Книга:
1356
Назад:
5
Дальше:
7
6
Из обители святой Доркас Хуктон ускользнул на диво гладко. Никем не замеченный, он прокрался в каморку, где были свалены для раздачи бедным разнообразные обноски, и выбрался на улицу. Старая графиня, лицемерно сетуя на слабость ума, ободрала Томаса, как липку, облегчив на целых семь леопардов, но Томас по ним не горевал. Он узнал имя святого с авиньонской фрески. Теперь бы ещё из Монпелье улизнуть. Стены города высоки и хорошо охраняются, нечего и думать о том, чтобы спуститься с них. Следовательно, остаются городские ворота, но они откроются лишь на рассвете.
Томас плотнее закутался в плащ. Хоть дождь и прекратился, мокрая брусчатка блестела в свете фонарей, подвешенных у входов в дома. Надо найти местечко, где можно было бы дождаться утра, не опасаясь ищущих Томаса стражников.
— Солдат, сведущий в латыни, — насмешливо произнёс кто-то за спиной, — Чудо из чудес.
Томас обернулся. В живот ему были направлены вилы, которые держал студент-ирландец Кин.
— Ножик, наверно, с тобой, — прищурился школяр, — Тем не менее, мне кажется у тебя шансов получить вилы в брюхо больше, чем у меня твой ножик в горло.
— Я не хочу тебя убивать.
— Приятно слышать. Мне было бы досадно умереть до заутрени.
— Брось вилы.
— Они мне не мешают, — ухмыльнулся Кин, — Наоборот, являются подтверждением моей мудрости и прозорливости.
— С чего бы?
— Остальные весь день мотались, высунув языки, по городу, как потерявшие след гончие, а я предположил, что ты в обители святой Доркас и, как видишь, оказался прав. Разве я не умничка?
— Умничка, — согласился Хуктон, — Только зачем ты товарищей направил в сторону от обители святой Доркас, умничка?
— Когда это?
— Собственными ушами слышал, как ты орал товарищам, что я по крыше бегу к капитулу.
— А, было, — признал студиозус, — Ну, так награда за тебя одна, а нас много. Зачем делиться? Подержал пару минут вилы — пару месяцев потом можно не отказывать в пиве, вине и женских ласках.
— У меня предложение получше.
— Любопытно. Развлечения здесь дороговаты. Всё-таки, половина городского населения — лица духовного звания. Кстати, вот чего я никак в толк не возьму, так это причин дороговизны на услуги распутных девок. Казалось бы, от клиентов отбоя нет, цены должны падать, а они, наоборот, ползут вверх, как на дрожжах.
— Брось свою ковырялку, помоги мне убраться из города, и я выплачу тебе столько, что ты год будешь переползать с одной шлюшки на другую, в перерывах наливаясь лучшим вином, какое только можно достать за деньги…
— Твоя женщина схвачена, — перебил его ирландец.
Томас похолодел:
— Что?
— Её задержали на северных воротах с тремя людьми и мальчишкой. Роланд де Веррек и его бойцы.
Томас чертыхнулся:
— Ты знаешь, где она?
— По слухам, рыцарь-недотрога повёз её в Тулузу. Но слухам верить — сам понимаешь. В таверне Аиста чего только не болтают. В прошлом году прошла сплетня, что в день святого Арнульфа состоится конец света, а мы всё ещё дышим. Как думаешь, этот де Веррек, правда, девственник?
— Не знаю, не проверял.
— Во даёт парень… А с виду нормальный и рожа смазливая.
Томас прислонился спиной к стене обители и закрыл глаза. Женевьеву сцапали. Опять. Когда он увидел её впервые, она сидела в темнице, дожидаясь казни на костре по обвинению в бегарской ереси. Хуктон длинно выругался.
— Богохульствовать нехорошо, — высказался Кин.
Томас устало бросил ирландцу:
— А я вот сейчас отберу у тебя вилы и в глотку тебе забью. Это будет хорошо?
— Нет, — спокойно ответствовал тот, — Нехорошо и чрезвычайно опрометчиво, потому что с вилами в глотке я буду тебе бесполезен.
Томас открыл глаза и воззрился на Кина с интересом:
— Ты что же, решил мне помочь?
— Мой папаша — глава клана, причём, я его третий сын, то есть мной он дорожит, как куском конского навоза. Поэтому он припомнил поверье, что Господь благоволит к семействам, в которых есть священники, и сдал меня в попы. Моего желания папаша не спрашивал. Старшие братья сражаются, они — мужчины, а я буду не пойми кто. Так что, коль найдётся добрый самаритянин, который снабдит меня щитом, кольчугой и мечом, мы с ним поладим. Мысль ясна?
Томас подозрительно осведомился:
— Ты, приятель, уж не с братом ли Майклом побеседовать успел?
— Это с тем монашком, которого ты грозился прирезать? А я сразу просёк, что вы заодно. Наши простаки мне не поверили, очень уж натурально он испуг изображал.
— Звать-то тебя как?
— Имонн Ог О’Кин. Хотя «Ог» можно опустить.
— Почему?
— «Ог» означает, что я младше папаши. Дурость, да? Что, где-то дети бывают старше отцов?
— Ладно, Имонн О’Кин, отныне ты латник у меня на службе.
— О! Другой разговор! Спасибо, Господи! — Кин опустил вилы, — Спасибо, что больше никогда не увижу коровью лепёшку по имени Роже де Бофор. Попомни мои слова, однажды он станет папой!
Томас напряжённо размышлял. Женевьеву надо было выручать. Сидя в Монпелье, освободить её невозможно. Следовательно, опять же всё упирается в необходимость покинуть город как можно скорее.
— Раз уж ты теперь служишь мне, — сказал ирландцу Хуктон, — первое задание тебе: придумать, как нам слинять из Монпелье.
— Не из лёгких задачка-то, — почесал затылок собеседник, — Город за твою поимку назначил изрядную награду.
— Город?
