– Хуан, это важно.

– Я знаю, знаю, папа. Чезаре вчера полдня читал мне нотации, как будто он вообще может что-то понимать в браке и супружеских отношениях. Он считает меня полудурком!

Утро. Летнее солнце сочилось в окна, окрашивая колонны своими золотыми лучами. Со стенами пока не закончили, но пол уже крестообразно покрыли новой плиткой, выполнив гербы рода Борджиа в горячих испанских цветах: зеленом и синем, дабы посетитель, потупив взгляд в пол и слушая произносимые с резким акцентом слова, решил, что находится в каком-то мавританском или византийском дворце, а не в доме римского понтифика.

– Уверен, это не так. Он твой брат, и ты ему дорог не меньше, чем мне. Но Испания – это не Рим. Ты не можешь вести там такой же образ жизни, что и здесь. Они не смотрят сквозь пальцы на чужаков, которые приходят в их монастырь со своим уставом.

– Мы ведь испанцы. Ты всегда это нам говорил.

– По крови, да. Но ты родился в Италии, и, если не будешь вести себя разумно, это обернется далеко не в твою пользу. Помни, ты едешь туда не просто в качестве мужа, не просто в качестве представителя семьи Борджиа, а как посол Ватикана.

– Ах, они быстро узнают об этом, – ухмыльнулся Хуан. – К тому времени, как мы приедем в Барселону на свадьбу, вся страна уже будет судачить о нас.

– Разговор разговору рознь. То, что может произвести хорошее впечатление здесь, там может обернуться провалом.

– Хочешь, чтобы я жил как нищий?

– Как будто ты сможешь! – резко ответил Александр, не в силах сдержать раздражения. – В Чивитавеккье стоят четыре груженых корабля. А ты, полагаю, уже скупил большую часть ювелирных изделий Рима!

Хуан нахмурился.

– Чезаре наболтал?

– Об этом болтают все!

– Я герцог Гандийский, отец, – сказал Хуан. – Ты мне постоянно твердил, что в Валенсии у меня дворец и я могу заполнить его чем захочу. А привезти подарки жене ты сам предложил.

– Я уверен, она будет счастлива, просто преподнеси их тактично. Твоей новой семье хвастовство не придется по вкусу.

Хуан презрительно фыркнул и надул губы. Он никогда не мог конструктивно воспринимать критику, да и редко кто осмеливался его критиковать. А реже всех отец.

– Я думал, Испания тоже заинтересована в том, чтобы преумножить свои богатства. Говорят, скоро испанцы будут использовать золото в качестве балласта на кораблях.

– Да, эта страна скоро разбогатеет. Однако потребуется время, чтобы они привыкли к своему новому положению. Испания не приняла возрождение искусства и науки так, как их приняли другие страны. Они не имеют вкуса к… к тому, что у них называется фривольностью. Для них мир – это Бог и монархия. И стандарты у них строже, чем те, к которым ты привык. Люди там очень набожные. Тебе придется каждый день посещать церковь. Ты должен отказаться от азартных игр. А что касается женитьбы, от тебя потребуется уважать жену и вести себя осмотрительно. Надеюсь, я внятно выразил свою мысль, Хуан. Никаких шатаний по улицам. И не дай бог заразишь чем-то жену!

– Ух… – Молодой человек застонал и плюхнулся в кресло. – Думаю, я предпочел бы остаться дома и взять в жены супругу Джоффре.

Теперь настала очередь папы смеяться. Он обожал этого пылкого и веселого молодого человека вопреки всем его недостаткам, такого красивого, с такой жаждой жизни и падкого до женщин.

– Я слышал, что она обучила своего поверенного, как вести себя на помолвке, – ухмыльнулся Хуан, ухватившись за возможность увести разговор с нравоучений на более приятную тему.

