Часть вторая
Смерть короля
Глава шестая
Альфред лежал, завернутый в шерстяные одеяла и опираясь на огромную подушку. Осферт сидел на его кровати, держа отца за руку. Другая рука короля лежала на богато украшенной книге, я предположил, что это был молитвенник.
У выхода из комнаты, в длинном коридоре, брат Джон и четыре его хориста пели печальный напев.
В комнате воняло, несмотря на разбросанные по полу травы и огромные свечи, горящие в высоких деревянных постаментах. Некоторые из них были свечи-часы, которые так ценил Альфред, завязанные на них ленты отмечали часы, в течение которых жизнь короля угасала.
Два священника стояли у стены в комнате Альфреда, напротив них — большое кожаное панно, на котором был нарисован крест.
Стеапа втолкнул меня в комнату и закрыл за мной дверь.
Альфред уже выглядел как мертвец. Я и правда принял бы его за труп, если бы он не отдернул руку от плачущего Осферта. Вытянутое лицо короля было бледным как полотно, его глаза и щеки запали, под глазами были темные круги.
Его волосы стали редкими и побелели. Десны обнажили корни оставшихся зубов, небритый подбородок был покрыт слюной, а рука, лежащая на книге, была просто кожа да кости, сияющий на ней рубиновый перстень теперь был слишком велик для его костлявого пальца.
Его дыхание было поверхностным, но голос остался достаточно сильным.
— Узри саксонский меч, — приветствовал он меня.
— У твоего сына длинный язык, как я вижу, — сказал я. Я опустился на одно колено, пока он не показал мне слабым жестом, что я могу встать.
Он посмотрел на меня со своей подушки, а я смотрел на него и на монахов, поющих за дверью, и на свечу, которая погасла, выпустив большую струю дыма.
— Я умираю, лорд Утред, — сказал Альфред.
— Да, господин.
— А ты, похоже, здоров как бык, — сказал он с гримасой, которая должна была обозначать улыбку. — У тебя всегда была способность меня раздражать, правда ведь? Это не слишком тактично — выглядеть таким здоровым перед умирающим королем, но я рад за тебя.
Его левая рука хлопнула по молитвеннику.
— Скажи мне, что случится, когда я умру, — потребовал он.
— Будет править твой сын Эдвард, господин.
Он бросил на меня взгляд, и я увидел проницательный ум в его запавших глазах.
— Не говори мне то, что, по твоему мнению, я желаю услышать, — сказал он с намеком на прежнюю резкость, — скажи мне то, что думаешь.
— Твой сын Эдвард будет править, господин, — повторил я.
Он медленно кивнул, поверив мне.
— Он хороший сын, — сказал Альфред, как будто пытаясь убедить самого себя.
— Он хорошо сражался в битве при Бемфлеоте. Ты бы гордился им, господин.
Альфред устало кивнул.
— От короля многого ожидают, — сказал он. — Он должен быть храбр в битвах, мудрым на совете, справедливым на суде.
— Ты обладал всеми этими качествами, господин, — ответил я без лести, это была правда.
— Я пытался, — сказал он. — Господь знает, что я пытался, — он закрыл глаза и так надолго замолчал, что я подумал, что он заснул, и не стоит ли мне уйти, но потом его глаза открылись, и он посмотрел на потемневший от дыма потолок.
Где-то в глубине дворца резко залаяла собака, а затем внезапно замолчала. Альфред нахмурился в раздумьях, потом повернул голову и посмотрел на меня.
— Ты провел прошлое лето вместе с Эдвардом, — сказал он.
— Да, господин.
— Он мудр?
— Он умен, господин, — ответил я.
— Многие люди умны, лорд Утред, но очень немногие мудры.
— Люди учатся мудрости с опытом, господин, — сказал я.
— Некоторые, — едко сказал Альфред, — но научится ли Эдвард?
Я пожал плечами, потому что это был вопрос, на который я не мог ответить.
— Я боюсь, — сказал Альфред, — что им будут управлять чувства.
Я бросил взгляд на Осферта.
— Как однажды они управляли тобой, господин.
— Omnes enim peccaverunt, — тихо сказал Альфред.
— Все мы грешны, — перевел Осферт, удостоившись от отца улыбки.
— Я боюсь, что он слишком своеволен, — сказал Альфред, снова возвращаясь к Эдварду. Я был удивлен, что он так откровенно говорит о своем наследнике, но, конечно, это было единственное, чем был занят его разум в последние дни.
Альфред посвятил свою жизнь защите Уэссекса и отчаянно хотел получить гарантии, что все его достижения не будут выброшены его наследником, его беспокойство было таким глубоким, что он не мог оставить эту тему. Он так жаждал получить гарантии.
— Ты оставляешь его с хорошими советниками, господин, — сказал я, не потому что я в это верил, а потому что он хотел это услышать. Многие члены витана и правда были хорошими советниками, но в нем было и много людей церкви вроде Плегмунда, чьим советам я бы ни за что не стал доверять.
— И король может отвергнуть все эти советы, — сказал Альфред, — потому что в конце концов, решение всегда принимает король, это его ответственность, это именно король оказывается мудрым или глупым. И если король глуп, что случится с королевством?
— Не беспокойся, господин, — сказал я, — потому что Эдвард ведет себя так, как и все молодые людии.
— Но он не такой, как другие молодые люди, — строго сказал Альфред, — у него с рождения есть привилегии и долг.
— И девичья улыбка, — сказал я, — может размыть чувство долга быстрее, чем огонь расплавит лед.
Он уставился на меня.
— Так ты знаешь? — сказал он после долгой паузы.
— Да, господин, я знаю.
Альфред вздохнул.
— Он сказал, что это страсть, что это любовь. Короли не женятся по любви, лорд Утред, они женятся, чтобы обезопасить королевство. А она ему не подходила, — сказал он твердо, — она была нахальной! Бесстыдной!
— В таком случае, мне хотелось бы быть с ней знакомым, господин, — сказал я, и Альфред засмеялся, хотя это усилие причинило ему боль и превратилось в стон.
Осферт понятия не имел, о чем мы разговариваем, и я показал ему, слегка покачав головой, что ему не следует спрашивать, а потом я подумал о тех словах, которые могли бы дать Альфреду те гарантии, которых он хотел.
При Бемфлеоте, господин, — сказал я, — я стоял рядом с Эдвардом в стене из щитов, а невозможно скрыть свой характер, стоя в стене из щитов, и я понял, что твой сын — достойный муж.