— Да. Магистрат, — Кин помолчал и триумфально изрёк, — Дерьмо! Точнее, телеги золотарей. Они вывозят из города нечистоты и мусор. Из богатых домов, по крайней мере. У бедняков-то денег на такое чистоплюйство нет. Каждое утро пара золотарных возков выезжает из городских ворот, и досматривать их дураков нет. Стражники отступают подальше, воротят морды, носы зажимают и только ручкой эдак помахивают, проезжайте, мол, быстрее…
— А, что, может и сработать, — прикинул Томас, — Умно. А пока сходи-ка ты, вьюнош, в таверну у церкви Сен-Пьер…
— В «Слепые сиськи», что ль?
— Постоялый двор около церкви Сен-Пьер. Там…
— Ну да, «Слепые сиськи». Так его в городе кликают из-за вывески. На ней святая Люция, как положено, без глаз, зато с вот такенными буферами!
— Сходишь туда, найдёшь брата Майкла.
Томас надеялся, что, кроме Кина, монаха никто больше в связи с эллекинами не заподозрил, и медик-недоучка располагает более точными сведениями о судьбе Женевьевы и остальных.
— Если я заявлюсь в таверну и буду вести расспросы, ничего не покупая, — вызову подозрение.
— А ты не вызывай, — Томас дал ему монету. Эх, самому бы пойти, — Купишь вина, послушаешь разговоры. Монаха найди обязательно. Выясни, знает он что-нибудь о Женевьеве.
— Жена твоя, да? — полюбопытствовал Кин, затем нахмурился, — Как, по-твоему, святая Люция, правда, выколола себе глаза из-за того, что какой-то мужик их похвалил? Иисусе! Это она здорово дурака сваляла. Спасибо, у того недоноска о сиськах хватило ума помалкивать. Не стань Люция святой, могла бы выйти кому-то хорошая жена.
Томас удивился:
— Хорошая жена? Почему?
— Мой папаша любит говаривать, что лучше нет супружеской четы, где жена слепая, а муж глухой. Где мне тебя искать по возвращении из «Сисек»?
Томас указал на узкий проулок у обители:
— Здесь.
— А потом подадимся в золотари, хотя у меня всё свербит от того, что я, наконец, избавлюсь от этой чёртовой рясы и надену кольчугу. Брата Майкла твоего сюда привести?
— Не надо. Скажешь, пусть доучивается лекарскому делу.
— Фу! — передёрнул плечами Кин, — Мочу лизать всяких заразных… Бедолага.
— Дуй давай, — устало приказал Томас.
Ирландец ушёл. Томас укрылся в переулке, где царила тьма, чёрная, как сутана. Копошились в мусоре крысы. Из домов по соседству доносился чей-то молодецкий храп и детское хныканье. Мимо монастыря прошли двое ночных сторожей, светя фонарями. В переулок они не заглянули. Томас привалился спиной к стене и, смежив веки, стал молиться о Женевьеве. Роланд де Веррек мог передать её церкви, но, вероятнее всего, «рыцарь-недотрога», как метко окрестил его Кин, придержит Женевьеву, чтобы обменять на Бертилью, графиню Лабрюиллад. Ладно, меч святого Петра никуда не денется. Сейчас главное — Женевьеву спасти.
Кин вернулся перед рассветом.
— Монаха на постоялом дворе не нашёл, — бойко отчитался ирландец, — Угостил их конюха. Осведомлённый парень! Плохи твои дела — стражу предупредили, что у беглого еретика изуродованы пальцы на руках. Увечье боевое?
— Нет, привет от доминиканцев.
Кин поёжился, пытаясь рассмотреть руки Томаса:
— Господь на небесах! Чем это?
— Винтовым прессом.
— Ну да, «без пролития крови» же.
— Брата Майкла на постоялом дворе нет?
— А чёрт его знает. Во всяком случае, мой новый приятель — конюх, очень подозреваю, даже не понял, о ком я ему толкую.
— Что ж, будем надеяться, брат Майкл сделал из случившегося правильные выводы и решил продолжить обучение.
— Пустая трата времени, — фыркнул Кин, — А конюх рассказал мне, что другой твой знакомец вчера смылся из города.
— Уж не Роланд ли де Веррек?
— Он самый. С твоим чадом и женой помчался на запад.
— Точно на запад?
— Конюх готов был землю есть. На запад, в Тулузу.
Значит, де Веррек отправился в Тулузу. Разумно, в общем-то. Поймает стража Монпелье Томаса или прохлопает, де Верреку в любом случае есть на кого выменять Бертилью.
— Где там твои золотари? Веди.
Город помалу просыпался. Растворялись ставни. Навстречу попадались хозяйки, несущие от колодцев воду. На перекрёстке рослая девица продавала козье молоко. Кин вёл Томаса, уверенно ориентируясь в лабиринте узких улочек. Пробили колокола многочисленных церквей, возвещая благочестивым горожанам час первой молитвы. Брусчатка закончилась, под ногами стало попадаться больше мусора, грязи и дерьма. Томас с Кином прошли мимо бойни. Дорожная пыль около неё была густо замешана на кровище. Поворот-другой, и впереди открылась грязная смердящая площадь, посреди которой стояли три золотарные телеги, уставленные зловонными бочками и запряжённые парой быков каждая.
— Фу-у! — наморщил нос Кин, — Ох и вонюче же гадят эти богатеи!
Возчиков Томас не увидел:
— Ездовые-то где?
— У вдовы винищем наливаются, — кивнул ирландец на корчму, — Вдова — та ещё профура. Мало того, что телеги принадлежат ей, она ещё и золотарям недоплачивает, в счёт оплаты за работу вином поит. Они-то должны вывозить «добро», едва ворота откроются, но сидят, пока вино не допьют, чему я не перестаю изумляться.
— Чему же тут изумляться?
— Вино больно гадкое. Бычья моча, уверен, поприятней на вкус будет.
— Откуда знаешь?
