Энрико Карузо стоял на примерочном табурете в собственной просторной гримерной Метрополитен-опера и дымил сигарой.

В надежде угодить звезде декоратор позаимствовал лучшие идеи у дизайнера интерьеров Элси де Вульф, создав для Карузо логово, цветовой гаммой напоминавшее южное побережье Средиземного моря – родину певца. Не комната, а сплошь солнце, песок и морская пена. Софа в семь футов длиной, обтянутая бирюзовой шенилью и обитая гвоздями с большими коралловыми шляпками, вызывала в памяти воды Сорренто. Лампы – шары из матового стекла под мандариновыми абажурами. Над головой – медная люстра, словно клубок солнечных лучей с круглыми белыми лампочками на концах. Как будто само итальянское лето было припрятано за декорациями, костюмами и реквизитом.

– Я живу в морской раковине, – говорил Карузо. – Настоящий scungeel.

Туалетный стол Энрико, громадный, выкрашенный белой краской, помещался под гигантским круглым зеркалом, окаймленным большими лампочками. На столе, на белоснежном полотенце, подобно хирургическим инструментам, были аккуратно разложены косметические принадлежности – кисти, пудреницы, черные карандаши для бровей и баночки с помадой для волос. Рядом стояла открытая жестянка с клеем для париков, усов и бород. Под стол был задвинут низкий позолоченный табурет.

– У меня bagno, как у Папы, – сказал Карузо. – Ты встречалась с ним, Винченца?

– Нет, синьор. – Энца улыбнулась самой мысли, что она могла когда-либо встретиться с понтификом.

– У меня такая же ванная, – продолжал Карузо. – Только у меня там серебряные краны, а у него золотые.

Карузо был ростом в пять футов и десять дюймов. У него была обширная талия и грудная клетка в форме бочонка, которая могла расширяться на четыре дюйма, когда его легкие наполнялись воздухом, порождая тот самый знаменитый звук. Ноги были мощными, с мускулистыми икрами и крепкими бедрами, – как у рабочих, что возят мрамор и ворочают гранитные глыбы в деревнях Южной Италии. Но изящные, мускулистые руки с тонкими запястьями словно служили им противовесом. Управлялся со своим массивным телом он так же легко, как пел. Самой запоминающейся чертой на лице Великого Карузо были глаза – большие, темно-карие, выразительные, проникновенные. Его взгляд был необычайно пронзительным, а белки глаз столь белые, что их сверкание было видно даже с галерки, будто источник света находился внутри певца. Карузо был артистом огромного эмоционального диапазона и мощи. Актер не менее выдающийся, чем певец.

Карузо знал, чего хочет его аудитория, – чтобы происходящее на сцене захватило целиком, чтобы сердца затопили чувства, и он щедро делился собой, своим талантом, черпая из бездонного колодца звука. Он был первым оперным певцом, чье пение записывалось на фонограф, и записи продавались миллионными тиражами. Он считал, что искусство – это подарок простым людям, а не только развлечение для светского общества. Джулио Гатти-Казацца, директор Метрополитен-опера в эпоху Карузо, поражался способности маэстро собрать полный зал и сделать счастливым каждого пришедшего. Невозможно было найти того, кто не любил бы Карузо, и он также любил всех.

Карузо мог тронуть аудиторию всего лишь простым жестом, одинокой слезой. Он был не чужд импровизации, что испытал на себе его хороший друг и партнер по сцене Антонио Скотти. Однажды Скотти вышел на сцену слишком рано. Но Карузо не растерялся, он подошел к Скотти, обнял его и а капелла пропел приветствие, на которое Скотти таким же образом ответил. Публика неистовствовала.

– Я потребовал, чтобы мне прислали итальянку. – Карузо, стоявший на табурете в темно-синих брюках военного образца с рубиново-красными атласными лампасами, выпустил к потолку облако серого дыма.

– В костюмерной полно итальянок, синьор Карузо, – сказала Энца, размечая мелом подшивку.

– Но Серафина говорит, что ты лучшая.

– Это очень любезно с ее стороны, сэр.

– Ты любишь оперу, Винченца?

– Очень люблю, сэр. Я раньше работала на женщину, которая постоянно ставила ваши записи. Иногда она так долго их проигрывала, что соседи кричали: «Basta!» – пока не вынуждали ее выключить фонограф.

Карузо от всего сердца рассмеялся.

