12
Стрела звонко ударила Скалли в нагрудник. Шиловидный наконечник, предназначенный прошивать пластинчатые латы, ковался из стали. Тонкий, крепкий и острый, он надевался на ясеневое древко, утяжелённое у наконечника дубовой вставкой. На острие такой стрелы концентрировалась чудовищная пробивная сила, поэтому и ковали их из лучшей стали. К сожалению, среди кузнецов порой находились ловкачи, ковавшие шиловидные «бодкины» из дешёвого железа, гнувшегося при соприкосновении с доспехом. Согнулся и этот, без вреда щёлкнувший Скалли по кирасе. Хоть стрела не пробила броню, но от удара шотландец попятился и плюхнулся на задницу. Поднял стрелу, пощупал гнутое остриё и счастливо ухмыльнулся.
— Если кто-то кого-то и убьёт в этой убогой церквушке, — донёсся от дверей голос, — то только с моего дозволения. Что здесь у вас, чёрт побери, происходит?
Томас повернулся. Солдаты Лабрюиллада и монахи испуганно жались к стенам, уступая место входящим в собор новым и новым латникам, лучникам, чьи ливреи украшало изображение золотого льва на синем в золотых лилиях фоне, такое же, как то, что с гордостью носил на одежде Бенджамин Раймер. К алтарю, гремя латными башмаками, шагал мужчина, в котором Томас по осанке и надменно вздёрнутой голове угадал нанимателя Раймера — герцога Уорвика. На нём был полный пластинчатый доспех, заляпанный грязью, но не покрытый гербовым жюпоном, зато с шеи, повязанной шёлковым синим шарфом, свешивалась массивная золотая цепь. Чуть старше Томаса, небритый и без шлема (его нёс за ним оруженосец), герцог огляделся по сторонам, кривя губы. А вот со спутником лорда, бывалого вида воином в годах с резкими чертами загорелого лица и в чиненых латах, Томас где-то пересекался. Где?
Кардинал, привлекая к себе внимание, гулко стукнул о пол посохом:
— Кто вы?
Герцог (если это был герцог) бровью в его сторону не повёл:
— Кого тут собрались убивать?
— Это церковное дело, — высокомерно бросил Бессьер, — Вам здесь не место.
— Я решаю, где мне место, а где нет, — снизошёл, наконец, до него вельможа и, обернувшись на шум непонятной возни у входа, добавил, — Будете досаждать мне, вышвырну пинками из монастыря. Хотите ночевать под открытым небом? Ты кто?
Последний вопрос был обращён к Томасу, и тот, надеясь, что не ошибся, предполагая в пришельце герцога, опустился на одно колено:
— Сэр Томас Хуктон, вассал герцога Нортхэмптона.
— Сэр Томас отличился под Креси, — негромко подсказал герцогу седой, — Один из молодцев Уилла Скита.
— Лучник? — уточнил герцог.
— Да, Ваша Милость.
— И пожалован в рыцари? — в голосе лорда отразилось лёгкое неодобрение.
— Да, Ваша Милость.
— Заслуженно пожалован, мой лорд, — твёрдо сказал седой, и Томас вспомнил его.
Сэр Реджинальд Кобхэм, прославленный военачальник.
— Мы дрались с вами плечом к плечу у брода, сэр Реджинальд.
— Бланшетак он звался, брод этот! — припомнил Кобхэм и ухмыльнулся, — Горячая была сеча, скажу я вам! Поп ваш… Лихо он топором сносил французам бошки!
— Отец Хобб, — кивнул Томас.
— Вы, двое, закончили вечер воспоминаний? — осведомился нерцог.
— Ещё и не начали, мой лорд, — скалился Кобхэм, — Сами понимаете, встретились два ветерана…
— Чёрт бы подрал всех ветеранов, вместе взятых, — беззлобно ругнулся Уорвик.
Сам король озаботился приставить неродовитых, однако опытных в военном деле людей ко всем без исключения, знатным полководцам, сознавая, что горячность юности и вельможную спесь лордов следует уравновесить практической мудростью старых рубак. Уорвик не был юнцом, участвовал в сражении под Креси, и всё же не принимал важных решений, не переговорив с Кобхэмом, мнение которого высоко ценил. Сейчас герцог был не в духе, и настроение ему отнюдь не улучшило алое сердце, замеченное на щите Скалли, прислонённом к саркофагу:
— Это не герб ли Дугласов?
— Это кровоточащее сердце Христово, — быстро нашёлся с ответом кардинал.
Разговор вёлся по-французски, и Скалли даже не понял, что речь идёт о его щите. Тем не менее, шотландец, чуя в Уорвике англичанина, сверлил его взглядом так яростно, что Бессьер, опасаясь, как бы Скалли не бросился в драку, плечом оттеснил его за спины всё ещё стоящих истуканами у гроба монахов.
