Глава 22
Чилдрен ин зе флет. Комната с бабушкой. Любительские эксперименты на подопытном наркомане. Шикарная вилла и мой малярийный друг. Ключ в окне.

Первый раз я поняла, что надо что-то делать, будущее вдруг стало сегодняшним днем. И я вспомнила про иранца: он обещал помочь! Не знаю, на что я рассчитывала. На содержание в качестве любовницы или на работу в арабской лавочке… Но у него были родственники и друзья. У него были какие-то связи. И он тоже был иммигрантом. Он сам знал, чем помочь. Я пришла в свою прежнюю языковую школу, дождалась звонка и подсекла его в коридоре. К моей радости, он не предложил мне тут же пройтись к нему домой и даже зайти за угол по-быстрому. В Рашке как-то привычно было ждать таких реакций от мужчин на слово «помощь». Нет, он наморщил лоб и стал думать! Потом сказал, что у его кузена есть пустая квартира в коллегиуме и он возьмет у него завтра ключи. Коллегиум – это своеобразная студенческая общага, с маленькими квартирками и общей прачечной. Там жили несколько наших, и это считалось неплохой пропиской. Когда мои друзья услышали, что мне достанется «пустая хата за просто так», я боялась, что их разорвет. Не удивительно, что мы въехали туда сразу всем кагалом. Всем Свенепаркеном практически. Я пригласила на новоселье своего бойфренда Сашу, нашего друга Пашу, Ритку, Сашу с гитарой, Игоря, таллинского Коленьку, питерских вориков, мурманчан, всех ростовских и Ирку. Ну и, может, забыла кого… Квартирка оказалась миниатюрной – кровать, стол, шкаф и туалет с душем на одном квадратном метре. Первый этаж. Кухня – студенческая, общая. Но она мне была не нужна. Я не готовила, и вообще давно не ела. Гости принесли чипсов и пива.

Я рассказала прикол про иранца. Как он развелся на хату. Все пили, курили и глумили. И пока я про это рассказывала, вдруг подумала: а может, он рассчитывал, что будет здесь меня… навещать? Саша тоже поинтересовался невзначай – будет ли? Я ответила: мол, не важно, на что он там надеется, болт ему на воротник. И тут в дверь постучали. Иранец пришел на новоселье с тортиком и цветочками. И остолбенел. Он кинулся открывать окно, чтобы выпустить клубы сизого дыма из комнаты. Дымили все разом, я – лежа на кровати. Он махал руками и истеричным тенором вскрикивал: «Children! children!»

Это как нельзя лучше характеризовало нас: несносные, невоспитанные, глупые дети. Мы посмеялись над ним и предложили покурить с нами – попуститься. Он отказался, но пригубил пива. Глотка три. Думаю, для него это был серьезный шаг по сближению с нашей субкультурой. Он сел вместе со всеми на пол и пытался беседовать. Всем было неловко. Все ему улыбались, но беседу не поддерживали. Я познакомила своего «спонсора» с моим бойфрендом. А что? Пусть! Они пожали руки, и иранец засобирался. Сказал, что зайдет завтра. За ним засобирались Саша и Паша, потом все остальные. Эйфория прошла. Я поняла, что заходить мой опекун будет сюда столько, сколько сочтет нужным. Поэтому я решила применить популярную тактику русских девушек – динамо. Если кому-то нужны индивидуальные консультации – обращайтесь! В квартиру я приходила за полночь и валилась спать. Спала я долго, как всякая богемная сучка, часов до двух дня. И на стуки в дверь не реагировала. В языковую школу не заходила. Так что поймать меня было невозможно. А дурацкие записки в дверях: «приду завтра вечером, открой» – меня вообще не колыхали. Там же не по-русски… И тем временем я интенсивно искала себе другое жилье.

Но за 1000 крон, которые у меня оставались от пособия после выплаты за мой фиктивный брак, снять что-либо было нереально. Самые дешевые комнаты начинались от 2000 крон. Но пока Алекс «мотал срок», у меня была некоторая свобода действий. Я долго звонила по объявлениям, картина рисовалась неприглядная. Единственный вариант – комнатка в очень отдаленном датском пригороде в какой-нибудь мини-квартире с полулежачей бабушкой в качестве roommate. И так, чтобы рейсовый автобус туда ходил, сука, только два раза в день. Это было слишком печально. Я прям представляла себе свою новую жизнь… После всех моих приключений… жить с бабушкой невозможно. Либо бабушка меня выгонит через неделю, либо мне придется пришить бабку. Бабушек было жалко, поэтому комнатки я даже не ездила смотреть. Иногда суперпозитивные датские студентки сдавали койку в своей комнате. Тут без вмешательства полиции мне вообще не представлялся сценарий. Я упорно искала комнату с отдельным входом: бесконечно звонила по этим дешевым объявлениям в газетах. Но, услышав мой ломаный английский, на том конце сразу вешали трубку. Иногда спрашивали: «Where are you from?» Я говорила: «Из России», и они опять вешали трубку. Я не врала и не говорила, что я из Болгарии. Рано или поздно пришлось бы признаться, а обманывать нехорошо. В общем, я не могла найти ни-че-го во-об-ще. И вот вижу объявление: «сдается комната за 1200 крон».