– Ты хочешь сказать, что вовсе не каждый дом в Хобокене набит поклонниками Великого Карузо? У тебя музыкальная душа, Винченца! Знаешь, почему я так решил? Твои брови. Они как ноты в ре минор. Выстреливают высоко, а потом падают в пропасть. Ты умеешь готовить?

– Да, синьор.

– Что ты можешь сделать?

– Ньокки.

– О, дивная пища для того, чтобы пережить долгую зиму. Ты готовишь их из картофеля?

– Конечно.

– С соусом?

– Мой любимый – из масла с шалфеем. Иногда я добавляю щепотку корицы.

– Отлично! Приготовишь ньокки для труппы, – объявил он.

– Для всей труппы? – Энца испуганно прикрыла лицо ладонью.

– Да. Для Антонио и Джерри. Для хористов. Они же поют. Им нужно хорошо питаться.

– Но где же я буду готовить?

– У тебя есть кухня?

– Я живу в пансионе.

– А я живу в отеле «Никербокер», который тоже скоро станет пансионом. Истинная роскошь покидает этот город.

– А я думала, он роскошный.

– Я избалован, Винченца. Ужасно быть старым и избалованным.

– Вы совсем не старый, синьор.

– Я лысый.

– Молодые тоже бывают лысыми.

– Это все верхние ноты виноваты! Когда я беру их, то сдуваю волосы с головы.

Энца улыбнулась.

– Смотри-ка, ты умеешь улыбаться! Винченца, ты слишком серьезна. Мы все-таки работаем в театре. Дым, зеркала, румяна, корсеты. У меня тоже есть корсет, знаешь ли.

– Он не понадобился бы, если бы ваши костюмы шила я, – заверила его Энца.

– Правда?

– Истинная правда, сэр. Самое главное – пропорции. Если бы я придумывала вашу блузу для «Тоски», то приподняла бы плечи, приспустила рукава, прихватила бы сзади талию, подчеркнула бы ее поясом и взяла пуговицы в два раза крупнее. Вы бы просто съежились! А если бы я сшила брюки из той же ткани, что и блузу, и предложила вам надеть остроносые туфли, вы бы стали еще стройнее.

– О, la bella figura в стиле Карузо! Мне, безусловно, нужно похудеть, но я не готов отказаться от ньокки!

– А вы и не должны отказываться. Я могу достичь желанного для вас результата, просто создавая иллюзию.

– Боже. Говорите старику то, что он жаждет услышать. – В дверях, дымя сигаретой, стояла Джеральдина Фаррар.

На ней была длинная бархатная юбка, которую она предпочитала для репетиций. Светло-каштановые волосы, заплетенные в две косы, как у деревенской молочницы, лежали на груди поверх белой хлопковой блузки с черным кашемировым жакетиком-болеро. Одета певица была очень просто, почти небрежно. Энца еще не видела женщины столь прекрасной и при этом не осознающей своей красоты. Кожа Джеральдины цветом напоминала золотистый жемчуг, и эта смуглость прекрасно оттеняла светло-голубые глаза. Улыбалась она широко, как настоящая американка.

– Джерри, уйди! – сказал Карузо.

– Мне скучно. – Она стала рыться в коробочке с пуговицами, стоявшей на столе.

– Здесь ты развлечений не найдешь.

– И не говори.

– Винченца собирается приготовить для нас ньокки.

– Тебе полагается только теплый чай и тосты. Доктор прописал тебе диету, – напомнила Джеральдина.

– Винченца обещала сшить мне волшебный костюм. Я буду казаться стройнее, если смотреть из бельэтажа.

– Слоны из бельэтажа тоже кажутся стройнее, – заметила Джеральдина. Она переместилась к рабочему столу. – Что мне надеть на вечеринку?

– Пунцовый атлас.

– Я предпочитаю синий. Васильково-синий. Кому мне об этом сказать?

– Мисс Рамунни.

– Этой старой мегере?

– Вы моложе меня ровно на год, мисс Фаррар. – В дверях стояла Серафина Рамунни.

– Ах, я попалась! – Джеральдина рухнула на стол, будто ее подстрелили.

– И ваше платье будет не пунцовым или синим, оно будет зеленым, – объявила Серафина. – Декорации у нас в малиновых тонах, а я не хочу, чтобы сопрано смотрелось как дешевый голубой рожок на фоне дамаска. Зеленый по-настоящему выстрелит.

– Тьфу на вас. Хоть на этот раз дайте мне надеть то, что я хочу! – проворчала Джеральдина.