— Эти люди! — кардинал обвёл рукой сгрудившихся у подножия алтаря солдат Лабрюиллада, — служат церкви. А вы мешаете исполнению священного долга, возложенного на нас лично Его святейшеством папой.
— Мешаю? Упаси Боже!
— В таком случае благоволите покинуть храм, дабы мы могли продолжить церемонию.
— Что за церемония? — осведомился герцог, переводя взор на Томаса.
— Убийство, проще говоря, Ваша Милость, — растолковал тот.
— Священное возмездие! — загремел кардинал, — Этот сквернавец отлучён! Он проклят Богом, отвергнут людьми и отлучён церковью!
— Правда? — спросил у Томаса Уорвик.
Томас пожал плечами.
— Он — еретик! Обречённый на адские муки еретик! — обличал Томаса Бессьер, — И он, и его блудница-жена, и потаскуха, надругавшаяся над святостью брака!
Повинуясь взмаху длани кардинала, герцог повернулся к Бертилье, и складка меж его бровей разгладилась:
— Женщины тоже приговорены к вашему «возмездию»?
— Господь осудил их, а мы лишь исполним волю Его.
— Вынужден огорчить. Не исполните, пока я здесь, — сказал герцог, с сожалением отводя глаза от графини Лабрюиллад, — Сэр Томас, дамы под твоим покровительством?
— Да, Ваша Милость.
— Тогда вставай. Ты — англичанин?
Томас поднялся с колена:
— Кто ж ещё, Ваша Милость?
— Хорошо.
— Он — грешник! — зашёлся в визге Бессьер, почувствовав, что добыча ускользает от него, — Проклятый грешник! Церковь приговорила его к смерти!
— Он — англичанин, как я, — спокойно произнёс Уорвик, — А церковь не исполняет приговоров. Она их выносит и передаёт преступников светским властям. Здесь и сейчас единственная светская власть — это я, герцог Уорвикский. Этот человек — англичанин, я забираю его, и непременно казню…
Он холодно улыбнулся кардиналу:
— … Если архиепископ Кентерберрийский его мне предпишет казнить.
— Он отлучён!
— Два года назад, — с коротким смешком поведал кардиналу герцог, — ваши попы у нас в Уорвике отлучили двух коров, гусениц и даже жабу. Вы пользуетесь отлучениями, как строгая мамаша розгой. Разговор закончен. Он — англичанин, он — лучник, он — мой.
Сэр Реджинальд Кобхэм проворчал по-английски:
— Сейчас у нас каждый лучник на счету.
— Вашу-то братию каким ветром сюда занесло? — осведомился у кардинала герцог и после достаточно оскорбительной паузы добавил, — …Ваше Высокопреосвященство.
Кардинал усилием воли подавил бушующий в нём гнев и бесстрастно, насколько мог, сообщил:
— Его Святейшество папа, скорбя о постигших Францию бедах, послал нас склонить вашего принца и короля Иоанна к примирению. Мы путешествуем, водительствуемые Господом, в качестве миротворцев, полномочия коих подтверждены и вашим королём и его наследником.
— Примирение? — гадливо повторил герцог, — Да легко. Пусть узурпатор Иоанн вернёт королю Эдуарду трон Франции и всё — мир на земле, в человеках благоволение.
— Его Святейшество сокрушается о многих беззаконных убийствах, творимых ради тщет и суеты мирской.
Кардинал возвёл очи горе, но герцог опустил его обратно на грешную землю:
— Ага, и вы решили, что ещё парочка убийств общей картины не изменит; можно, например, прикончить женщин прямо в соборе. Да? Принц, которого вы ищете, находится там, — он протянул руку на север, — Настоятель монастыря здесь?
— Я, господин, — лысый седобородый аббат вышел из тени апсиды.
— Мне нужно зерно, бобы, хлеб, вино. Короче, всё, что могут съесть и выпить люди и кони.
— У нас невелики запасы, господин, — пролепетал аббат.
— Тем хуже для вас, — герцог отвернулся от монаха и недружелюбно воззрился на кардинала, — Вы всё ещё здесь, Ваше Высокопреосвященство? Я же указал вам, куда ехать. Вот и езжайте. Монастырь занят нами, а на вас возложена важная миротворческая миссия. Вот и езжайте её выполнять.
— Вы не можете мне приказывать!
— Не могу? Давайте-ка прикинем: стрелков у кого больше, у вас или у меня? У меня. А латников? Опять же у меня. Выходит, могу? Не испытывайте моего терпения, убирайтесь сами и поживее.
Ноздри кардинала свирепо раздулись, но благоразумие победило.
— Будь по-вашему, — молвил он и, сделав знак своим следовать за ним, первый направился к выходу.
Томас дёрнулся перехватить Скалли с «Ла Малис», однако шотландца в свите кардинала не обнаружил. Взбежав к престолу, он спросил аббата:
— Где патлатый шотландец?
Тот молча качнул головой в сторону апсиды. Рядом с ней в тени арки пряталась дверь. Томас рывком распахнул её и шагнул на брусчатку.