— Вопрос, достойный доктора Люциуса, — уклонился от прямого ответа Кин, — Телеги-то хорошо рассмотрел? Не передумал бежать?
— У меня, что, выбор есть?
— Тогда слушай. Залезешь на воз и ляжешь между бочек посерёдке вдоль телеги. Борта высокие, тебя никто не увидит. Лежи, не шевелись. Я дам знать, когда можно будет выбираться.
— А ты разве со мной не полезешь?
— Не ради меня же стража на ушах стоит. Ты тот парень, которого они мечтают вздёрнуть, не я.
— С чего им мечтать меня вздёрнуть?
— Ну да! С чего им мечтать вздёрнуть разбойника-эллекина Томаса Хуктона, английского еретика? Друг, да на твою казнь поглазеть сбежится больше народу, чем на Шлюхино воскресенье!
— Что это за Шлюхино воскресенье?
— Воскресенье, ближайшее к празднику святого Николая. Девчонки, типа, в этот день никому не отказывают. Враньё. Ты бы поторопился, а?
Ставня одного из окон, скрипя, распахнулась. Выглянул заспанный горожанин, зевнул и спрятался. Пели петухи. Груда тряпья на дальнем конце площади зашевелилась, и Томас сообразил, что это спящий попрошайка.
— Поспеши, — продолжал Кин, — Ворота уже открылись, так что и возчики вот-вот подтянутся.
— Иисус благий, — пробормотал Томас, собираясь с духом.
Он пересёк площадь и забрался на заднюю телегу. Смрад свалил бы и медведя. Бочки были старыми, текли безбожно, и дно возка покрывала жижа слоем в палец толщиной. За спиной хихикнул Кин. Томас задержал дыхание, пропихиваясь между бочками в середину. Внутренне содрогнувшись, лёг, скрытый пузатыми боками. Что-то капнуло на макушку. Мухи облепили лицо и шею. Стараясь дышать ртом, Томас набросил на голову капюшон. Жижа промочила плащ и затекла под кольчугу, напитывая нижнюю рубаху.
Возчики не заставили себя ждать Послышались голоса, телега качнулась, на передке появились две спины. Щёлкнул кнут. Визжа осями, телега двинулась с места. Трясло немилосердно, с каждым толчком выплёскивая на Томаса порцию содержимого бочек. Поездка тянулась бесконечно, но, по крайней мере, Кин оказался прав относительно стражи на воротах: три возка пропустили без досмотра. Городское мельтешение теней над головой сменилось мягким светом поднимающегося солнышка. Кин, насколько мог слышать Томас, шёл рядом с обозом, оживлённо болтая с золотарями. Телега, в которой спрятался Томас, дрогнула и покатилась под откос. Из накренённых бочек вновь плеснуло дерьмом. Томас, которому попало по спине, беззвучно и яростно выругался. Кин весело рассказывал длинную историю о дворняжке, укравшей в монастыре святого Стефана ногу ягнёнка. В журчанье французской речи ирландца вклинился шёпот по-английски: «Слазь скорее!» Томас ужом протиснулся к заднему борту и, перевалившись через него, рухнул в пыль. Телега со скрипом покатилась вниз, а Томас скользнул в придорожную траву. Спустя минуту его нашёл Кин:
— Ну и видок у тебя.
— Спасибо.
— Я обещал тебя вывезти из города и обещание сдержал.
— Ты просто святой. Надо искать лошадей, оружие и ехать за Роландом.
Возы неторопливо протащились по накатанной дороге, пробитой в обрывистом берегу, к реке. Там золотари ворочали бочки, опрокидывали в воду, пуская по течению жёлто-коричневые пятна.
— Искать, конечно, дело хорошее, — заметил Кин, — Только где найти?
— Всему свой черёд, — Томас прихлопнул на щеке муху.
Он повёл ирландца по склону, поросшему оливами, стремясь уйти из поля зрения золотарей.
— То есть? — спросил Кин.
— Сначала — река.
Свернув к воде, Томас удостоверился, что возчики его не видят, и принялся стягивать с себя одежду. Вошёл в воду. Холодная!
— Ни черта себе у тебя шрамов! — присвистнул Кин.
— Хочешь оставаться красавчиком, не иди в солдаты, — пробурчал Томас, окунаясь, — Кинь мои шмотки.
Кин брезгливо, носком ноги, поддел одёжку Томаса и спихнул в воду. Эллекин притопил одежду, начал топтаться по ней, одновременно полоща кольчугу. Под конец вымыл волосы, выбрался обратно на берег. Выжал, сколько мог, штаны с рубахой, надел на себя. Денёк обещал быть тёплым, Бог даст, на теле высохнут. Влез в кольчугу.
— На север, — коротко скомандовал Кину.
Надо заглянуть на разрушенную мельницу, где ждёт Карл.
— За лошадями и оружием, как я понимаю? — уточнил Кин.
— Сколько за меня назначили?
— Вес твоей правой руки в золоте.
— Руки? — изумился Томас, потом сообразил, — А, ну да, я же лучник.
— Вес правой руки в золоте и отрубленной головы в серебре. Не любят здесь английских лучников.
— Целое состояние, — хмыкнул Томас, — Знаешь, есть у меня нехорошее предчувствие, что, прежде чем мы найдём лошадей и оружие, лошади и оружие найдут нас.
— Не понял.
— Скоро в городе докумекают, что я дал дёру, и примутся прочёсывать окрестности. Надо брать ноги в руки и мчать на север, что есть сил.
Томас беспокоился о Женевьеве. Попадись Женевьева к церковникам в лапы, вновь пытки, затем неминуемо — костёр. Надежда была лишь на то, что её и Хью де Веррек придержит ради обмена на Бертилью. Хотя кто знает, что у него в мозгах? Взбредёт, что передать еретичку церкви его святой долг, и конец. Ладно, добраться бы до Карла, там лошади, там бойцы, там оружие.