– Истинная артистка, – прошептал Карузо Энце. – Но ужасно придирчивая.

– Эй, послушай-ка. Я не нуждаюсь в твоих замечаниях. Я делаю тебе одолжение, участвуя в этом бенефисе, – сказала Джерри. – Ты мой должник.

– Позволь напомнить, я итальянец, а делаю все это для американских солдат. Это проявление щедрости с моей стороны. Это вы мне обязаны.

– В последний раз, когда я узнавала, итальянцы воевали на нашей стороне.

– Таким образом я убиваю двумя выстрелами двух зайцев!

– Двух зайцев одним выстрелом! Боже, как я ненавижу, когда не запоминают идиомы!

– Я пыталась учить Великого Карузо, но Великий Карузо не хочет учиться, – сказала Серафина.

– По крайней мере, она называет меня Великим Карузо. – Певец подмигнул Энце. – Когда она называет меня Энрике, я тревожусь.

Энца стояла перед личным манекеном Джеральдины Фаррар, на который было наброшено одеяние из изумрудно-зеленого атласа с бледно-зеленой атласной подкладкой, расходящееся книзу широкими складками.

На облегающем лифе маленькие крестики отмечали места, где следует пришить пайетки – треугольные хрустальные капельки. Энца расшивала платье бисером уже двое суток и надеялась завершить работу к концу этой долгой ночи. Она взяла иглу. Каждый хрусталик она старалась разместить с величайшей точностью, дважды прихватив его ниткой, – если смотреть из бельэтажа, Джеральдина Фаррар будет сверкать.

Лучше всего Энце думалось, когда она занималась вот таким кропотливым трудом, требовавшим полной сосредоточенности. Джакомина учила дочь, что если случилось горе, то нужно докапываться до его смысла в твоей жизни, и тогда горе сделает тебя сильнее, а не придавит своим бременем. Все годы, проведенные в семье Буффа, Энца пыталась отыскать какой-то смысл в дурном обращении, которое терпела, но ей это так и не удалось.

Но теперь, пришивая хрустальные капельки, она наконец поняла мудрость матери. Синьора Буффа постоянно проигрывала оперные арии. Голос Великого Карузо сопровождал все страдания Энцы – каждую выжатую простыню, каждое движение тряпки по линолеуму, каждый разрезанный помидор, каждую полоску пасты. Пока Энца трудилась на Адамс-стрит, она выучила оперные сюжеты – «Фра Анжелико», «Паяцы», «Кармен», «Богема». Она слышала лучшие арии Верди, Пуччини, Вагнера в мастерском исполнении. Музыка стала ее частью. Благодаря ей она получила место в Метрополитен-опера.

Энца выскользнула из юбки и расстегнула блузку. Потянула вниз молнию на дивном зеленом наряде и набросила его на себя. Приподняв подол, она встала на табурет для примерки и со всех сторон рассмотрела зеленый туалет в трехстворчатом зеркале. Складки зеленого атласа напоминали о ласковых волнах летнего озера – тот самый эффект, которого Энца и добивалась, заложив на лифе крошечные защипы и опустив сзади линию талии. Вдоль низко вырезанной спинки вниз по прямой линии шла гирлянда из кусочков хрусталя, при малейшем движении она отбрасывала блики, создавая на атласе вдоль шва эффект мерцающей водной глади. Энца осмотрела лиф и линию талии, пройму и рукава. Она отвесила глубокий поклон и медленно выпрямилась, чтобы проверить, как легли складки на юбке. «Bellissima», – подумала она.

Сидя под старым вязом во дворе лавки на Малберри-стрит, Чиро глубоко затянулся. Дым сигарет с ментолом успокаивал. Серебряная луна казалась заклепкой на черной коже. Он откинулся на спинку кресла, глядя на звездное небо. Возможно, он почитает что-нибудь по астрономии на пути во Францию, научится ориентироваться по звездам. Он полагал, что этот навык понадобится в незнакомом месте, когда единственные неизменные приметы окажутся над головой. Поля, холмы и деревни Франции ему чужие.

Готовя Чиро к отъезду, синьора Дзанетти выстирала, выгладила и повесила на плечики его форму невзрачного грязно-коричневого цвета. В траншеях на поле боя солдаты должны сливаться с землей. Военная куртка сидела на нем неплохо, если потуже затянуть ремень, а брюки были широковаты в талии, но подходящей длины. Высокий рост в очередной раз сослужил ему хорошую службу.