Я подумала… и решила попросить больше денег у Алекса. Он как раз отсидел уже положенные ему месяц-другой, вышел из тюрьмы и был немного недоволен утерей квартиры. Он считал, что мне надо было упираться до последнего. Валяться по полу и орать, что никуда отсюда не поеду… Но не осмеливался на меня сильно наезжать, потому что я поступила, как того требовал закон. Теперь он жил у друзей. Или у подруг, не важно. И это оказалось для него гораздо выгоднее, так что он перестал на меня сердиться. Саша, выдвигал гипотезу, что у Алекса давно отсутствуют нормальные реакции и все, что не связано напрямую с процессом употребления, out of coverage, эмоций не вызывает. Это, между прочим, упрощало для меня коммуникативные ходы и возможности на него воздействовать. Я, честно говоря, удивляюсь, почему до сих пор психиатрами не решен вопрос зависимости. Наркоманы – удивительный контингент: внушаемый, пластичный, нежный – и всего три рычага управления, как у трактора «Беларусь». Я хоть и не входила в его пищевую цепочку напрямую, была ему чем-то дорога. Конечно, сначала приходит в голову слово «любовь». Но, зная Алекса, я бы предположила какой-то скрытый мотив: консервативная боязнь развода, статуса неудачника и прочих изменений в жизни. Кстати, это, если подумать, тоже «любовь». Мы передавали друг другу приветы через знакомых и сообщали телефонные номера для связи. Нужно было только захотеть to keep in touch. Мы хотели. Мы зависели друг от друга. Морально и материально. И ежемесячно встречались – обменяться деньгами, новостями, обещаниями и заверениями в любви. Я нашла его, сказала, что соскучилась. Вот, просто так, по-человечески. Мило проболтав с ним весь вечер, как бы между прочим спросила: «А можно я тебе пока не две тысячи буду отдавать, а 1800? Оочень надо! Для тебя это – один чек, а для меня – новая жизнь! Я же твоя жена, сделай мне приятное, дорогой!» Он поворчал, но сказал: «Ладно, хрен с тобой». И я разрешила ему себя поцеловать. Мы расстались очень довольные. Так, впервые в истории человечества, был проведен эксперимент по применению гипнотизером-любителем интуитивного НЛП на героиновом наркомане. Метод, я вам скажу, коллеги, явно недооценен.

Я сразу позвонила по объявлению. Неожиданно дребезжащий старческий голос ответил: «Да! Русская? Да! Отлично, приходите посмотреть». Мою комнату временно пересдавала датская девочка, которая уезжала в Гоа на сезон, типа на полгода. Комната оказалась на вилле, в прекрасном районе Фредериксберг, на улице Кохсвай. Я просто ошалела от счастья и не верила до последнего, что все сложится. Приехала на виллу: птички поют, тишина, редкие прохожие с детскими колясками на улице. Позвонила в калитку, мне открыл очень обаятельный старик с задорной физиономией и копной седых волос, лет, вероятно, сорока пяти – пятидесяти. Явно тоже персонаж непростой. Петер работал «хаускипером» этой виллы. Чинил все, менял лампочки в коридоре, находил жильцов. Сам он жил в маленькой комнате под крышей. На стенах – ряды фотографий в рамочках: родственники, родители… На фотографиях стояли небольшие толпы розовощеких деревенских жителей. И Петер был из такой семьи. Он рассказал, что еще предыдущее поколение в Дании рожало по 10—15 человек детей. А когда страна превратилась в технологически передовую и социально обеспеченную, люди перестали размножаться. В шестидесятые годы, когда была психоделическая революция, Петер был хиппи и ездил по всему миру – путешествовал. Всю жизнь он занимался только тем, что путешествовал и балдел. Детей у него не было. И жены тоже. И гелфренд – тоже. Была хроническая малярия, подцепленная в одном из путешествий по Африке.