При воспоминании об этом оба засмеялись. В воздухе еще витали отголоски недавней свадьбы, когда король Неаполя достиг мирового соглашения с папой, и в переговорах по поводу женитьбы Джоффре стороны перешли к помолвке. Такие церемонии – простая формальность, и поверенные выполняют скорее функции юристов, чем возлюбленных. Но поскольку Джоффре еще совсем юн – ему лишь одиннадцать лет – и это его первый официальный выход в свет, предстоящее мероприятие с самого начала грозило превратиться в фарс. Так что когда молодой сановник из Неаполя, выступающий за невесту, начал хлопать ресницами, бросать вокруг жеманные взгляды и говорить фальцетом «да, я согласна», все присутствующие разразились громким смехом.

– Если бы на нем было платье, я и сам сделал бы ему предложение.

– И вот этого, сын мой, никогда не одобрили бы в Испании, – строго, хотя и без прежнего напора, сказал Александр. – Я говорю все это не просто для сотрясения воздуха. Санча Арагонская – внебрачная дочь неаполитанского дома. Ее семья может рассчитывать на создание политического альянса, но не королевской династии. От тебя зависит наше будущее, Хуан. Когда дело дойдет до постели, прояви хоть немного благородства. А что касается страны, просто раскрой глаза, почувствуй испанское солнце на своей коже, и ты очень скоро ее полюбишь. Идем. У нас осталось мало времени. Не будем тратить его на ссоры.

Папа и его младший сын обнялись. За последние месяцы Хуан вытянулся и теперь стал выше отца. Он старался изо всех сил: избавился от турецкой одежды, тщательно брился, но его нескладное юношеское тело еще хранило детскую неуклюжесть. Пусть при виде покидающего зал сына сердце Александра разрывалось, даже самый любящий отец безошибочно понимает, когда вино в бочке еще не созрело. Испания и ее жесткие нравы помогут ему возмужать, и мальчик, которого он туда отправляет, вернется мужчиной.

Когда два дня спустя они попрощались и Хуан ускакал прочь мимо Ватиканского дворца и собора Святого Петра во главе своего войска, его провожало гораздо меньше людей, чем он рассчитывал, зато все они искренне радовались новому представлению от семьи Борджиа. Одобрительные крики раздавались не только из уст женщин, но и мужчин, и Хуан работал на публику: слуги разбрасывали цветы, а он посылал всем воздушные поцелуи.

Папа стоял на балконе и наблюдал за происходящим. Слезы градом катились по его лицу, и он не пытался их скрыть. Нет ничего предосудительного в любви к сыну. Как и в том, чтобы один из сыновей стал самым любимым. За семнадцать лет жизни Хуан ни разу не покидал дом. Внезапно Александра охватило сильное волнение. Мир таит в себе столько опасностей! Поездка в Испанию, конечно, не путешествие на край света, но все же это так далеко, и кто знает, когда мальчик вернется домой и вернется ли вообще.

Как только процессия скрылась из поля зрения, папа направился в кабинет. Выглядывая в сад, где ряд апельсиновых деревьев был призван напоминать ему об Испании – ему, полжизни не видевшему собственной родины, он написал письмо и затем отправил с самым быстрым гонцом, чтобы адресат получил его в порту Чивитавеккьи.

«Мой дорогой сын!

Я пишу тебе эти слова, чтобы они всегда были с тобой и ты в любой момент мог прочесть их. Всего лишь еще один маленький совет, а с ним пара новых лайковых перчаток, чтобы ты берег кожу от солнца и соленого воздуха, ведь ты знаешь, что превыше всего испанцы ценят красивые руки…»

Он уже говорил ему все это прежде. Но пока он писал, боль утраты утихла. И Александра радовала мысль о том, что хоть голоса его сын уже не услышит, письмо это найдет дорогу к его сердцу.

Брак Лукреции с Джованни Сфорцей протекал не совсем благополучно.

Нельзя сказать, что она плохо старалась, – скорее наоборот, да и супруга ее сложно было в чем-либо упрекнуть. Почти каждый день со дня церемонии герцог Пезаро послушно навещал жену во дворце Санта-Мария-ин-Портико неподалеку от Ватикана. Вместе они трапезничали, играли, а порой даже принимали гостей. У них было множество тем для разговоров: их дом в Пезаро, его дядюшки, ее семья, книги, сплетни и мода. Лукреция улыбалась и смеялась, когда он что-то говорил, хоть его слова часто совсем не казались забавными, а он отпускал в ее сторону комплименты по поводу каждого нового платья, коих имелось великое изобилие.