Томас с ирландцем брели на север по берегу. Солнце поднялось выше. Косогор становился более пологим. Оливковые рощи закончились, пошли виноградники. На них кое-где работали крестьяне. Интересно, подумал Томас, насколько опередил его Роланд? Вслух сказал:
— Надо было не цацкаться с ним.
— С кем?
— С Роландом. Мой лучник держал его на прицеле. Надо было приказать стрельнуть.
— Убить этого парня не просто. Гибкий он и быстрый, как змея. Был я раз в Тулузе, видел его на турнире.
— Обогнать бы его… — тяжело вздохнул Томас.
Почему де Веррек едет в Тулузу? И тут его осенило.
— Потому что дорога безопасна! — воскликнул Томас.
— И что?
Томас принялся возбуждённо объяснять:
— Он едет по тулузскому тракту, который охраняют воины графа Арманьяка, а потому де Веррек может не бояться нападения моих эллекинов. Но цель Роланда не Тулуза. От тракта ответвляется дорога на Жиньяк.
— А зачем де Верреку дорога на Жиньяк?
— Потому что де Веррек везёт Женевьеву в Лабрюиллад! Понимаешь, в Лабрюиллад!
— Далеко этот Лабрюиллад?
— Пять-шесть дней верхом. Если срезать холмами, то меньше.
Конечно, коль не нарвёшься в холмах на коредоров. Чёрт, скрипнул зубами Томас, ему нужны его латники, его лучники. Ему нужно чудо.
Впереди показалась деревня. Её пришлось обходить по дуге. На полях трудились люди. Они как будто не заметили чужаков, но Томас сам вырос в крохотной деревушке и знал, что местным жителям, досконально изучившим в округе каждый кустик, каждое деревце, достаточно вспорхнувшей пичуги, чтобы сделать вывод о приближении непрошенных гостей. А весть о щедрой награде уже могла достигнуть селения, благо Монпелье рядом.
Отчаяние захлестнуло Томаса.
— Будь я на твоём месте, — бросил он ирландцу, — удовлетворился бы деньгами, что предлагали за меня в Монпелье, а не искал журавля в небе.
— Что за мрачные мысли? — оторопело зыркнул на него Кин.
— А разве нет причин? Ничего не клеится.
— Как это «ничего»? Из города мы улизнули.
— Тебе-то какая польза с того? Получил бы монеты, уже в корчме вино пил.
— Ага, а завтра опять на лекцию к доктору Люциусу? Да я ещё годик бы послушал умничанье этого жалкого червяка де Бофора, и или сам удавился, или его бы удавил. А о тебе рассказывают, что ты делаешь людей богачами!
— Хочешь разбогатеть?
— Хочу вольным, как птица, скакать по свету на лихом коне. И чтобы горячая девчонка под боком, а лучше две. Нет, три! — ирландец расплылся в мечтательной улыбке, — Хочу быть выше правил.
— Тебе годков-то сколько, вольная птица?
— Точно не скажу, нет у нас в заводе года считать. Лет восемнадцать, наверно. Или девятнадцать.
— Без правил, без правил… — повторил Томас недовольно.
Сырая одежда натирала кожу, а мокрая обувка стала расползаться по швам.
— Правила не дают людям рыпнуться с насестов, — рассуждал Кин, — Рыпнешься — свернут башку, как глупой курице. Только вольные птицы, как ты, выше любых правил, разве нет?
— Я учился в Оксфорде. Как ты, на священника.
— Поэтому в латыни силён?
— Меня попервой отец учил. Латынь, греческий, французский.
— Видишь, а теперь ты сэр Томас Хуктон, командир знаменитых эллекинов! Жил бы по правилам, сейчас был бы попом.
— Я — лучник, — уточнил Томас. Лучник без лука, чёрт, — И у эллекинов тоже есть свои правила.
— Какие?
— Мы делим добычу, не бросаем друг друга и не насилуем женщин.
— Ага, сплетни об этом ходят. Эй, ты слышал?
— Что?
— Собаки лают. Две. Похоже.
Путники давно оставили реку за спиной и шли по краю леса, скрывавшего их от чужих глаз. Томас остановился и прислушался. Шумел ветер в листве, ухо различило отдалённую дробь дятла и… брёх. Собачий брёх.
— Может, просто охотники? — предположил Хуктон, не веря в свои слова.
Он выбрался на опушку к сухой канаве, разделявшей лес и обширный виноградник, террасами уходящий вдаль и вниз, к речной долине, откуда и слышался лай. Томас перешагнул канаву, встал у штабеля ореховых колышков, заготовленных для подвязки виноградных лоз, вгляделся. Три всадника, два пса. Просто охотники, но не на зайца, не на лису. На лучника. У двоих конных Томас рассмотрел копья. Собаки, нюхая землю, явно вели хозяев к лесу.
— О собаках я не подумал, — с досадой произнёс Томас, вернувшись к Кину.
— Собаки — это не страшно, — пожал плечами ирландец.
— Ну да. Их хозяева не за твоей рукой охотятся. Псы взяли наш след. Если всё же решил сделать ноги — самое время.
— Нет уж! — возмутился Кин, — Я ведь один из твоих людей, забыл? А мы не бросаем друг друга. Такое у нас правило.
— Смотри сам. Постарайся псов не злить.
— Собаки меня любят, — самодовольно заявил ирландец.
— Надеюсь, их успеют отозвать прежде, чем псы тебя не только полюбят, но и распробуют.
— Да не укусят они меня, вот увидишь.
— Стой здесь, — приказал Томас, — и не дёргайся. Пусть считают, что ты один.
Хуктон вцепился в нижнюю ветку ореха, подтянулся и сел на корточках, скрывшись в густой сочной кроне. Теперь всё зависело от того, куда подъедут и где расположатся всадники. Топот копыт был всё громче, а лай всё ближе. Кин, к удивлению Томаса, опустился на колени и молитвенно сложил ладони. Весьма благоразумно, одобрил Томас мысленно, и тут в поле его зрения влетели два волкодава, роняя капли слюны с оскаленных клыков. Кин простёр навстречу собакам руки, щёлкнул пальцами:
— Хорошие пёсики!