В общем, я немедленно сняла подвальчик на Кохсвай с маленьким окном под потолком, выходящим на корни растущих деревьев. На окне была решетка. В подвале был зеленый кавролин, кровать, стол, стеллаж из «Икеи» и огромный постер какого-то театрального фестиваля в стеклянной раме. Чтобы попасть в общую кухню, нужно было подняться по ступенечкам. В туалет – тоже. И в душ – рядом с ним. На третьем этаже была ванная, но я узнала об этом только год спустя. Дверь всегда была закрыта и никто не входил туда при мне. Ванна в Дании считается непростительной роскошью, потому что воду нужно опреснять, а это дорого стоит. Душа вполне достаточно. На третий этаж я вообще не ходила. Туда нужно было подниматься по скрипучей деревянной лестнице, завернутой под странными углами. На повороте висел один из тех неприятных портретов, которые, кажется, провожают тебя глазами до самой двери, глядя в спину. Неизвестный персонаж неизвестного художника. Масло, холст, начало позапрошлого века. Это вилла вся, покомнатно, сдавалась разным людям. Видимо, была когда-то очень богатая большая семья, которая построила себе эту прекрасную виллу: каменную, с высокими колоннами и прекрасным садом, а потом они куда-то испарились. И появился Петер. Кстати, не удивлюсь, если на самом деле это была вилла его родителей. Но родители умерли, а у старого хиппи не было денег, например. Хотя это мои фантазии. Периодически он закрывался у себя в комнате, болел и пил хинин. А потом выходил к нам – помятый, немножко побледневший, но вполне живой. Может быть, конечно, он мне врал и болел чем-то другим. Может быть, он там наверху уходил в странные тихие запои или опиумные марафоны. Взрослые и одинокие. Он всегда был удивительно спокоен и доброжелателен. Это был единственный человеко-датчанин, который отнесся ко мне непредвзято. Я считала его своим другом. Он пустил меня в этот дом, где прошли мои лучшие дни в этой стране. Я всегда немножко опаздывала с арендой, но тем не менее всегда отдавала. Он ворчал, что у меня постоянно ночует целая толпа гостей, даже живут там неделями. Мы пачкали ему плиту брызгами масла от жареной картошки, а он ругался и говорил, что все жильцы как жильцы, а я – свинья… Я объясняла ему, что я свинья по гороскопу. Угощала его этой картошкой, и он очень радовался. Говорил, что датчане не умеют готовить и питаются полуфабрикатами. Один раз я испекла шарлотку, а он долго не верил своим глазам, настойчиво предлагая мне открыть кафе. Я психовала и орала на полудатском-полуанглийском, что не имею права ничего делать в этой долбаной стране. Вот – смотрите, я – бесправное существо в социально ответственном обществе! А он смеялся этому, как хорошей шутке. Я тогда еще не знала, что ни в одной долбаной стране нельзя ничего сделать просто так. Без опыта, связей, специальных разрешений и тонны усилий. Мне казалось, что должен быть какой-то официальный старт: как в детстве, при социализме – «все, у вас есть разрешение, вот вам, девушка, путевка в жизнь»… Он был очень хороший дядька, и я жила у него очень долго: в подвале, на чердаке, в зимнем саду и даже на улице в палатке… ой, это я забегаю вперед.

В общем, как только нашлась эта комната на Фредериксберге, я выехала из Коллегиума. Прошел месяц, не меньше, прежде чем я нашла в себе силы подумать о Джоне. Ах да! Иранец называл себя Джон. Вероятно, он был Джевейд, что означает на персидском «вечный». Это ведь нормально – новая жизнь, новое имя. Разве сейчас удивляют кого-то таджики Саши и Вани? Как и раньше не удивляли русские модники с загран-именами: те же Джоны, Алексы и Элисы… Ну, во-первых, это красиво! Короче, я была страшно рада тому, что закончилось мое рабство, и мне совсем не хотелось видеть Джона. Краснеть, извиняться, объясняться Думаю, можно считать моим основным принципом того времени – не высаживаться на измену. Во что бы то ни было, беречь хорошее настроение. Даже если для этого потребуется ампутация совести. Сейчас это называют позитивным мышлением, кажется? Я же считала, что это – мой личный выстраданный культ эгоизма. И я попросила Ритку отдать ключи Джону и сказать за меня спасибо. Типа она вообще не в курсах, одолжение делает – возвращает ключи, как ее подруга и попросила. Ритке тоже не очень хотелось, но я ее уговорила: «Тебе же все равно, а мне неловко!» Прошел еще месяц, прежде чем она собралась и сходила в школу поймать там Джона. Но вот незадача, там его не оказалось! Где же он? Как его искать? Спросить в школе она не догадалась. Теоретически можно было пробить в коммуне… В этой стране очень уважают протоколы. Очень-очень. У них учтена каждая овечка на поле, сфотографирована из космоса, внесена в реестр и наделена правами и обязанностями. И каждый месяц эта овца должна посылать в коммуну сигнал зеленого света. Иначе ей не поступит силос в кормушку. Зато овцы не жрут друг друга. А у себя на родине мы все были мертвыми душами. Неучтенным человеческим материалом. У нас и сейчас можно от армии скрываться у бабушки на даче. И ни один участковый не будет знать – жив ты или мертв. А в Дании нас первым делом посчитали. Даже еще не помыли, а уже сразу завели на каждого номер. И везде, кроме туалета, этот номер нужно было предъявлять. Так что найти кого-то в Дании особой сложности не представляло. Но ведь для этого нужно было идти в какое-то официальное учреждение! Сотрудничество с властью в любой форме было неприемлемым. Так что Джона искать никому даже в голову не пришло. Смелая Ритка по своей инициативе пошла в Коллегиум, где находилась та самая квартира. Увидела открытое окно на первом этаже и, ничтоже сумняшеся, закинула в него ключ. Отмазалась. И еще посетовала, что попасть ключом в окно было очень сложно. Я же втайне подозревала, что Ритка могла вообще, не запариваясь, выкинуть ключ в помойку. Но в целом я ее понимала. Кому нужны все эти реверансы? Так Джон пропал навсегда из моего поля зрения, и из жизни в целом. Но я никогда его не забуду. Никогда еще никто не был мне так признателен за разовый, ничем не примечательный акт на полшишечки.