Возможно, если бы это было традиционное ухаживание в преддверии свадьбы, оно принесло бы свои плоды: постепенно робость исчезла бы, сменившись удовольствием от общения с надеждой на нечто большее… нечто физическое. Или же взаимный магнетизм заставил бы их поначалу следовать правилам поведения и однажды просто нарушить их…

Увы, этого не произошло. Хотя Лукреция росла не совсем обычным ребенком, она была единственной дочерью, избалованной и изнеженной, и невинность ее должна была оставаться нетронутой как можно дольше. Разумеется, она уже не раз видела, какую власть над мужчинами может иметь привлекательная женщина, но сама еще не перешагнула тот возраст, когда примерять одежду нравится гораздо больше, чем снимать ее. Оставшись наедине с мужчиной, она понятия не имела, как подтолкнуть его к более активным ухаживаниям, даже если бы полагала, что именно это от нее и требуется. Нет, Лукреция считала, что одного ее присутствия вполне достаточно. И не из надменного высокомерия – наоборот; она очень волновалась, но почему – и сама точно не знала.

Конечно, есть мужчины, которые находят такую невинность заманчивой, она их возбуждает. Хуан, к примеру, имел репутацию любителя девственниц самых строгих правил. К сожалению, Джованни Сфорца был слеплен совсем из другого теста. Незаконнорожденный наследник отца, который большую часть жизни игнорировал его существование, и дядюшек, которые вспоминали о нем, лишь когда им от него что-то требовалось, он подходил на роль кавалера ничуть не более, чем Лукреция на роль кокетки. Как и многие мужчины, Джованни впервые познал плотскую любовь в объятьях падших женщин. Его первый брак закончился ранней беременностью, во время которой его жене так сильно нездоровилось, что ни о какой близости не могло быть и речи. Ее смерть тронула его больше, чем ему хотелось бы признать, он потерял вкус к жизни и предпочитал проводить время в одиночестве.

Теперь, оказавшись рядом с чудесной девушкой, которая еще не рассталась с детством, ее дорогущими платьями и ее безумно могущественной семьей, Джованни понял, что не в силах принять этот вызов.

Конечно, у них случались моменты взаимного притяжения – пока в Риме не стало слишком жарко, а его долги не превысили все разумные пределы (ведь без консумации брака он не мог рассчитывать на приданое). Случайные касания рук, протянутых за одной и той же книгой, невинные объятия во время танца, когда их тела соприкасались, ее легкий смех заставляли его чувствовать себя настоящим мужчиной, а однажды днем, когда они играли в шахматы, она наклонилась над доской, чтобы переместить королеву, в задумчивости чуть прихватила кончик языка зубами, не замечая, как сильно обнажилось ее декольте, и Джованни неожиданно подался вперед, обхватил ладонями ее голову и привлек к себе. Губы его встретили лишь ее острые зубки, крепкие, как решетка на воротах крепости, и все же ему удалось бы их разжать, прояви он чуть больше настойчивости.

К сожалению, в этот самый момент в комнату вошла Адриана. Они тут же отпрянули друг от друга как ошпаренные. Едва ли в этом была виновна тетушка. Ей полагалось позволить им общаться наедине и узнать друг друга, в то же время оберегая чистоту племянницы до тех пор, пока папа собственнолично не решит, что они могут пойти в своих отношениях дальше. В тот день Адриана даже не следила за ними. Но сама мысль о постоянном надзоре пугала обоих. Той ночью в своих молитвах Лукреция не знала, благодарить ли ей Бога или просить о прощении. А более удобного случая сблизиться молодоженам так и не представилось.

