Часть третья

Приказ Легиону выступать к железнодорожному узлу Манассасу пришёл через три дня после возвращения Вашингтона Фальконера из Ричмонда. Адресовано послание было старшему офицеру «полка округа Фальконер», как если бы командование слыхом не слыхивало ни о Легиона, ни о его упрямце-командире. Впрочем, просьбу Фальконера о присоединении Легиона к борегаровской Армии Северной Виргинии удовлетворили. К приказу прилагалась записка от генерала Ли, где он выражал сожаление, что не в его власти распределение участков ответственности в армии Боргара, ибо, по его глубокому убеждению, полк округа Фальконер, не обученный взаимодействию с другими подразделениями, может быть нацелен лишь на решение отдельных единичных задач. «Отдельные единичные задачи» распалили воображение Фальконера, пока Пилхэм сухо не пояснил ему, что под «отдельными единичными задачами» обычно подразумевается охрана дорог, складов, обозов и пленных. Ничего другого, заметил обиженный полковник, он от болванов из Ричмонда не ждал, но боевой генерал, вроде Борегара, оценит Легион по достоинству. Главное, успеть добраться до Манассаса прежде, чем война окончится. Северяне переправились через Потомак и медленно продвигались вперёд. Ходили слухи, что Борегар планирует обойти захватчиков и разгромить фланговым ударом. Судачили также, что, если после такого поражения Линкольн не запросит мира, то Борегар форсирует Потомак и захватит Вашингтон. Фальконер за возможность въехать на Саратоге по ступеням в недостроенный Капитолий готов был простить Ричмонду любые оскорбления, и ради претворения его мечты в жизнь Легион был поднят за два часа до зари сворачивать лагерь. Увы, быстрых сборов, на которые рассчитывал Фальконер, с последующим маршем к железнодорожной станции в Роскилле, не вышло. Собраться оказалось делом хлопотным, чреватым кучей накладок. Никто не озаботился доставить из кладовых «Семи вёсен» хранившуюся там большую часть амуниции. Одиннадцать купленных Фальконером чугунных печей требовалось разобрать и подготовить к транспортировке.

Весть о том, что Легион выступает в поход, разнеслась по окрестностям, и жёны, матери, любимые ринулись в лагерь. Бойцам, и без того обвешанным ранцами, сухарными сумками, оружием, флягами, одеялами, подсумками, несли шарфы, носки, револьверы, закатки, кофе, бисквиты и Бог знает, что ещё. Солнце начинало припекать, за печи ещё и не брались, одна из обозных лошадей потеряла подкову, Вашингтон Фальконер бесился, Птичка-Дятел хихикал, а майор Пилхэм заработал разрыв сердца.

— О, Господи! — испуганно воскликнул капельмейстер Литтл, как раз жаловавшийся Пилхэму на недостаточность выделенного оркестру в фургоне места для размещения инструментов, когда у майора в глотке что-то заклокотало, он судорожно хапнул воздух и рухнул из седла.

Вокруг неподвижно лежащего офицера сгрудились легионеры.

— Чего толпимся? Работы непочатый край! Ну! — Фальконер, разгоняя подчинённых рукоятью кнута, протолкался к телу майора, — Позовите доктора Дэнсона! Дэнсон!

Дэнсон констатировал смерть:

— Как свечка. Пшик — и готов. — поднявшись с колен, доктор спрятал в карман стетоскоп и прищурился, — Смерть в начале. Плохая примета для Легиона.

— Чёрт! — выругался Фальконер и рявкнул на остановившегося у трупа рядового, — За работу, парень, чего встал!

Повернувшись к доктору, полковник сказал спокойнее:

— Надо сообщить сестре Пилхэма.

— На меня не рассчитывайте. — отбоярился Дэнсон.

— Проклятье! Он, что, не мог сражения дождаться, чтобы умереть? Адам, для тебя есть поручение!

— Мне ведь приказано в Роскилл ехать, сэр?

— Итен съездит.

— Он возится с перевозкой амуниции.

— Да у чёрту Роскилл, Адам! Скачи к мисс Пилхэм. Мои соболезнования и прочее. Ну да сам сообразишь, что сказать. Прихвати цветы… Да, и Мосса с собой возьми! Сообщать о кончине близких — его прямая обязанность!

— А потом мне, что, в Роскилл ехать?

— Старбак поедет. Объяснишь ему, что делать.

Натаниэль больше не числился в любимцах полковника, с тех самых пор, как ночь напролёт шлялся невесть где, а, появившись к завтраку, не пожелал объяснить, где был.

— Где он болтался, и так ясно. — брезгливо буркнул сыну полковник, — Мог бы ради приличия сказать нам, кто эта особа.

В Роскилле Старбак должен был предупредить начальника железнодорожной станции о скором прибытии Легиона. Фальконер, будучи членом правления железнодорожной компании, заранее озаботился направить письмо с просьбой приготовить для транспортировки подразделения два состава, теперь же требовалось съездить дать отмашку машинистам разводить пары. Один состав включал в себя мягкий вагон для Фальконера с адъютантами и пассажирские второго класса для девятисот тридцати двух человек личного состава. Второй — товарные для амуниции и лошадей, да платформы для фургонов, пушек, передков, зарядных ящиков. Адам снабдил Старбака копиями писем, отправленных поутру начальнику станции:

— Предполагалось, что первой на станцию к одиннадцати доберётся рота Розуэлла Дженкинса, а когда доберётся на самом деле, неизвестно. Они сколачивают сходни.

— Что за сходни?

— Лошадей заводить в вагоны. — объяснил Адам, — Пожелай мне удачи. Мисс Пилхэм — дама с характером, спаси Господи.

Старбак пожелал другу ни пуха, ни пера, оседлал Покахонтас и выехал из разворошенного, как муравейник, лагеря по дороге на Роскилл. Городок, где находилась ближайшая к бивуаку Легиона станция, был вдвое крупнее Фальконер-Куртхауса и располагался на границе предгорий и равнины, тянущейся до самого океана. Дорога шла под гору и ехалось легко. Было жарко и выгнанные на луга коровы держались в тени деревьев или стояли в ручьях по вымя. Обочина просёлка пестрела цветами, зелень травы и рощ радовала глаз, и Старбак пребывал в радужном настроении.

В седельной сумке покоилось письмо к Салли. Она взяла с него обещание писать ей так часто, как сможет. В первом послании Старбак обрисовывал суетные последние дни в лагере. Писать он старался проще, избегая длинных слов и сложных предложений, поэтому пакет вышел объёмистый. В конце письма Старбак заверял Салли в своей любви к ней, что было правдой, если не принимать во внимание скорее дружеский характер этой любви, не имеющий ничего общего с умопомрачением, не так давно испытываемом им к мадемуазель Демаре.