С округлившимися глазами Томас наблюдал, как здоровенные зверюги, скуля, подползли к ирландцу. Одна привалилась к его коленям, вторая принялась лизать руку.
— Умные ребята… — приговаривал Кин, чухая псов между ушей, — Отличное утречко поохотиться на англичанина, да?
Подъехали всадники. Лошадей они пустили шагом, пригибались, подныривали под низкие ветки.
— Тупые псины! — вытаращился один при виде ластящихся к ирландцу собак, — Ты кто такой?
— Христианин, — доброжелательно ответствовал Кин, — Доброго утра вам, господа.
— Христианин?
— Господь осенил меня светом своим, — продолжал Кин, — И я чувствую единение с Ним сильнее, молясь ранним утром в тени деревьев. Благослови вас Создатель, господа, а что сподвигло вас подняться ни свет, ни заря?
Простодушный лучистый взгляд, мантия из дерюги, — Кин вполне соответствовал избранному им образу набожного чудака.
— Охота, что ж ещё? — сказал второй всадник.
Третий подозрительно заметил:
— А ты не француз.
— Я из Ирландии, господа. Из земли святого Патрика. Вознёс ему мольбу укротить гнев ваших собачек, и вот они милы и дружелюбны.
— Элоиза! Абеляр! — сердито рявкнул псам хозяин.
Те не обратили на него внимания.
— На кого охотитесь? — невинно осведомился ирландец.
— На англичанина.
— Вы не там ищете. Он же в городе?
— Может быть, может быть.
Всадники находились справа от Кина; соответственно, от Томаса — слева, но далековато для прыжка. Молодые, роскошно одетые, в высоких сапогах, с перьями на шапках. Двое держали копья: рогатины на вепря с поперечными выступами позади острия; все трое были вооружены мечами.
— …А может и нет, — многозначительно поднял бровь второй конник, подъезжая к Кину ближе, — Ты, значит, молиться сюда пришёл?
— Я, по-моему, так и сказал.
— Ирландия, кажется, рядом с Англией?
— Да, — печально согласился Кин, — Англия под боком — вечное проклятие Ирландии.
— Нищий приметил двух подозрительных личностей около кабака вдовы. Один залез в телегу к золотарям, а второй был обряжен в мантию.
— Ну, по-видимому, я не единственный студент, поднимающийся до света.
— Элоиза! Абеляр! — вновь гаркнул собственник псов и вновь безрезультатно.
— Нищий побежал донести об увиденном в магистрат, — продолжил всадник.
— А встретил нас, — ухмыльнулся его приятель, — И наверняка, уже получил свою награду.
— В лучшем мире. С нашей помощью. Можем и тебе помочь поправить память.
— От чистосердечной помощи я никогда не отказываюсь. Затем и молюсь, — доброжелательно кивнул ирландец.
— Наши собаки взяли след.
— Умницы, — Кин потрепал псов по лохматым загривкам.
— И привёл нас след сюда.
— А, они учуяли меня? Неудивительно, что так мчались.
— А на речном берегу отпечатки двух человек.
— Что скажешь, святоша?
Томас чуть выглянул и смог лучше рассмотреть троицу. Дорогая упряжь и сёдла, сапоги начищены до блеска. Купеческие сынки? Богатенькие юнцы, привыкшие прятаться за папашины спины, прожигатели жизни, уверенные, что им дозволено всё. Разнузданные сопляки, убившие попрошайку, чтобы не делиться наградой.
— Святоша… — с презрением процедил первый юнец.
Второй подхватил:
— Настоящему мужчине не к лицу набожность!
— Если он, конечно, мужчина.
— А мы сейчас посмотрим, мужчина он или нет! Раздевайся, живо!
Всадники подъехали к Кину ближе, тесня его конями, как раз под ветку, на которой расположился Томас. И лучник бросился вниз.
Он обрушился на заднего, обхватив сзади за шею, второй рукой хапнув рогатину. Конник потерял равновесие. Лошадь захрапела, попятилась. Оба мужчины свалились на землю, Томас снизу, юнец сверху. Конь дёрнулся и поволок застрявшего ногой в стремени седока прочь. Томас пружинисто вскочил и наконечником трофейного копья плашмя ударил что есть силы второго всадника по макушке. Рогатина у того выпала, и он обмяк в седле. Томас повернулся к последнему, судорожно лапающему рукоять меча. Кин вцепился в его предплечье, повиснув всем телом. Конь юнца гарцевал, собаки, считая происходящее весёлой игрой, прыгали вокруг. Томас, развернув рогатину, врезал всаднику под рёбра. Сопляк задохнулся от боли, и Кин, сдёрнув его с седла, шарахнул ему между глаз коленом. Юнец потерял сознание. Первый тем временем успел выпутаться из стремени и начал подниматься, когда Томас жёстким пинком в горло опрокинул его на спину. Оставшийся в седле, припав к лошадиной шее, открывал и закрывал рот, как вытащенная на берег рыба.
— Лови коней! — приказал ирландцу Томас.
Он перескочил через канаву, перерезал бечеву, не дававшую рассыпаться ореховым кольям, и, выдернув её, бросил Кину:
— Свяжем гадёнышей, подберёшь себе одёжку по вкусу.
Прыжком вернувшись на опушку, Томас спихнул с лошади хватающего ртом воздух купеческого отпрыска и сильным ударом вышиб из него сознание.
— Бархат, да? — Кин щупал ткань дублета одного из лежащих, — Всегда хотел в бархате щеголять.
Томас содрал со всех троих сапоги, нашёл подходящую по размеру пару. Разделил с Кином кусок сыра, краюху хлеба и флягу вина, обнаруженные в седельной суме. Жуя, осведомился:
— С лошадями ты обходиться умеешь?
— Что за вопрос? — оскорбился тот, — Я же ирландец, а мы рождаемся на лошадиной спине!