Постепенно этот дом стал казаться Джованни чуть ли не территорией врага. А ведь он был еще и домом самой вожделенной женщины Рима, принадлежавшей между тем отцу его жены. Пусть Джулия всегда была добра и обходительна, ее присутствие постоянно напоминало о могуществе его новоявленного тестя. В те дни, когда Джулию посещал Александр или когда ее вызывали к нему, она до самого обеда оставалась в своей комнате, а потом томно спускалась по лестнице в зал, излучая глубокое удовлетворение жизнью и одновременно изображая недотрогу. Она полностью распоряжалась и Адрианой, и слугами, не говоря уж про нянек, которые, вечно хихикая и шумя, неотступно следовали за маленькой Лаурой, ползающей по всему дому на правах обожаемого первенца. Дворец Санта-Мария-ин-Портико был настоящей женской обителью, и временами Джованни чувствовал себя почти погребенным под шелком шуршащих юбок, а от запаха грудного молока ему делалось дурно.

Лишь когда приходил Чезаре, поведение домашних как по волшебству менялось: Адриана притихала, Джулия становилась враждебно-сдержанной, а Лукреция светилась словно масляная лампа. Джованни раз за разом удостаивали комплиментов по поводу красоты его свадебного облачения и украшений, и более ничего. В основном его полностью игнорировали.

В конце августа ситуация накалилась до предела. Лукреции надоело тратить столько времени на свой туалет, когда в этом не было особого смысла, а Джованни залез в огромные долги, пытаясь содержать второй дом в Риме, в то время как были не выплачены старые долги, связанные с расходами на свадьбу. Аудиенция у папы, где он просил пять тысяч дукатов на покрытие долгов, окончилась неудачно. Александр, занятый отправкой Хуана с флотилией нагруженных под завязку кораблей, давно забыл, что значит нуждаться в деньгах, и не желал обсуждать подобные вопросы. Проблема осталась нерешенной. Наконец, когда город накрыла неизбежная летняя лихорадка и Джованни заявил, что возвращается домой, чтобы позаботиться о своих людях, никто даже не подумал его остановить.

Едва покинув границы города, он сразу почувствовал, что дышится ему теперь заметно легче.

Несколько дней Лукреция хандрила, затем поняла, как приятно снова оказаться в привычном женском окружении. Она играла со своей очаровательной сводной сестрой и занимала послов и просителей, ожидавших приема папы: людей, чьи льстивые речи казались такими свежими и остроумными, будто не далее как этим утром их придумали придворные поэты. Но пусть она смеялась и вновь чувствовала себя живой, ее не покидало неприятное чувство собственной неполноценности. Она провела много времени в часовне, прося помощи у Богородицы и святых Бригитты и Перпетуи, которые, как женщины замужние, могли понять все горести земной любви. Полученный от них совет ничем не отличался от того, который она дала себе сама: она больше не ребенок и должна принять на себя обязанности взрослой женщины. Вероятно, это ее вина, что муж не находит ее привлекательной.

– Что я сделала неправильно? – в конце концов спросила она Джулию через несколько недель после того, как Джованни уехал. День был особенно жарким, и они сидели под тенью балкона в надежде на легкий ветерок.

– Ах, дело вовсе не в тебе, Лукреция. Он славный, но опасается собственной тени. Ни одна женщина не сможет добиться любви мужчины, если он сам не захочет полюбить.

– Что ты имеешь в виду?

Джулия вздохнула.

– Это… как огонь, пожирающий изнутри. Ты видишь это в его глазах. У некоторых он такой сильный, что кажется, будто в него постоянно надо подбрасывать дров. Иногда я думаю, что им даже неважно, что за женщина рядом. С другими же надо очень постараться, чтобы разжечь их пламя.

Лукреция смотрела на нее и думала о Чезаре, затем о Хуане и идущей от них энергии – может, это и есть огонь, пожирающий изнутри? А потом она подумала о своем отце. К какому типу мужчин относится он? Она не хотела знать ответа на этот вопрос.

– А Джованни? Что за огонь увидела ты в его глазах?

Джулия помолчала, пытаясь подобрать правильные слова.

– Я не очень уверена, что… Ох, думаю, Джованни относится к тем мужчинам, которых заботит, как бы они не сожгли сами себя, – улыбнулась она. – Извини, просто глупые мысли. Тебе не о чем беспокоиться. Ни в чем нет твоей вины.

– Что же с нами тогда будет? – Разница в возрасте у них была всего в несколько лет, но Джулия казалась Лукреции гораздо старше. Станет ли и она сама однажды такой же мудрой?