Старбак, конечно, ревновал Салли, хоть и понимал, насколько бессмысленна его ревность и насколько на неё Салли наплевать. Как потерявшиеся дети, они прибились друг к другу, и, обессилено лёжа той ночью рядом, слушали дождь, курили сигары. Тогда они и договорились, что Натаниэль будет писать, а Салли — пытаться читать его письма, а однажды, может быть, написать ответ. При условии, что Натаниэль поклянётся не смеяться и не дразниться потом.

Задержавшись ненадолго у почтового отделения в Роскилле, чтобы отправить письмо, Старбак поехал на станцию. Одутловатый, истекающий потом начальник станции по фамилии Рейнольдс заявил Старбаку, не потрудившись дослушать:

— Поездов нет!

— Но мистер Фальконер, то есть полковник Фальконер, специально заказал два состава с локомотивами…

— Да хоть сам Господь! — окрысился тот.

Шерстяная железнодорожная форма Рейнольдса промокла от пота. Война вносила свои коррективы в железнодорожный график, и начальник устал, как собака.

— На линии шестнадцать паровозов, из которых десять возят войска на север. А обычные перевозки никто не отменял! Где взять локомотивы? Член правления мистер Фальконер или сам президент, локомотивов у меня нет! Ничем не могу помочь!

— Можете.

— Я не рожу тебе вагоны, парень! И паровозы не рожу! — заорал Рейнольдс, опёршись на стол обеими руками и роняя на бумаги капли пота с рыжеватой бороды, — Я не чудотворец!

— Вы недооцениваете себя.

Старбак достал из кобуры неуклюжий Саваж и, направив правее Рейнольдса, нажал курок. Грохнуло. Комнату заволокло дымом. В деревянной стенке появилась рваная дыра. Натаниэль спрятал дымящийся пистолет обратно в кобуру и спокойно сказал застывшему с открытым ртом железнодорожнику:

— Я не парень, мистер Рейнольдс, а офицер армии Конфедерации. Ещё раз так ошибётесь, поставлю к стенке и пристрелю.

На миг Старбаку показалось, что Рейнольдс сейчас отправится догонять майора Пилхэма на пути в райские кущи.

— Вы! Вы — псих! — наконец, вымолвил багровый от прилившей крови Рейнольдс.

— Наверно. — безмятежно согласился Старбак, — Когда я не в себе, я стреляю точно. Так что давайте-ка поразмыслим, как нам с вами совершить чудо и перевезти Легион Фальконера на север к Манассасу.

Это всё Салли, улыбаясь, думал он. После той памятной ночи Старбака переполняла несокрушимая вера в себя. Он готов был горы сковыривать и реки поворачивать вспять. Чёрт, а ведь он и вправду может стать отличным солдатом.

Рейнольдс божился, что в радиусе пятидесяти километров не найти ни единого пассажирского вагона. Всё, чем располагало депо Роскилла — семнадцать старых «товарняков».

— «Товарняк» — это то, что я думаю? — вежливо уточнил Старбак.

Тот молча указал за окно на череду товарных вагонов.

— Сколько человек поместится в одном?

— Пятьдесят. Ну, шестьдесят.

— Значит, нам хватит. Ещё какие-нибудь вагоны есть?

На станции имелись две платформы. Одна из них и восемь товарняков требовали ремонта. Рейнольдс считал, что воспользовтаься ими можно, если двигаться не слишком быстро. Паровозов не было вообще. Старбак потянулся к Саважу, и Рейнольдс поспешно припомнил, что скоро через станцию проследует локомотив, направляющийся в Линчбург забрать состав с пиломатериалами для постройки артиллерийских гнёзд на побережье.

— Отлично. — одобрил Старбак, — Задержите и развернёте.

— У нас кольцевой для разворота нет.

— Задний ход у локомотивов есть?

Рейнольдс кивнул.

— А до Манассаса далеко?

— Километров сто пятьдесят, сэр.

Старбак ухмыльнулся:

— Значит, поедем на войну задом наперёд.

Вашингтон Фальконер, появившийся на станции во главе пяти десятков конных к полудню, буквально осатанел, когда вместо двух составов, в одном из которых полковника ожидал мягкий вагон, узрел череду из семнадцати ветхих товарняков с двумя платформами и прицепленный задом наперёд локомотив. Машинист ругался, на чём свет стоит; телеграфист перестукивался с Линчбургом, объясняя, куда делся их паровоз, а Рейнольдс лихорадочно расчищал поезду путь на север мимо Шарлоттсвилля.

— Ради всего святого, Нат? — взорвался полковник, — Что всё это значит?!

— Трудности военного времени, сэр.

— Ад и дьяволы!!! Я ведь отдал тебе простейший приказ. Неужели тебе элементарной вещи нельзя поручить?

Он ударил коня шпорами, направив его к изрыгающему проклятия машинисту.

Адам сконфуженно произнес:

— Ты на отца не обижайся. На него столько сегодня навалилось…

— Как прошло с мисс Пилхэм?

— Удручающе. А хуже всего то, что скоро в её положении окажется множество женщин. Сотни.

На улице, ведущей к станции, показалась колонна легионеров. Её сопровождали жёны, дети, матери. Некоторые тащили на себе ранцы своих мужчин.

— Господи, ну и хаос. — меланхолично заметил Адам, — А планировали выехать к Манассасу ещё три часа назад.

— На войне, похоже, все планы идут насмарку. — живо отозвался Старбак, — А уж если идёт по плану, — значит, что-то неладно и стоит задуматься. Надо привыкать к хаосу и учиться самим его устраивать.

— Отец не научится.

— Не вопрос. У него есть я. — Старбак благожелательно улыбнулся Итену Ридли, скакавшему впереди строя.

Натаниэль решил быть любезным с Ридли, не обостряя с ним отношений, пока его не убьёт. Ридли скользнул по Старбаку равнодушным взглядом и отвернулся.

По плану полковника Легион должен был погрузиться в вагоны и отправиться к пункту назначения в тепле и комфорте около десяти утра. Однако в пять вечера состав ещё не тронулся с места. Офицерские лошади и денщики умостились на платформах. Полковник занял служебный вагон локомотива. В товарняках люди, вынужденные делить пространство с частью припасов, набились, как селёдки. Фальконер, вспомнив о своём долге члена правления, решил проявить заботу об имуществе железнодорожной компании и отдал приказ бережно обращаться с вагонами. Он не успел договорить, когда сержант Труслоу пробил топором в стенке товарного щель.

— Дышать-то нам надо. — сумрачно пояснил он и пробил вторую дыру.

Полковник махнул рукой и ушёл к себе, а вскоре в стенках всех вагонов зияли свежие дыры.