Зная, что ночи во Франции могут быть холодными, Ремо купил Чиро лишнюю пару носков и двойные хлопковые подштанники. Паппина выгладила носовые платки, а Луиджи подарил новое вечное перо, хотя они с Луиджи оба знали: маловероятно, что здесь дождутся письма от Чиро. Содержимое его рюкзака мало отличалось от того набора вещей, с которым Чиро покинул монастырь и пересек Атлантику, когда ему было пятнадцать. Многое изменилось, но не его потребности.

Чиро представил свою мать, гадая, что бы она подумала про войну и сына-солдата. Он решил, что ей бы не понравилась невзрачная униформа. Эдуардо, наверное, поддержал бы его, но не захотел бы, чтобы брат сложил жизнь – кроме как во славу Господню.

Мысли Чиро переключились на отца, и он заплакал, – он плакал обо всем, чего лишился. Отец знал бы, что сказать и как приготовить его к худшему. Отец учит сына быть храбрым, поступать по правде и защищать слабых. Чиро потушил сигарету и спрятал лицо в ладонях, склонившись вперед, укрываясь от звезд под пологом листвы.

Вытерев слезы рукавом, Чиро снова откинулся в кресле, не чувствуя облегчения от этого взрыва чувств. Слабоватый катарсис, подумал он. И снова взглянул на небо. Луна стала ярче – но в ее сиянии звезды меркли, теперь это были булавки, воткнутые в гигантскую карту будущих сражений.

В маленькой кухоньке при апартаментах Энрико Карузо не было окон. Энца раскатала на столе тесто для ньокки, как учила мать. Начистить и вовремя сварить корзину картошки – непростая задача, но Энца пришла пораньше и, тщательно рассчитав время, успела истолочь вареную картошку, добавила муку и яйца. Паста прекрасно держала форму, совсем как на старом деревенском столе на кухне в Скильпарио.

– Как дела? – спросила Лаура, выкладывая пакеты со свежей зеленью.

Ее сопровождал Колин Чапин, театральный бухгалтер-эрудит, которого Лаура взяла в оборот сразу, как только они начали работать в театре. Сегодня на нем был элегантный костюм, манишка и галстук. Светлые волосы Колина всегда были тщательно расчесаны, серые глаза смотрели внимательно, а очки в толстой роговой оправе придавали ему профессорский вид.

– Купили хлеба у Веньеро. – Колин открыл коричневый пакет и показал Энце буханки.

– Превосходно.

– А шалфей – на рынке у Кассио, – добавила Лаура. – Забавно, я никогда не видела, чтобы Феличита развешивала там базилик.

– И не увидишь, – ответила Энца.

– Вы знакомы с «Овощами Кассио»? – спросил Колин.

– Если она – «Овощи Кассио», то я – «Хлопок Хири», а Энца – «Джут Раванелли».

– Я все-таки пошикарнее, чем джут. – Энца промокнула руки фартуком и насыпала соли в большую кастрюлю с кипящей водой.

Зазвонил дверной колокольчик, Колин пошел открывать. Портье катил перед собой тележку, уставленную бутылками вина, гранеными бутылочками с ликером, хрустальными фужерами, изящными бокалами для шампанского. Было здесь и узорчатое серебряное ведерко со льдом.

– Ну и попойка намечается! – рассмеялся Колин, и Лаура бросила на него в раскрытые двери буфетной полный обожания взгляд.

– Ты влюблена, – с улыбкой заметила Энца.

– Втрескалась по самые завязки, – мечтательно откликнулась Лаура.

– Мне еще не пора подыскивать одноместную комнату в «Милбэнк-хаус»? Когда он собирается познакомить тебя с сыновьями?

– Надеюсь, скоро, но искать соседку по комнате тебе еще рано.

Раскатав последнюю колбаску ньокки, Энца порезала ее на кусочки и каждый наколола вилкой, пока Лаура мыла в раковине и разбирала зелень.

Энца приготовила соус, почистив шафран и положив его на сковородку, где в оливковом масле уже томился чеснок. Она уменьшила огонь и добавила к смеси еще и сливочное масло. Номер наполнился ароматом итальянского деревенского лета.

– Девушки, вы там как? – спросил Колин.

– Думаю, у нас все готово, – сказала Лаура, оглядывая кухню.

– Тогда я пойду, – сказал Колин.

