Гирлянды из пурпурных глициний, закрепленные на бархатных канатах у входа в Метрополитен-опера, вызывали в памяти виноградные шпалеры в садах Тосканы.

Пока светские дамы занимали места в очереди, чтобы войти, их броши с изумрудами и сапфирами и платиновые диадемы, мерцавшие жемчугами и бриллиантами, создавали впечатление, что вы под звездным небом в зачарованном лесу, наполненном феями – разве что бескрылыми.

В подвале театра костюмеры передавали подправленные в последнюю минуту костюмы одевавшим артистов ассистентам, и те со всех ног бежали из катакомб наверх, в театральные уборные, где звезды перед выходом на сцену просматривали ноты своих партий и распевали гаммы.

Синьор Карузо нервничал.

Соединенные Штаты вступили в Мировую войну, и Карузо хотел выразить этой стране свою признательность. Вместе с Антонио Скотти они поставили специальную программу, включив в нее арии из любимых опер и заручившись помощью хора Мет и верных товарищей – таких, как Джеральдина Фаррар. Даже Элиа Пальма приехал из Филадельфийской оперы в сопровождении своих любимых сопрано, чтобы принять участие в звездном вечере. Абсолютно все друзья Карузо собрались, чтобы выйти на сцену или сыграть в оркестре. Никто не отверг приглашения маэстро.

Карузо нравилось играть несколько ролей за вечер, но до сих пор он это делал лишь в частных домах или в небольших собраниях. Сейчас его костюмы висели на специальной передвижной вешалке, а сам он, в белых хлопковых подштанниках, рубашке и бежевых шелковых носках, курил сигару, просматривая написанный от руки перечень номеров сегодняшнего представления, в которых должен был петь.

В партере, куда ни глянь, были люди в новенькой, хрустящей коричневой форме – солдатам, отплывавшим в Европу, раздавались бесплатные билеты. С истинно военной точностью они занимали ряд за рядом, словно выполняя маневр.

«Бриллиантовую подкову» переполнял нью-йоркский высший свет, элегантные вечерние туалеты переливались коралловым, изумрудно-зеленым и бирюзовым. Из-за этого ложи казались оконными ящиками с пышными растениями в полном цвету.

Визитные карточки, отпечатанные вручную на льняной бумаге, лежали на круглом столике в вестибюле позади лож. Имена, выведенные темно-синими изящными буквами, принадлежали аристократии, политической и военной элите, равно как и семьям, построившим город и оказывающим поддержку его культуре, – Вандербильт, Кушинг, Элсуорт, Уитни, Крават, Стил и Гриноу. Они входили в свои ложи, где было сервировано шампанское с клубникой, и ждали, пока поднимется занавес, – с тем же головокружительным предвкушением, что и простой рабочий, купивший стоячий билет на галерку, чтобы послушать великого Карузо.

Джеральдина Фаррар скользнула в свое атласное платье, покрутив бедрами, затем натянула сверху корсаж.

– Да, и без синего хорошо, – сказала она. – Серафина, вы были правы.

– Благодарю вас. – Серафина, скрестившая на груди руки, признательно склонила голову.

Ассистентка подвинула зеркало, чтобы Джеральдина смогла увидеть, как выглядит туалет со спины. Та кивнула, довольная результатом, и костюмерша вручила ей пару бриллиантовых сережек-капелек. Джеральдина вставила их в уши и застегнула – так застегивают кнопки рабочего комбинезона.

Антонио Скотти, одетый в смокинг, прикрыл рубашку и широкий шелковый пояс чистым полотенцем. Маленькими глотками он пил из чашки теплое консомэ из цыпленка, одновременно просматривая ноты выбранных им номеров и прерываясь, чтобы обдумать отдельные пассажи.

Энца и Лаура, подобрав подолы вечерних туалетов, со всех ног мчались по расположенным под сценой катакомбам. Платье Энцы было розовое, из атласа, с заниженной талией, скроенное по косой, Лаура же выбрала желтую юбку из плотного фактурного шелка, на поясе был завязан огромный бант из лилового тюля. К ней она надела белую шелковую блузку с обтянутыми тканью пуговицами.