— Обещаю, он человек, которым можно гордиться, — я поколебался, а затем кивнул в сторону Осферта, — как и все твои сыновья.
Я увидел, как Осферт крепче сжал руку короля.
— Осферт — достойный муж, — сказал Альфред, — и я горжусь им, — Альфред похлопал своего незаконного сына по руке и снова посмотрел на меня. — А что еще произойдет? — спросил он.
— Этельволд предпримет попытку захватить трон, — сказал я.
— Он поклялся этого не делать.
— Он легко дает клятвы, господин. Тебе следовало перерезать ему глотку двадцать лет назад.
— О тебе говорят то же самое, лорд Утред.
— Может, тебе нужно было последовать советам, господин?
На его губах появился призрак улыбки:
— Этельволд — жалкое создание, — сказал он, — ни дисциплины, ни разума. Он не представляет опасности, просто служит напоминанием о том, что все мы ошибаемся.
— Он разговаривал с Сигурдом, — сказал я, — и у него есть нелояльные тебе союзники в Кенте и Мерсии. Вот почему я приехал в Винтанкестер, господин, чтобы предупредить тебя об этом.
Альфред смерил меня долгим взглядом, а потом вздохнул.
— Он всегда мечтал стать королем, — сказал он.
— Пришло время убить и его, и его мечту, господин, — твердо произнес я. — Скажи только слово, и я избавлюсь от него.
Альфред покачал головой.
— Он сын моего брата, и он слаб. Я не желаю, чтобы на моих руках была кровь члена семьи, когда я предстану перед Господом в судный день.
— Так ты позволишь ему жить?
— Он слишком слаб, чтобы быть опасным. Никто в Уэссексе его не поддержит.
— Очень немногие поддержат его, господин, — сказал я, — так что он вернется к Сигурду и Кнуту. Они вторгнутся в Мерсию, а потом в Уэссекс. Будут битвы, — я поколебался. — А в этих битвах, господин, Кнут, Сигурд и Этельволд умрут, а Уэссекс и Эдвард будут спасены.
Он недолго поразмышлял над этим хлипким утверждением, а затем вздохнул.
— А Мерсия? Не все в Мерсии любят Уэссекс.
— Лорды Мерсии должны выбрать, на чьей они стороне, господин, — сказал я. — Те, кто поддерживают Уэссекс, окажутся на стороне победителей, а остальные умрут. Мерсией будет править Эдвард.
Я сказал ему то, что он хотел услышать, но также и то, во что я верил. Это так странно. Меня никогда не смущали предсказания Эльфадель, но когда меня попросили предсказать будущее, у меня не возникло никаких сомнений.
— Как ты можешь быть уверен? — спросил Альфред. — Ведьма Эльфадель тебе все это рассказала?
— Нет, господин, Она сказала мне прямо противоположное, но она говорит лишь то, что велит ей ярл Кнут.
— Дар предвидения, — сурово заметил Альфред, — не может быть дан язычнику.
— Но ты все же просишь меня предсказать будущее, господин? — спросил я с озорством, и был вознагражден еще одной гримасой, которая должна была изображать улыбку.
— Как ты можешь быть уверен? — спросил Альфред.
— Мы поняли, как биться с северянами, господин, — сказал я, — но они не научились биться с нами. Когда у тебя есть крепость, все преимущества у ее защитников. Они будут атаковать, мы защищаться, они проиграют, мы победим.
— Ты говоришь так, как будто это просто, — сказал Альфред.
— Битва проста, господин, может, поэтому я так хорош в битвах.
— Я ошибался в тебе, лорд Утред.
— Нет, господин.
— Нет?
— Я люблю датчан, господин.
— Но ты — меч саксов?
— Wyrd bi fulræd, господин. Судьба неумолима, — сказал я.
Он моментально закрыл глаза. Он лежал так неподвижно, что несколько мгновений я думал, что он умирает, но затем он снова открыл глаза и бросил хмурый взгляд на почерневшие от дыма стропила. Он пытался подавить стон, но он все же вырвался, и я увидел, как боль пробежала по его лицу.
— Это так тяжело, — сказал он.
— Есть снадобья от боли, господин, — сказал я безо всякой надежды.
Он медленно покачал головой.
— Дело не в боли, лорд Утред. Мы рождены для боли. Нет, судьба — сложная штука. Все ли предопределено? Предсказание — не есть судьба, и мы можем выбирать свой путь, несмотря на то, что судьба считает, что не можем.
— Так если судьба существует, имеем ли мы на самом деле выбор? — я произнес эту ерунду, позволяя ему самомму поломать голову над этим вопросом, на который нет ответа. Он посмотрел на меня.
— Какова будет твоя судьба? — спросил он.
— Я вновь захвачу Беббанбург, господин, а когда буду лежать на смертном одре, я хочу, чтобы оно стояло в высоком доме в Беббанбурге и звуки моря наполняли бы мои уши.
— А в моих ушах звучит брат Джон, — сказал Альфред, развеселившись. — Он велит им открыть рты, как это делают голодные птенцы, и они слушаются. — Он вновь положил свою правую руку на руку Осферта.
— Они хотят, чтобы я был голодным птенцом. Они кормят меня жидкой кашей, лорд Утред, и настаивают, чтобы я ел, но я не хочу есть, — он вздохнул. — Мой сын, — он имел в виду Осферта, — говорит мне, что ты беден. Почему? Разве ты не захватил целое состояние в Данхолме?
— Захватил, господин.
— Ты его потратил?
— Я потратил его, служа тебе, господин, на людей, кольчуги и оружие. Охраняя границы Мерсии. Собирая войско, чтобы победить Хэстена.
— Nervi bellorum pecuniae, — произнес Альфред.
— Из Писания, господин?
— Мудрый римлянин, лорд Утред, который сказал, что деньги — это главные мускулы войны.
— Он знал, о чем говорит, господин.
Альфред закрыл глаза, и я увидел, что гримаса боли вновь пробежала по его лицу. Его губы сжались, чтобы подавить стон. Запах в комнате стал еще более отвратительным.
— У меня стоит ком в животе, — сказал он, — как будто камень.
Он помедлил и снова попытался подавить стон. Единственная слеза скатилась из его глаз.