Луна, наполовину затянутая облаками и несколько неровно горящих факелов давали достаточно свта, чтобы убедиться, что двор за собором пуст. Позвоночник захолодило, Томасу вдруг привиделся Скалли, готовящийся броситься на него со спины. Лучник развернулся, выхватывая меч. Никого. Шотландец исчез с мечом рыбака.
— Кто он был? — на пороге стоял старый доминиканец с разбитыми в кровь ртом и носом.
— Шотландец, — вздохнул Томас, — опасный и дикий.
— Он унёс «Ла Малис».
В кустах у стены раздался шорох. Томас напрягся, сжимая рукоять меча. Кот выскочил на мостовую и важно прошествовал мимо двух людей.
— Ты кто, старик?
— Брат Фердинанд.
— У тебя кровь течёт.
— Да. Я не хотел говорить, где «Ла Малис».
— Они тебя били?
— Шотландец. Кардинал приказал. А аббат тогда рассказал, где меч.
— В гробнице?
— В гробнице, — кивнул монах.
— Ты был в Матаме.
— Граф Матаме был мне другом, — печально сказал брат Фердинанд, — Добрым другом.
— Граф Матаме носил фамилию Планшар. Фамилию еретического рода Планшаров.
— Он не был еретиком, — убеждённо возразил монах, — Грешником, но кто из нас без греха? Не еретиком.
— Последний потомок Тёмных паладинов?
— Не последний, — брат Фердинанд осенил себя крестом, — Говорят, есть ещё один.
— Есть, — кивнул Томас, — из рода ВексИлль.
— Худшего из семи. Вексилли не знали жалости, милосердия и несли на себе печать дьявола.
— Мой отец некогда звался Вексиллем, — признался Томас, — А я и не звался никогда. Только хочу я того, или нет, я — Вексилль. Владетель Бог-ведает-чего-у-чёрта-на-куличках и Кудыкиной-горы граф.
Брат Фердинанд бросил на Томаса опасливый взгляд, будто лучник был хищным животным:
— Значит, кардинал не врал? Ты — еретик?
— Я — не еретик. Просто имел несчастье перейти дорогу кардиналу Бессьеру.
Он сунул меч обратно в ножны. На дальнем конце аббатства хлопнули ворота и грюкнул по петлям засов. Скалли и кардинал удрали, унося «Ла Малис».
— Расскажи мне о мече святого Петра, — попросил Томас старого монаха.
— Что рассказывать-то? Меч, который Господь запретил Петру использовать в Гефсиманском саду, апостол передал святому Жюньену. Тёмные паладины, собиравшие реликвии для проклятых катаров, отыскали «Ла Малис», а потом, когда катаров истребили, спрятали.
— Здесь спрятали?
— Нет. Она хранилась в усыпальнице Планшаров в Каркассоне. Граф Матаме поручил мне достать меч оттуда, чтобы не достался англичанам.
— Ты принёс её сюда?
— Я. Графа по возвращении из Каркассона в живых уже не застал, Вот и решил, что здесь «Ла Малис» самое место.
— Покоя ей здесь не будет.
— Похоже на то. А ты, что же, хочешь покоя для «Ла Малис»?
Томас помолчал.
— Я — не Тёмный паладин, — наконец, разомкнул он уста, — Мои предки были катарами, я не катар. Но, как ни странно, наши цели совпадают. Так же сильно, как Тёмные паладины, я не хочу, чтобы «Ла Малис» стала орудием их врагов.
— И что ты намерен делать?
— Прежде всего отнять её у балбеса Скалли.
Томас вернулся в собор. Он был пуст. Большинство свечей догорели. Брат Фердинанд заглянул в каменный гроб за престолом. Томас подошёл тоже. Святой Жюньен лежал, сложив на груди иссохшие руки с зажатым в них деревянным крестом. Изжелта-коричневая кожа туго обтягивала кости черепа. Из-под сморщенных губ выступали жёлтые зубы. Глаза провалились.
— Покойся в мире, — прошептал брат Фердинанд, касаясь тонких пальцев святого.
Повернувшись к Томасу, доминиканец спросил:
— Отнимешь «Ла Малис» у Скалли, а дальше?
— Спрячу.
— Где?
— Там, где её никто вовек не найдёт.
В дверях собора показался сэр Реджинальд Кобхэм. Увидев Томаса, он обрадовано махнул ему рукой:
— Сэр Томас? Где запропастился? Ты с нами?
Томас двинулся к нему. Брат Фердинанд крепко схватил его за плечо:
— Обещаешь?
— Что?
— Что спрячешь?
— Клянусь на мощах святого Жюньена.
Он повернулся и положил правую ладонь на лоб почившему святому. Кожа наощупь походила на тонкий пергамент.