За поездом своим ходом должны были двигаться полсотни конных, обе пушки и обоз с тем, что не влезло в вагоны. Свёрнутые палатки и музыкальные инструменты влезли. Их подвесили под потолками, а знамёна в кутерьме едва не забыли на станции. Повезло, что Адам в последнюю минуту случайно наткнулся на кожаные футляры со святынями подразделения, подобрал и отнёс в служебный вагон. Суматоха перед отправкой царила страшная. Орали дети, жёны прощались с мужьями и с сыновьями матери. Кто-то, обнаружив, что фляга пуста, забрался на вышку водокачки. Метались очумевшие офицеры. Фальконер, тщетно пытаясь перекричать шум и гам, раздавал распоряжения. Полковник почему-то думал, что обоз будет добираться три дня, тогда как поезд домчит за сутки.

— Увидимся в Манассасе! — напутствовал Фальконер лейтенанта Дэйви, попечениям которого вверил обоз, — А то и в Вашингтоне!

Анна Фальконер, прикатившая на двуколке проводить отца, брата и жениха, раздавала направо и налево флажки Конфедерации. Её отец, доведённый до отчаяния всевозможными проволочками, приказал машинисту дать свисток, как сигнал занять места в вагонах. Пронзительный звук не ускорил отправку, а, наоборот, задержал, испугав коней на платформах. Кобыла капитана Хинтона лягнула его денщика и сломала несчастному негру ногу. Пока ему оказывали помощь и снимали с поезда, дезертировали двое легионеров. Зато объявились три новых добровольца, и их прямо у вагонов записали в Легион.

Только после шести поезд пополз на север со скоростью не более пятнадцати километров в час. Колёса погрюкивали на стыках, тоскливо звенел паровозный колокол. Медленно уплывали назад заливные луга и зелёные поля. Полковник был зол, как чёрт, а его подчинённые находились в отличном расположении духа и пели хором.

Путешествие заняло двое суток. Двенадцать часов переполненный состав промурыжили под Гордонсвиллем, ещё три под Уоррентоном, на пополнение запасов угля и воды тоже утекали драгоценные минуты. В конце концов, жарким субботним вечером поезд вкатился на станцию Манассас, где находилась штаб-квартира армии Северной Виргинии. Как выяснилось, командование армии понятия не имело ни о Легионе, ни о том, что им с ним, собственно, делать. Посовещавшись, подразделению выделили офицера, и тот повёл Легион на северо-запад по петляющему среди низких холмов просёлку. Они видели бувуаки других полков, на хуторах — артиллерию и постепенно проникались осознанием того, что они — винтик в огромной неповоротливой махине. До сих пор они были единственным и неповторимым Легионом Фальконера в единственном и неповторимом округе Фальконер под командованием единственного и неповторимого полковника Фальконера. Поезд же привёз их туда, где они затерялись в бесчисленном множестве таких же, как они, единственных и неповторимых, собранных здесь для чего-то устрашающего и им неподвластного.

В сумерках капитан-штабист указал на одинокий фермерский дом на голом плато справа от дороги:

— Ферма занята, но выгон свободен. Чувствуйте себя, как дома.

— Мне надо встретиться с генералом Борегаром! — раздражённо выпалил Фальконер.

Неопределённость положения Легиона выводила его из себя. Штабист на вопросы отвечал пожатием плеч. Ни приказов, ни карт.

— Мне надо встретиться с Борегаром лично!

— Генерал с удовольствием побеседует с вами, полковник. — вежливо улыбнулся капитан, — Только давайте утром. Скажем, к шести?

— Огневой контакт с противником ожидается? — суконно осведомился Фальконер.

— Вероятно, завтра. — штабист попыхал сигарой и ткнул ею на восток, — Янки где-то там. Вероятно, переправимся через реку и зададим им трёпку. Но это мои личные соображения. Генерал раздаст приказы утром. Я объясню вам, как его найти, и вы не опоздаете, полковник. А у ваших ребят будет время вознести молитву создателю.

— Молитву? — озадаченно повторил Фальконер.

— Молитву, полковник. — с упрёком произнёс штабист, — Завтра же воскресенье.

Воскресенье, 21 июля 1861 года, когда развалившаяся надвое Америка готова была сойтись вновь. В битве.

В два часа утра было жарко, не продохнуть. До восхода оставалось ещё два с половиной часа, и звёзды сияли с чистого небосклона. Палатки, протащенные на плечах восемь километров от станции, мало кто поставил, большинство солдат предпочло коротать ночь на воздухе. Первое, что увидел, проснувшись, Старбак — антрацитово-чёрное небо с заблудившимися на нём искрами неземного холодного света.

— Подъём. — произнёс Адам рядом с ним.

Легион восставал ото сна, кашляя, нервно переругиваясь. В долине заржала лошадь, издалека донеслось пение трубы, эхом отразившееся от тёмного дальнего косогора. На ферме звонко прокукарекал петух, но там давно не спали, — сквозь занавески брезжил свет. Лаяли псы. Зевающие кашевары гремели котлами.

— «…Хлопочут оружейники, скрепляя… — процитировал Старбак, глядя на россыпь звёзд в вышине, — …на рыцарях доспехи молотком. Растёт зловещий шум приготовлений…»

Обычно, когда один из друзей начинал цитату, второй заканчивал, но сейчас Адам на Шекспира не отреагировал. В почти потухшие за ночь костры Легиона подбросили дров. Их пламя высветило сонных бойцов, составленное в козлы оружие и редкие шатры палаток. Затянутые дымом, звёзды кое-где померкли.

— «…Браня тоскливую, хромую ночь… — продекламировал Старбак, продолжая глядеть на небо, — …что, словно ведьма старая влачится так медленно…»

Стихами он заглушал в себе волнение. Сегодня он увидит слона.

Адам был мрачен. Подобно Сатане Джона Мильтона Америка ссыпалась в «бездну тьмы», и рай был потерян навсегда. Адам вступил в Легион, дабы не огорчать отца, настал срок платить за мягкотелость.

— Кофе, масса? — Нельсон, слуга Фалькоенра, принёс две парующие кружки от костра, который поддерживал за палаткой полковника на протяжении ночи.

— Ты великодушный и добрый человек, Нельсон. — благодарно пробормотал Старбак, садясь и беря горячую жестяную посудину.

— А ты совсем не нервничаешь. — с завистью покосился на друга Адам, отхлёбывая кофе.

— Ещё как нервничаю, — в животе словно копошился клубок склизких холодных змей, — Просто у меня есть предчувствие, что я стану недурным солдатом.

Станет ли? Или за предчувствие он принял желание? И что за желание? Желание стать солдатом или желание произвести впечатление на Салли?