— Я наблюдаю за этими часами-свечой, — сказал он, — и мне интересно, сколько еще лент сгорит, — он раздумывал. — Я измеряю свою жизнь в дюймах. Приходи завтра, лорд Утред.
— Да, господин.
— Я дал своему, — он помедлил, а затем похлопал Осферта по руке и сказал, — своему сыну поручение. Он открыл глаза и взглянул на меня. — Моему сыну поручено обратить тебя в истинную веру.
— Да, господин, — я не знал, что еще сказать. Я заметил слезы на лице Осферта.
Альфред посмотрел на кожаное панно с крестом.
— Ты заметил что-нибудь странное в этой картине? — спросил он меня.
Я уставился на панно. Иисус висел на кресте в кровяных потеках, протянув мускулистые руки в темноту неба.
— Нет, господин, — сказал я.
— Он умирает, — сказал Альфред. Это казалось очевидным, так что я промолчал. — На всех остальных картинах, где я видел смерть Господа нашего, — продолжил король, — он улыбается с креста, но только не на этой. На этой его голова свисает, ему больно.
— Да, господин.
— Архиепископ Плегмунд упрекнул художника, — сказал Альфред, — потому что верит, что Господь наш превозмог боль и поэтому до самого конца улыбался, но мне нравится эта картина. Она напоминает мне, что моя боль — ничто по сравнению с его.
— Хотел бы я, чтобы ты не испытывал боли, господин, — неловко произнес я.
Он ничего на это не ответил. Он по-прежнему смотрел на агонизирующего Христа, а потом гримаса исказила его лицо.
— Он носил корону из шипов, — сказал он с ноткой изумления. — Все хотят быть королями, — продолжал он, — но в каждой короне есть шипы.
— Я сказал Эдварду, что корона тяжела, очень тяжела. И последнее, — он отвернулся от картины и поднял левую руку, я понял, что ему стоило усилий оторвать свою жалкую руку от молитвенника.
— Я хочу, чтобы ты дал клятву верности Эдварду. Так я смогу умереть, зная, что ты будешь сражаться за нас.
— Я буду сражаться за Уэссекс, — сказал я.
— Клятву, — сказал он сурово.
— И я дам клятву, — сказал я. Его проницательные глаза уставились на меня.
— Моей дочери? — спросил он, и я заметил, как Осферт замер.
— Твоей дочери, господин, — согласился я.
Мне показалось, что он вздрогнул.
— По моим законам, лорд Утред, прелюбодеяние — не просто грех, но и преступление.
— Так ты все человечество превратишь в преступников, господин.
Он слегка улыбнулся в ответ.
— Я люблю Этельфлед, — сказал он, — она всегда была самой энергичной из моих детей, но не самой послушной, — его рука упала обратно на молитвенник. — А сейчас оставь меня, лорд Утред. Возвращайся завтра.
Если он еще будет жив, подумал я. Я преклонил перед ним колени, а потом мы с Осфертом ушли. Мы молча шагали по закрытому дворику, где последние летние розы роняли лепестки на сырую траву.
Мы сели на каменную скамейку и слушали скорбные песнопения, которые отдавались эхом из коридора.
— Архиепископ хочет моей смерти, — произнес я.
— Я знаю, — отозвался Осферт, — поэтому я пришел к отцу.
— Я удивлен, что тебе позволили увидеться с ним.
— Мне пришлось поспорить со священниками, которые его охраняли, — сказал он с полуулыбкой, — но он услышал спор.
— И позвал тебя к себе?
— Послал священника, чтобы тот вызвал меня.
— И ты сказал ему, что со мной происходит?
— Да, господин.
— Спасибо, — сказал я. — И ты заключил мир с Альфредом?
Осферт невидящим взглядом посмотрел в темноту.
— Он сказал, что сожалеет, господин, что я тот, кто я есть, сказал, что это его вина и что он замолвит за меня словечко на небесах.
— Я рад, — вымолвил я, не зная, как еще отреагировать на эту чепуху.
— А я сказал ему, господин, что если Эдвард будет править, то ты ему понадобишься.
— Эдвард будет править, — отметил я, а потом рассказал ему про леди Эгвинн и близнецов, скрытых в женской обители. — Эдвард сделал лишь то, что сделал его отец, — сказал я, — но это принесет неприятности.
— Неприятности?
— Эти дети законные? — спросил я. — Альфред считает, что нет, но однажды он умрет, а Эдвард может заявить совсем другое.
— Господи! — сказал Осферт, предвидя дальнейшие трудности.
— Что следует сделать, — заметил я, — так это задушить маленьких бастардов.
— Боже! — Осферт был потрясен.
— Но они этого не сделают. Твоя семья никогда не была достаточно безжалостна.
Дождь усилился, капли ударялись по черепице и соломе, из которых была сделана крыша дворца. Не было ни луны, ни звезд, только облака во тьме и проливной дождь, а ветер вздыхал о покрытой лесами башне новой церкви Альфреда.
Я пошел к обители Святого Хедда. Стража ушла, в проходе было темно, я стучал в дверь монастыря, пока не дождался ответа.
На следующий день короля со его кроватью переместили в больший зал, в котором Плегмунд со своими приспешниками хотели вынести мне приговор. Корона лежала на постели, в ее сверкающих изумрудах отражался огонь, наполнивший комнату дымом и теплом.
В помещении было полно народа и воняло мужским телом и разлагающейся королевской плотью. Там был епископ Ассер, а также Эркенвальд, но архиепископ, очевидно, нашел себе еще какое-то занятие, которое отвлекло его от присутствия у короля.
Здесь находилось и множество западно-саксонских лордов. Одним из них был Этельхельм, чья дочь должна была выйти замуж за Эдварда.
Мне нравился Этельхельм, стоящий позади Элсвит, жены Альфреда, которая не знала, что возмущает ее больше — мое существование или странная истина — что Уэссекс не признает ее ранг.
Она злобно меня рассматривала. Дети жались у нее по бокам. Этельфлед в свои двадцать девять была старшей, затем шел ее брат Эдвард, потом Этельгифу и младший, Этельверд, шестнадцати лет.
Эльфтрит, третьей дочери Альфреда, здесь не было, потому что она была замужем за королем за морем, во Франкии. Над головой моего дорогого старого друга отца Беокки, ныне согбенного и седого, возвышался Стеапа.
Брат Джон и его монахи тихо пели. Не весь хор состоял из монахов, там были и мальчики в бледных полотняных одеждах, и я с изумлением узнал в одном из них своего сына Утреда.
