Глава 20
Как не платить за квартиру и выгодно тратить деньги. Спасительные принципы. Ожидание тюрьмы. Сосиски в сумке. Конец квартиры. Любящие матери и их сыновья.

За квартиру Алекс решил не платить. Вообще. Деньги на квартиру нам приходили каждый месяц автоматом от коммуны на счет Алексу. Он подумал и принял волевое решение – тратить их целиком на наркотики. А че? Что они нам сделают? Хозяин квартиры работал где-то в Гренландии или на острове Фюн (что просто – жопа мира). Месяца через три до него дошло, что что-то не так. Он написал нам письмо. Мы не ответили (естественно!). Еще через месяц пришло письмо от его юриста, что вообще-то, ребята, неуплата грозит вам выселением. Мы поржали (а то мы не знаем!) и не ответили снова. Еще через месяц нас вызвали в коммуну, где мы прикинулись идиотами и поклялись, что деньги переводим исправно, видимо, банк лажает. Коммуна стала разбираться со счетами. Это заняло еще месяц. Прошло полгода, прежде чем нам пришло первое официальное письмо от хозяина хаты с просьбой выехать в течение месяца. Алекс велел не волноваться: «Пусть приходят с приставами и выносят имущество!» Сказать, что я не волновалась? Нет, меня изнутри сжигал стыд. Но сделать я ничего не могла.

За это время Алекс совсем распоясался. К тому времени он умудрялся протарчивать не только свое пособие и деньги за квартиру, но и частенько отбирал у меня мою жалкую тысячу, о которой мы договорились. Уговорами или прямыми угрозами, но это ему удавалось. Был главный козырь в его руках – я панически боялась развода. А он торчал, и ему не хватало. Его можно было понять и простить. Героин как глисты: все время на подсосе. Чем больше ты их кормишь, тем больше они растут. И убивают тебя изнутри.

Алекс был осторожен и до тошноты однообразен – носил с собой только то, что допустимо для «собственного пользования». Он как шахматист, просчитывал смены у охраны и частоту своих мелких налетов на продуктовые магазины. Он вообще никогда не изменял своим принципам: брал не больше двух чеков, кололся только своим шприцем, ночевал только дома и т. д. Принципы спасли его. Он не заболел, не умер и не сторчался весь. Но дозняк у него рос, расходы не соотносились с доходами. Все чаще его задерживала полиция. В нашу жутковатую норку уже несколько раз приходили с обысками. Ловили его и на улице, и с чеком героина, и на сигаретах. Ему выписывали штрафы, которые висели мертвым грузом. Когда они наконец накопились в приличную сумму, Алексу вынесли предупреждение: прислали официальную бумагу – скоро, мол, в тюрягу, брат.

Очень непросто в Дании попасть в тюрьму. Тюрем мало. Чтобы сесть, нужно «отстоять» очередь. Сначала тебе выносят одно предупреждение, потом второе, потом наконец выписывают штраф, пытаются его с тебя как-то вычесть, и если с тебя этот штраф вычесть уже никак невозможно, то в какой-то момент ты попадаешь на wait list в тюрьму, и, как только освобождается место, ты должен уже ехать сидеть. Деваться из этой страны особо некуда: море вокруг, и где-то далеко – Германия. Наверняка, какие-то серьезные авантюристы скрываются из страны, но, в принципе, все терпеливо ждут своей очереди. Где родился, там и садился. Тем более тюрьма – очень приятное место, как санаторий. Там одно-двухместные номера, все отдыхают, смотрят телевизор, гуляют и читают книги. Занимаются в разных кружках и ходят к психологу. Алекс говорил, что на обед даже дают десерты. Плюс, как и в нормальных странах, за деньги можно купить то, чего нельзя официально. Но было одно «но». Это вам тюрьма, а не реабилитационный центр, поэтому заместительную терапию там не предлагали. Попав туда, Алексу предстояло переломаться по-взрослому. Это пугало. И он не торопился.