– Спасибо, – ответила Энца, – вы очень помогли.

– Не за что! – Он подмигнул Лауре, взял шляпу и был таков.

– Этот человек совершенно не вписывается в мою семью. Он ходил в школу «Филипс Эксетер», закончил Амхерст и командовал яхтой во время регаты где-то близ побережья Род-Айленда. Его мать ведет свой род от людей, которые прожили здесь так долго, что у них есть почтовые ящики в Джеймстауне. Я вышла из своей лиги. Прыгнула выше головы. И я совершенно одурманена. Поверь, когда он увидит моих родичей и обнаружит, что мы варим собственное пиво, он больше никогда не пригласит меня на свидание.

– Тогда привези их на Манхэттен, чтобы знакомство состоялось здесь.

– Ага, все семьдесят тысяч родственников. Вместо парома мне понадобится баржа. Нет, спасибо, я предпочту держать семью подальше от посторонних глаз. Если вывалить на него сразу всю эту кучу, он сбежит.

– Если он тебя любит, то не испугается и населения всей Ирландии.

– Ты слишком наивная, – вздохнула Лаура. – Когда дело доходит до положения в обществе, все, что они согласны смешивать, – это коктейли.

Дверь номера распахнулась, впуская лучшие голоса Метрополитен-опера.

Стены апартаментов были обиты белым дамасским шелком с рисунком из черного бархата – цветовая гамма нотной бумаги. Плавные изгибы и певучие линии мебели напоминали о музыкальных инструментах. Две удивительно мягкие белые английские кушетки стояли одна напротив другой, их разделял пуфик, отделанный перламутровыми пуговицами. Единственным ярким пятном в комнате были кроваво-красные розы в окружении глянцевых зеленых листьев, стоявшие в серебряной вазе. Прятавшийся в алькове стол был накрыт к обеду – принадлежавший отелю прекрасный костяной фарфор и приборы из чистого серебра.

– Я на небесах! – донесся из прихожей голос Энрико Карузо. – Шафран! Чеснок! Burro!

– Они рановато! – всполошилась Лаура, помешивая соус. – Нам еще столько всего нужно сделать!

– Спокойствие, – отозвалась Энца.

– Да тут затевается нечто особенное, Эрри! – воскликнула Джеральдина; она стянула через голову джемпер и достала из кармана юбки сигареты.

– Мне необходим бокал вина, – заявил Антонио Скотти, снимая шляпу. Скотти был среднего роста, с чертами типичного уроженца Центральной Италии: нос выдавался как альпийский пик, губы красиво изгибались, а небольшие карие глаза наводили на мысль о птице.

– Я налью. – Карузо откупорил бутылку, наполнил бокалы, не забыв и свой, а потом отправился к девушкам на кухню.

Энца бросала комочки ньокки в кипящую воду.

– Наконец-то поем, как подобает крестьянину, – воскликнул Карузо.

Антонио тоже присоединился к ним.

– Где ты нашел кухарку?

– За швейной машинкой.

– Звучит угрожающе, – заметил Антонио.

– У женщин часто больше одного таланта, Антонио. Если тебе повезло, то талантов два. Они могут приготовить как ньокки, так и… фрикадельки.

– Следите за словами, мальчики. Тут леди, даже три. – Джерри отпила глоток вина. – Что вы готовите?

– Ньокки с шафраном, – ответила Энца.

Карузо запустил пальцы в миску с только что натертым пармезаном.

– Я путешествую с кругом своего собственного сыра.

– Уж лучше, чем с женой, – откликнулась Джеральдина.

– Весит он точно больше, – сказал Карузо. – Моя малышка Доро предпочитает Италию. Она перекрашивает виллу.

– Мы работаем, а твоя Доро развлекается, – пожал плечами Антонио.

– Тебе нужна жена, Антонио, – сказал Карузо.

– Ни за что. Я сам покрашу свою виллу.

– Женщины придают жизни форму и смысл, – заверил Карузо.

– Тебе лучше знать. Ты всегда то с одной, то с другой, – заметил Антонио.

Энца выкладывала дымящиеся клецки в миску, пока Лаура медленно помешивала соус. Затем Лаура передала ложку Энце, та добавила в сковороду чашку сливок и, обернув посудным полотенцем рукоятку половника, полила соусом исходящие паром ньокки.

– Итальянцы в конце концов всегда оказываются на кухне, – объявил Антонио. – Это наша судьба.

Зазвенел колокольчик.