– Поспешите, бабочки, – крикнул Колин от самого выхода.

Девушки, смеясь, подбежали к нему.

– Вито ждет нас у осветителей.

Энца и Лаура последовали за Колином тайными коридорами, вверх по лестницам, пока не оказались прямо за «бриллиантовой подковой». Они слышали шарканье подошв прямо над головой, на балконе, – это занимали свои места благотворители.

Приподняв юбки, девушки принялись взбираться вслед за Колином на балкон для осветителей, чтобы устроиться там за длинным рядом прожекторов, похожим на гирлянду из полных лун, – счастливая примета.

Вито, во фраке, протянул руку, чтобы помочь Энце подняться, и коснулся губами ее щеки.

– Выглядишь прекрасно, – сказал он.

– Ты тоже, – откликнулась Энца.

– У тебя совсем не сбилось дыхание, – поразился Вито.

– Она же альпийская козочка, помнишь? – встряла Лаура. – Вот ирландки привыкли бегать по равнине, и не дальше, чем к соседке.

Колин за бедра подтолкнул Лауру наверх, к Энце и Вито.

– Мне тоже положен теплый прием? – спросила Лаура у Вито, одергивая юбку.

– Нет, только теплое шампанское.

– Значит, не зря я сюда забиралась.

Вито выстрелил пробкой и раздал бумажные стаканчики. Зазвучали тимпаны, как тревожный набат в древней долине.

Все четверо уселись на табуретки, огромный занавес раздвинулся, и голубой прожектор омыл Энрико Карузо единственным сияющим лучом.

Публика встала. Глаза Карузо черными бриллиантами мерцали в голубом свете, он широко улыбался – с удовлетворением человека, любящего свое дело. Взмыли скрипки, и над толпой поплыла первая нота, чистое ля средней октавы, как звучный пушечный выстрел.

Энца взяла руку Вито и крепко ее сжала.

Вито покинул галерею для осветителей еще до того, как опустился занавес, чтобы сопровождать прессу в гримерную Карузо. Солдаты аплодировали стоя. Их овации длились целых шесть минут, пока Карузо не пожелал им доброй ночи, пошутив, что война точно будет проиграна, если он продолжит петь, а они – слушать.

Лаура и Колин вернулись в помещение кассы, где Колин должен был подсчитать сегодняшнюю выручку, составить ведомость и отнести сумки с наличными управляющему. Деньги должны были пойти на покупку облигаций в пользу солдатских семей. Лаура сидела рядом, пока Колин крутил ручку кассового аппарата.

Вито полагал, что работа с прессой отнимет у него несколько часов, поэтому он заказал для Энцы такси. Но погода была отличной, воздух благоухал, так что она решила пройтись пешком. Пробираясь сквозь толпу солдат, чтобы выйти на Пятую авеню и направиться домой, она, спасаясь от ночной прохлады, накинула на плечи розовое болеро.

– Энца! – окликнули ее из толпы.

Она посмотрела по сторонам, но не нашла ни одного знакомого лица. Такое часто случалось с ней в Нью-Йорке. Она подумала, не коснулся ли ее прилетевший издалека мысленный зов матери, – такая глубокая тоска была в этом возгласе, раздавшемся среди городского гомона.

– Энца!

Почувствовав чье-то прикосновение, Энца оглянулась, и глаза ее встретились с зеленоватыми глазами Чиро Ладзари, который в коричневой форме американской армии выглядел великаном – куда выше, чем в горах или на Малберри-стрит. Энца потрясенно молчала.

– Что ты здесь делаешь? – спросил Чиро. Он так много думал о ней, что сомневался в реальности этого мгновения.

– Ты доброволец, – сказала Энца.

