8
Утро Дня Независимости выдалось ясным. Налетевший с холмов свежий ветерок разогнал редкие тучки, очистив небо.
Спозаранку Легион начал усиленно прихорашиваться. Малейшее пятнышко на мундирах, брюках, ботинках, ремнях изничтожалось при помощи щёток, ваксы и щёлока. Кожаные части и предметы начищались, фляги отскребались, на шако тщательно выглаживались малейшие складки. Пряжки, бляхи и пуговицы отдраивались до блеска, а ложи ружей аж светились от масла. В одиннадцать ноль-ноль Легион, предвкушая восхищённые взоры девиц, собравшихся в «Семи вёснах», построился в полной выкладке на плац-параде. Пятьдесят конников возглавили колонну, а две пушки с подсоединёнными передками и оркестр замыкали.
Полковник дожидался Легион в «Семи вёснах». Майор Пилхэм скомандовал: «Смирно!», «Штыки примкнуть!», «На плечо!» В параде участвовали не все легионеры, а лишь восемьсот семьдесят два человека. Остальные, преимущественно необученные новобранцы, были посланы заранее в «Семь вёсен», где они обивали взятые для общей трапезы из церкви скамьи сукном. Два просторных шатра были разбиты на южной лужайке, чтобы уберечь обедающих от лучей солнца. Рядом повара из числа легионеров изжаривали на вертелах целиком двух быков и шесть свиней. Городские дамы нанесли к обеду всевозможные закуски: и бобы, и салат, и пирожные, и сушёные сливы, и окорока, и копчёных индюшек. Там была и вяленая говядина под яблочным соусом, и солёные огурцы, и для детей пончики с сахарной присыпкой. Трезвенников предполагалось поить лимонадом, прочих — пивом и сидром из подвалов Грили. По опыту прошлых лет вино простому люду не выставлялось, его подавали в доме горстке личных гостей Фальконера. День Независимости в «Семи вёснах» праздновали широко, однако в этом году Фальконер расстарался, напоминая, что именно Конфедерация — прямая наследница бунтарского духа Америки.
В восемь минут двенадцатого старшина Проктор дал отмашку выступать. Оркестр, дирижируемый капельмейстером Огастом Литтлом, заиграл «Дикси», и полсотни кавалеристов повели Легион прочь из лагеря. Конники ехали с саблями наголо, роты маршировали с блестящими на солнце штыками. Город вымер. Большая часть жителей подалась в «Семь вёсен», что не мешало легионерам гордо выкатывать грудь, шагая мимо управы с развевающимся над ней флагом, под гирляндами флажков, натянутыми над улицами, мимо витрины галантереи Спарроу, в которую год назад вставили восемь больших стёкол, привезённых из Ричмонда, так что марширующие роты могли любоваться своим отражением в них, как в огромном зеркале. Двигалась колонна шумно, привычка шагать в полной выкладке у бойцов пока не выработалась. Фляги цеплялись за пряжки, кружки, привешенные к ранцам, бились о подсумки, всё гремело, звенело и брякало.
Первые зрители встретили Легион сразу за белыми воротами усадьбы. Дети, размахивая бумажными флажками Конфедерации, бежали рядом с колонной по дубовой аллее. На полпути к дому легионеры свернули на боковую дорожку и направились к южной лужайке, приветствуемые криками и аплодисментами толпящихся по обочинам земляков. С небольшой трибуны бравым воинам махал их командир Вашингтон Фальконер в компании преподобного Мосса, бывшего конгрессмена, мирового судьи Балстреда и девяностосемилетнего полковника Роланда Пеникрейка, служившего лейтенантом ещё у Джорджа Вашингтона под Йорктауном.
— Старик себя не помнит, не то, что Йорктаун, — доверительно говорил Фальконер Итену Ридли, которого взял с собой в качестве адъютанта, — Тем не менее, это не значит, что память у нас должна тоже быть коротка.