— А я? Что здесь делаю я? — с мукой в голосе спросил Адам.

— Мостишь дорогу к столу переговоров. — ободрил друга Натаниэль.

В начале четвёртого между костров Легиона появились два всадника. Один из них вёз фонарь, которым освещал путь. Второй громко осведомился:

— Вы кто?

— Легион Фальконера! — крикнул в ответ Адам.

— Вот это да! На нашей чёртовой стороне будет биться, какой ты там говоришь, Легион? — удивился незнакомец.

— Фальконера!

— Ну, тогда янки — конец! — удовлетворённо хохотнул гость и соскочил с седла.

Лысеющий, с глазами, зыркающими из-под низких бровей, он был коренаст и грязен, имел смоляные усы и бороду лопатой. Ноги у него оказались на диво тонкими и кривыми; при взгляде на них не покидало ощущение, что под весом брюха и широких плеч нижние конечности вот-вот сломаются, как тростинки.

— Кто тут старший?

— Мой отец. — просветил его Адам, — Полковник Фальконер.

Он показал палатку отца, и незнакомец вразвалочку направился к ней, размахивая фетровой шляпой, до того заношенной, что ею побрезговал бы старьёвщик. Серая конфедератская форма гостя чистотой тоже не отличалась.

— Кто там? — послышался голос Фальконера.

Горящая в палатке лампа превращала полотняную боковую стенку в экран театра теней.

— Свои. Эванс! Полковник Натан Эванс!

Не дожидаясь приглашения, и мгновение спустя его тень энергично трясла тени Фальконера руку, не занятую кружкой с кофе.

— Мы слышали, что кто-то прибыл ночью сюда, и я решил заскочить поздороваться. У меня тут полбригады рядом с каменным мосточком, так что, коль янки надумают прогуляться по Уоррентонскому тракту, только мы с вами сможем спасти нью-орлеанских шлюх от Эйба Линкольна. Это у вас кофе, Фальконер, или виски?

— Э-э… Кофе. — напор и фамильярность Эванса сбили Фальконера с толку.

— Очень любезно с вашей стороны, полковник. Виски-то у меня всегда с собой, но день лучше начинать с кофе. — Эванс отобрал у полковника кружку и опорожнил себе в глотку, — От вас мне что надо? Слева по тракту от каменного есть деревянный мост.

Он развернул сложенный лист бумаги, очевидно, карту, положил на койку:

— Здесь. Обсядьте со своими ребятами деревянный мост, как мухи — банку с мёдом. Там брёвен и прочей чепухи хватает, есть, где укрыться, чтобы устроить янки сюрпризец. Конечно, не факт, что янки сюда дойдут, но уж если дойдут, вы им покажете, почём фунт изюму.

Спутник Эванса высокомерно покосился на Старбака с Адамом и закурил сигару. Таддеус Бёрд, Итен Ридли и с десяток других легионеров подтянулись к палатке полковника и с живейшим интересом слушали диалог командиров.

— Я не понимаю… — сказал Фальконер.

— Сейчас поймёте. — зашипела зажжённая спичка, Эванс попыхал сигарой и продолжил, — Янки там, за ручьём Булл-Ран. Идут к Манассасу, чтобы, захватив его, отрезать нас от армии долины. Борегар хочет нанести по ним упреждающий удар по их левому флангу, то есть для нас — по правому. С Борегаром основные наши силы. Удар наносить будет не в лоб, обойдёт подальше, чтобы атаковать с тыла и перебить как можно больше ублюдков. План отличный, кто спорит, но есть одно возражение. У янки, конечно, каша вместо серого вещества, тем не менее, вдруг найдётся кто-то башковитый и решит не переть дуром, а повторить манёвр Борегара с обходом по правому флангу? А тут только мы, Фальконер. Вот почему я рад, что вы здесь, полковник.

— То есть, Легион придан вашей полубригаде? — уточнил Фальконер.

— Приказа насчёт вас у меня нет, если вы об этом. Но, пораскиньте мозгами, на кой бы ещё вас сюда перебросили, как не на усиление мне?

— В шесть утра генерал Борегар и сообщит мне… э-э… «на кой». — холодно отрезал Фальконер.

Свистнула скручиваемая с фляги крышка, Эванс жадно приложился к посудине, шумно вытер губы и внушительно, едва ли не по слогам, произнёс:

— Полковник, это левый фланг нашей армии. Отрядов здесь — лишь мой и ваш. Всё. А янки могут двинуть свою армию по Уоррентонскому тракту. На котором, как я уже сказал, лишь вы и я.

— Никаких предписаний я пока не получал. — твердил Фальконер.

— И чего вы ждёте? Ангела с пакетом? Ради Бога, Фальконер, у нас голый левый фланг! — Эванс сорвался на крик, затем, сделав над собой усилие, предпринял новую попытку разложить упрямцу ситуацию по полочкам, — Борегар собрал все силы на правом фланге для обходного улара. У янки в штабе сидят такие же, как он, умники. Они могут тоже решить обойти нас со своего правого фланга. И чем мне их встречать? Воздушными поцелуями? Или вежливо попросить подождать, пока вы получите бумажку от Борегара?

— Я подчиняюсь ему, а не кому-то другому.

— Да хоть ведьме лысой в ступе подчиняйтесь! Только до тех пор, пока он не облагодетельствовал вас бумажкой с проклятым приказом, уж будьте так добры, передвиньте свой проклятый Легион к растреклятому деревянному мосту! Борегар вам, один леший, прикажет то же самое!

— Прикажет, передвину. — упорствовал Фальконер.

— О, Господи! — выдохнул Адам.

Препирательства длились ещё пару минут. Фальконер вообще не привык подчиняться кому-либо, а уж, тем более, первому встречному, к тому же выглядевшему, будто его в канаве нашли. Костеря в Бога-душу-мать разных упрямых ослов, Эванс пулей вылетел из палатки и, вскочив в седло, рявкнул спутнику:

— Едем, Медоуз!

После чего оба умчались.

— Адам! Птичка-Дятел! Зайдите оба! — приказал Фальконер.

— Великий вождь созывает слуг явить им мудрость свою. — едко прокомментировал Бёрд, следуя за Адамом в палатку.

— Вы всё слышали?

— Да, отец.

— Тем лучше. Значит, объяснять, почему мы игнорируем приказы этого субъекта, не надо. Вернусь от Борегара, видно будет.

— Хорошо, отец.

Бёрд, не в пример Адаму, сговорчивости не проявил:

— То есть, мне приказано не подчиняться приказу старшего по званию? Так?

— Натан Эванс — грязный пропойца! — сдвинул брови полковник, — Доверять Легион его затуманенным алкоголем мозгам я не намерен!

— И поэтому я должен наплевать на его приказ?