Джулия пожала плечами.

– Или он осмелеет, или ты встретишь кого-то еще.

«Мы женаты, – подумала Лукреция. – Как может быть кто-то еще?»

– Именно так и случилось между тобой и Орсино? – спросила она, ведь когда вся эта история начиналась, она была еще слишком юна, а теперь, сама став замужней женщиной, чувствовала, что настало время задать этот вопрос.

– Не совсем так, – смущенно засмеялась Джулия. – Твой отец… Твой отец, да что там, вся твоя семья привыкла подчинять весь мир своим желаниям…

– Как странно. Чезаре всегда говорит, что у Борджиа больше врагов, чем друзей.

– Среди мужчин, может, и да, но не среди женщин.

– Понимаю, – сказала Лукреция, хотя на самом деле не очень понимала, о чем речь. – Он тебе нравился? Твой муж? С тех пор как вы виделись, прошла уйма времени.

– Да, пожалуй. – Джулия немного помолчала, будто обдумывая вопрос. – У нас не было возможности как следует узнать друг друга.

– Ты жалеешь об этом?

– Ах, нет никакого прока жалеть о том, чего не можешь изменить, – тихо сказала она.

Смущение на ее лице свидетельствовало, что это не столько ответ на вопрос, сколько тревога – вопрос причинил ей боль. Лукреция с минуту смотрела на нее, а затем наклонилась и заключила в объятья. Может, Джулия не так уж и мудра.

У Александра в то время было столько других дел, что он совсем не замечал печалей своей дочери. Хуан благополучно отплыл, и теперь все внимание папы занимал Чезаре. Будущее старшего сына – вопрос весьма деликатный, на который они смотрели совершенно по-разному. Священная коллегия кардиналов, главная опора папы, могла в любой момент обернуться его главным противником. Александру было очень важно собственнолично контролировать ее. Если сын двинется дальше по карьерной лестнице церкви, то сможет войти в коллегию. Однако церковный закон неоспорим: ни один незаконнорожденный не может стать кардиналом. А всем давно известно, что Чезаре Борджиа – внебрачный ребенок.

Александр несколько месяцев мучил церковных юристов, которые тщательно проверяли все темные уголки канонического права и разглядывали проблему под всевозможными углами. Когда решение, наконец, было найдено, оно не удовлетворило никого, и в первую очередь самого Чезаре.

– Доменико ди Риньяно! Я едва его помню! Чем он вообще отличился в этом мире?

– Он отличился тем, что, как тебе известно, был мужем твоей матери в то время, когда ты родился. Я и сам не в восторге от своего предложения, но если ты хочешь когда-нибудь стать папой, сначала придется занять должность кардинала, а для этого нужно быть рожденным в браке. Все будет в рамках закона. Мы издадим буллу с указанием, что он твой отец и, следовательно, ты, Чезаре ди Риньяно, имеешь право быть принятым в священную коллегию кардиналов.

– И одновременно с этим меня исключат из семьи Борджиа на посмешище всему Риму!

– Ты по-прежнему останешься моим сыном. Все и так знают об этом. Это просто церковная формальность. А следом мы выпустим еще одну буллу, в которой будет разъяснено твое подлинное происхождение.

– Но она не будет опубликована. Никто ее не прочтет.

– Конечно. Чтобы первая булла сработала, вторая должна оставаться в тайне. Чезаре, я за последние месяцы устал от капризов и дурного настроения твоего брата. Мне нужно… нет, просто необходимо, чтобы ты стал более сговорчивым.

Чезаре опустил глаза и уставился в пол. Он стоял неподвижно, будто статуя, но излучал совершенно осязаемое напряжение. Даже отец счел нужным не прерывать его размышлений.

– Хорошо, – сказал он наконец, подняв глаза. – Ты прав. Другого пути нет. – Он взял со стола список имен. – Тебя просто порвут. Ведь совершенно ясно, что булла – всего лишь попытка протащить в коллегию своих людей.

– Несомненно. Думаешь, никто так не делал раньше? Да каждый папа так поступал! Только до нас ни один из них не был испанцем. И я добился избрания не самым простым путем. За каждым именем в этом списке стоит ряд заслуг.