– Я открою. Возможно, это моя истинная любовь. – Джеральдина проскользнула сквозь низенькие, как в салуне, дверки.

– Вряд ли, – сухо заметил Антонио. – Он в Италии, с женой.

Лаура, накладывавшая салат, опустила голову, как истинная ирландская судомойка, притворившись, что ей нет дела до сплетен.

– Прошу всех к столу, – произнесла Энца.

Энца и Лаура быстро посыпали ньокки тертым пармезаном и охристыми кружевными нитями шафрана.

– Я буду прислуживать за столом, а ты собирай тарелки, – распорядилась Энца.

– С радостью. Только прибереги что-нибудь для нас, – прошептала Лаура. – Запах божественный!

Когда Энрико Карузо пригласил ее приготовить «тарелочку ньокки», Энца немедленно отправилась к Серафине. Сначала та была против. Но когда Карузо сам обмолвился об этом мисс Рамунни, она поняла, что придется позволить Энце заняться стряпней. В Метрополитен-опера Карузо никогда ни в чем не отказывали, ни в больших просьбах, ни в малых. Серафина только указала Энце, чтобы та не забывала о своем месте: ей следовало прислуживать маэстро и его друзьям, но не присоединяться к ним за столом и даже не допускать таких помыслов со стороны Карузо.

Энца резко остановилась, увидев Вито Блазека, сидевшего по правую руку от Карузо, напротив Джеральдины. Антонио уселся во главе стола, лицом к хозяину. Вито поднял взгляд и подмигнул Энце. Она вспыхнула.

– Delizioso, Энца! – воскликнул Карузо, когда Энца принялась составлять тарелки из-под салата на поднос.

Быстро накрыв на стол, Энца вернулась на кухню.

– Ты видела? – Она сгрузила тарелки в раковину.

Лаура выглянула в дверь:

– Вито Блазек. Реклама. Он везде. Полагаю, это не случайно.

– Наверняка решит, что я прислуга, – разочарованно проговорила Энца.

– Ты и есть прислуга. Как и я, если уж на то пошло.

– Он встречается с Джеральдиной? – спросила Энца.

– Сомневаюсь. Синьор Скотти сказал, что у нее любовник в Италии, разве не помнишь?

– Я старалась не обращать внимания.

Лаура налила Энце бокал вина, и они прислушались к разговору за дверью. Антонио говорил об изменениях, произошедших в Англии с тех пор, как та вступила в войну, и о том, что публика нынче жаждет музыки больше, чем когда-либо. Карузо заметил, что война благотворно влияет на одни лишь искусства – в суровые времена они переживают расцвет. Джеральдина рассказала о своих концертах в Италии. Лаура хихикнула, осознав, что они только что приготовили ньокки для величайшей оперной звезды мира, а еще прошлой зимой бегали по улицам Хобокена в вареной шерсти и дешевых шляпках. Энца шикнула на нее, чтобы не мешала подслушивать.

Карузо, размахивая надетой на вилку клецкой, говорил:

– Мой хороший друг Отто Кан не может сидеть в зрительном зале, потому что он иудей. Зато он платит за все, что вы видите, включая зал, занавес, декорации, костюмы и певцов. Без него не было бы большой оперы.

– Почему же тогда он дает эти деньги, при таком отношении к своей религии? – спросил Вито.

– Любовь, – улыбнулся Карузо. – Он любит искусство так же, как я люблю жизнь.

– Ты хочешь сказать, что он любит искусство так же, как ты любишь женщин, – заметил Антонио.

– Женщины и есть жизнь, Антонио, – рассмеялся Карузо.

– Мистер Кан говорит, что пианино в каждой квартире предотвратит преступления скорее, чем полисмен на каждом углу, – сказал Вито.

– И он именно тот, кто купит эти пианино, поверьте. Мне бы хотелось быть миссис Кан, но он уже женат. На красавице по имени Адди. Как обычно, опоздала на одну арию и один день. – Джеральдина отсалютовала себе бокалом.

– Бедная Джерри, – сказал Энрико без тени сочувствия.

Энца и Лаура собрались съесть на двоих тарелочку ньокки. Они уселись за кухонный стол. Девушки ели медленно, наслаждаясь каждым кусочком.

– Ну здравствуй. Получив приглашение, я и не понял, что именно ты – та итальянка, которая готовит ужин для Карузо. – В дверях стоял Вито. Его руки спокойно лежали на низеньких дверках, загораживающих вход в кухню. – Вкуснейшее угощение, которое я когда-либо пробовал.