— Поэтому вы все должны следовать моим приказам и ничьим больше, ясно? — вскипел Фальконер, — Чушь какая, армия будет крошить янки на правом фланге, а мы будем прохлаждаться на левом в компании всяких отбросов! Так, даю вам час на сборы. Палатки свернуть, боевая готовность.

В половине пятого Легиона был построен на залитом призрачным маревом нарождающегося светила выгоне. Тьма пока окутывала холмы, усыпанные точками бивуачных костров. Где-то неподалёку оркестр заиграл «Дом, добрый дом», и рота «Б» нестройно запела, пока сержант не приказал им умолкнуть.

Легион ждал. Палатки, ранцы, одеяла были сложены в тылу под охраной музыкантов. В битву бойцы пойдут лишь с оружием, сухарными сумками и флягами. Вокруг ворочалась остальная армия, выбрасывая к Булл-Рану щупальца разъездов. Разведчики высматривали врага, артиллеристы готовили пушки, кавалеристы поили лошадей, хирурги проверяли остроту заточки скальпелей и пил, санитары щипали корпию для перевязок. Несколько офицеров-порученцев мчались по полям.

Старбак сидел на Покахонтас позади знамённой группы и не мог отделаться от ощущения, что происходящее — сон. Неужели битва? Об этом толковал Эванс, на это указывало всё, но врага не было видно, и оттого чувствовавшаяся кругом суета казалась нарочитой и несерьёзной. Хотел ли Старбак битвы? Из книг он знал, что сражение — это хаос, кровь и боль, а воображение дорисовывало хладнокровных бойцов, дожидающихся, пока противник подойдёт на дистанцию выстрела, открывающих огонь, чтобы одержать победу; дорисовывало вставших на дыбы коней, развевающиеся стяги, славящих родину умирающих, гекатомбы бутафорских трупов и смерти, мгновенные, как у майора Пилхэма. Смерть. При мысли о том, что тоже может погибнуть, Старбак испытал краткий приступ панического ужаса. Господи, взмолился он, прости мне грехи мои! Я жалею, что грешил, честное слово! Даже о Салли жалею! Прости, Господи! Не дай сгинуть сегодня! Капли пота, покрывавшие кожу под сукном мундира, показались холодными, как лёд.

Слева доносились неразборчивые далёкие команды. Горизонт на востоке порозовел. Полковник медленно прошёл вдоль шеренги и, выйдя на середину, обратился к Легиону с речью. Он напомнил легионерам о ждущих дома жёнах, детях и матерях; о том, что не Юг затеял эту войну; о том, что их дело правое, а тем, кто сражается за правое дело, Бог всегда дарует победу.

Возвратился Адам, возивший ранцы с палатками к музыкантам. Его гнедой жеребец, гордость конного завода Фальконера, смотрелся среди других лошадей Легиона, как родовитый лорд в толпе черни. Адам кивнул на дом и шёпотом поделился со Старбаком:

— Приходила служанка оттуда. Спрашивала, не опасно ли им оставаться здесь.

— Что ты ответил?

— А что я мог ответить? Смотря, куда янки пойдут. Знаешь, кто там обитает?

— Откуда мне знать?

— Вдова хирурга по фамилии Генри.

Говорил Адам спокойно, однако был бледен, как мел. По настоянию отца он надел сегодня солдатский мундир, прикрепив к воротнику три капитанские шпалы. Обмахивая лицо широкополой шляпой, он повернул голову на восток, секунду разглядывал небеса, похожие на лист чернёного серебра с полосой светлого золота понизу, затем поморщился:

— Сейчас жарко, представляю, какая духота будет днём.

Старбак ухмыльнулся:

— «…Как в горнило кладут вместе серебро и медь, и железо, и свинец, и олово, чтобы раздуть на них огонь, и расплавить; так Я в гневе Моём и в ярости Моей соберу, и положу, и расплавлю вас…»

Натаниэль вообразил себя в кузнечном горне, грешника, искупающего мукой прегрешения, и ему стало не по себе. Поймав выжидательный взгляд Адама, так и не вспомнившего, очевидно, откуда цитата, объяснил:

— Иезекииль, глава 22, стих 20.

— Очень подходящий отрывок для воскресного утра. — хмыкнул Адам, — Да ещё от человека, намеренного стать великим солдатом!

— Стану. — сказал Старбак.

Во всём остальном я уже потерпел неудачу, горько подумал он и вздохнул.

— Ты-то хоть выглядишь, как воин. — позавидовал Адам.

— То есть? — оживился Старбак.

— Как герой романа Вальтера Скотта. Айвенго, к примеру.

Старбак улыбнулся:

— Моя бабушка МакФейл повторяла, что у меня лицо священника, как у моего отца.

А Салли говорила, что у него глаза, как у её отца.

Адам надел шляпу:

— Твой отец сегодня, наверно, обрушит все кары небесные на проклятых рабократов?

Разговор Адам затеял, чтобы отвлечься. Болтовня гнала одолевавшая его дурные предчувствия.

— Адскому пламени нынче бездельничать не придётся. Отец приспособит его в помощь Северу. — кивнул Старбак.

Там, в Бостоне, сейчас его младшие братья и сёстры возносят утреннюю молитву Создателю. Поминают ли они его в своих мольбах? Старшая сестра не стала бы. Эллен-Марджори Старбак с детских лет имела брюзгливый характер девяностолетней старухи. Она была обручена с пастором-конгрегационалистом из Нью-Гэмпшира, человеком недобрым и жёлчным. За непутёвого Натаниэля Эллен Господа просить не будет. Она будет просить за Джеймса. Тот, к гадалке не ходи, надел мундир. Впрочем, битвы — не стихия педантичного, пунктуального до мелочности Джеймса. Штаб — другое дело.

За Натаниэля будут молиться младшие Старбаки. Молиться тихо, чтобы не услышал отец. Шестнадцатилетний Фредерик-Джордж, родившийся с сухой левой рукой; пятнадцатилетняя Марта-Абигейл, как две капли воды походившая на Натаниэля нравом и внешностью; двенадцатилетний Сэмюэль-Вашингтон. Остальные пятеро детей преподобного Элиаля умерли в младенчестве.

— О чём задумался, Нат?

— О семьях. О том, как они тают, теряя по одному человеку. Как моя меня, например. Тают, а потом и вовсе распадаются.

Как у Салли. И у Ридли, когда Старбак его убьёт. Убьёт ли? Натаниэль покосился на Ридли, дремлющего в седле. Задумывать убийство и осуществить его — разные вещи.

Приглушённый треск стрельбы заставил его вздрогнуть.

— О, Господи! — вырвалось у Адама, как молитва.