— Клянусь, что приложу все силы отыскать и скрыть «Ла Малис» от мира на веки вечные. И пусть святой Жюньен ходатайствует перед Господом о неизбывных адских муках для меня, буде я нарушу эту клятву.
Монах удовлетворённо кивнул:
— Буду молиться за тебя.
— Молиться?
Брат Фердинанд виновато улыбнулся:
— Ведь ты делаешь то, что должен был сделать я. А я вернусь в Матаме. Подходящий уголок встретить смерть, — он тронул Томаса За плечо, — Благословляю тебя.
— Сэр Томас! — нетерпеливо крикнул Кобхэм.
— Иду, сэр Реджинальд!
Томас вышел следом за Кобхэмом во дворик, где с трудом уместились две телеги, на которые лучники грузили разнообразную снедь из хранилищ обители: сыр, зерно, бобы, сушёную рыбу.
— Мы вроде как в арьергарде, — объяснил Томасу сэр Реджинальд, — И ни черта это не означает, потому что сейчас армия принца плетётся за нами, а не мы за ней. Принц на холме.
Он кивнул на опушенный лесом чёрный силуэт бугра:
— А французы за холмом. Где, Бог весть, но чертовски близко.
— Будет сражение?
— Не знаю. Думаю, что принц настроен поскорее добраться до Гаскони. С едой у нас плохо. Если мы тут пробудем пару дней — обожрём, как саранча, всё до голой земли. А южнее не сунешься — там французы, спят и видят, как бы нас подловить. Завтра нам предстоит та ещё работка. Будем переправлять лошадей и телеги через реку, а французы где-то рядом. Это что, вино? — Кобхэм затронул лучника, ставящего на воз бочонок.
— Да, сэр Реджинальд.
— Много его?
— Ещё шесть бочонков.
— Не вздумайте приложиться к ним под предлогом «мы только попробуем». Известно мне, как вы пробуете!
— Что вы, сэр Реджинальд! Не первый день нас знаете.
— В том-то и дело, что не первый день, — буркнул Кобхэм, поворачиваясь к Томасу, — Вино нам для лошадей пригодится.
— Для лошадей?
— Воды на холме нет, животин жажда мучает. Мы им вино даём. Конечно, наутро их будет пошатывать, но мы же всё равно дерёмся пешими, — он замер, как вкопанный, — Боже, что за красотка!
Томас решил, что внимание Кобхэма привлекла Бертилья, болтающая о чём-то с Женевьевой, но следующий вопрос старого солдата показал, что лучник ошибся:
— С глазом-то у неё что?
— Один из попов кардинала ослепить пытался.
— Христос! Много же злобных поганцев пригрела церковь. И таких гнид присылают радеть о мире?
— У меня сильное подозрение, что главным условием мира, которого добивается папа, должен быть принц Уэльский, сидящий в клетке у французского короля.
— Ха, это мы ещё посмотрим, кто у кого в клетке сидеть будет! Посмотрим, подерёмся и победим. Хочу ещё разок полюбоваться, как наши лучники нанижут французских хвастунов на добрые английские стрелы.
Томасу вспомнилась стрела, без вреда ударившаяся о нагрудник Скалли, и настроение у него испортилось. Тысячи стрел изготавливались в Англии, и сколько из них имели такие же дерьмовые наконечники?
Сколько из них подведут в сражении, которое, если верить сэру Реджинальду, было не за горами?
Королю не спалось. Ужинал он с сыновьями, старшим, дофином, и младшим, Филиппом. Менестрели исполняли баллады о былых победах, король слушал их вполуха, рассеянно ковырялся в тарелке, был молчалив и погружён в невесёлые размышления. Оставшись один, он вышел в сад у каменного дома, выбранного под штаб-квартиру. Вокруг, в деревне, имени которой король не запомнил, и за её пределами слышались голоса, горели костры. Солдаты смеялись, играли в кости. Иоанну как-то рассказывали, что принц Уэльский — заядлый игрок. Чем занят принц в этот поздний час? Играет? Удачно ли?
Король сел на скамью и повернул голову к холму, где, как доносили разведчики, расположились англичане. Бугор терялся на фоне черноты неба, и костры англичан казались злобной россыпью поддельных жёлтых звёзд рядом с бесстрастной холодностью звёзд настоящих. Сколько там англичан? И там ли они? Может, они разожгли костры, чтобы французы думали, что враг на месте, а сами тихонько снялись и улепётывают в Гасконь? А если всё же там, вынуждать ли их к бою? Может, пусть уходят? Тяжек выбор, и делать выбор ему, никому другому. Приближённые советовали всякое. Одни страшились английских стрел, иные, наоборот, полагали, что принц — ничтожество, и разгромить его удастся шутя. Король испустил тяжкий вздох. Чего бы хотелось ему самому — так это оказаться в Париже, среди музыкантов и танцовщиц, а не мрачно пялиться на занятый англичанами холм в медвежьем углу Франции.
— Вина, Ваше Величество? — выступил из тьмы слуга.