Взгляд ее пробежался по военной форме, коротко остриженным волосам, высоким ботинкам. Идеальный солдат, сошедший с плаката, – но Энца не хотела себе в этом признаться. Она не желала возвращения чувств, эта страница жизни была перевернута. Чиро не выбрал ее, не явился в Хобокен, как обещал в письме… Мысль эта кольнула больней, чем она ожидала.

– Я думаю, это правильный поступок.

Чиро переполняли противоречивые чувства: страх перед войной, плотское желание и одновременно преклонение перед этой очаровательной женщиной, смущение при мысли о том, что именно может испытывать к нему она. Эти чувства бушевали, лишая его способности мыслить. Но Чиро понимал, что должен объясниться, раз уж им суждено было встретиться. Рассказать ей о своих чувствах.

– Ты куда-то спешишь? – Он едва сдержался, чтобы не коснуться ее лица. Больше всего на свете ему хотелось обнять ее и не отпускать.

– Домой, – ответила Энца. – На Десятую улицу.

– Можно угостить тебя кофе?

Первым ее побуждением было ответить «нет». В конце концов, у нее роман с Вито Блазеком, у нее совсем новая жизнь, которая ей нравится. Стоит ли это все призрачной надежды на долгожданное предложение? Но и Энца хотела, чтобы между ними не осталось недосказанности.

– Хорошо, выпьем кофе.

«Автомат» был заполнен солдатами, отмечавшими свою последнюю ночь перед отплытием. По пути в кафе Чиро рассказал о полученном предписании. Утром поезд увезет его в Нью-Хейвен, там он поднимется на борт корабля ВВС США «Олимпик», следующий в Англию, а затем их переправят во Францию на пароме. Далее его подразделение пешим маршем двинется на север страны.

Энца налила кофе, Чиро принес ей пончик, а себе – ломтик пирога с кокосовым кремом.

– Хочу, чтобы ты знала. Я приходил к тебе на Адамс-стрит. На прошлое Рождество. Синьора Буффа сказала, что ты вернулась домой, в Италию.

– А я никуда не уехала.

Энца через силу улыбнулась, но сердце ее сжалось от сожаления. Похоже, все ее надежды, связанные с Чиро, были обречены с самого начала. Она устала от этих уходов и возвращений, безответное томление изнуряло ее. А теперь Чиро и вовсе уходит на фронт. И ей снова предстоит тосковать и ждать. Вот только теперь он может и не вернуться. Мысль об этом была невыносима. Нет, ей надо просто отпустить его.

– Да, не уехала. – Он слабо улыбнулся.

– Когда ты записался в солдаты?

– Несколько месяцев назад. Помнишь моего друга Луиджи? Он тоже пошел со мной, но его не взяли из-за проблем со слухом, так что мне придется воевать одному.

– Вот как. Они берут только тех, кто совершенен?

– Я не совершенен, и мы оба это прекрасно знаем. – Чиро набрал побольше воздуха. – Можно, я буду тебе писать?

Против воли Энца улыбнулась, достала из вечерней сумочки ручку, но заколебалась.

– Может, все-таки не стоит? Я не хочу, чтобы ты чувствовал себя обязанным это делать.

– Но я хочу. Пожалуйста, дай мне свой адрес!

– А что, если я дам адрес, а ты ни разу не напишешь? Я буду беспокоиться, что с тобой что-то случилось. Или гадать, не обидела ли я тебя чем-нибудь. Может, я пролила твой кофе или тебе не нравятся девушки в розовом…

– Мне нравится розовый, – тихо сказал он.

– Тебе всегда все во мне нравится, пока я рядом. Но когда я далеко, ты меня забываешь. Мы это уже проходили… – Глаза Энцы затуманились. – Как…

– Difficile.

– Difficile, – согласилась она. – Ты вовсе не стал моим должником только из-за того, что мы оказались в одно и то же время в одном и том же месте. Это лишь тоненькая ниточка, Чиро. Я легко могу перекусить ее зубами.

– Мне бы не хотелось, чтобы ты так поступила.

– Получается, что ты добиваешься меня только потому, что похоронил мою сестру.

– Стелла – не единственное, что нас связывает, – возразил Чиро.