– Алессандро Фарнезе?..

– …прекрасный священнослужитель.

– Знаешь, как его называют за глаза?

– Знаю. Кардинал в юбке. Но те, кто зовет его так, глупцы. Фарнезе не марионетка, в отличие от Джулии… его сестры.

– А пятнадцатилетний Ипполито д’Эсте из Феррары?

Александр поднял руки, будто сдаваясь. «Что я могу с этим поделать?» – говорил его жест. Иногда приходится довольствоваться тем, что есть.

– Ты уверен, что все получится, отец?

В отличие от своих детей, то и дело бросающихся в драку на кулаках, Александр предпочитал политические схватки на самом высоком уровне.

Во время подготовки к первому собранию коллегии кардиналов поступило просто неприлично огромное количество писем с извинениями. У некоторых причины отсутствия были вполне правдоподобными – к примеру, молодого кардинала Медичи вызвали во Флоренцию, где положение его брата в качестве герцога становилось все более и более шатким, – но множество других просто сослались на летнее недомогание, и создавалось впечатление, что Бог в этом году решил наслать болезни исключительно на кардиналов. «Плохое самочувствие», однако, не помешало кардиналу делла Ровере отпустить кучу колкостей по поводу коррупции перед тем, как завалиться в постель.

Александр, напротив, был здоров как бык. И кипел от ярости. В те несколько недель, что разделяли собрания коллегии, он ясно дал понять каждому священнослужителю и дипломату, имевшему несчастье оказаться рядом: в составленный им список входят исключительно те, кто готов отдать жизнь за процветание и благополучие церкви. «Это реформаторы. Святые мужи. Великие богословы со всей Европы. И они получат одобрение – все до одного – или, клянусь Богом, к Рождеству я составлю другой список, и он будет длиннее этого. Нас окружают враги. Не только в Италии, но и за ее пределами. Если мы не объединимся, то не сможем дать им отпор. Я папа, и пока я занимаю этот трон, мое слово должно быть услышано».

Когда коллегия снова собралась, в зале оказалось заметно больше кардиналов, чем в прошлый раз: двадцать один человек. Атмосфера сильно накалилась, когда начался подсчет голосов: одиннадцать «за» и десять «против». Не та безоговорочная победа, которую желал одержать Александр, и все же этого было достаточно. Теперь в коллегию входило еще тринадцать кардиналов, и он получил над ней полный контроль. А молодой кардинал Валенсии отныне станет его глазами, ушами и языком.

В тот вечер они с Чезаре ужинали вместе в новых папских апартаментах. Александр возносил благодарность Богу за удачный исход дела. Бокалы поднимали за недавние свершения: замужество дочери за Миланом и помолвка сына с Неаполем, хороший зачин в отношениях с Испанией благодаря женитьбе на девушке королевских кровей и, наконец, открывающееся перед сидящим рядом с ним девятнадцатилетним кардиналом блестящее будущее в лоне церкви.

Позже, склонив колени на мягкую обивку скамеечки рядом с кроватью, чтобы поблагодарить святую Деву Марию, Александр поймал себя на том, что с лица его не сходит улыбка. Ах, будь проклят грех гордыни! Временами ему трудно просить прощения у Всевышнего. Но она, в чьей любви он не сомневался даже в самые тяжелые времена, уж точно поймет его и простит.

Как и все выдающиеся политики, Александр всегда держал ухо востро, ожидая подвоха с любой стороны, даже если дела шли хорошо. В последний день второго голосования в коллегии кардиналов Рим был полон слухов, а зарубежные дипломаты вовсю суетились. Делла Ровере, который не пришел голосовать по причине недомогания, тем не менее несколько раз принял у себя французского посла.

Все знали, о чем они разговаривали, в том числе и Александр. Делла Ровере, которому благоволил Неаполь в той же мере, в какой Милан благоволил папе, подумывал переметнуться на другую сторону. Силы оппозиции менялись, делая союзниками бывших врагов, а старых друзей – врагами. С уст людей стали все чаще слетать слова «иностранная интервенция».

Александр был готов к любому повороту событий.

И ему не пришлось долго ждать.