Глава 17
В Данию за колбасой. Аллергия на гуманизм. Сумасшедшие русские. Охота на велосипедистов. Люди без языка и люди без души. Ностальгия как малодушие. Гренландцы, бомжи и штрихкоды.

Народ обычно говорил, что приехал в Данию ради свободы. Я – ради перспектив, кстати довольно смутных. Алекс отличался от нас не столько честностью, сколько прагматизмом. И четким пониманием ситуации. Он всегда говорил, что приехал сюда ради колбасы. В Москве тогда с колбасой было напряженно.

В Москве вообще было напряженно. И мы, иммигранты, эту напряженность привезли с собой в чемодане. Мы привыкли оглядываться в темных переулках, придерживать карманы, стоять в очередях за самым необходимым, обходить рытвины на тротуарах. Много лет это было нашей повседневной жизнью, которую не замечаешь. Психика автоматически привыкает к такой нагрузке, как тело к физкультуре. И без ежедневной тренировки слишком много остается… нерастраченных энергетических ресурсов. Становится скучно. И обидно. Медленно ползет крыша. Приезжаешь в сладкую Данию и видишь, что эти сволочи почему-то хорошо живут. У них нет необходимости отстреливаться от бандитов, их не насилуют в подъездах, ям-ловушек по дорогам нигде не намечается… Все хорошо от рождения: они защищены государством, у них гуманистические ценности в ходу. Теплица. И это дико раздражало, и, видимо, не только меня, многих русских, которые туда приезжали.

Раздражало инстинктивно, как чувство несправедливости. Когда бездомную собачку с помойки берут домой, у нее остается какая-то озлобленность: «я плохой, – говорят они, скалясь, – только троньте!». Сколько волка ни корми… С нами первое время было то же самое. Пока крыша не сползала куда-нибудь набок, где оставалась уже навсегда. И ты не начинал вежливо здороваться с кошками на заборе.

Я, например, пинала тротуары со злости. Мои детские мозги так справлялись с этой ситуацией. Может быть, поэтому мы все время вели себя неприлично, пили, демонстративно куражились и называли себя подонками.

Психически здоровых людей среди знакомых мне иммигрантов не было. Одну полусумасшедшую мамашу, например, постоянно лишали материнских прав. От этого она становилась еще более сумасшедшей. И выкрадывала дочь обратно. На глазах у всей честной публики, как правило. Ее опять лишали прав и помещали в психиатрическую клинику. Эту даму я встречала уже в Крыму, лет двадцать спустя. Она жила в палатке на берегу моря, обернутая прозрачным розовым сари на голое тело. За ней постоянно ходила стая бездомных собак.

Другой, очень адекватный молодой человек бредил постоянно какой-то ядерной подводной лодкой, затонувшей у берегов Скандинавии. Он то хотел стать режиссером и снять фильм про это, то – экологом и поднять ее со дна морского, то инженером и сделать такую же датчанам. Но лодка была лейтмотивом всех его чаяний.

Иногда на горизонте пролетала комета в виде сумасшедшего Алика. Который был, на самом деле, то ли Малик, то ли Ибрагим. Он был очень интеллигентным и представлялся режиссером. Он ни снял ни одной картины. Ни тогда, нои сейчас. Но он – точно режиссер. Это также неоспоримо, как то, что Фокус – художник, а Покус – музыкант. Он кипел идеями, конспирологическими теориями и идеологическими нонсенсами. С ним было прикольно воровать. Обычно мы забивали на это непродуктивное занятие, садились на лавочке с пивом и вселенная разворачивалась перед нами. А потом сворачивалась. И мы шли бухать дальше, как будто уже сняв полнометражную картину.