Должен признаться, я был плохим отцом. }Я любил двух своих младших детей}, но мой старший, который по семейной традиции унаследовал мое имя, был загадкой. Вместо того, чтобы учиться искусству битвы на мечах или управляться с копьем, он стал христианином.
Христианином! И теперь вместе с другими мальчиками церковного хора он пел как птенчик. Я глазел на него, но он упорно избегал моего взгляда.
Я присоединился к олдерменам, которые стояли с одной стороны зала. Они вместе с церковным руководством составляли королевский совет, витан, и им было что обсудить, хотя никто не проявлял никакого энтузиазма.
Участок земли был отдан монастырю, а каменщикам, работавшим над новой церковью Альфреда, была назначена оплата. Человек, который не смог выплатить штраф за свое преступление, неумышленное убийство, был прощен, потому что хорошо послужил воинам Веостана при Бемфлеоте.
Кое-кто посмотрел в мою сторону, когда была упомянута эта победа, но никто не спросил, помню ли я этого человека. Король почти не принимал в этом участия, лишь поднимал свою изнуренную руку в знак согласия.
Все это время служитель стоял за столом и писал манускрипт. Поначалу я подумал, что он записывает происходящее, но двое других служителей со всей очевидностью занимались именно этим, в то время как человек за столом главным образом переписывал что-то из другого документа.
По-видимому, он прекрасно понимал, что все взгляды обращены на него, его лицо покраснело, хотя, может быть, это был просто жар от огня. У епископа Ассера был сердитый вид. Элсвит выгялдела так, как будто была готова убить меня от злости, но отец Беокка улыбался.
Он дернул головой в мою сторону, и я ему подмигнул. Этельфлед это заметила и улыбнулась так озорно, что я понадеялся на то, что ее отец этого не увидел. Ее муж стоял не так далеко от нее и, как и мой сын, упорно избегал встречаться со мной взглядом.
Затем, к своему изумлению, я увидел Этельволда, стоящего в глубине зала. Он вызывающе посмотрел на меня, но не выдержал моего взгляда и опустил голову, чтобы поговорить со своим спутником, которого я не узнал.
Какой-то человек пожаловался, что его сосед, олдермен Этельнот, забрал поля, которые ему не принадлежат. Король прервал жалобу, прошептав что-то епископу Ассеру, который объявил решение короля.
— Ты полагаешься в качестве судьи на аббата Осбурха?
— Да.
— А ты, лорд Этельнот?
— С радостью.
— Тогда аббат выяснит, где установлены границы согласно записям, — заявил Ассер, и служащие записали его слова, а совет перешел к обсуждению других дел, и я заметил, как Альфред устало посмотрел на человека, копирующего документ за столом.
Человек закончил, потому что он посыпал пергамент песком, подождал пару мгновений и затем сдул песок в огонь. Он сложил пергамент и написал что-то на обратной стороне, затем снова посыпал песком и сдул его. Через секунду служащий принес свечу, воск и печать.
Законченный документ отнесли к постели короля, и Альфред, сделав большое усилие, написал свое имя и затем кивком головы приказал епископу Эркенвальду и отцу Беокке поставить свои подписи в качестве свидетелей того, что он только что подписал.
Совет затих, когда это было сделано. Я предположил, что это было завещание короля, но как только на воск была поставлена большая печать, король кивнул мне.
Я подошел к его ложу и преклонил колени.
— Я раздаю небольшие подарки на память, — сказал Альфред.
— Ты всегда был щедр, мой король, — я солгал, но что еще можно сказать умирающему?
— Это для тебя, — продолжал он, и я услышал, как Элсвит резко выдохнула, когда я взял только что написанный пергамент из рук ее мужа. — Прочти это, — сказал он, — ты еще можешь читать?
— Отец Беокка хорошо меня учил, — ответил я.
— Отец Беокка все делает хорошо, — сказал король, а затем простонал от боли, монах подошел к его постели и протянул кубок.
Король начал пить, а я читать. Это была хартия. Служащий скопировал большую ее часть, чтобы все хартии были похожи друг на друга, но от этой у меня перехватило дыхание. Он даровал мне земли, и дар не сопровождался никакими условиями, как когда Альфред однажды дал мне владения в Фифхэдене.
Хартия полностью передавала земли во владение мне и моим наследникам, или тому, кому я сам пожелал бы их отдать, в ней были тщательно описаны границы, и длина этого описания подсказала мне, что мои владения весьма обширны.
Там была река, рощи и луга, деревни и дом под названием Фагранфорда, все это в Мерсии.
— Эти земли принадлежали моему отцу, — сказал Альфред.
Я не знал, что ответить, разве что пробормотать благодарности.
Немощная рука вытянулась в мою сторону, и я пожал ее. Я поцеловал рубин.
— Ты знаешь, чего я хочу, — сказал Альфред. Моя голова склонилась над его рукой. — Земля даруется без условий, — произнес он, — и принесет тебе богатство, большое богатство.
— Мой король, — сказал я дрожащим голосом.
Его слабые пальцы сжали мою руку.
— Дай и мне кое-что взамен, Утред, даруй мне мир до того, как я умру.
И я сделал то, чего он хотел, чего я не желал делать, но он умирал и был так щедр под конец, да и как можно осуждать человека, который доживает последние дни?
Так что я пошел к Эдварду и преклонил перед ним колено, и я вложил в его руки свои и дал клятву верности. И некоторые в зале хлопали, а другие стояли в полном молчании.
Этельхельм, главный советник в витане, улыбнулся, потому что он знал, что я буду биться за Уэссекс.
Мой кузен Этельред пожал плечами, потому что знал, что никогда не провозгласит себя королем Мерсии пока я выполяняю волю Альфреда, а Этельволд, должно быть, думал о том, сможет ли он когда-нибудь захватить трон Альфреда, если ему придется пробивать себе путь через Вздох Змея.
Эдвард поднял меня на ноги и обнял.
— Спасибо, — прошептал он. Это было в среду, день Одина, в октябре, десятом месяце года 899.
Следующий день принадлежал Тору. Дождь безостановочно лил из огромных туч, пролетающих через Винтанкестер.
— Сами небеса рыдают, — сказал мне Беокка. Он и сам плакал. — Король попросил совершить последние обряды, и я это сделал, но мои руки тряслись.