Но однажды он пришел и сказал: «Все, на меня завели дело. Когда я попадусь на Улице в следующий раз, то сяду сразу. А попадусь я очень скоро. На Улице облавы постоянно, а вес я брать не буду, не рискну. Зачем мне год вместо пары месяцев?» Все просчитал и собрался в тюрьму. Улица – это именно Истед-геде, где живут и работают все барыги. Как в средневековых городах: улица плотников, улица камнерезов, улица барыг… Алекс ездил туда через день. Четко по графику. Но достаточно было ему попасться хоть с чем-то…

И мы все стали ждать этот прекрасный день, когда же он, наконец, сядет и можно будет хоть немного пожить спокойно в нашей прекрасной квартире. Повеселиться, потусить вместе, а он не будет своей унылой рожей никого обламывать и выгонять на улицу.

Я жила без денег. Утром нужно было идти, как на работу, в местный супермаркет «Super Bruks», чтобы украсть завтрак. Ну и обед заодно. Долбаные мороженые гамбургеры легче было тиснуть, чем отдать 12 крон. Не говоря уже о пресловутой колбасе. Она так ловко входила в мою черную кожаную сумку! Сумка была бесформенной, большой, через плечо. Но когда в ней оказался и хлеб, и средство для мытья посуды, и колбаса… сосиски уже вошли с трудом. Неловко как-то вошли, пришлось придерживать ремешок сумки второй рукой. И немного озираться по неопытности. И вот, уже озираясь, я вижу дедушку, который стоит с мороженой рыбой в руках, на которую он даже не смотрит. Он продолжает ее вертеть влево-вправо, а голова повернута на 180 градусов в мою сторону. Думала, просто дедушка. Ну заметил мои манипуляции, ну ладно. А этот дедушка оказался подставным покупателем, который как раз таких вот голодранцев вылавливает и сдает на колбасу. Меня приняли на выходе: мимо касс, с полной сумкой снеди. Отвели в комнату охраны. Вынули сосиски. Колбасу, хлеб и «Фери». Отругали. Записали ID. Пригрозили тюрьмой. Я посмеялась. Меня отпустили через час. Пришлось идти за сосисками еще раз в соседний «Facta». Теперь я знала, что на кассе всегда нужно купить хотя бы что-нибудь «на отмазку», хотя бы жвачку. Тратить деньги на еду было совсем западло. На эти 30—40 крон можно было купить колу в кафе и сидеть с ней час. Смотреть на людей, ждать кого-то, чувствовать себя европейцем…

Алекс тем временем со спокойной совестью сел. И в тюрьме ему очень понравилось. Теперь он находился на полном иждивении государства и развлекался как мог. Сначала переломался. Потом, участвовал в шахматных турнирах и занял второе место по тюрьме после библиотекаря. Библиотекарем работал заключенный, который сидел за какие-то экономические преступления особо крупного размера. Впоследствии Алекс при первой же возможности, вместо того чтобы платить штраф, сразу вставал на wait list на посадку.

А мне в это время пришло очередное письмо о том, что уже «все»! Через неделю нас приедут выселять из квартиры с приставами. Пока я перевела его с датского, осталось уже три дня. И хотя Алекс всегда уверял меня, что это – пустые угрозы, выселять нас некуда, бездомных в стране нет официально, нам предоставят другую жилплощадь, надо просто подождать и т. д. и т. п., я почему-то очень нервничала. И письму даже обрадовалась: наконец что-то изменится, а хуже уже не будет. «Винтовка – это праздник!» Я так уже натерпелась позора, что мне стало все равно, куда съезжать. Куда угодно, в никуда! Пусть Алекс выйдет из тюрьмы и сам разруливает эту ситуацию, в которую меня втянул. А я где-нибудь перекантуюсь.

Мы стали собираться. Вернее, все выбрасывать. Складывали подушки вместе с постельным бельем в черные мешки, непомытые кастрюли вместе с супом кидали туда же. Тарелки били, потом засовывали тоже. Выгребли эти тонны грязных носков, которые скопились в тахте. Это было так радостно! Кончился позор. Начиналась новая жизнь. Собрали все и поняли, что ценных вещей нет. В принципе. Мы устали. Перекурили и упали – кто куда. Впервые за долгое время мы лежали с Сашей в обнимку не скрываясь. Лежали на голом матрасе в гостиной. И болтали о том о сем с остальными членами нашей ОПГ, разбросанными по полу пустой квартиры. И тут случилось Одно Омрачающее Событие.