— Нет, Люк, спасибо.
— Лорд Дуглас пришёл, сир. Просит аудиенции.
Король устало кивнул:
— Фонарь принеси, Люк.
— Так лорда Дугласа…?
— Проси.
Любопытно, подумалось королю, что привело к нему Дугласа среди ночи? Неужели какие-то новости? Впрочем, едва ли. Беседы с шотландцем были на диво однообразны и сводились к тому, что надо атаковать, перебить сволочей, перерезать им глотки и надрать задницы. Дуглас жаждал драки, жаждал английской крови, но Иоанну, как бы он ни сочувствовал движущей шотландцем ненависти, приходилось учитывать и возможность поражения. Король вспомнил пыл, с которым обычно лорд излагал свои соображения, и содрогнулся. Иоанн почему-то не мог отделаться от ощущения, что шотландец его презирает, хотя Дуглас ни разу ни намёком не дал к тому повода. Пусть. Дуглас понятия не имел, какая это чудовищная ответственность — быть королём. Дальновидностью шотландец похвастать не мог, его уделом было — рубиться на поле брани, прочее — от лукавого. А король должен был заботиться о стране, управлять коей поставил его Господь. Стоило огромных трудов собрать армию, казна была пуста. Что станет с Францией в случае поражения даже представлять не хотелось. Она и так опозорена и разорена английскими варварами. Которые, тем не менее, попались в капкан. Или почти попались. Судьба дала королю шанс сбить с англичан спесь, даровать Франции столь долгожданную победу. Сердце короля забилось быстрее, когда он вообразил понурого принца Уэльского, пленником въезжающего в Париж; цветы, бросаемые парижанами под копыта коня короля-победителя; «Te Deum», звучащий в Нотр-Дам…
— Ваше Величество? — меж грушёвых деревьев показался Дуглас с фонарём в руке, — Поздно ложитесь, сир?
— Как и вы, мой друг.
Дуглас преклонил колено, но, повинуясь знаку короля, встал. Шотландец был облачён в кольчугу, взявшуюся лёгкой ржавчиной в местах соединения колец, поверх кожаной куртки, потёртой, кое-где грубо зашитой. На боку болтался широкий меч, а во второй руке Дуглас сжимал стрелу. Король на миг устыдился своей роскошной бархатной синей мантии с вышитыми золотом лилиями.
— Вина? — предложил Иоанн.
— Лучше эля, Ваше Величество.
— Люк, эль есть?
— Есть, Ваше Величество.
— Подай лорду Дугласу, — распорядился король, натужно улыбаясь шотландцу, — Полагаю, вы явились вновь уговаривать меня атаковать?
— Зачем, Ваше Величество? Подонки в ловушке, вы и без моих уговоров знаете, что другого такого случая раздавить их может и не представиться.
— Знаю, — признал король, — но они на холме, а мы у подножия. Атаковать вгору?
— С севера и с запада уклон плёвый, сир. В Шотландии мы подобные бугры и холмами-то не зовём. Трёхногая корова поднимется, не запыхавшись.
— Очень ободряюще.
Слуга приволок кувшин пива, который шотландец осушил одним долгим глотком. Струйки эля сбегали по бокам рта в бороду. Дикарь, с лёгкой брезгливостью подумал король, дикарь с задворок мира. Вслух он произнёс:
— Жажда мучит, мой друг?
— Не так сильно, как она мучит проклятых англичан, — ухмыльнулся Дуглас, швыряя кувшин слуге.
Король поджал губы. Что за манеры?
— Потрепался с крестьянином, — сказал Дуглас, — Он говорит, что на холме воды ни капли.
— Рядом река.
— Для тысяч воинов и лошадей не наносишься воды, сир.
— Может, просто дать им подохнуть от жажды?
— Прорвутся на юг, сир.
— Всё-таки вы настаиваете на атаке, — блекло констатировал Иоанн.
— Взгляните на это, сир, — Дуглас протянул ему стрелу.
— Английская.
— Мой человек последние пару недель мотался по поручениям кардинала Бессьера. Не уверен, правда, что он человек. По повадкам — дикий зверь, а дерётся, как безумный демон. Стыдно признаться, я его порой побаиваюсь; представляю, какое впечатление он производит на врагов. Сегодня вечером в мою ручную зверюшку стрелял лучник. Попал в нагрудник с трёх десятков шагов, а моей скотинке — хоть бы хны. Мало того, сейчас он развлекается с деревенской девкой. Подумайте, сир: в парня пустили стрелу чуть ли не в упор, а он не только не умер, но нашёл в себе достаточно сил, чтобы брюхатить деревенскую дурищу. Знак свыше для всех нас.
Король пощупал наконечник стрелы. Десятисантиметровый, гладкий и острый, он был согнут крючком. Нагрудную пластину эта стрела явно не пробила.
— Одна ласточка весны не делает, — с сомнением сказал король.
