Глава 36
Замок Гамлета. Порно-Алекс. Коммунальная трагедия. Предложение, от которого сложно, но нужно отказаться. Снова, сука, Евлампий. Таблетки. Конец.
Я вспомнила, как три года назад приехала в Данию, потому что мечтала ехать в поезде по Европе, в белых джинсах и «казаках», положив ноги на соседнее сиденье. В свой день рождения я решила исполнить старую мечту. Закрыла гештальт, как сейчас говорят. Никогда не думала, что настоящие «казаки» из крокодильей кожи могут столько стоить! Пришлось ограничиться попсовой подделкой. Старые белые джинсы были еще живы. Не перестаю удивляться тому, как долго там, в Дании, жили у меня вещи. Как долго они оставались чистыми. Белые джинсы можно было носить неделю, прежде чем на краях карманов появлялась грязная каемка. Кого-то удивляет, что москвичи одеваются в черное? Да тут на второй день приходится стирать любую вещь, и вода от нее будет тоже черной. Короче, «казаки» и джинсы. Мы купили на вокзале бутылку вискаря, и я отпила глоток, как только тронулся поезд в сторону Хельсингора. Мы ехали смотреть замок Гамлета на край земли. Все сорок минут путешествия я чувствовала себя в роли самой себя. Вживалась в образ. Пыталась осознать и запомнить: ведь это – именно то, чего я хотела? Из-за чего уехала с Родины? Что было решающим фактором, когда я принимала решение об иммиграции? Замок Гамлета оказался скучной квадратной крепостью и остатком старой стены, высотой сантиметров сорок и двумя микропушечками, наставленными в сторону шведского берега. Не зацепило. Это была вторая поездка в датскую глубинку. Первая была еще более впечатляющей, и еще более грустной. Мы ездили туда с Сашей, прочитав объявление в датской газете о продаже фотоаппарата. Вернее, объявление прочитала я, но фотик был нужен Саше. Позарез. Он скопил что-то из лагерных денег, потому что не курил сигарет. Я поехала в качестве «транслятора». Нужно было доехать до конечной одной из веток метро, там пересесть на «электричку» из трех кукольных вагончиков и пилить на них почти час через тучные поля с мытыми датскими коровами. Все в нашем вагончике знали друг друга и обсуждали новости. Кондуктор обращался к каждому по имени. Мы делано лыбились и кивали. Постепенно они все вышли, и мы доехали до конца в гордом одиночестве. Было воскресенье. Перрон, если можно так назвать асфальтированную насыпь размером 5х10, был пуст. Площадь была пуста абсолютно, ни одного автобуса или такси. Все магазинчики, а их было два, плюс парикмахерская и оптика (которые есть на каждой датской улочке) – тоже закрыты. Ставни закрыты. Ядерная война выжгла тут живых людей, оставив горшки с геранью и кружевные занавесочки. Мы пешком дошли до окраины. Там в большом деревенском доме нас ждал большой деревенский мужчина. На редкость доброжелательный. Он говорил по-английски – местная интеллигенция – и продавал довольно новую «тушку» «Никона». Всю обратную дорогу Саша обнимал свой новый фотик и держал у сердца своей большой рукой. Помню, что поезд до Копена мы прождали часа два или три. Они ходили два раза в сутки: утром и вечером. За это время мимо нас не прошло ни одного человека. Небольшой асфальтированный кусок суши врезался мне в память навечно. Кругом благолепие, солнышко и тишина. И полная относительность человеческого бытия.
Саша… Мне все чаще было грустно. Я не звонила ему, но понимала, что так нельзя. Он ничего не знал. И наверняка волновался. Но у меня язык не поворачивался – признаться. Все казалось таким непостоянным, таким временным…
Женя все время читал и курил. Алекс опять сидел. На этот раз он сел по особой причине: он снимал порнографию amature и продавал ее в видеосалоны. И все бы ничего, но однажды он влез в кадр – усилить динамику. И запалился. Мы удивились: «Ну и что? В Дании же не запрещено снимать порно, и участвовать в сюжете – тоже!» Алекс замялся: «Ну, это было – лесбийское порно. И девчонки что-то завяли. Пришлось их взбодрить…» – «Ну и что?» – «Эх, ну, короче! Одной из них еще не было восемнадцати! Всего три месяца до совершеннолетия! Кто бы мог подумать, что она – такая акселератка! Я знаю ее два года, торчит как взрослая!»