Оказалось, что последние обряды над Алфредом были совершены с интервалами несколько раз в день, чтобы конец его был спокойным, священники и епископы соперничали друг с другом за честь совершить над королем обряд помазания и вложить кусок сухого хлеба между его губ.
— Епископ Ассер был готов совершить последнее причастие, — сказал Беокка, — но Альфред попросил об этом меня.
— Он любит тебя, — отозвался я, — и ты хорошо ему послужил.
— Я служил Господу и королю, — сказал Беокка, а потом я провел его к месту около очага в большом зале «Двух журавлей». — Он поел немного творога сегодня утром, — убедительно сказал Беокка, — но не очень много. Две ложки.
— Он не хочет есть, — сказал я.
— Он должен, — заявил Беокка. Бедняга Беокка. Он был священником моего отца и его служащим, а также моим учителем в детстве, хотя и покинул Беббанбург, когда мой дядя захватил власть.
Он был низкого происхождения и немощным с рождения, с трогательным косоглазием и уродливым носом, параличом левой руки и косолапостью. Мой дед заметил сметливость мальчика и отправил его учиться к монахам в Линдисфарену, Беокка стал священником и затем, после предательства моего дяди, изгнанником.
Его ум и набожность привлекли Альфреда, которому с тех пор служил Беокка. Сейчас он был стар, почти столь же стар, как и король, и его всклокоченные рыжие волосы стали седыми, спина согнулась, но у него все еще был острый ум и сильная воля.
У него также была датская жена, настоящая красавица, сестра моего дорогого друга Рагнара.
— Как поживает Тайра? — спросил я его.
— Хорошо, хвала Господу, и мальчики тоже! Господь нас благословил!
— Ты будешь благословлен и мертв, если продолжишь настаивать на том, чтобы выйти на улицу в такой дождь, — сказал я. — Нет такого дурака, как старый дурак.
Он хихикнул в ответ, потом слабо запротестовал, когда я настоял на том, чтобы забрать его промокший плащ и накинуть ему на плечи сухой.
— Король просил навестить тебя.
— В таком случае королю следовало попросить меня навестить тебя, — сказал я.
— Такая мокротень! — отозвался Беокка. — Я ни разу не видел такого дождя с того года, когда умер архиепископ Этельред. Король не знает, что идет дождь. Бедняга. Он борется с болью. Это не продлится долго.
— И он прислал тебя, — напомнил я.
— Он попросил тебя об услуге, — сказал Беокка с ноткой былой суровости.
— Продолжай.
— Фагранфорда — отличное владение, — сказал Беокка, — король был щедр.
— И я был щедр к нему.
Беокка махнул своей искореженной левой рукой, как будто отвергая это мое замечание.
— Сейчас в этих владениях находятся четыре церкви и монастырь, — продолжал он решительно, — и король просит твоих гарантий, что ты будешь их поддерживать в должном состоянии, как того требуют их хартии и твой долг.
В ответ я улыбнулся.
— А если я откажусь?
— Пожалуйста, Утред, — устало промолвил он. — Я всю жизнь с тобой боролся!
— Я велю управляющему сделать все необходимое, — уверил его я.
Он посмотрел на меня своим здоровым глазом, как будто оценивая мою искренность, и, как показалось, был удовлетворен увиденным.
— Король будет благодарен.
— Я думал, что он попросит меня покинуть Этельфлед, — сказал я дерзко. Было всего несколько людей, с которыми я мог разговаривать об Этельфлед, но Беокка, который знал меня еще подростком, был одним из них.
Он пожал плечами.
— Прелюбодеяние — тяжкий грех, — сказал он, однако без особой страсти.
— А также преступление, — ответил я весело. — Ты сказал об этом Эдварду?
Он вздрогнул.
— Это была юношеская глупость, и Бог наказал девушку. Она умерла.
— Твой бог так добр, — заметил я язвительно, — но почему он не решил заодно убить ее королевских бастардов?
— Их забрали, — ответил он.
— Вместе с Этельфлед.
Он кивнул.
— Они не дают ей с тобой увидеться, ты знаешь это?
— Я знаю.
— Ее заперли в Святом Хедде, — сказал он.
— Я нашел ключ.
— Господь хранит нас от порока, — сказа Беокка, перекрестившись.
— Этельфлед любят в Мерсии, — отозвался я, — а ее мужа — нет.
— Об этом известно, — сказал он отстраненно.
— Когда Эдвард станет королем, он посмотрит в сторону Мерсии.
— Посмотрит в сторону Мерсии?
— Датчане придут, отец, — сказал я, — и начнут они с Мерсии. Ты хочешь, чтобы лорды Мерсии сражались за Уэссекс? Ты хочешь, чтобы народ Мерсии сражался за Уэссекс? Единственный человек, который может их на это вдохновить, это Этельфлед.
— Ты можешь это сделать, — сказал он преданно.
Я придал этому заявлению ровно то значение, которое оно заслуживало.
— Мы с тобой из Нортумбрии, отец. Они считают нас варварами, которые едят своих детей на завтрак. Но они любят Этельфлед.
— Я знаю.
— Так что позволь ей быть грешницей, отец, если это обезопасит Уэссекс.
— И я должен сказать это королю?
Я засмеялся.
— Ты должен сказать это Эдварду. И скажи ему еще вот что. Скажи ему, что нужно убить Этельволда. Никакой жалости, никаких семейных чувств, никакого христианского прощения. Просто прикажи мне, и он мертв.
Беокка покачал головой.
— Этельволд — глупец, — точно определил он, — и большую часть времени он еще и пьян. Он заигрывает с датчанами, мы не можем этого отрицать, но он признался королю во всех грехах и был прощен.
— Прощен?
— Вчера вечером, — сказал Беокка, — он проливал слезы у королевского ложа и поклялся в преданности его наследнику.
Я рассмеялся. На мое предупреждение Альфред ответил тем, что вызвал Этельволда и поверил лжи этого глупца.
— Этельволд попытается захватить трон, — произнес я.
— Он поклялся этого не делать, — убедительно сказал Беокка, — поклялся на пере Ноя и на перчатке святого Седда.
Это перо, как считали, принадлежало голубю, которого Ной выпустил с ковчега в те дни, когда шел такой же сильный дождь, как и тот ливень, что барабанил сейчас по крыше «Двух журавлей».
