Глава 23
Дети подземелья. Про любовь и секс. Огонь и вода. Свободные отношения и нравственность. Краснопольский. Сбой программы.

Я переехала на Кохсвай. Первое, что пришлось сделать, – это спилить железные прутья на окне. Я даже не раздумывала ни секунды. Небо в клеточку? Нет, ни-ког-да! Я смогла как-то убедить Петера, что прутья на окнах – это не модно. Ключевым местом моего спича было слово «prison» и характерно скрещенные четыре пальца. Петер же опасался кошек, собак и грабителей. Я смеялась и говорила, что буду им всем только рада, но «freedom» важнее. Петер сломался. Саша и Паша взялись за дело. Не то чтобы это было легко… Один стоял снаружи, другой – изнутри. Окно было так низко, что земля мешала работать. Пилили весь день. Курили и пилили. К вечеру дело было сделано, но… не слишком ровно. Теперь вместо ассоциаций с тюрьмой окно вызывало ассоциации с открытой пастью – со сломанными зубами разной длины. Мои эстетические чувства были покороблены. Но никакая эстетика не заменит облака в окне.

После удачно проделанной работы парни надолго зависли у меня на хате. Практически на месяц, от получки до получки. Я была страшно рада. Получилось так уютно: просто семья! Приезжал иногда Игорь. Варили пачку сосисок и обедали. По вечерам мы гуляли на районе. Заглядывали на «помойки» за магазинами, в желтые ящики на углах. Игорь привез свой музыкальный центр, и жизнь наполнилась звуком. Нет ничего более прекрасного, чем лежать с закрытыми глазами после хорошей марокканской плюшки и слушать Dead can dance, засыпая. Я никогда не смогу забыть эти ощущения. Даже двадцать лет спустя, когда в Москву приехали Dead can dance, на концерте в Крокус-Сити-Холле меня накрыло той волной животного удовольствия от звука. Я даже промахнулась ногой мимо ступенек на лестнице амфитеатра и упала, растянув лодыжку. Но я была счастлива, почти как тогда, в юности.

Счастлива я тогда была не часто, кстати. Как ни крути, счастье женщины – в первую очередь – от любви-с. От личной, блин, жизни. Даже если ты психонавт третьего дана. Саша меня не очень любил. Любил, но как-то… недолюбливал. Совсем чуток недолюбливал, и в этом месте образовывалась большая черная дыра. Иногда в нее подсасывало космический мусор. Я была непокладистая, вздорная и депрессивно-готичная. Не все мои выходки были одинаково приятны моему возлюбленному. Ну а его – мне. Но мы никогда не высказывали вслух никаких претензий. Мы просто считали, что не имеем права принуждать друг друга к чему-то. Свободная воля. Можно обижаться, конечно, дело личное, но требовать чего-либо бессмысленно. Как пела моя любимая группа: «No hidden catch no strings attached. Just free love».

Когда сейчас кто-то говорит: «У нас свободные отношения», я уверена, что они имеют в виду что угодно другое. Секс на стороне, например. Или когда каждый живет своей жизнью и встречаются ради секса… Нет. У нас были настоящие свободные отношения: каждый строил свою жизнь самостоятельно. Рядом, но не вместе. Мы были верны друг другу, как могли. Мы помогали друг другу, как могли. Мы даже были рядом в трудную минуту. Но мы не умели заботиться друг о друге. Брать на себя ответственность. Жертвовать чем-то ради другого. И это длилось пять лет. Зачем такие отношения были нужны – до сих пор не понимаю. Наверное, это и есть – любовь. Я цеплялась за нее, как за свое спасение. Как за самое светлое, что у меня тогда было. И писала романтические стихи:

 
Желтое солнце
Гладит серый камень
В шесть утра
Начинают петь птицы
Когда я чувствую тебя рядом,
Я не помню свою бесполезность.
Рядом – коробка изюма
Вкус его
Невозможно запомнить,
а значит,
осознать его сладость.
Объективность страданий
Всегда стоит под вопросом,
А значит,
И награда за них
В загробной жизни.
 