А художник, с концептуальной фамилией Цифров, был самый спокойный и благоразумный из всех художников мира. Но имел страшные, глубоко запавшие глаза, горящие огнем и болью…

Была весьма показательная история, когда мы выпивали с мурманчанами. Товарищ по имени Леца, нажравшись, обычно терял связь с реальностью, как многие русские. Потом на следующий день приходил спросить: что же было? И извинялся. Мне кажется, что он все помнил… Но ведь так удобно играть в д-ра Джекилла и мистера Хайда! Так вот, как-то раз мы всей бандой выпили пивка и решили пойти куда-то, типа – гулять в центр. Небольшой такой группкой как раз двигались по горбатому мостику через пролив у Христиансхавн, а навстречу нам ехал велосипедист. Обычный датский велосипедист в ветровочке и джинсиках… Они все еще одеты как-то… традиционно невзрачно, в очень скромную и качественную одежду. Были фрики, конечно, но в России тогда было гораздо больше фриков, каждый третий, наверное. Потому что одежды хорошей не было. И вот едет такой скромненький, чистый чувачок. Я даже очень хорошо помню: у него была прищепка на штанине, чтобы штанина не попадала в цепь. Ну и мы навстречу: пьяные русские маргиналы. «Все они в кожаных куртках, Все небольшого роста, Хотел солдат пройти мимо, Но это было не просто». Леца сделал неожиданно резкий выпад вперед, схватил этого велосипедиста за грудки и на полном ходу сдернул с велика с криком типа: «Все козлы!» Какой-то декоративный лозунг все-таки присутствовал. Мы все, конечно, ошалели от такого поворота. Никто не понимал, как на это реагировать, в частности, не понимал и велосипедист. Он искренне и абсолютно был изумлен. Он даже не успел возмутиться или рассердиться. Любой русский сразу встал бы и из шмайсера всех застрелил. В Рашке возмездие прилетает незамедлительно. Говорят, это хорошо для кармы. В этом смысле можно считать, что мы богом избранная страна, да. Там мы часто говорили о том, что мы как будто попали в карман и время растянулось. И можно безнаказанно жрать конфеты, аллергия нагрянет позже. Можно бездельничать, драться, врать, воровать… И ничего тебе за это не будет. Мне даже в тот момент показалось, что Леца так регулярно делает. Выходит ночью на охоту, прячется у телефонной будки и потом кидается оттуда на проезжающих велосипедистов. А тут не выдержал, днем спалился при друзьях. Велосипедист настолько изумился, что встал и, отряхнувшись, начал просто спрашивать: «В чем дело, что произошло?» И мы такие: «Лец, ты чего, братан, охренел?» Леца сделал такое философское выражение лица, подумал секунду и ответил: «Сорри!» Ну и мы, такие: «А! Ну сорри так сорри! Ладно, да?» И пошли дальше. А человек стоит там на мосту: у него рваные брюки, восьмерка на колесе и непонятно вообще, почему так. По идее, он должен был вызвать полицию. Но тогда еще не было мобильных телефонов. Ему для этого надо было дойти до ближайшего таксофона или до полицейского участка. Но мы-то уже ушли! Ни свидетелей, ни обвиняемого… Может, он сам упал?

Честно говоря, мы такие истории рассказывали друг другу в качестве прикола. Маленькая русская диаспора, и со всеми происходят какие-то дурацкие истории. Леца потом очень умно морщил нос и говорил, что ничего не помнит. Но мы-то знали… Как мы относились к датчанам? Сложно сказать за всех иммигрантов. Муж мой, допустим, жил там уже три года, и, несмотря на то, что был жутким придурком, был поумнее нас. Он ассимилировался в конце концов, выучил датский, дружил с датчанами. Например, в тюрьме у него были друзья. Он спал с датскими девушками, о чем мне радостно докладывал. Все они тоже были подонки и наркоманы, но – местные. И ему интересно было с ними. А нам казалось, что они все – безмерно скучные, пустые люди. И у них вообще «нет души». У нас, у русских, есть душа, а у них, у датчан, души нету! Вот так, примитивные люди, горя не видали, порох не нюхали. Вообще, о чем с ними разговаривать?! И, конечно, мы с ними не разговаривали. На самом деле мы просто не знали языка. Периодически приходили какие-то знакомые постарше и говорили: «Да, вы дураки! Язык учите, и будет все хорошо!» А мы говорили: «Да идите вы лесом! Зачем нам этот язык нужен!» По сравнению с той нашей тусовкой московские гастарбайтеры – интеллигенты в третьем поколении. Мне кажется, что для диких людей все равно, заботится о них государство или нет. Они просто болт кладут на местные устои и традиции. Живут по своим законам. Нет, даже по каким-то новым законам. Потому что, приехав в чужой монастырь со своим уставом, по нему же еще судят местное население. Напоминая чем-то религиозных мессионеров и крестоносцев. Я часто спрашивала про ассимиляцию всех, кто там дольше нас жил. Спрашивала: как же вам удалось, нет ли у вас ностальгии? Ностальгия, кстати, в переводе с греческого – боль. И меня она мучила ночами, как старая подагра. У остальных, кажется, она была тоже, но несильная. Говорили, что это малодушие – ностальгия. Надо общаться не в русском кругу, общаться с датчанами, язык учить… Мы тогда ностальгировали и слушали русскую музыку. Не шансон, конечно, но набор странный: «Х-й забей», Лаэртский, Вася Шумов и «Гражданская оборона». Наслаждались русской речью. Мат, кстати, в русских зарубежных тусовках всегда становится неотъемлемой частью разговорного языка. Но есть определенные этапы ассимиляции, когда тебе становится все легче и легче, как бы рывками. Называли такие сроки: «через три года тебя отпустит точно, потом еще до пяти доживешь, и тебя еще больше отпустит, а через десять ты вообще не вспомнишь, что ты русская была». Но меня это просто зарубало: как это я не вспомню, что я русская была? «Русский» звучит очень гордо.