Перо и перчатка святого были самыми ценными реликвиями Альфреда, и он, без сомнения, поверил бы любой клятве, произнесенной в их присутствии.
— Не верь ему, — сказал я, — убей его, иначе он причинит неприятности.
— Он дал клятву, — возразил Беокка, — и король поверил ему.
— Этельволд — предательская душонка, — сказал я.
— Он просто глупец, — ответил Беокка с пренебрежением.
— Но глупец с амбициями, который имеет законные основания претендовать на престол, и эти притязания будут использованы.
— Он уступил, признался во всем, он раскаивается и был прощен.
Какие же мы все глупцы. Я видел, как совершаются одни и те же ошибки, раз за разом, поколение за поколением, мы все еще верим в то, во что хотим верить. Во влажной тьме той ночи я повторил слова Беокки.
— Он уступил, он признался во всем, он раскаивается и был прощен.
— И ему поверили? — холодно спросила Этельфлед.
— Христиане — глупцы, — ответил я, — они готовы поверить во что угодно.
Она стукнула меня по ребрам, и я хихикнул. Дождь стучал по крыше Святого Хедды. Конечно, мне не следовало здесь находиться, но настоятельница, дражайшая Хильда, делала вид, что ничего не знает.
Я находился не в той части монастыря, где в уединении жили сестры, а в одном из строений во внешнем дворе, куда допускались миряне.
Там были кухни, где готовилась еда для бедняков, больница, в которой могли умереть нуждающиеся, и эта комната на чердаке, служившая тюрьмой для Этельфлед. Ее нельзя было назвать некомфортабельной, хотя она и была небольшой.
Ей прислуживали служанки, но этой ночью им было велено отправиться спать вниз, в подсобку.
— Мне сказали, что ты ведешь переговоры с датчанами, — сказала Этельфлед.
— Так и было. Я использовал Вздох Змея.
— Ты ведешь переговоры и с Сигунн?
— Да, — сказал я, — и она в полном здравии.
— Лишь Богу известно, почему я тебя люблю.
— Богу известно все.
Она ничего на это не ответила, просто заворочалась рядом и натянула покрывало до головы и плеч. Ее волосы отливали золотом на моем лице.
Она была старшим ребенком Альфреда, и я наблюдал, как она росла и превратилась в женщину, наблюдал радость на ее лице, которая сменилась горечью, когда ее отдали замуж за моего кузена, и я видел, как радость снова вернулась.
В ее голубых глазах мелькали коричневые крапинки, нос был маленьким и вздернутым. Это было лицо, которое я любил, но сейчас на этом лице были видны следы беспокойства.
— Ты должен поговорить со своим сыном, — сказала она, ее голос приглушенно раздавался из-под покрывала.
— Набожные речи Утреда ничего для меня не значат, — заметил я, — так что я скорее поговорю со своей дочерью.
— Она в безопасности в Сиппанхамме, как и другой твой сын.
— Почему Утред здесь? — спросил я.
— Этого захотел король.
— Они превращают его в священника, — зло сказал я.
— А меня они хотят превратить в монахиню, — сказала она так же зло. — У них это получится?
— Епископ Эркенвальд хотел, чтобы я приняла обет, я плюнула ему в лицо.
Я высвободил ее лицо из-под одеяла.
— Они и правда пытались?
— Епископ Эркенвальд и моя мать.
— Что произошло?
— Они пришли сюда, — сказала она сухо, — и настаивали на том, чтобы я пошла в часовню, и епископ Эркенвальд произнес кучу злобных слов на латыни, а потом протянул мне книгу и велел положить на нее руку и пообещать хранить клятву, которую он только что произнес.
— И ты это сделала?
— Я сказала тебе, что сделала. Я плюнула ему в лицо.
Некоторое время я лежал молча.
— Должно быть, его убедил Этельред, — сказал я.
— Что ж, я уверена, он хотел бы отослать меня подальше, но моя мать сказала, это была воля отца, чтобы я дала обет.
— Сомневаюсь.
— Тогда они вернулись во дворец и объявили, что я приняла обет.
— И поставили стражу на ворота, — добавил я.
— Я думаю, это для того, чтобы ты не зашел, но ты говоришь, что стража ушла?
— Они ушли.
— Так я могу выйти?
— Вчера ты уже выходила.
— Люди Стеапы сопроводили меня во дворец, а потом привели назад.
— Сейчас стражи нет.
Она нахмурилась в раздумьях.
— Мне следовало родиться мужчиной.
— Я рад, что ты им не родилась.
— И я была бы королем, — сказала она.
— Эдвард будет хорошим королем.
— Будет, — согласилась она, — но он может быть нерешительным. Из меня вышел бы лучший король.
— Да, — сказал я.
— Бедняга Эдвард, — отозвалась она.
— Бедняга? Он скоро станет королем.
— Он потерял любимую, — сказала она.
— Но дети живы.
— Дети живы, — согласилась она.
Я думаю, что больше всех я любил Гизелу. Я все еще оплакиваю ее. Но среди всех моих женщин Этельфлед всегда была ко мне ближе. Она думала так же, как я. Иногда я мог начать что-то говорить, а она заканчивала предложение.
Мы одновременно посмотрели друг на друга и прочитали наши мысли. Из всех моих друзей больше всех я любил Этельфлед.
В какое-то время в этой влажной тьме день Тора, четверг, превратился в день Фрейи, пятницу. Фрейя была женой Одина, богиней любви, и весь ее день не прекращался дождь.
После полудня поднялся ветер, сильный ветер, который срывал солому с крыш Винтанкестера и доводил дождь до исступления, и в эту самую ночь король Альфред, который правил Уэссексом двадцать восемь лет и был на своем пятидесятом году жизни, умер.
На следующее утро дождь прекратился, а ветер был слабым. В Винтанкестере было тихо, только свиньи копались в грязи улиц, петухи кукарекали, псы завывали и лаяли и раздавался глухой звук сапог часовых, шагающих по размокшим доскам на крепостном валу.
Казалось, что весь народ оцепенел. Колокол начать звонить ближе к полудню, лишь один колокол, удар за ударом, и звук уносился дальше в долину реки, звеня над покрытыми водой полями, а затем со всей силой возвращался обратно. Король умер, да здравствует король.
Этельфлед хотела помолиться в часовне монастыря, и я оставил ее в Святом Хедде и пошел по молчаливым улицам к дворцу, где оставил свой меч у ворот и увидел Стеапу, сидящего в одиночестве во дворе.