Однажды, когда мы все валялись в моем подвальчике и вели душевные беседы, Саша заснул на раскладушке. В гостях была Ирка ростовская. И я вполголоса начала выкладывать ей свои женские беды: какой Саша гад. Уже на середине я заметила, что веки у моего бойфренда дрожат не как у спящего, но открывать он их явно не собирался. Слушал. И я воспользовалась ситуацией. Рассказать мужчине о нем самом в третьем лице – это особое утонченное удовольствие. Момент истины наступил. И возмездие меня не пугало. Ирка охала, я сокрушалась. Обычный женский треп о мужиках. И, когда я, проводив ее домой, застала Сашу сидящим на раскладушке, я, конечно, очень удивилась! Саша был в смятении: «Как ты можешь так обо мне думать? Неужели я действительно такой?» Я растерянно извинялась. Он хотел уйти. Я удерживала его. Даже плакала. На улице было уже темно. Теплая летняя ночь. Прошел дождь, и на листьях висели большие капли. Такие же, как слезы у меня на лице. В саду не было никого. Я пыталась поцеловать его, он отворачивался. Потом, будто бы рассердился, толкнул меня. И мы повалились куда-то на мокрую траву. Я оказалась снизу. Это было как у животных, как наказание, как самоутверждение. И вдруг в самый важный момент отчетливо раздался львиный рык. Будто за соседним домом. Рядом был зоопарк, но так громко и неожиданно рычал этот лев, будто принимал участие, будто учуял нас за пару километров. Это был чудесный секс, один из самых страстных в моей жизни. Ради таких моментов можно полгода ругаться друг с другом, честное слово.

Кажется, я простудилась. Я лежала в полубреду и видела, как с потолка моего подвала сыпятся сочные зеленые яблоки, они падают на пол, чуть подскакивая, и катятся в угол. А в углу вода, она медленно подступает и превращается в поверхность пола во всей комнате. Саша спит рядом, я вскрикиваю и пытаюсь его разбудить. Но у меня нет голоса. Я беззвучно ору и понимаю, что это сон. И страшно пугаюсь этого реализма. И просыпаюсь с нескольких попыток.

Утром Саша сказал, что сон мой очень символичен. Вода – это женское начало, которое забито в угол, но готово затопить все вокруг, а яблоки – символ соблазна и грехопадения. И то, что они еще зеленые – незрелые, – это тоже символично. А я сказала, что самое символичное в этом сне то, что мой близкий человек спит и ничего не видит. Даже не слышит моих воплей. Мы поссорились, конечно, и он уехал. И дальше я болела одна. Раз могу орать – значит, уже здорова. А орать я могу практически всегда. Потому что там, где другая девушка начнет плакать, я предпочитаю орать. Я никогда не плачу, только злюсь. Совсем не вода. Только огонь.

Кому-то могло показаться, что наши с Сашей странные отношения, предоставляют возможности для разного рода инсинуаций. Но у меня были жесткие принципы. Друзья были для меня гораздо важнее любовников, а бойфренды – становились друзьями на всю жизнь. Я никогда не спала с друзьями. Ни разику. Ни с Пашей, ни с Игорем, ни с Коленькой. Ни с одним хорошим, умным или красивым мальчиком. Страшно было их спалить этим своим огнем. Как будто он горел в душе, а пламя нет-нет да вырывалось между ног. И там настигало смельчаков. Поэтому в пещеру допускались только те, кто имел шансы выжить. Одна жертва уже была у всех перед глазами: бедный Алекс! Этот огонь, конечно, хорош только в кино. Он сулит сплошные неприятности и драмы. А не страстные ночи, как думают некоторые придурки.

В то время как все предавались «сексуальным экспериментам», я обычно стояла рядом, просто держала свечку. То есть вроде как участвую, но по делу прохожу как свидетель. В общем, юные годы прошли даром, ничем интересным похвастаться не могу. Однажды всей компанией был остро поднят вопрос о том, что нам всем уже по двадцать три – двадцать четыре, а мы ни разу не «снимались»! То есть «Ритка снималась, а ты Лола – нет, почему?» О да! Почему бы не попробовать? Это так увлекательно! И мы попробуем тоже! Пойдем в какой-нибудь центровой кабак, где весь Копенгаген этим занимается по пятницам, и попробуем кого-нибудь зацепить!» Ужас обуял меня, но я не подала виду. Самое страшное – прослыть занудой. Сниматься так сниматься… Дождались пятницы. Пятница – это настоящий аттракцион в Копене, наши московские пятницы рядом не стояли. В конце рабочей недели на пешеходку высыпало все половозрелое население города. Семейные толпились у ресторанов, холостые вытряхивали кучки девушек из спорткаров. Студенты текли потоком. Восемнадцатилетние пышные блондинки (а они почти все пышные и с крепкими ногами) шли с распахнутыми куртками в любую погоду, вздрагивая молодой грудью. Клерки уходили последними. Они уползали под утро, покрикивая ругательства, теряя кошельки и остатки человеческого достоинства. В субботу карусель продолжалась. Часов с двух дня народ опохмелялся и гулял с перекошенными рожами, но вечером было уже не так шумно. В воскресенье все отсыпались, навещали бабушек и готовились к рабочей неделе. Все это было как-то очень традиционно. Узаконено, что ли. Я так и представляла себе эти воскресные встречи молодых внучек с бабулями: «Ну как, Ханна, ты хорошо провела пятницу, девочка?» – «Да, бабуля, мы с ребятами так нажрались, что я проснулась у Хенрика в Вяльбю!» – «Ха-ха-ха! Молодец, милая! Я в твои годы просыпалась там каждую пятницу!»