Вот так, гордо, я там и жила в своем микромире. Я бы хотела ассимилироваться. Но мне это казалось невозможно сложным. С таким мужем, в частности. Но мужу так не казалось. Он был настроен жить в Дании всегда, несмотря на все свои грехи и мысленные преступления перед человечеством.

Но не только русские страдали без родины. Еще – гренландцы. Их нехитрый уклад я наблюдала изо дня в день на площади Христиансхавн, где сейчас метро. Там они собирались с утра и пили пиво до вечера. Иногда спали, сидя на лавочках, иногда гортанно ругались, иногда ржали о чем-то не понятном. Они все были крошечные, чернявые, с обветренными лицами, как будто сразу становились старыми, только попав на эту площадь. И женщины и мужчины были одинаково тепло одеты, и зимой и летом – в куртках и шапках. Человек десять находилось там бессменно, или так казалось из-за схожести лиц. Они напоминали воробьев тем, что не просто проводили там время, а жили, очень органично вписываясь в ландшафт. Их было много, в отличие от бомжей, которых знали в Копене поименно. Это были настоящие люди, идеологические бездомные. Они жили на улице, потому что это клево. Ходили с тележками из супермаркетов, где помещалось все имущество. Собирали бутылки. Отличали их жилетки с множеством значков, банданы и брелки-хвосты. Вообще-то модные ребята. С наступлением холодов они растусовывались по своим домам или по социальным приютам и ночлежкам. Благо, в датской теплице любому овощу есть место.

Но мы верили, что существуем каким-то образом вне общества. Не вписаны ни в одну учетную книгу. И никому ничего должны. Мы ненавидели систему – в любом ее проявлении – от собрания соседей до государственной машины. Аутсайдеры? Деклассированные элементы? Но мы достаточно сознательно вели этот образ жизни, предпочитая его любому другому – ассимиляции, буржуазному комфорту, карьере… Мы жили в своем мире, по своим законам, уважая силу духа, не смея ныть, не предавая друзей, не продавая себя. Не заводили семей, строили свободные отношения. Пробовали все. Не верили никому. Мы даже не покупали вещи, мы брали их. Жили без денег. И тогда я поняла, что мы – настоящие анархисты. Не от ума, а от сохи. Практики, а не теоретики. Мы чихали на правила и порядки, на то, что принято и не принято, красиво и не красиво. Мы часто обсуждали урбанистические мифы о тотальной слежке, всеобщей тотальной чипизации, контроле над персональными данными и карательной психиатрии. Кстати, в Дании мы впервые увидели штрихкоды на продуктах. О! Это был предмет сотни невежественных разговоров. Что там зашифровано? Зачем? Какого черта? Очевидно, что таким образом общество потребления пытается контролировать нас. Говорят, скоро принудительно будут делать такие татуировки, где будет зашита вся информация о каждом человеке. Нет, не дадим посчитать себя! Culture clash дикого монгольского племени и просвещенного королевского двора.