Адам в парадном мундире вёл конный авангард. Майор Пилхэм верхом на смирной кобылке ехал впереди десяти пеших рот, в то время как майор Птичка-Дятел, чья расшитая золотом новая форма, на днях присланная Шефферами, заставила ахнуть Легион и позеленеть от досады его командира, шагал между последней ротой и оркестром. Второму лейтенанту Старбаку возглавлять было некого, и он сопровождал на верной Покахонтас Бёрда. Майор шёл ни в ногу ни с кем, игнорируя барабанный ритм, привольно, будто на одной из своих прогулок.
Достигнув лужайки, кавалерия сделала по ней круг почёта и исчезла с импровизированного плац-парада. Пушки отсоединили от передков и поставили по бокам от трибуны, перед которой, на глазах у трёх тысяч зрителей, Легион развернулся для маневрирования.
Двигались роты глубиной строя четыре ряда каждая. Выйдя на плац-парад, Легион растянулся в двухрядную цепь, как в боевых условиях, однако из-за недостатка места сержанту Труслоу пришлось отозвать своих застрельщиков назад, чтобы не смазать чёткость перестраивания Легиона в каре, гордость майора Пилхэма. Задняя сторона квадрата, правда, всё же скособочилась, и майор кривился, но среди зрителей знатоков военного дела не было, и каре они удостоили одобрительного рёва. Офицеры, конные, исключая упрямца Бёрда, собрались в пустом центре каре. Оркестр там же играл «Масса-хозяин в холодной, холодной земле». Мрачная мелодия сменилась торжественными звуками «Процветай, Колумбия!» Каре разбилось на две колонны, публика в восторге свистела, полковник кланялся, а подчинённые капитана Мерфи, вызвавшегося руководить артиллерией Легиона, выкатили вперёд обе пушки.
Зарядили орудия лишь мерами пороха, без ядер и картечи. Новомодных фрикционных запалов в Легионе не было, поэтому в затравочные отверстия вставили соломинки, наполненные первосортным ружейным порохом. На последних нотах марша полковник кивнул Мерфи, пушкари подожгли запалы.
Дважды оглушительно жахнуло. Пушки плюнули огнём и бело-серым дымом. Небо над рощами на миг потемнело от сотен поднятых грохотом пичуг.
После пушечного залпа пришёл черёд речей. Старик Пеникрейк говорил первым и говорил коротко, не в пример бывшему конгрессмену, монолог которого затянулся минут на десять. Затем к землякам обратился Вашингтон Фальконер. Выразив сожаление в том, что Юг поставлен перед необходимостью воевать, он красочно описал Север, как скопище шипящих, извивающихся, брызжущих ядом гадов.
— Благодарение Богу, мы, южане, знаем, как давить змей!
Публика ободрила его криками, причём, они доносились и с той части лужайки, где выставлялось угощение для чернокожих рабов, приведённых на праздник хозяевами. Полковник кивнул и продолжил, громко и звучно. Независимость, вещал он, стала корнем, из коего развились два побега юной американской нации. Они росли, разделённые религией, климатом, моралью, и, если южный рвался вверх, то северный, ползучий и низкий, имел столь же низкие и ползучие идеалы.
— Нам не ужиться под одним кровом, так пусть северяне идут своим путём. Мы, южане, всегда являли собою оплот благородства, доблести и вольнолюбия, воплотив в себе те качества, которые желали видеть в наследниках своей славы отцы-основатели! И недаром они передали нам свой меч!
Фальконер воздел над головой обнажённую саблю, доставшуюся его прадеду от Лафайета. Зрители воодушевлённо загудели. Ощущать себя, а не заморенного работягу или иссушенного крючкотвора с Севера, преемником таких столпов свободы, как Вашингтон, Джефферсон или Мэдисон, было приятно.