— Согласен, сир. Но давайте обмозгуем, о чём говорит появление такой ласточки?
Король испытал приступ раздражения:
— О чём же? О том, что она плохо сделана? Ну. Попалась такая. Вашему зверьку чертовски повезло.
— Англичане изготавливают стрелы тысячами, сир. Каждое графство обязано поставить определённое количество стрел, поэтому режут древки, варят клей, клеят оперенье разные ремесленники. Наконечники куются сотнями кузнецов по всей стране, поэтому конечный продукт выходит другой, чем в том случае, когда изделием занят один мастер. Вы едите, сир, с золотой тарелки, которую отлил и любовно обработал ювелир, продумав каждый завиток узора, каждый изгиб. Ваши подданные едят из глиняных мисок, которые лепятся гончарами по сто штук в день. Сравните вашу тарелку и глиняную миску, разница в качестве видна невооружённым глазом. Так и со стрелами. Если кузнецу надо выковать тысячу наконечников, будет ли он тщательно отмерять, сколько и когда добавил в горн костей?
— Костей? — недоумённо повторил король.
То, что, рассказал Дуглас, было ново для него. Король никогда не задавался вопросом: откуда берутся стрелы, тысячами выстреливаемые в стычках и сражениях? Неужели действительно англичане смогли организовать такое сложное производство у себя на острове? Король попытался представить организацию чего-то подобного во Франции и поморщился. Невозможно.
— Кости? — король опасливо перекрестился, — Колдовство какое-то?
— Видите ли, Ваше Величество, если плавить в горне просто руду, вы получите обычное железо, а чтобы получить сталь, надо добавить кости.
— Хм, не знал.
— Говорят, из костей девственниц выходит лучшая сталь, но и без останков непорочных дев французским оружейникам удаётся выковывать превосходные нагрудники, о которые тупятся дешёвые английские наконечники.
Король кивнул. До него начало доходить, куда гнёт шотландец:
— По-вашему, мы сильно переоцениваем убойную силу английских луков?
— По-моему, сир, они способны превратить в кровавый кошмар конную атаку. Дешёвой стрелы достаточно, чтобы убить коня. Но пешему латнику стрелы не страшны. Пробьёт щит, а уже наплечник или шлем — едва ли. С тем же успехом англичане могут камнями в нас кидать.
Король задумчиво вертел в пальцах стрелу. Под Креси французы атаковали в конном строю. Стрелы убили тысячи лошадей за считанные минуты, и в последовавшей затем свалке погибли тысячи спешенных латников. А сами англичане сражались пешими. И были знамениты этим. Хотя так было не всегда. В Шотландии несколько десятков лет назад англичане налетели конной лавой на строй копейщиков, и после того разгрома более никогда не дрались в седле. Усвоили урок. Пожалуй, французам тоже не повредило бы сделать соответствующие выводы из прошлых поражений. Французское рыцарство воспитывалось в ключе того, что единственный приличествующий для благородного сословия способ атаки — верхом, на полном скаку, плотно спрессованной массой людей, коней и железа. Но Дуглас говорил правду. Лошади уязвимы для стрел. Так что, сражаться на своих двоих? Как англичане? Король протянул стрелу обратно Дугласу:
— Я подумаю над вашими словами. За совет спасибо.
Дуглас стрелы не взял:
— Оставьте её себе и победите завтра.
Король покачал головой:
— Не завтра. Завтра — воскресенье, церковь не велит проливать кровь. Кардиналы намерены поехать к принцу Уэльскому, я уверен, что он тоже присоединится к Божьему перемирию. Если, конечно, принц всё ещё на холме.
Дуглас едва сдержался, чтобы не выругаться. На его взгляд, один день недели был ничем не хуже другого, если речь шла об убийстве ненавистных англичан. Тем не менее, вслух шотландец произнёс иное:
— Когда вы одержите великую победу, сир, и привезёте принца в цепях на потеху Парижу, оставьте стрелу у себя. Пусть служит вам напоминанием о том, как англичан подвела вера во всемогущество их оружия, — он церемонно поклонился, — Желаю вам, сир, доброй ночи.
Король не отозвался, занятый думами о предстоящем сражении и мечтами о триумфе.
Рассвет затянул деревья туманом. С туманом мешался дым от костров, образуя серую пелену, в которой сновавшие люди казались призраками. Лошадь, сорвавшаяся с привязи, неторопливо брела вниз, к реке. Туман глушил топот копыт. Лучники доставали из шлемов и кошелей тетивы. Визжали по лезвиям мечей точильные камни. Разговоров слышно не было. Двое слуг пинками отшвыривали из-под копыт стреноженных коней жёлуди.
— Странно, да? — обронил Кин, — пони мы желудями кормим, а лошадей нельзя.
— Ненавижу жёлуди, — пробурчал Томас.
— Они — яд для лошадей, а для пони — лакомство. Никогда этого не понимал.
— Горькие они, чего тут понимать.