Стреляли не близко. Кто палил, в кого палил? Где-то на востоке, где серая пелена теней постепенно сползала с зелёных холмов, затаился враг.

Вновь накатил страх быть убитым. К нему примешивалось другое чувство. Прислушавшись к себе, Старбак с удивлением понял, что больше, чем погибнуть, он боится бояться. Ночь с Салли что-то изменила в нём, превратив слабость в силу, отчаяние в надежду, сомнения в уверенность. Перерождение, которого не дало ему крещение, дал ему грех.

— Очнись, Нат. Нас мой отец зовёт.

— Ага.

Старбак тронул Покахонтас, и кобылка послушно порысила за жеребцом Адама на правый фланг.

— Прежде чем ехать к Борегару, — как-то нерешительно произнёс Фальконер, — я хочу убедиться в том, что опасения болвана Эванса беспочвенны. Небольшая рекогносцировка. Ты, как, Нат, не против небольшой прогулки верхом?

Слегка подивившись тёплому «Нат» вместо привычного уже «Старбак», юноша ответил:

— Не против, сэр.

— Вот и отлично, — быстро сказал Фальконер, — Адам, ты с нами.

Втроём они спустились по склону к окружённому деревьями каменному зданию у перекрёстка. По тракту, отчаянно скрипя, катились два орудия, влекомые взмыленными лошадями. Лихо проскочив меж двух упряжек, полковник свернул на северную дорогу. Она вывела крохотный отряд на лесистый гребень, где полковник и остановился.

Достав подзорную трубу, Фальконер приложил её к глазнице, долго всматривался в церквушку на вершине следующего бугра. Тянулись бесконечные леса, в отдалении белела ферма, и ни единой живой души. Полковник сложил трубу:

— Согласно карте Эванса это церковь Седли. Рядом несколько удобных бродов, однако янки не видно. Кроме тебя, Нат.

Старбак последнюю фразу воспринял, как шутку и улыбнулся:

— Я — добрый виргинец, помните, сэр?

— Больше нет, — покачал головой Фальконер, — Это не рекогносцировка, Нат. Янки нечего делать на этом направлении. Я привёл тебя сюда, чтобы попрощаться.

Старбак, не мигая, смотрел на полковника. Для розыгрыша, пусть и неудачного, тот был слишком серьёзен.

— Попрощаться, сэр?

— Это не твоя драка, Нат. И Виргиния — не твоя родина.

— Сэр…

— Езжай домой.

Тон у Фальконера был дружелюбный, даже ласковый, и Натаниэлю почему-то подумалось, что вот так же ласково полковник будет разговаривать с лабрадором Джошуа, прежде чем пулей в голову избавит его от мучений.

— У меня нет дома.

Старбаку хотелось, чтобы слова прозвучали решительно, однако губы предательски задрожали, и вышло жалобно.

— Есть, Нат. Я написал твоему отцу шесть недель назад, и он оказался достаточно любезен ответить мне. Его послание доставили на прошлой неделе. Вот оно.

Из кармана полковник извлёк сложенный лист бумаги и протянул Старбаку. Юноша не шелохнулся.

— Возьми, Нат, — тихо сказал Адам.

— Ты знал? — сверкнул глазами на него Старбак, больше всего на свете страшась услышать от друга утвердительный ответ.

— Я поставил его в известность только сегодня утром. — вмешался полковник, — Это моя затея. Адам ни при чём.

— Сэр, вы не понимаете…

— Понимаю, Нат. Всё понимаю. — благожелательно прервал его полковник, — Ты — порывистый молодой человек, и ничего в этом дурного нет. Я тоже был таким в твои годы, и не могу позволить, чтобы юношеская горячность погубила тебя. Человек не должен, поддавшись минутному порыву, ввязываться в войну против родины.

Полковник вложил письмо в ладонь Старбака:

— В армии Макдауэлла служит твой брат Джеймс. Он оформил тебе пропуск, с которым ты беспрепятственно минуешь посты северян. За линией фронта разыщешь брата. Саблю и пистолет тебе, увы, придётся вернуть нам. Покахонтас оставь себе. И седло, Нат! Дорогое седло, между прочим!

Если фраза о цене седла должна была развеселить Старбака, то, надо признать, цели она не достигла.

— Сэр… — начал юноша, но горло перехватило, и на глаза навернулись слёзы.

Устыдившись их, он часто заморгал, но тёплая капля побежала по правой щеке:

— Сэр! Я хочу с вами, с Легионом…

Фальконер снисходительно закивал:

— Очень любезно с твоей стороны, Нат. Очень любезно, правда. Но это не твоя драка.

— Север может думать иначе, — с вызовом буркнул Старбак.

— Может, Нат. В таком случае мы будем молить Бога хранить тебя во имя нашей дружбы. Так, Адам?

— Так, отец, — подтвердил Адам.

Старбака душила обида. Не из-за того, что его попросили из Легиона. Из-за того, что полковник видит в нём сопляка, не бойца.

— Сэр, солдатское ремесло — это моё, я чувствую. Я пригожусь вам. Вы не пожалеете о своём гостеприимстве…

— Я и сейчас не жалею о нём, Нат. Не обманывай себя, ты — не солдат. Ты — студент — богослов, слегка сбившийся с пути. Но у тебя есть семья, есть друзья, которые не дадут тебе пропасть по милости какой-то потаскушки. Смирись, езжай в Бостон, где тебя ожидает отцовское прощение и блестящее будущее. Твой родитель пишет, что, хоть духовная карьера тебе не судилась, у него большие планы на тебя.

— Один день, сэр. Разрешите мне провести с Легионом ещё один день. — безнадёжно попросил Старбак.

— Ни дня, Нат. Ни часа. Не хочу, чтобы на тебя легло клеймо предателя в глазах твоих близких. Не по-христиански это, — полковник помолчал, — Снимай ремень, Нат.

Старбак повиновался. Что ж, вот и на военном поприще он осрамился, не успев и первого шага сделать. Непослушными пальцами он расстегнул ремень, снял саблю, кобуру, вручил их истинному владельцу:

— Надеюсь, вы хорошо подумали, сэр…

— Лучше некуда, Нат. — прозвучало резко, и полковник смягчился, — Ты — бостонец, Нат. Ты из Массачусетса, а вы из другого теста, нежели мы, южане. Твоя судьба там, Нат, на Севере. Однажды ты станешь большим человеком, у тебя все задатки. Зачем же тебе расточать таланты на такую бесполезную вещь, как война? Возвращайся в Массачусетс, и дай отцу позаботиться о тебе.