Алекса взяли за жопу, прямо на хате у девчонок. Влепили не исправительный месяц, как обычно, за чек героина, а настоящий срок – полгода. Мой брачный контракт превращался в вечное рабство. Стали появляться новые идеи: выйти замуж за Женю и дождаться его ПМЖ, оформить фиктивный брак с кем-то еще, сдаться в лагерь…
В связи с его регулярными отсидками, нашими переездами, отсутствием постоянного адреса и телефона мои документы передавались из одного ведомства в другое. Там каждый раз приходилось объяснять ситуацию заново. Заново вставать на какие-то учеты и контроли. Все везде были недовольны мною, я доставляла им хлопоты. Ухоженные датские женщины за чистенькими столами из «Икеи» морщились, подсчитывая в уме количество дополнительной работы, которую я им задала. Они коротко читали мне мораль и устраивали долгую возню с бумагами. Однажды одна из этих дамочек ушла в декрет и не передала мои документы другой дамочке. И я осталась без пособия. Внезапно. Просто в назначенный день карточка выдала нулевой баланс. Последние сто крон с карточки я сняла три дня назад и купила на них макароны и кетчуп. Весь сахар и чай на общей кухне мы подожрали с чувством глубокого раскаяния. Учитывая, что Женя еще в середине месяца съездил в лагерь и занял там тысячу крон у знакомых воров, день «зарплаты» мы ждали словно спасения души. Сразу от банкомата я позвонила Жене и пошла в коммуну. Пешком. Денег на автобус не было. В офисе оторвала номерок и встала в очередь – узнать, в чем дело. Пятница. Очередь была что надо. Арабские жены, толстые датские мамаши в декрете, студенты, кто угодно… Все они решили сегодня проведать своих кураторов. Через час ожидания вышла сучка на каблуках и, сообщив что-то на громком датском, развернулась и ушла. Я почуяла неладное и поскакала за ней по коридору.
– Повторите, пожалуйста, по-английски! – поймала я ее за кремовый пиджак.
Она недовольно отпрянула:
– Учите датский!
– Ок, выучу! Но в чем дело?
– У нас сегодня короткий день, мы примем еще троих.
– Фак! – заорала я. – Примите меня, умоляю!
Тетя попыталась сухо извиниться и слинять. Но я устроила концерт. У меня не было выбора. Мне было нечего жрать. О чем я убедительно сообщила всему коридору. Тетя недовольно позвала другую тетю. Они обещали принять меня. Я просидела еще полчаса, нервно дрыгая ногой, и пошла сама искать эту вторую тетю. Обнаружила ее за какими-то расчетами. И села напротив. Тетя стала возмущаться. Я тоже. Позвали третью тетю. Она потащила меня в дальнюю комнату к компьютеру. Что-то долго набирала, шевеля губами. И сказала, что меня нет в их базе. Кто я вообще такая? Мне пришлось заново рассказывать всю свою историю. Тетя ужаснулась. Ее лоб покрылся десятью продольными морщинами. И она сказала, что сегодня уже ничем помочь мне не сможет. Нужно посылать запрос по старому месту жительства. Для этого я должна прийти в понедельник и написать заявление. Тогда к концу следующей недели деньги из банка пришлют мне на карту. Возможно. Если все в порядке с моими документами. И я не обманываю датское государство. В последнем пункте лично я и сама не была уверена. Что они могут мне инкриминировать? Незаконные переезды, измену мужу, жизнь в рефьюджи-кемпе, воровство, смерть черепашки, что угодно! Челюсть моя отвисла. Я сказала, что не доживу до конца следующей недели. Тетя хмыкнула и предложила мне взять взаймы у друзей. Я сказала, что у меня нет друзей. Тетя хмыкнула и сказала: «Очень жаль». Встала и ушла. Я пыталась загородить ей дорогу всем своим телом, но она оттолкнула меня и ушла. Я вышла в пустой коридор. Все разошлись. Пятница. Короткий день. «Go weekend!» (Хороших выходных) – говорили друг другу люди у выхода и ехали домой ужинать. Или бухать в бары. Я