– Она вполне может бросить иголку и вооружиться половником, – заметила Лаура.

– Никогда, – ответила Энца.

– Кто бы ни женился на тебе, он будет сыт до конца своих дней. А тот, кто женится на мне… получит чистую раковину, – сказала Лаура.

– Что вы делаете после ужина? – спросил Вито.

– Я занята, – пошутила Лаура.

– Ты тоже занята, Энца? – осведомился Вито.

Энца улыбнулась, но не ответила. Возможно, Лаура права. Вито Блазек появлялся везде, где бывала Энца, – за кулисами, в костюмерной и на галерке. Энцу еще никогда так пылко не преследовали, и ей это понравилось. Вито был элегантен, ухожен, красив, но более всего Энцу пленяла его настойчивость. Это качество она понимала и ценила.

Лаура подтолкнула Энцу локтем:

– Ответь человеку. Он просто-напросто приглашает тебя на свидание.

– Этим вечером я не занята, мистер Блазек.

– Чудесно, – улыбнулся он.

Пока Энца и Лаура приводили в порядок кухню, из номера долетал запах сигаретного дыма и кофе. Энца думала о кухне Анны Буффа и о том, что ее стряпню там никогда не ценили, только ругали. Энца поняла: благодарный человек – значит, счастливый.

Синьор Карузо еще много раз просил Энцу приготовить ему тарелочку чего-нибудь итальянского, и девушкам теперь случалось варить спагетти в самых странных местах: в буфете Мет, на плитке в театральной уборной Карузо… Много раз Энца готовила что-то лично для Карузо, чтобы он взял ужин с собой в отель после репетиции. Величайшие звезды, недостижимые для простых людей, за исключением тех моментов, когда они, стоя на сцене, протягивали руки к публике в бархатных креслах, на самом деле тосковали по дому, лишенные пристанища. Карузо всегда помнил о теплом итальянском солнце и нежной золотой луне Караваджо, и стряпня маленькой швеи немного приближала его к родине.

С того дня, как Энца согласилась на свидание, Вито Блазек сделался еще настойчивей – так журналист охотится за сенсацией. Он вручил ей Манхэттен – как хрустальный бокал, до краев наполненный шампанским и никогда не пустеющий. У него были билеты на все бродвейские премьеры, приглашения на шикарные вечеринки в пентхаусах, места в ложе на концертах в Карнеги-холле. Они проводили долгие часы в кафе-автомате, ночь напролет рассуждая об искусстве. Он давал ей книги, водил в зоопарк в Бронксе и на длинные прогулки вдоль Пятой авеню. За Энцей по-настоящему ухаживали, и она наслаждалась каждым мгновением.

Вито уселся на место у прохода в «Фонтейне» на Западной Сорок пятой улице и протянул Энце коробку с попкорном. В этом синематографе фильмы шли почти круглосуточно, но лучше всего было в послеполуденные часы, когда разрешалось остаться и посмотреть понравившийся фильм во второй раз, потому что в рабочие часы залы пустовали. Поздние сеансы были очень удобны для мастериц из Мет – их рабочий день длился долго, примерки и репетиции затягивались допоздна. Вито похищал Энцу, чтобы сходить на ночной сеанс, зная, что им придется гулять до утра, ибо двери «Милбэнк-хаус» открывались только к завтраку. Он ухитрялся заполнить эти ранние часы удивительными экскурсиями. Энца каждый раз не могла угадать, куда он поведет ее сегодня. Живя у Буффа в Хобокене, она и не представляла, что бывает такой восторг. В горах не существовало ничего подобного. Все было ново для нее. Впервые за долгое время Энца наслаждалась молодостью в компании джентльмена, который знал в жизни толк. Он с радостью знакомил ее со своим миром и получал особое удовольствие от того, что ей по вкусу эти открытия.

– Надеюсь, фильм тебе понравится, – прошептал Вито.

– Это мой первый, – призналась Энца.

– Ты до сих пор не бывала в кино?

– Мы с Лаурой посмотрели несколько отрывков в Атлантик-Сити. Но фильм целиком – никогда, – улыбнулась она.

– Чарли Чаплин – мой бог, – сказал Вито. – Он заставляет меня смеяться почти так же много, как ты.

Энца улыбнулась про себя. Похоже, набожного человека ей встретить не суждено.