— Отлично. Помоги мне связать этих олухов, только сначала обдерём с них шмотьё.
Раздев пленников, Томас скинул свою влажную одежду, натянул хранящие тепло прежних хозяев рубаху, штаны и куртку, узковатые для его мощной мускулатуры лучника, зато сухие. Опоясался мечом.
— Убили нищего, храбрецы? — спросил он, подойдя к получившему под рёбра обратным концом копья.
Тот высокомерно молчал, и Томас жёстко пнул его в лицо:
— Будешь немого разыгрывать, отрежу тебе всё, что ниже пояса. Соловьём запоёшь. Вы убили попрошайку?
— Он всё равно больной был, — угрюмо буркнул юнец.
— А, так вы просто совершили акт христианского милосердия? — нехорошо оскалился Томас.
Нагнувшись, он кольнул купчика ножом между ног. Злость на физиономии юнца мгновенно сменилась ужасом.
— Вы кто, ребятки?
Перепуганный молодчик забормотал:
— Питу, моё имя Питу! Мой отец городской консул, он заплатит за меня любой выкуп!
— Питу — большая шишка в Монпелье, — подтвердил Кин, — Виноторговец, а живёт, как сеньор. Ест с золота, говорят.
— Я его единственный сын, — лепетал Питу-младший, — Он заплатит.
— Заплатит, а как же, — согласился Томас, перерезая его путы, и кивнул на свою влажную одежду, — Облачайся.
Когда тот повиновался, лучник вновь стянул запястья юнцу, которому, как теперь видел Томас, едва ли исполнилось восемнадцать.
— С нами поедешь. Надеешься вновь узреть родной Монпелье, молись, чтобы с моими двумя латниками и слугой ничего не случилось.
— Ничего, клянусь! — пылко заверил его Питу.
Двум его очухавшимся товарищам Томас сказал:
— Передайте старшему Питу, что его сын вернётся, когда мои захваченные в Монпелье люди доберутся в Кастильон д’Арбезон. Если у них не будет хотя бы гвоздя в подошве, не говоря о лошадях или оружии, его сынишка вернётся без глаз.
Питу при этоих словах задрожал и, сложившись пополам, принялся блевать. Томас ухмыльнулся:
— Кроме того, с моими парнями пусть пришлёт рукавицу, шитую на правую руку рослого мужчины, полную золотых генуэзских дукатов, и будем квиты. Ясно?
Они закивали. Томас отрегулировал под себя ремни стремян серого жеребца и вскочил в седло. Он получил, что хотел: чудо, коня, оружие и надежду.
— Собак с собой возьмём, — поставил командира в известность Кин, забираясь на пегого мерина и подбирая поводья третьей лошади, на которой сидел Питу.
— Возьмём?
— Они мне по душе, да и я им. Куда едем?
— Меня здесь рядом бойцы дожидаются, так что на север.
И они поехали на север.
На душе у Роланда де Веррека скребли кошки. Казалось бы, с чего? Он пленил жену и сына Хуктона, на коих тот, вне сомнения, будет рад обменять неверную Бертилью Лабрюиллад, а ни радости, ни триумфа Роланд не ощущал. Не был он уверен в том, что захват женщины и ребёнка оправдан с точки зрения идеалов рыцарства, как бы ни убеждали его в обратном шестеро приданных ему в помощь вассалов графа Лабрюиллада.
— Мы же не причиняем им вреда — говорил старший, Жак Солье, — Просто подержим и отпустим.
Взять Женевьеву с сыном труда не составило. Власти Монпелье выделили де Верреку стражников, и её, маленького Хью под охраной слуги с двумя латниками взяли при попытке выехать из города. Слуга и солдаты остались в темнице Монпелье, Роланда они не интересовали. Его делом было доставить жену и сына Ле Батара в замок Лабрюиллад, дождаться прибытия туда графини, и его рыцарский подвиг можно считать свершённым.
Но вот подвиг ли? По настоянию Роланда с Женевьевой и Хью обращались учтиво, а она платила ему вызывающим презрением. Будь де Веррек поопытней, он бы понял, что женщина прячет за презрением страх, но Роланд в женщинах разбирался плохо, а потому недоумевал, досадовал и старался рассеять враждебность матери, повествуя о героях прошлого сыну. Он рассказывал Хью о походе за золотым руном, о рыцаре Ипомедоне, переодевшемся для победы в турнире, и Ланселоте, сделавшем то же самое. Хью слушал, разинув рот, а его мать фыркала:
— Ради чего они бились?
— Ради победы, мадам.
— Вздор, они бились ради любовниц. Ипомедон дрался ради Фьеры, Ланселот ради Гвиневры. А ведь Гвиневра, подобно графине Лабрюиллад, была чужой женой.
Роланд покраснел:
— Я бы не назвал их любовницами…
— Почему? К тому же Гвиневра была ещё и пленницей, как я.
— Мадам!
— Если я не пленница, отпусти меня, — потребовала она.
— Вы — заложница, мадам, под моим покровительством.
Женевьева издала смешок:
— Как громко сказано: под покровительством!
— Да, мадам, — твёрдо сказал Роланд, — я поклялся оберегать вас и выполню обет ценой жизни, коль понадобится.
— Ой, прекращай блеять, слушать тошно. Лучше расскажи моему сыну ещё какую-нибудь байку о супружеской измене.
Роланд поразмыслил и выбрал историю, в коей даже такая пристрастная слушательница, как Женевьева, не сыскала бы ни малейшего привкуса пикантности. Историю своего тёзки, великого Роланда, героя Ронсевалльской битвы.
— Он сражался в Испании с маврами. Тебе известно, кто такие мавры?
— Язычники, — ответил Хью.