Наверно, надо было что-то ответить. Только что? Сколько себя помнил Натаниэль, за него всегда кто-то принимал решения: отец, Доминик, теперь — Фальконер. Положение вечного птенца унижало, вызывало страстное желание взбунтоваться, и он бунтовал. Глупо, бессмысленно. Луч надежды блеснул, когда он сам выбрал для себя путь солдата, путь к свободе и независимости. Но вновь решение приняли за него, и подчиниться, — значит, навсегда отказаться от права самому решать свою судьбу.

Полковник показал на церковь:

— Северян там нет. Дорога приведёт тебя к одному из бродов, оттуда езжай на восход. Несколько километров янки ты не встретишь, а выедешь прямо им в тыл. Так что риск нарваться на пулю не в меру бдительного часового минимальный. Кстати, мундир тоже давай сюда.

— Мундир?

— Ну да. Ты же не хочешь, чтобы тебя в плен взяли, как южанина? Или пристрелили?

Медленно стянул Старбак серый форменный сюртук с одинокой полоской второго лейтенанта на вороте. Пусть настоящим офицером он себя никогда не считал, без мундира Натаниэль чувствовал себя никем. Недотёпой, возвращающимся домой с поджатым хвостом.

— Где, по-вашему, произойдёт столкновение, сэр? — тускло спросил он.

— В той стороне.

Полковник махнул рукой на восток, подожжённый краем выглянувшего светила. Там, на правом фланге армии Конфедерации, северянам будет преподан урок. Потому-то и стремился туда Фальконер.

— А здесь ничего не случится. — вздохнул полковник, — Иначе кто доверил бы левый фланг пьянице Эвансу?

— Вы разрешите мне пожелать вам удачи, сэр? — с деланной бодростью осведомился Старбак.

— Э-э… спасибо, Нат. В качестве ответной любезности ты не примешь ли… — полковник помялся и неловко вынул матерчатый кошелёк.

Старбак поколебался, затем тряхнул головой:

— Благодарю вас, сэр. Я обойдусь.

Денег у него не было ни цента, зато пока ещё была гордость. Или, вернее, её остатки.

— Ну, смотри сам. — натянуто улыбнулся Фальконер-старший, опуская кошель обратно в карман.

— Благослови тебя господь, Нат. — сердечно произнёс Фальконер-младший, — не теряйся. Я найду тебя после войны. Ближе к концу года, а? Ты будешь в Бостоне, у отца?

— Наверное, — Старбак крепко пожал другу ладонь.

Повернув кобылу, он ударил её шпорами и помчался вниз. Быстро, чтобы Фальконеры не видели текущих по его щекам слёз.

— Болезненно принял. — обескуражено поделился с сыном полковник, — Чертовски болезненно. Он действительно полагал, что может преуспеть, как военный?

— Утро он начал с разговора об этом.

Полковник положил Адаму на плечо руку:

— Он — северянин, сын, а сейчас такое время, что доверять можно лишь своим, не чужакам. Кто знает, до каких пределов простираются границы его верности?

— Могу поклясться, что мы — в пределах. — горько буркнул Адам, провожая взглядом ссутулившуюся фигуру в седле, — Он — честный человек, отец.

— Хотел бы я разделять твою убеждённость. Не думаю, что он замышлял обокрасть нас и дать дёру, однако без него, Адам, я чувствую себя гораздо счастливее. Кроме того, он ведь твой друг, так что сам посуди: добрую ли услугу мы оказывали ему, удерживая вдали от дома?

— Недобрую. — тяжело вздохнул Адам.

Он и сам полагал, что Натаниэлю лучше примириться с семьёй.

— С этими поповскими детишками всегда одна и та же история. — нравоучительно, хотя и с некоторым сожалением, констатировал полковник, — Выйдя из-под надзора святош-родителей, они как с цепи срываются, и грешат напропалую. Оно и понятно: это всё равно, что привести пятилетнего карапуза в кондитерскую лавку и строго-настрого запретить к чему-либо прикасаться. Он будет терпеть, бесспорно, но отвернитесь, и мальчонка мигом объестся сладостями. — Фальконер неспешно раскурил сигару, — Да и с кровью у них нечисто. Кожа-то темновата для белого. Многое объясняет, если правда. Таким трудно держаться одной линии, твёрдости недостаёт. Из каких они Старбаков? Не из нантакетских квакеров?

— По-моему, да.

Адам, хоть и считал, что отъезд к семье — лучший выход для Натаниэля, испытывал странную пустоту в груди.

— Родитель Ната переметнулся от квакеров к кальвинистам, а Нат в кого решил перекраситься? В южанина? — засмеялся полковник, — Он слишком ветреный, Адам. Ветреный и легковерный. Его ведь даже та театральная дворняжка в два счёта обжулила. А солдату нельзя быть ветреным. Доблесть солдата — постоянство.

Фальконер-старший подобрал поводья:

— Солнце встаёт. Пора.

Они повернули коней и поскакали назад, на юг, туда, где армия Конфедерации готовилась к великой битве у ничтожного ручья Булл-ран у жалкого городишки Манассас, лежащего в сорока километрах от Вашингтона, столицы одного суверенного государства, на территории Виргинии — другого суверенного государства, ещё недавно бывших единым суверенным государством, разделённых по милости Господа и сведённых в драке по милости дьявола.

Старбак домчал по пологому уклону до леса и свернул под сень деревьев. Резко дёрнув удила, так что Покахонтас заржала от боли, он буркнул зло: «Заткнись ты, а?» и сполз с седла. Какие-то птицы перекликались на разные голоса. Какие? А чёрт их знает. Старбак с некоторой долей уверенности опознал бы по виду голубую сойку, кардинала, синицу и чайку. Ещё орла. По крайней мере, он думал, что легко узнает орла, когда назвал орлом парящую над Фальконер-Куртхаусом хищную тварь и был поднят на смех ротой «К», в которой последний остолоп знал, что идиотский комок перьев в небе зовётся ястребом. Любой остолоп, но не второй лейтенант Старбак. И здесь он опозорился.

Намотав поводья на низко растущий сук, Натаниэль уселся на выступающий из земли корень и достал помятое отцово письмо. Восходящее солнце золотило верхушки деревьев. Стрекотал сверчок. Что мог написать отец, и в каких выражениях, Натаниэль приблизительно представлял, а потому удостоверяться в собственной правоте не спешил. С другой стороны, уж лучше так, письмом, чем лично, лицом к лицу, в затхлом, заставленном книжными шкафами бостонском кабинете, стену которого преподобный увешивал палками, как другие — удочками и саблями. «И испытаете наказание за грех ваш, которое постигнет вас» — любимейшая цитата отца, каждую букву её он палкой вбивал в спину сына за малейшую провинность. «И испытаете наказание за грех ваш, которое постигнет вас» Лейтмотив всего детства Натаниэля.

Старбак скривился и развернул письмо:

«Преподобный Элиаль Старбак полковнику Вашингтону Фальконеру.