Его мрачное лицо с натянутой кожей, которое испугало так многих врагов Альфреда, было мокрым от слез. Я сел на скамью рядом с ним, но ничего не сказал. Мимо нас поспешила женщина с кипой сложенных простыней.
Король умер, но нужно стирать простыни, подметать комнаты, выносить пепел, приносить дрова и молоть зерно. Несколько лошадей были уже под седлами и ожидали в дальнем конце двора.
Я предположил, что они предназначались для гонцов, которые разнесут новости о смерти короля в каждый уголок королевства, но вместо этого в дверном проеме появилась группа людей в кольчугах и шлемах, которые сели на лошадей.
— Твои люди? — спросил я Стеапу.
Он бросил на меня резкий взгляд.
— Нет.
Это были люди Этельволда. Сам он появился последним и, как и его приспешники, был одет как на войну — в кольчугу и шлем.
Трое слуг принесли воинам мечи из башни у ворот, и мужчины копались в них, пытаясь найти свои, затем прикрепили мечи к поясу. Этельволд взял свой длинный меч, позволил слуге застегнуть пояс, а затем с его помощью забрался на коня, большого вороного жеребца.
Потом он заметил меня. Он направил коня в мою сторону и вытащил меч из ножен. Я не сдвинулся с места, и он остановил коня за несколько шагов.
Конь высекал копытами искры на булыжниках мостовой.
— Печальный день, лорд Утред, — сказал Этельволд. Обнаженный меч был прижат к его боку, острием вниз. Он хотел им воспользоваться, но не осмеливался. У него были амбиции, но он был слаб.
Я поднял глаза к его продолговатому лицу, когда-то столь привлекательному, а теперь изуродованному пьянством, злобой и разочарованиями. На его висках была седина.
— Печальный день, мой принц, — согласился я.
Он оценивал меня, оценивал дистанцию, на которую придется переместиться его мечу, оценивал свои шансы ускользнуть через ворота после того, как он нанесет мне удар. Он оглядел двор, чтобы понять, сколько королевских стражников находится в поле зрения. Их было только двое.
Он мог бы нанести мне удар, позволить свои людям заняться теми двумя и уйти, все в одно мгновение, но он все еще колебался. Один из его воинов направил своего коня ближе.
Воин носил шлем с накладками на щеках, так что я мог видеть только его глаза. Щит был подвешен на спине, на нем была изображена голова быка с окровавленными рогами.
Его лошадь нервничала, и он похлопал ее по шее. Я заметил шрамы на боках животного, там, где он глубоко вонзал в них шпоры.
Он наклонился к Этельволду и сказал что-то очень тихо, но был прерван Стеапой, который просто встал. Он был огромного, пугающего роста, широк в плечах и, как командиру королевской стражи, ему было разрешено носить меч во дворце.
Он схватился за рукоять меча, и Этельволд немедленно вложил свой меч в ножны до половины.
— Я беспокоился, — произнес он, — что из-за этой сырости меч заржавеет. Вроде нет.
— Ты нанес на меч льняное масло? — спросил я.
— Мой слуга должен был это сделать, — ответил он зло и засунул меч в ножны. Человек с окровавленными бычьими рогами на щите уставился на меня из-под шлема.
— Ты вернешься на похороны? — спросил я Этельволда.
— И на коронацию, — отозвался он лукаво, — но до этого у меня есть дела в Твеокснаме, — он наградил меня недружелюбной улыбкой. — Мои тамошние владения не такие большие, как твои в Фагранфорде, но достаточно крупные, чтобы нуждаться в моем внимании в эти печальные дни.
Он натянул поводья и вонзил шпоры, так что жеребец скакнул вперед. Его воины последовали за ним, их лошади громко простучали копытами по камню.
— Кто носит голову быка на щите? — спросил я Стеапу.
— Сигебрит из Кента, — ответил Стеапа, наблюдая за тем, как воины скрываются в арке ворот. — Богатый юный глупец.
— Это его воины? Или Этельволда?
— У Этельволда есть воины, — сказал Стеапа. — Он может себе это позволить. Он владеет землями отца в Твеокснаме и Уимбурнане, которые делают его богачом.
— Он должен умереть.
— Это семейное дело, — промолвил Стеапа, — ни я, ни ты не имеем к этому отношения.
— Именно мы с тобой убиваем для семьи.
— Я становлюсь слишком старым для этого, — пожаловался он.
— Сколько тебе лет?
— Понятия не имею, может, сорок?
Он провел меня через небольшие ворота в дворцовой стене, потом по раскисшей от воды траве в сторону старой церкви Альфреда, которая находилась рядом с новым собором. Леса вокруг него паутиной вздымались в небо, где должна была находиться незаконченная еще большая каменная башня.
Горожане стояли у двери старой церкви. Они не разговаривали, а просто стояли с выражением утраты на лицах и отошли в сторону, когда подошли мы со Стеапой. Некоторые поклонились. Сегодня дверь охраняли шестеро людей Стеапы, которые убрали мечи, когда увидели нас.
Стеапа перекрестился, войдя в церковь. Внутри было холодно. Каменные стены были разрисованы сценами из христианского Писания, а на алтаре блестело золото, серебро и хрусталь.
Мечта датчан, подумал я, потому что здесь было достаточно сокровищ, чтобы купить флот и наполнить его мечами.
— Он думал, что церковь слишком мала, — сказал Стеапа, восхищенно глазея на лучи света, идущие с высокого потолка. Там летали птицы.
— В этом году там гнездился сокол, — сказал он.
Короля уже принесли в церковь и положили перед высоким алтарем. Играл арфист, а хор брата Джона пел в темной глубине.
Мне было интересно, там ли мой сын, но я не взглянул. Священники бормотали перед боковыми алтарями или стояли на коленях рядом с гробом, в котором лежал король.
Глаза короля были закрыты, а его лицо замотано белой тканью, сжимавщей губы, между которыми я заметил кусок сухаря, очевидно потому, что какой-то священник положил кусок святого хлеба христиан в рот мертвецу.
Он был одет в белую рясу кающегося грешника, в такую же, которую он однажды заставил надеть меня.
Это было много лет назад, когда нам с Этельволдом приказали унизиться перед алтарем, и у меня не было другого выбора, кроме как согласиться, но Этельволд превратил всю эту жалкую церемонию в фарс.