Мы нарядились и пошли в Krasnopolsky. Этот кабак был во всех путеводителях по Копенгагену. Ровно напротив – Texas, где ходил ковбой между столиков и наливал какую-то сивуху в шоты бесплатно. Сначала мы пошли туда, приняли для храбрости. И когда Паша уже начал, теряя стыд, стрелять у посетителей сигареты на чистом русском, поняли, что пора. Войдя в мажорский «Краснопольский», я совсем потерялась. Мы сели кучкой, и Ритка показала нам мастер-класс. Единственное, что я усвоила из него, это возможность познакомиться, попросив прикурить. Тренированная Ритка сразу взялась за дело. И уже через пять минут сидела и с будничным лицом болтала за стойкой с парой симпатичных блондинов. Я явно проигрывала. Саша и Паша не торопились, внимательно оглядывая зал в поисках симпатичных девушек, капризничали. Саша попросил меня отойти немного подальше, чтобы не смущать. Я перешла на другой конец длинной стойки и попросила прикурить, но почему-то у бармена. Выкурила две, одну от одной. И решила уйти. На улице сразу стало легче. Вскоре выбежала Ритка. Она тоже заскучала. «Разве это съем! Это – обычный кабак, – сказала она с прищуром опытного лоцмана. – Пойдем, я покажу тебе место, где настоящий съем!» Я покорно потрусила за ней. Идти пришлось совсем недалеко. Запотевшая стеклянная дверь не открывалась, как будто ее приперли спинами. Со второй попытки мы ввалились под свист и улюлюканье молодых людей, которые придерживали ее изнутри. Баловались. Пока мы падали, они оглядели нас в деталях. «Улыбайся, Лола!» – сквозь зубы посоветовала подруга. Я не стала. Гопота – она и в Африке гопота. Мы прошли в зал. На столе лежала полураздетая пара и целовалась. В темных нишах кто-то копошился. Мы, не снимая пальто, прочесали местность. Я быстро усвоила, что такое съем, и попросилась домой. Выйти было непросто. Все та же встречающая компания на дверях что-то требовала от нас пьяными голосами. «Ай донт спик дэниш», – сказала я громки и сухо. С чудовищным русским акцентом, убивающим либидо. Мы вышли. Вернулись в «Краснопольский». У Саши и Паши, у каждого, сидело по телочке на каждом колене. Упражнение им давалось явно проще, чем мне. Я мрачно села в углу и тут же имела честь познакомиться с молодым непальцем, студентом Копенгагенского универститета, поклонником Нострадамуса. Он так был им увлечен, что даже сделал мне пару предсказаний типа: в твоей жизни много трудностей, но все закончится хорошо! Беседа продолжалась недолго. Когда обсудили духовность, он завел пластинку, на тему: «К сожалению, всем нужны деньги, чтобы есть, чтобы купить что-то, например вот эти ботинки…» И он продемонстрировал мне дорогой кожаный образец. Меня зарубило. Я взялась спорить из принципа, что можно жить и без денег. А ботинки, если нужно, можно украсть. Но… анархисты собирались в другом клубе. Непалец в ужасе отшатнулся и стал рассказывать мне о карме. Я заскучала. Пользуясь тем, что и Саша и Паша обычно ночуют у меня, а с девицами они еще не успели договориться, я подняла взвод на построение. Не знаю, на что они рассчитывали. Без крыши над головой и без языка. Только на чудо или любовь с первого взгляда. Никогда не могла понять, как люди творят с собой такое по доброй воле? Натужное общение ради перспективы переспать? Какой-то сбой программы…«Все! Я иду домой!» Мальчики, ворча, поплелись сзади. Я умею испортить праздник, если что.