вышла на лестницу и громко разрыдалась. В голос. Я пинала стену от злости и плакала. Глупое, злое бессилие. Несправедливость и жалость к себе. Какого хрена! Чем я хуже вас всех, уроды!? Почему я должна каждый месяц думать о том, как протянуть еще месяц? Как не оказаться на улице, как не попасть в полицию, как сделать все правильно и получить в итоге эту долбаную визу! Да еще исхитриться, чтобы вы не запалили мой фиктивный брак, а на меня не обиделся фиктивный муж и не лишил меня прожиточного минимума. Как-то выжить. И добиться своего. Зачем? Ради чего все это? Это был настоящий катарсис. По лестнице как раз спускался молодой датский мужчина в дорогом костюме с портфелем в руке. Он остановился рядом со мной. И стал вытирать мои слезы своим платком. Я рычала и мотала головой. Он обнимал меня, гладил по голове и спрашивал: «Что случилось, что? Чем тебе помочь?» Я мотала головой: «Ничем! Ничем ты мне не поможешь, иди!» Это был первый раз, когда на меня обратил внимание приличный датский мальчик. Это было смешно. Если бы вообще мне было смешно. Дома я села в нашей общей кухне. Опустила руки. И стала думать. Женя уехал в лагерь. Пожрать и занять еще денег. В кухне было уютно. Клетчатые занавески, пыльные банки на полках, старый чайник. Было хорошо, как будто я у себя дома. Я сожрала чье-то печенье, забытое на столе. Всю пачку. Вышел сосед. Рослый красавчик в пижаме и вытянутой майке. Раньше он только издали здоровался. Но сейчас сел напротив и спросил, что случилось и чем мне помочь. Ну вот, еще один! Я засмеялась. Сказала: «Ничем». Сказала: «Можем просто поболтать по-соседски, ок?» Он сходил в свою комнату и принес косяк. Мы дунули прямо на кухне. Он рассказал мне, что ему завтра опять нужно ехать на работу в Швецию. Что он каждый день проделывает дорогу длиной в час с лишним из-за того, что в Швеции налоги ниже и работать там гораздо выгоднее. Вот такой вот каминг-аут. Акт доверия. И попросил меня тоже рассказать о себе. Я рассказала, что в Москве мне нужно было ехать час с небольшим из своего спального района до любого места в городе. А потом не сдержалась и рассказала ему о своей жизни. Вкратце. Он помолчал минуту и сделал мне предложение. В смысле выйти за него замуж. «Ну, чтобы помочь тебе получить визу», – пояснил он. Ради такого предложения русские девушки за границей шли на любую погибель. Я засмеялась. Он растерялся. Он сказал, что готов помочь мне и сделает все, что я скажу. Только пока не знает, как объяснить это своим родителям. Я сказала: «Нет, глупый, даже не думай портить свою жизнь из-за девчонки, которую ты видишь первый раз в жизни!» Он сказал, что давно знает меня и я – хороший и честный человек. Я опять засмеялась. «Нет, – сказала я, – я не хороший человек, ты меня совсем не знаешь!» Сосед вздрогнул и посмотрел на меня повнимательнее, накур уже отпускал. «Что ты теперь будешь делать?» – спросил он, пряча глаза… Но я уже взбодрилась. «Что я буду делать? Ограблю тебя, пока ты будешь в Швеции! А ты не делай глупостей, у тебя своя жизнь, у меня – своя. Спасибо за косяк». Больше мы не разговаривали. Иногда здоровались издали.
Два месяца кончились, и нам пришлось снова переезжать. И снова ничего лучше, чем разделить кров в другом Евлампием, мы не придумали. На этот раз мы переехали в район датского пролетариата. Однообразные послевоенные дома выстраивались в ряды, ряды – в кварталы, кварталы – в районы. Дома были разной планировки, разной архитектуры и цвета. Но одинаково унылые. Из них по утрам выползали рабочие муравьи и упрямо перли к метро. Самое тусовочное место на районе была прачечная самообслуживания. Около огромных машин сидели люди с газетками и болтали о том о сем. Заводили знакомства. Но не я.