— Положи в текучую воду, — посоветовал Кин, — Когда вода станет бежать чистая, значит, горечь ушла.
Жёлуди трещали под подошвами. В ветвях дубов виднелись мотки омелы. Кин с Томасом шли к западному краю леса, и среди дубов начали попадаться орехи, дикие груши и можжевельник.
— Болтают, — сказал Томас, — что стрелой из омелы невозможно промахнуться.
— Интересно, как из омелы можно стрелу сделать? Это же не дерево, не куст, а дурацкое переплетение веток.
— Ну… выйдет очень короткая стрела.
Волкодавы ирландца бежали впереди, кружа и принюхиваясь.
— От голода они не умрут, — хмыкнул Кин.
— Ты их кормишь?
— Сами кормятся.
Они вышли из леса, протопали по лужку туда, где склон холма мягко переходил в речную долину, затопленную серебристой дымкой, из которой торчали верхушки деревьев. Где-то там, на дороге к броду, ночевал обоз. Западнее долины была ещё одна низинка. В Дорсете, подумал Томас, такие зовут «ложбинами». Ближайший склон покрывали виноградники, дальний, распаханный, полого переходил в широкое плоское плато.
— Где французы? — поинтересовался Кин.
— Бог весть. Близко.
— С чего ты решил?
— Тихо!
Ирландец умолк, и Томас ясно расслышал отдалённое пенье трубы. Он различил его мигом раньше, но решил, что ему чудится. Псы навострили уши, обратившись к северу. Томас пошёл на звук.
Англичане и их гасконские союзники разбили лагерь среди деревьев на широком некрутом косогоре высокого холма, с севера обрезанного рекой Миоссон.
Реши принц отступать и далее, через неё пришлось бы переправляться. Западнее имелся брод, а у аббатства — мост, но ни тот, ни другой не обеспечили бы достаточной скорости переправы целой армии, а риск подвергнуться нападению французов в момент, когда половина войска на одном берегу, а половина на другом, был велик. Так что, вероятно, отступление закончилось. Наверно. В пользу последнего говорило также то, что по краю леса на вершине были врыты стяги. Они тянулись с юга на север, отмечая места сбора латников. Труба не умолкала, и на её звук из леса стали выбираться англичане с гасконцами, тревожась, не знаменует ли протяжный вой атаку? Томасу бы надлежало идти к развевающемуся южнее флагу герцога Уорвика, вместо этого он продолжал идти на север. Ложбина находилась слева, круто обрываясь в Миоссон, там же, где шли Томас с Кином, уклон был почти незаметным. Лучник со студентом миновали чёрное с тремя белыми перьями знамя принца Уэльского. Склон, хоть и пологий, проходимостью похвастать не мог. Кроме рядов подвязанных лоз, его перегораживали живые изгороди с двумя проломами, в которые уходили глубоко прорезанные в грунте колеи тележных колёс. Из прорех выглядывали лучники. Ближайшие английские стяги трепыхались за их спинами шагах в пятидесяти.
Кин настороженно поглядывал на подтягивающихся из-за деревьев бойцов. Бойцов в латах и кольчугах, с топорами и клевцами, мечами и алебардами.
— Что, драка наклёвывается? — обеспокоился ирландец.
— Что-то определённо происходит, — нахмурился Томас, — Только что?
Труба провыла совсем близко. Лучники озаботились натянуть на луки тетивы и втыкали в землю перед собой стрелы, готовясь, на всякий случай, вести огонь.
— Оттуда звук идёт, — указал Кин на западный холм.
Томас там никого не видел пока. Двое всадников в ливреях принца Уэльского выехали сквозь одну прореху в живой изгороди и встали лицом на запад. Под стягами на опушке, похоже, уже собралось всё англо-гасконское воинство, и Томас начал подумывать о том, чтобы всё-таки двинуться к знамени Уорвика, но тут труба вновь подала голос — три протяжные ноты. Едва затихла последняя, на плоском холме с запада появился конник. До него было с полкилометра, может, больше. Облачённый в яркую хламиду, всадник поднял над головой белый жезл.
— Герольд, — определил Томас.
Последовала заминка, на протяжении которой герольд неподвижно сидел в седле, глядя на занятый англичанами бугор.
— Чего он ждёт? — спросил Кин.
— Нашего герольда, — предположил Томас.
Раньше, чем объявился английский герольд, за спиной всадника с жезлом в тумане вырисовалась группа конных, возглавляемая тремя облачёнными в красное фигурами.
Томас присвистнул:
— Ого! Целых три кардинала!
Кроме князей церкви, группу составляли священнослужители рангом ниже и шестеро латников. Одного из кардиналов, Бессьера, Томас узнал по объёмистому брюху и от души пожалел кардинальского коня.
Группа остановилась рядом с герольдом. От неё отделился и выехал кардинал. Не Бессьер. Одинокая фигурка в красном пустила лошадь по петляющей промеж рядов лоз тропке к проломам в изгороди.