– Ты помнишь ее имя…

– Никогда не забывал.

– Я чувствую себя так, словно всю жизнь жду тебя, – и только для того, чтобы испытать разочарование.

– Сейчас я здесь. – Чиро взял ее за руку.

– Но завтра уйдешь.

– У нас есть наша история.

– Нет истории. Лишь краткие мгновения.

– Мгновения и есть история. Если их достаточно, складывается судьба. Я поцеловал тебя в горах, когда мы были детьми. И с тех пор никогда не переставал думать о тебе.

– А я, Чиро, помню каждое слово, которое ты мне тогда сказал. Я могла бы рассказать тебе, что было на тебе надето в ту ночь на Пассо Персолана, и в часовне Святого Винсента, и на крыше обувной лавки Дзанетти. Как мог ты не знать, что я чувствовала? Я думала, это стало ясно в тот вечер на Малберри-стрит. – Энца отвела взгляд – она не хотела, чтобы он видел ее слезы.

– Я все понимал. И я написал тебе то письмо. Я обещал, что приду через несколько недель, и пришел, я был там, Энца! Но синьора Буффа солгала мне.

– Нет, Чиро! Послушай. Мужчина, которому действительно нужна женщина, делает все, чтобы завоевать ее. Если ты думал, что я вернулась в Скильпарио, почему ты не написал мне туда? Почему ты не перевернул небо и землю, чтобы найти меня? Никакой океан, никакие препятствия не смогли бы нас разделить, если бы я была тебе нужна.

– Это правда.

Сердце Чиро точно обручем сжимали. Он знал, каким упертым может быть, добиваясь женщины. Почему же он не преследовал Энцу столь же настойчиво, как других?

– Но океана и не было. Нас разделяла всего лишь миля. Я видела тебя с другой женщиной, Чиро. Я видела тебя счастливым. И тут ты натолкнулся на меня.

– Это была судьба…

– Или случай! – возразила Энца. – Я помню выражение твоего лица, когда вы с Феличитой вошли в лавку Дзанетти. Блаженство! Ты нес шампанское, вел за руку прекрасную девушку и был счастлив. Бросил на меня взгляд, и сразу же тебе стало неуютно.

– Нет, я обрадовался тебе!

– Ну, со стороны так не казалось. Нет ничего плохого в том, Чиро, чтобы выбрать женщину, которая делает тебя счастливым. У тебя должно быть это право.

– Ты уговариваешь меня уйти к другой? – Чиро чувствовал, что теряет терпение. – Редкое качество для девушки.

– Я просто напоминаю тебе о вещах, о которых ты не задумывался.

– Ты знаешь мои мысли?

– Я могу верить только делам, а не словам. Ты говоришь правильные вещи, а потом исчезаешь, – тихо произнесла Энца.

– Когда я созрел, то не смог тебя найти. – Он помолчал. – А что, если я скажу, что ты нужна мне прямо сейчас? – Чиро наклонился к ней и взял за руку.

Энца улыбнулась:

– Я бы подумала, что бравый солдат, отправляющийся на войну, не прочь оставить дома хорошенькую девушку, которая молилась бы за него. Чиро, я просто напоминаю тебе о доме. Не принимай это за любовь. Между нами глубокая связь, но это не то, что ты думаешь. – Энца высвободила руку и отодвинулась.

Чиро проводил Энцу в Гринвич-Виллидж. Она рассказывала ему истории из оперной жизни, подражала Энрико Карузо, Джеральдине Фаррар и Антонио Скотти, она заставила Чиро смеяться. А он рассказывал Энце о ремонтном фургоне и своих планах по развитию дела после возвращения с войны. Чиро вновь удивлялся, до чего же легко разговаривать с Энцей, каким откровенным он становится в ее присутствии.

На крыльце «Милбэнк-хаус» они крепко обнялись.

Чиро хотел поцеловать Энцу на прощание, но она поцеловала его первой, в щеку. Той ночью Энца молилась за него, но тоски в ее молитвах больше не было.