Все это время Алекс, естественно, не контактировал с родителями, которые жили в Москве, потому что ему было тупо стыдно за то, что он ведет такой образ жизни. Алекс был из хорошей семьи. Его мама – интеллигентная еврейская женщина, которая работала в каком-то театре, очень любила своего сына и представить себе не могла, что он там такое вытворяет. Сынишке было так стыдно перед мамой, что он ей ничего не говорил. Совсем ничего. Не звонил и не писал. Ушел в подполье. И мне велел строго-настрого, чтобы я ничего ей не говорила. Да мне бы и в голову не пришло! Как такое сказать чьей-то матери? Ваш сын – наркоман! Да это был бы немыслимый шок в то время. Это позже, в конце девяностых, когда героин пришел в Россию, появились наркоманы. И их матери тоже появились. А тогда такого быть не могло среди интеллигентных еврейских мальчиков. Мама, по нашим представлениям, могла умереть на месте от разрыва сердца.

Иногда она выходила на меня – вызванивала через родственников и знакомых, писала письма и пыталась от меня добиться: что происходит. Сейчас я уже понимаю, что ей надо было сказать. Что угодно. Но тогда я настолько боялась этого разговора с ней, этого взгляда в глаза, что всячески избегала этих контактов. Я даже нашла оправдание: «Ну а что, если сын от нее прячется, я-то что должна? Тем более я ему фактически не жена больше!» Я бегала от нее как черт от ладана.

И вот мы в пустой квартире, собираемся, собственно, съезжать. Лежим на матрасах, отдыхаем. Вспоминаем Алекса разными добрыми словами. И тут – звонок в дверь. Я говорю: «Ну, наверное это хозяин все-таки приехал. Я сейчас не готова с ним беседовать. Если им надо, пусть взламывают дверь, черт с ним». И мы лежим дальше, затаились, не дышим. На измене. Звонки в дверь продолжаются очень настойчиво. Но дверь не ломают, берегут, видимо. В какой-то момент открывается дырка в двери, где вход «для писем и газет» и оттуда раздается сдавленный голос: «Алекс, это я, твоя мама! Я приехала к тебе, я знаю, что ты здесь, открой мне!»

У меня сердце мое остановилось, а потом стало обливаться… даже не слезами, а просто кровью. И я не могу встать и ей открыть. Потому что я, во-первых, боюсь и не знаю, что сказать, я в растерянности… А во-вторых, я понимаю, что и сама сейчас предстану перед ней не в лучшем свете… Какая-то пустая квартира с черными мешками, куча мужиков, которые даже не могут встать с засаленных матрасов, а муж в тюрьме – сел за наркотики… Мама скребется в дверь, плачет и кричит под дверью, требует ей открыть… с час, наверное. А я лежу и делаю вид, что меня нет. И не могу ни плакать, ни смеяться. Все смотрят на меня с ожиданием в глазах – что ты сделаешь? А я не придумала ничего умнее, чем просто спрятаться. Это было очень ужасно. Очень. Я не открыла ей. И мама ушла. Она еще пожила у знакомых неделю и уехала в Москву. Так и не нашла сына. Потом, через пару лет, я смогла прийти к ней и сказать, что Алекс жив. И что он сидел в тюрьме за наркотики. И мама вздохнула с облегчением. Потому что она боялась – не за убийство ли… или за что-то еще подобное, ужасное. Но я не сказала ей, что была тогда в этой квартире. Я мямлила, что мы с Алексом разлюбили друг друга и давно не живем вместе. Она расстраивалась. Говорила, что всегда мечтала о такой невестке – доброй, умной и интеллигентной. Я тоже считаю, что она – одна из лучших моих свекровей. Хотя Сашина мама тоже была прекрасная женщина. Когда она со мной знакомилась, она сказала незабываемую фразу: «Мне так много Саша о тебе рассказывал! Говорил: „Мама, она хоть и не красавица, но такой человек хороший!“» Это был прекрасный комплимент, кстати. Только Саша покраснел почему-то. А я поняла: у нас серьезные отношения.

Время сильно меняет точку зрения на одни и те же вещи. Лучше переждать, если ситуация накаленная. Мама поехала искать Алекса еще раз, когда меня там уже не было, и все-таки нашла. Произошла встреча на Эльбе. И мама плакала, и он плакал. Он уже слез к тому времени с героина, полежал в лечебнице, и стал нормальным парнем. Они стали часто видеться, и к ним там вернулось их семейное счастье. Я поняла, что была права, не открыв ей тогда эту проклятую дверь.