Он притворился, что полон угрызений совести и выкрикивал эти угрызения небесам.
— Больше никаких сисек, Господь! Упаси меня от сисек!
Я помню, как Альфред отвернулся с отвращением.
— Эксанкестер, — сказал Стеапа.
— Ты вспоминал тот самый день, — отозвался я.
— Шел дождь, — сказал он, — и тебе пришлось ползти к алтарю по полю. Я помню.
Тогда я в первый раз увидел Стеапу, такого зловещего и пугающего, а потом мы подрались и стали друзьями, и это было так давно, и я стоял у гроба Альфреда и думал о том, как быстро проходит жизнь, и что Альфред почти всю мою жизнь был как большой межевой знак.
Я не любил его. Я боролся с ним и за него, я проклинал его и благодарил его, я презирал его и восхищался им. Я ненавидел его религию и ее холодный неодобрительный взгляд, ее злобу, скрытую под притворной добротой, и ее преданность богу, который иссушил радости существования, назвав их грехом, но религия Альфреда сделала его достойным мужем и хорошим королем.
И вся лишенная радости душа Альфреда стала тем камнем, о который разбились датчане. Раз за разом они атаковали, и раз за разом Альфред был умнее их, и Уэссекс становился еще сильнее и богаче, и все это благодаря Альфреду.
Мы думали, что короли — это люди с привилегиями, которые правят нами и имеют свободу создавать, нарушать и презирать законы, но Альфред никогда не ставил себя выше законов, которые он любил создавать.
Он считал свою жизнь долгом перед своим богом и народом Уэссекса, и я никогда не встречал лучшего короля. Сомневаюсь, что мои дети, внуки и дети их детей когда-нибудь увидят лучшего.
Я никогда не любил его, но никогда не переставал им восхищаться. Он был моим королем, и всем, что у меня теперь есть, я обязан ему. Пища, которую я ем, дом, в котором живу, мечи моих воинов, — все это началось с Альфредом, который иногда меня ненавидел, иногда любил и был щедр ко мне. Он был дарителем.
Слезы текли по щекам Стеапы. Некоторые священники, которые стояли на коленях у гроба, открыто рыдали.
— Сегодня вечером ему выроют могилу, — сказал Стеапа, указывая на высокий алтарь, покрытый сверкающими реликвиями, которые так любил Альфред.
— Его похоронят здесь? — спросил я.
— Здесь есть подвал, — ответил он, — но его нужно открыть. Когда будет построена новая церковь, его перенесут туда.
— И похороны завтра?
— Может, через неделю. Нужно время, чтобы люди могли сюда приехать.
Мы оставались в церкви довольно долго, приветствуя людей, которые приходили оплакать короля, а в полдень прибыл новый король с группой знати. Эдвард был высок, у него было вытянутое лицо с тонкими губами и абсолютно черные волосы, которые он зачесывал назад.
Он показался мне таким юным. Он был одет в голубую мантию, подпоясанную вышитым золотом кожаным ремнем, а поверх был черный плащ, свисающий до пола. На нем не было короны, потому что он еще не был коронован, но его голову обхватывал бронзовый венец.
Я узнал большинство сопровождавших его олдерменов — Этельнота, Уилфрита и, конечно, будущего тестя Эдварда, Этельхельма, который шел рядом с отцом Коэнвульфом, исповедником и охранником Эдварда.
Там было полдюжины молодых людей, которых я не знал, а потом я увидел своего кузена Этельреда, и в тот же момент он задержал взгляд на мне. Эдвард кивнул ему, подойдя к гробу отца.
Мы со Стеапой опустились на одно колено и остались в таком положении, а Эдвард преклонил колени перед гробом отца и сложил руки в молитве. Вся его стража преклонила колени. Все молчали. Хор бесконечно пел свои гимны, а дым от благовоний растекался по пронзенному солнечными лучами воздуху.
Глаза Этельреда были закрыты в притворной молитве. Его лицо выглядело суровым и необычно состарившимся, возможно потому, что он был болен и, как и его тесть Альфред, склонен к болезненным припадкам.
Я наблюдал за ним, размышляя. Должно быть, он надеялся, что смерть Альфреда ослабит связи между Уэссексом и Мерсией.
Должно быть, он надеялся, что будет две коронации, одна в Уэссексе, а другая в Мерсии, должно быть, он знал, что Эдварду все это известно.
На его пути стояла жена, которую любили в Мерсии и которую он пытался лишить влияния, замуровав ее в обители Святого Хедды, другим же препятствием был любовник жены.
— Лорд Утред, — Эдвард открыл глаза, хотя его руки все еще были сложены в молитве.
— Да, господин? — спросил я.
— Ты останешься на погребение?
— Если ты пожелаешь.
— Я желаю, — сказал он.
— А затем ты должен отправиться в свои владения в Фагранфорде, — продолжал он. — Уверен, что у тебя там много дел.
— Да, господин.
— Лорд Этельред, — Эдвард говорил твердо и громко, — останется на несколько недель как член совета. Я нуждаюсь в мудром совете и думаю, что никто больше не способен мне его дать.
Это была ложь. Даже самый последний идиот мог дать лучший совет, чем Этельред, но, конечно же, Эдварду не нужны были советы моего кузена.
Ему нужно было, чтобы Этельред был там, где можно было за ним присматривать, чтобы он был там, где не сможет спровоцировать беспорядки, и он отправлял меня в Мерсию, потому что верил, что я буду держать Мерсию на поводке у западных саксов.
И потому что он знал, что если я уеду в Мерсию, туда же отправится и его сестра. Выражение на моем лице не изменилось.
Под потолком церкви летал воробей, и капля его помета, белая и влажная, упала на мертвое лицо Альфреда, забрызгав его нос и левую щеку.
Столь плохое, столь зловещее предзнаменование, что все вокруг гроба затаили дыхание.
И именно в этот момент один из стражников Стеапы вошел в церковь и поспешил к нефу, но не встал на колени. Вместо этого он бросил взгляд сначала на Эдварда, потом на Этельреда, а потом на меня, казалось, не решаясь молвить слово, пока Стеапа не прорычал, что он может говорить.
— Леди Этельфлед, — сказал тот.
— И что с ней? — спросил Эдвард.
— Лорд Этельволд забрал ее силой из монастыря. Забрал ее, господин. И они уехали.
Итак, борьба за Уэссекс началась.