— Расступись! С дороги! — послышалось сзади, и Томас обернулся.
Латники в королевских цветах прокладывали путь в толпе солдат для принца Уэльского. Бойцы при виде предводителя опускались на одно колено.
Принц трусил на сером жеребце, одетый в гербовое сюрко поверх кольчуги и с шлемом, увенчанным тонкой короной на голове. Заметив приближающегося кардинала, Эдуард сдвинул брови:
— Сегодня воскресенье, не так ли?
— Да, Ваше Высочество.
— Наверно, спешит благословить нас, парни! — громко объявил принц.
Люди ответили ему смешками. Принц, не желая, чтобы кардинал высмотрел слишком много, проехал дальше. Положив ладонь на рукоять меча, осведомился:
— Кто-нибудь узнал его?
— Талейран, — подсказал имя кардинала один из приближённых.
— Талейран из Перигора? — изумился принц.
— Он, сир.
— Какая честь, — саркастически скривился Эдуард и, повернувшись, махнул рукой, — Эй! Вставайте с коленей! А то кардинал ещё подумает, что вы пали на колени из уважения к нему!
— Правильно, нечего баловать, — одобрил герцог Уорвик.
Кардинал натянул поводья. Упряжь его кобылы была пошита из мягкой красной кожи с серебряной отделкой. Алую попону украшала золотая бахрома, на луках седла красовались вставки из золота, золото же пошло на изготовление стремян. Талейран из Перигора являлся богатейшим столпом французской церкви. Он был рождён в роскоши, и никто не назвал бы скромность сильной стороной его натуры. Принца он поприветствовал едва заметным поклоном:
— Ваше Величество.
— Ваше Высокопреосвященство, — кивнул ему Эдуард.
Талейран, худощавый, черноглазый, окинул любопытным взором пялящихся на него латников. Похлопал по шее кобылу ладонью, обтянутой красной перчаткой. Блеснул рубин надетого поверх перчатки золотого перстня.
— Ваше Величество, я прибыл к вам с нижайшей просьбой.
Принц повёл плечом. Талейран возвёл очи к небесам, будто ожидая оттуда знамения. Когда он посмотрел на принца, в глазах блеснули слёзы. Он развёл руки:
— Молю вас, сир, выслушать меня и внять моим словам!
Томас обратил внимание на обозначившиеся на земле тени и сообразил, как кардинал вызвал слёзы. Прямо посмотрел на солнце, выглянувшее в просвет меж облаков.
— Нет времени разводить турусы на колёсах, — без пиетета произнёс принц, — приехали поговорить, говорите коротко.
Грубость принца сбила кардинала с мысли. Он замешкался, но, будучи, опытным оратором, быстро овладел собой, и проникновенно объявил, что война — греховная трата человеческих жизней.
— Сотни должны погибнуть, сотни погибнут. Погибнут вдали от дома, дабы быть похороненными в неосвящённой земле. Неужели вы проделали такой долгий путь ради безымянной могилы во Франции? Вы в опасности, Ваше Величество, в великой опасности! Блеск и мощь французского рыцарства близко! Они сокрушат вас, и я молю вас, сир, внять моим словам! Зачем вам драться? Зачем умирать из-за пустой гордыни? Позвольте мне во имя матери-церкви и Господа нашего Иисуса Христа выступить в роли вашего заступника! Удержать вас на грани пропасти! Ни церкви, ни папе, ни Христу не угодны смерти людские. Снизойдите до переговоров, сир. Дайте вашему разуму и христианским чувствам возобладать над страстями! Сегодня воскресенье, день для мира, не для резни!
Принц хранил молчание. По рядам англичан пробежал шепоток. Те, кто знал французский, переводили речь кардинала товарищам. Принц поднял руку, призывая к тишине, выждал и осведомился:
— Вы говорите от имени Франции, Ваше Высокопреосвященство?
— Нет, сир. Я говорю от имени церкви и Его Святейшества папы. Его Святейшество желает мира, желает прекратить бессмысленное кровопролитие.
— То есть, вы предлагаете нам заключить перемирие на один день, на что французский король уже дал своё согласие. Верно ли я вас понял?
— Король Иоанн действительно дал согласие даровать этот день церкви, дабы она могла использовать его для достижения мира.
Принц кивнул и вновь замолчал. Облака очистили диск солнца, и оно засияло, обещая тёплый денёк.
— Ладно, — изрёк принц, — Я согласен блюсти сегодня перемирие и отряжу с вами послов для ведения дальнейших переговоров. На том месте.
Он указал рукой туда, где ждали кардинала его спутники и повторил:
— Перемирие на один день.
— Тогда я объявляю это воскресенье днём Божьего перемирия! — с пафосом провозгласил Талейран, помедлил, но, ничего не добавив, коротко кивнул принцу и пришпорил кобылу.
И принц испустил долгий вздох облегчения.