— Точно, язычники и безбожники, последователи неверного бога. Когда французская армия отступала через Пиренеи, их подстерегли мавры. Роланд командовал арьергардом. Враги превосходили его отряд в двадцать, а некоторые говорят, что в пятьдесят раз! У Роланда был знаменитый меч Дюрандаль, некогда принадлежавший троянскому паладину Гектору, но даже Дюрандаль оказался бессилен сразить всех врагов. Язычники напирали, и Роланд вострубил в волшебный рог Олифант. С такой силой вострубил, что усилие убило его, и Роланд пал бездыханный. Однако звук достиг слуха короля Шарлеманя, и сюзерен повернул назад, сметя орды жалких язычников!
— Может, они жалкие, — встряла Женевьева, — Но уж никак не язычники. Роланда убили христиане.
— Мадам! — вознегодовал Роланд.
— Что «мадам»? Ты в Ронсевалльском ущелье сам-то бывал?
— Нет, мадам.
— А я — да. Мой отец был бродячим циркачом, мы с ним скитались по свету, слушали местные предания. Так вот в Ронсевалле помнят, что Роланда подстерегли и укокошили христиане. Баски. А тебе, конечно, приятнее верить, что твой кумир погиб, дерясь с дикарями-язычниками, а не с восставшими смердами-христианами. И что героического в том, чтобы отдать душу Богу, сильно дунув в рог? Хорош рыцарь!
— Роланд — герой столь же великий, сколь Артур!
— Был герой, дунул в рог, да весь вышел. И раз уж речь зашла о рогах… почему ты служишь графу Лабрюилладу?
— Я восстанавливаю справедливость и закон, мадам.
— Справедливо и законно вернуть бедняжку против её воли монстру-мужу?
— Законному, заметьте, мужу.
— Который, покуда хватало мужской силы, насиловал дочерей и жён своих крестьян и вассалов, — парировала Женевьева, — Почему же его ты не считаешь виновным в супружеской неверности?
Роланд, нахмурясь, указал глазами на Хью: де, разговор не для ушей ребёнка. Женевьева отмахнулась:
— Пусть слышит. Я намерена вырастить из него настоящего мужчину. Такого же, как его отец. Не хочу, чтобы из Хью получился восторженный дурачок вроде тебя.
— Мадам!
— Женевьева скривилась:
— Семь лет назад двенадцатилетнюю Бертилью привезли в Лабрюиллад и выдали замуж за тридцатидвухлетнего брюхана, которого интересовало её приданное. Кто её спрашивал? Ей было всего двенадцать!
— Её обвенчали по законам Божьим и людским.
— С грязной тварью, не имеющей с Богом ничего общего!
— Она его жена, — упрямо повторил Роланд, чувствуя себя несчастным.
Будь в его воле повернуть время вспять, он бы не брался за это скользкое, ничуть не похожее на славный подвиг, дельце, но над временем был властен Господь, а Роланду оставалось лишь довести начатое до конца. Заночевали в Жиньяке на постоялом дворе у рыночной площади. Роланд нёс стражу у дверей комнаты, где устроили Женевьеву, на пару с оруженосцем Мишелем, смышлёным четырнадцатилетним парнишкой.
— Не доверяю я людям графа Лабрюиллада, — признался оруженосцу Роланд, — Особенно этому Жаку. Поэтому спать будем по очереди с мечом в руке.
Не доверял, потому что в дороге видел, как масляно блестят у Салье глазки при виде Женевьевы, слышал похотливый шепоток за спиной пленницы. Ночь, однако, прошла спокойно, и утром кавалькада покинула Жиньяк, свернув вскоре на лиможскую дорогу. Женевьева продолжала терзать Роланда:
— Томас, вероятно, уже в Кастильон д’Арбезоне.
— Едва ли он, вообще, выбрался из Монпелье, — устало возразил де Веррек, — Его поймали городские власти.
— Томаса трудно сцапать. А в мести он страшен.
— Я его не боюсь.
— Ещё одно доказательство твоей глупости. Думаешь, твой меч тебя защитит? Поэтому и зовёшь ею Дюрандалем?
Она засмеялась, а Роланд смутился. Звал, что тут скажешь.
— Твоя железка слабовата против тисового лука Томаса с тетивой из пеньки и стрелами из ясеня. Ты когда-нибудь сталкивался в бою с английским лучником?
— Он — дворянин, и ему подобает сходиться с дворянином в ближнем бою.
— Зачем? Он обведёт тебя вокруг пальца и утыкает издалека стрелами, так что ты на ежа станешь похож. Может, он уже затаился за поворотом, а ты будешь хлопать ушами до последней секунды и о нападении тебя известит свист стрел и вой твоих подыхающих головорезов.
— А ведь в её словах есть здравое зерно, — сзади подъехал Жак Солье.
Роланд вздёрнул подбородок:
— Он не станет стрелять, мадам. Побоится случайно ранить вас или сына.
— Много ты понимаешь! С двухсот шагов он стрелой сопли тебе подотрёт, не поцарапав носа!
Женевьева храбрилась перед Роландом, но на самом деле была сама не своя от страха. За Хью, за себя, за Томаса. Где он? Смог ли ускользнуть из ловушки, в которую превратился для него Монпелье?
Следующую ночь они провели в странноприимном доме при монастыре, и опять Роланд стерёг покой заложников. Не доезжая до обители, кавалькада нагнала купеческий обоз с вооружённой до зубов охраной, и Женевьева предприняла попытку вырваться, закричав, что её захватили и удерживают силой. Охрана напряглась, но Роланд вежливо растолковал им, что Женевьева — его помешанная сестра:
— Мы везём её в монастырь, надеясь, что Господне милосердие и забота монахинь возвратит ей ясность рассудка.
Купцов объяснение удовлетворило, а Женевьева зло оскалилась:
— Умение лгать без запинки входит в число рыцарских доблестей?
— Ложь во имя Господа — не ложь.
— Господа ли?
— Брак — таинство Господне. А я посвятил себя служению Ему.
— Поэтому ты девственник?
Он засопел, насупился, но ответил:
— Мне было явлено, что чистота станет залогом моей непобедимости… Дева Мария говорила со мной.