Служитель в бордовой униформе потянул за шнур, раздвигая занавес. Тяжелые драпировки разъехались, за ними обнаружился огромный серебристый экран. Сердце Энцы забилось быстрее, ее охватило то восхитительное чувство предвкушения, с каким она всегда переворачивала первую страницу новой книги. На экране возникла надпись:

Гигантский пароход плыл через Атлантику, следом за ним тянулась дорожка из пенных бурунов. Камера переместилась на палубу. Маленький бродяжка Чаплин выделывал кульбиты вместе с бедными иммигрантами, одетыми так же, как товарищи Энцы по путешествию на «Рошамбо». Публика взревела от смеха, увидев, как Чаплин, поймав рыбу, кинул ее в спящего иммигранта и та угодила бедняге в нос. Энце это вовсе не показалось забавным. Вскоре образ качающегося корабля оживил в памяти пережитые ею головокружение и лихорадку. Борясь со слабостью, Энца стянула перчатки и сунула руки в карманы пальто. В конце концов она извинилась и выбежала из зала в фойе.

– Энца, – Вито нагнал ее, – что случилось?

– Я не могу на это смотреть… Прости, пожалуйста!

Вито обнял ее:

– Нет, это ты меня прости. Я идиот. Ты плыла на таком же корабле, верно?

– Я мало что помню, мне было тогда очень плохо.

– Мне следовало спросить. Пойдем. Тебе нужен воздух.

Вито вывел Энцу наружу, приобняв ее за плечи. Прохладный ночной воздух привел девушку в чувство, и ей стало стыдно.

– Мне так неловко. Наверное, ты думаешь, что я дурочка.

– Вовсе нет. Мне бы хотелось знать, что именно вызвало у тебя такую сильную реакцию.

– Я приехала сюда заработать денег, чтобы построить дом в родных горах. Мы не собирались задерживаться надолго. И вот прошло семь лет, мой папа все еще строит дороги. Но дом почти закончен, и скоро отец отправится домой.

– Ты тоже уедешь?

– Мне сказали, что я никогда не смогу вновь пересечь океан.

Энце не хотелось говорить об этом. С первых дней она занималась тем, что зарабатывала деньги, чтобы держаться на плаву и отсылать домой. Но рано или поздно ей пришлось бы взглянуть правде в лицо: она может никогда не вернуться в родные горы. А ей так мечталось о счастье.

– Похоже, мне придется сделать тебя счастливой здесь. И настолько счастливой, чтобы ты не тосковала по своим горам.

– Ты думаешь, человек в силах сделать счастливым другого?

– Помнишь, я сказал, что мой бог – Чарли Чаплин. Но на самом деле мой бог – это любовь. Мне хорошо живется, но жизнь моя пуста. Я всего лишь городской глашатай. Общаюсь с прессой и стараюсь добиться, чтобы все места в Мет были заполнены. Иногда люди завидуют мне. Я знаком со старлетками, с танцовщицами и сопрано. Но истина в том, что лишь одна-единственная швея – и по совместительству кухарка – способна сделать меня счастливым.

– Ты говоришь так уверенно.

– Для настоящей любви нужна особенная девушка.

– Ты веришь в любовь так, как я верю в святых.

– А во что еще ты веришь? – Вито надеялся, что Энца верит в него.

– В семью.

– Нет, ты. Лично ты. Отдельно от твоей семьи.

Энца задумалась. Ее первая мысль всегда была о семье, о здоровье отца, о потребностях матери. Она беспокоилась о братьях и сестрах, об их благосостоянии и будущем. Она так долго жила лишь для них, что не знала, как жить без них. Она пересекла океан, чтобы защитить их. Они всегда были единственной целью в ее жизни.

И Вито это понял.

– Ты должна подумать о том, чего хочешь ты сама. Чего ты хочешь от жизни? Помимо того, чтобы шить костюмы синьору Карузо, а потом расставлять их, потому что приготовила ему слишком много макарони.

– Меня еще никто об этом не спрашивал.

– Прости.

– Нет, я рада, что ты спросил. Ты не только водил меня в разные восхитительные места, но еще и заставил меня задуматься. Это не менее важно.

– Ты – вот что важно, – сказал Вито.

На углу Сорок шестой улицы и Пятой авеню он остановился и поцеловал ее. Энца не знала, куда это их заведет, но на сей раз не стала спрашивать. Лишь поцеловала его в ответ, разрешив себе просто жить.