Мой дорогой сэр!

Я получил Ваше письмо от 14-го числа и хотел бы выразить Вам от своего имени, а также от лица моей дражайшей половины искреннюю признательность за проявленное Вами христианское человеколюбие. Не стану скрывать своего глубочайшего разочарования в сыне. Господь в превеликой мудрости щедро одарил Натаниэля умом и иными способностями; мы, со своей стороны, старались воспитывать его в соответствии с Писанием, надеясь, что мальчик со временем станет нести свет Слова Христова. Увы, сын разбил нам сердца, свернув на кривую дорожку порока. Я — разумный человек и понимаю, насколько безрассудна порой юность, но в самом дурном сне мне не могло бы привидеться, что Натаниэль, которого я готовлю себе в преемники, бросит колледж ради блудной девки и скатится до кражи!

Тем не менее, Господь учит нас прощению и если Натаниэль, как Вы пишете, искренне раскаивается, наш христианский долг проявить милосердие и даровать ему прощение. Очевидно, что в служители Господа ему дорога заказана. Ограбленному им господину по фамилии Трабелл я возместил убытки, а от Натаниэля потребую возместить мне убытки честным трудом и солёным потом. Кузен моей возлюбленной супруги имеет адвокатскую практику в Салеме и согласен взять Натаниэля к себе помощником.

Мой старший сын Джеймс, добрый христианин, состоит при действующей армии. По милости Господа, он организует доставку моего письма Вам в эти смутные и печальные для всякого патриота времена. Сколь бы ни различались наши с Вами взгляды на события, повлекшие за собой данную братоубийственную войну, полагаю, что Вы, будучи человеком, искренне любящим Отечество, так же истово, как я, возносите к Господу нашему Иисусу Христу мольбы о её скорейшем прекращении. Он воздаст Вам сторицей за великодушие и участие в судьбе моего грешного отпрыска. Мне же остаётся лишь надеяться на то, что раскаяние Натаниэля искренне.

С уважением.

Преподобный Элиаль Старбак. Бостон, Массачусетс, четверг, 20 июня 1891 года.

Постскриптум. Мой старший сын Джеймс Старбак, капитан армии США, приложит к письму пропуск, с которым Натаниэль сможет без помех пройти на нашу сторону.»

Натаниэль просмотрел вложенный в отцово письмо листок. Он гласил:

«Предъявитель сего имеет право беспрепятственного прохода через боевые порядки армии Соединённых Штатов Америки.

Подписано и заверено капитаном Джеймсом-Элиалем-МакФейлом Старбаком, су-адъютантом бригадного генерала Ирвина Макдауэлла.»

Натаниэль грустно улыбнулся, разглядывая пышный росчерк подписи брата. Значит, Джеймс устроился при штабе. Самое место для него. Старший из отпрысков преподобного всегда был целеустремлённым и честолюбивым. Блестящий адвокат, ревностный христианин, гордость отца. А Натаниэль? Бунтарь, пинком вышвырнутый из армии бунтарей; дурак, теряющий голову при виде первой встречной юбки. Бестолочь.

Что теперь? Солдатом ему не быть, пастором тоже. Учиться юриспруденции у нудного дядюшки Гаррисона МакФейла, сделавшего свои высокие моральные качества фетишом для себя и жупелом для окружающих? И испытать наказание за грех.

Постреливали, но где-то далеко. Натаниэль отвязал Покахонтас и вернулся на идущую к северу грунтовку, обмахивая лицо шляпой. Копыта лошадки глубоко увязали во влажной почве дороги, спускавшейся к подножию холма. Просёлок перечёркивали длинные зазубренные тени деревьев. Справа виднелась ферма с большим стогом сена поодаль. Хутор выглядел покинутым. Треск далёких выстрелов, похожий на звук, с каким горит сухой куст, навеивал грустные воспоминания о том, как счастлив был Натаниэль последние недели. Счастлив, играя в солдатики. Жалость к себе нахлынула, хоть плачь. Никем не любим, зато кругом должен. Должен Фальконеру, должен отцу, должен Салли. Слишком много долгов.

Дорога пересекла неоконченную железнодорожную насыпь. За ней лежали броды Седли, которые Старбак преодолел на спине Покахонтас. На другом берегу Булл-Рана, усыпанном крупной галькой, он напоил лошадь. Лучи солнца били в глаза, слепя. Как огонь Иезекииля, сплавляющий в горне металлы.

За ручьём дорогу обступили деревья. Покахонтас брела шагом, и Старбак её не торопил. Куда спешить? В Салем он всегда успеет. А, может, поступить, как тот австриец, что приходил к Фальконеру? Раз не принимает армия Конфедерации, податься к северянам? Завербоваться рядовым, а там, глядишь, и с Итеном Ридли судьба сведёт в бою? Представив, как пришпиливает хлыща штыком к земле, Старбак зажмурился и обратил внимание, что треск стал громче. Мало того, вблизи было ясно, что это никакая не стрельба.

Топоры. Солдатские топоры.

Старбак натянул удила. Покахонтас встала на дороге. Порубка шла метрах в ста впереди. Он видел голых по пояс бойцов и топоры в их руках. Солдаты разбирали завал из брёвен. Такими заграждениями были перекрыты почти все дороги в северной части Виргинии, едва только ушей местных жителей достигли первые слухи о вторжении янки. Солдаты отсекали крупные сучья, разрубали стволы и отволакивали их с помощью лошадиных упряжек назад, где Старбак разглядел голову синемундирной колонны под обвисшим красно-сине-белым полотнищем. Ветер колыхнул знамя. «Звёзды и полосы». Северяне, растерянно сообразил Старбак. Северяне там, где, по мнению Фальконера, их и быть не может. И не один, не двое, минимум полк, терпеливо ждущий, когда сапёры расчистят ему путь.

— Эй, ты! — замершего посреди дороги Старбака заметил мужчина в офицерской форме, командовавший разборкой завала, — Стой, где стоишь! Стой, понял!

Старбак молча пялился на северян, и губы его сами собой растягивались в глупой улыбке. Ирвин Макдауэлл не собирался расшибать лоб в бессмысленных фронтальных атаках. Не намерен он был и обороняться. Командующий северян запланировал изящный обходной манёвр, как под копирку повторяющий обходной манёвр его бывшего однокашника Борегара: обойти слабо укреплённый левый фланг противника и решительным ударом с тыла повергнуть его в прах. Макдауэлл задумал новые Фермопилы, где янки отводилась роль победителей-персов, а конфедератам — роль греков-побеждённых.

И Натаниэль улыбался, ибо генерал Макдауэлл избавил его от необходимости вступать в армию Севера, дабы исполнить данное южной потаскушке обещание.