У Женевьевы готова была сорваться с языка очередная колкость, но что-то в тоне Роланда заставило заложницу проглотить шпильку и вместо этого полюбопытствовать:
— Что она сказала?
— Она была красоты неописуемой, — трепетно произнёс Роланд.
— Сказала-то что?
— Она сошла со сводов часовни и сказала, что я должен блюсти непорочность до свадьбы, потому что Господь избрал меня и благословил. Я был тогда совсем мальчишкой, но Господь избрал меня.
— Она тебе померещилась, — хмыкнула Женевьева.
Он кротко поправил:
— Явилась.
— Все мальчишки грезят о прекрасных женщинах. Сильно впечатлительные могут и нафантазировать, а потом поверить.
— Она коснулась меня, и с той поры я неуязвим.
— Расскажешь это стрелам, которые тебя проткнут, — усмехнулась Женевьева.
Роланд, привычный к чужому недоверию, спорить не стал.
К рассказам Женевьевы о муже Роланд отнёсся серьёзно. На третий день путешествия он удвоил бдительность и, хотя встречные пилигримы, купцы, пастухи не упоминали ни словом о том, что видели вооружённых, выслал вперёд пару графских латников. Женевьева как будто нарочно замедляла движение, то и дело требуя остановиться, дабы она могла посетить кустики. Роланд безропотно повиновался, мысленно дивясь: неужели у женщин такой крохотный мочевой пузырь? Утешало то, что терпеть прихоти заложницы ему осталось каких-то два дня, до Лабрюиллада. Дальше будет проще — оповестить Хуктона, дождаться воссоединения Бертильи с мужем, и весь этот дурно попахивающий подвиг можно будет забыть, как дурной сон. Солнце садилось, и Роланд решил подыскивать место для бивуака, когда впереди показались высланные разведчики. Они нахлёстывали коней, один вовсю жестикулировал.
— Что-то заметили, — беспокойно пробормотал Роланд, больше себе, нежели спутникам.
— Спаси, Господи, — отозвался ближайший латник, ибо в гаснущих лучах садящегося светила на горизонте засверкал металл. Воины в железе, воины со сталью, воины на лошадях. Свет отражался на броне и оружии, на шлемах и навершии знамени, хотя сам флаг рассмотреть мешало расстояние, как, впрочем, и численность отряда, так напугавшего дозор де Веррека. Сколько же их? Двенадцать? Пятнадцать?
— Похоже, скоро мы узнаем, насколько действенна твоя неуязвимость против английских стрел, — не преминула уколоть де Веррека Женевьева.
— Хуктон не успел бы нас опередить, — сказал Роланд. Без особой, впрочем, уверенности.
Пожалуй, впервые в жизни он растерялся. На турнирах он сохранял хладнокровие в самой жестокой сече. Там его словно ангел берёг, предупреждая об опасностях и ограждая от нелепых случайностей. Роланда отличала от других бойцов молниеносная скорость реакции, но сейчас он никак не мог собраться с мыслями и сообразить, как следует поступить.
— Там какая-то деревня! — к нему дозорный на взмыленном коне и указал на восток.
— С башней! — поддакнул второй.
— Что за башня? Церковь?
— Бог весть. Башня и башня. Рядом. В километре, а то и ближе.
— Сколько солдат углядели? — отрывисто спросил Роланд.
— С четверть сотни.
— Так поехали! — вмешался Солье.
К деревне вёл схожий с козьей тропой просёлок. Он спускался в долину, густо поросшую лесом. Роланд нещадно пришпоривал жеребца, сжимая в кулаке поводья кобылы, на которой ехала Женевьева.
На ходу оглянулся. Чужих солдат скрыли сомкнувшийся за поворотом тропы лес. Пригибаясь к гриве, чтобы не быть выбитым из седла ветками близко подступавших к дороге деревьев, он гнал коня вперёд. Кровь горячила опасность, настоящая, не турнирная, без правил и готовых прекратить бой в любой миг герольдов. Сердце колотилось так, как не колотилось ни на одном ристалище.
— Мишель! — крикнул он оруженосцу, — Скачи вперёд, к башне, и попроси убежища! Шевелись!
В мозгу мелькали обрывки мыслей. Хуктон не мог их обогнать. Даже если сбежал из Монпелье, будет искать Роланда на юге, не на севере. Тогда чей это отряд? А вдруг это совершенно незнакомый дворянин, путешествующий по каким-то своим, ничуть не касающимся роландовых, делам? Почему же они путешествуют готовыми к бою, в кольчугах и шлемах?
Лес кончился. В туче брызг лошади вспенили неглубокий ручей и поскакали по краю виноградника.
— Люди Томаса зовут стрелы стальным градом дьявола! — выкрикнула Роланду Женевьева.
— Замолчи! — вспылил он, забыв о манерах.
Два латника графа скакали по обе стороны от кобылы Женевьевы, внимательно следя, чтобы пленница не вздумала выкинуть какой-нибудь фортель. Дорога вновь пошла вверх, поднимаясь на бугор, вершину которого венчала полуразрушенная церковь с раскинувшейся под ней деревней. Солнце почти село, и башня смотрелась тёмным пятном, не оживлённым ни единым огоньком.
Кавалькада пронеслась по селению, распугивая с пути кур, собак и коз. Многие дома были заброшены, и Роланд, бегло перекрестившись, подумал, что деревня, вероятно, так и не оправилась от мора. Крестьянка выдернула сынишку буквально из-под копыт коня, мужчина проорал что-то, Роланд отмахнулся. Он никак не мог отделаться от звучащей в голове фразы Женевьевы. Стальной град дьявола. Кони вынесли седоков на маленькое кладбище у церкви. Со ступеней лестницы, ведущей на колокольню, махнул рукой Мишель.
— Пусто! — доложил он.
— Внутрь! — приказал Роланд.
На границе дня и ночи, в сумерках Роланд де Веррек нашёл укрытие в старой башне.