Наша двухкомнатная квартирка выходила окнами в гулкий асфальтированный двор-колодец. Никогда и никого я там не видела, кроме людей, выносящих мусор в помойку по месту прописки. Они медленно пересекали двор по диагонали. И я играла в киллера, стоя у крошечного кухонного окна. А надо было бы – в повара. Женя учил меня делать омлет, «как принято во Франции»: взбивая отдельно белки и медленно вливая туда желтки со сливками. Было что-то чудовищно провинциальное в таком отношении к быту, к женщине, к омлету… Его наставления по кулинарному мастерству врезались в мою память навечно. Удивительно, но они мне так и не пригодились в жизни: мой нынешний любимый муж терпеть не может омлет.
Собственно, набор развлечений заметно сузился. Стало скучновато. В соседней комнате часами скрежетал напильник. Евлампий узрел Бога. Он ушел с головой в русскую зарубежную церковь. И для нее, для алтаря, выпиливал огромный резной крест из фанеры. Красота этого изделия была сомнительна. Но в качестве послушания – идеальное занятие: отнимает все свободное время и смиряет ум. В промежутках, вспоминая свое рок-н-ролльное детство, Евлампий х-ярил на контрабасе. Днем и ночью.
Алекс вышел из тюрьмы раздутый, как утопленник. Так бывает, когда торчки завязывают. У них ломается метаболизм. Его синеватый паук на запястье тоже увеличился в размерах. Это было весьма символично. В тюряге ему пришлось переломаться и устроиться работать. Его взяли на кухню, на разнос еды. Он развозил ее по камерам на железной тележке. И жрал как конь. Потерял все обаяние декаданса. А я потеряла всякую надежду на получение вида на жительство. Вместо двух лет, превратившихся в три, я уже уверенно шла на четыре.
Женя заговорил о том, что в Директорате по иностранцам о нем забыли. Женя «сидел по малолетке» в рефьюджи-кемпе. То есть он «сдался», когда ему было семнадцать. Но его не отдали на усыновление, не предложили обучение, не вызывали на второй суд после апелляции, просто не вспоминали о нем уже третий год. Это было слишком долго для любого рефьюджи. Вероятно, они специально тянули время. Или потеряли дело. Но как только найдут, сразу вышлют. Уже не было никаких иллюзий.
Шел девяносто пятый год. В кожаных штанах промерзала жопа. Платформы, короткая мохнатая куртка в пояс, шапка с маленькими рогами. Женя – в черном плаще с длинными волосами. Так ми приехали к Алексу на стрелку. Отдавать мою часть социала. Мы втроем с Алексом оказались на хате у типчика в кожаной жилетке и огромным бультерьером. Типчик был в ударе. Он был – само вдохновение. Он недавно открыл для себя экстази. И теперь, не скрывая восторга, продавал его людям. Желательно оптом. Алекс переводил. Мы взяли две таблетки попробовать. Типчик был разочарован, но Алекс взял у него еще вес герыча на продажу. Все равно скоро обратно – в тюрьму, а жить и торчать на что-то нужно! Там мы виделись с Алексом в последний раз. И встретились только спустя десять лет.
А мы с Женей залезли в кровать и съели по таблетке. Секс был странный, почти никакой. Но столько важного мы сказали друг другу, а сколько вокруг увидели интересного! Я заметила множество важных деталей в комнате. Около кровати стояла тарелка с бутербродами. Мы в спешке, бросаясь друг другу в объятия, оба наступили в нее. И очаровательный натюрморт из двух разнополых тапочков, влипших в заветренные бутеры, был запечатлен мною на фото. После этого я опять начала снимать. Много и плохо. Но упорно. Мы сделали самодельный лайтбокс из ящика и фольги. И снимали странные натюрморты. Например: стеклянная рыбка в вакууме. Женя дарил мне цветы. Я снимала их. Как будто пытаясь запомнить. Я стала ощущать, как понемногу угасает наша страсть. Или только моя…
Жене пришел отказ из Директората. Он решил ехать на Родину. Не плыть в Швецию, не лететь в Канаду, не ползти во Францию. А просто вернуться, посмотреть и подумать. Я прикинула свои перспективы: еще пару лет такого треша я не выдержу. Я решила ехать с Женей в Ростов. Он хотел познакомить меня с родителями. Я хотела оттянуть объяснение с Сашей. Или, как говорят в таких случаях, разобраться в чувствах. Просто стало понятно, что здесь больше нечего ловить. Очень четко. И очень неожиданно.