Война, во всю силу лёгких предположил полковник, не продлится долго. Север блокировал южные порты, и скоро Англия, лишённая поставок хлопка, пошлёт на выручку Югу свой флот. Но гордым южанам нет нужды оглядываться на Европу, ибо у них достаточно твёрдости самим прогнать наглых захватчиков с родной земли. Толпа с полковником была согласна.
Несколько недель, и война закончится, обещал Фальконер. Мать-Конфедерация воздаст каждому, кто приложил усилия для того, чтобы её стяг веки вечные развевался среди стягов наций.
Полковник недаром заговорил о флагах, ибо в следующий момент Легиону были преподнесены знамёна, и преподнесены не кем-нибудь, а превозмогшей ради такого случая таинственную невралгию Мириам Фальконер.
Изящная, черноволосая, с бледным лицом, на котором выделялись огромные глаза, она была одета в тёмный до черноты пурпурный шёлк и шляпу с вуалью. Шествовала миссис Фальконер медленно, и зрители ждали, что она вот-вот сомлеет. Сопровождали её дочь и шесть городских дам, шивших тяжёлые полотнища будущих знамён Легиона Фальконера.
Первое представляло собой флаг Конфедерации, уже с одиннадцатью, по числу присоединившихся штатов, звёздами. На втором знамени был изображён личный герб Фальконеров: три красных полумесяца на белом поле и внизу чёрными буквами девиз «Пылкий всегда!»
Официально утверждённого гимна новорождённое государство пока не имело, а потому оркестр хранил молчание, исключая барабанщиков, отбивавших дробь. Адам, назначенный старшим знамённой группы, вышел вперёд с двумя знаменосцами: Робертом Деккером, чья физиономия почти зажила, и «Лилипутом» Джо Спарроу. Флаг Фальконера Анна передала брату, и Адам вручил знамя Лилипуту. Мириам Фальконер шагнула к сыну, протягивая ему яркий, с жёлтой бахромой, стяг Конфедерации. Адам поколебался мгновение и принял его, затем отступил назад, передал флаг Деккеру. Знамёна затрепетали на ветру, причём Лилипута под весом шёлка безбожно мотало из стороны в сторону.
Крики зрителей стали жиже и стихли вовсе, когда до публики дошло, что слово для благословения взял преподобный Мосс. Он терпеливо ждал этого момента с самого утра, и теперь навёрстывал упущенное, не жалея времени, слушателей и бедолаги Джо Спарроу, по поводу которого в толпе даже начали заключать пари: свалится-не свалится. Ноздри щекотал доносящийся от очагов запах жареного мяса, а преподобный всё требовал от Всевышнего благословить Легион, его знамёна, его офицеров и тяжкую десницу подразделения, коей будут повергнуты враги. Преподобный Мосс разглагольствовал бы и далее, но, едва он умолк, чтобы перевести дыхание, старый полковник Пеникрейк неожиданно резким для человека в его годах баритоном рявкнул: «Аминь!» Публика подхватила спасительный клич, и узнать, что ещё хотел сказать преподобный, к счастью, не удалось. Зато Фальконер, не упускавший возможности ввернуть словечко-другое, заверил горожан, что после победы над янки знамёна вернутся домой.
— То есть, скоро! Как всегда у нас, чёрт возьми!
Оркестр грянул «Дикси» под крики белой публики и чернокожих. Полковник приказал пронести знамёна перед строем, чтобы каждый боец мог посмотреть на них вблизи. Было около двух дня и, пока одного из двух быков, припахивавшего уже скорее горелым, чем жареным, разделывали, сразу подавая на столы, мировой судья Балстрод привёл Легион к присяге на верность Конфедерации. В конце церемонии полковника с женой чествовали троекратным «Ура!», затем бойцам разрешили составить оружие в козлы, снять ранцы и разойтись.
Адам поволок Старбака к палатке для почётных гостей:
— Ты должен познакомиться с матушкой.
— Должен?
— Конечно.
По пути Адам поздоровался со старшей сестрой майора Пилхэма, почтенной старой девой в чистеньком штопанном-перештопанном старомодном платье; приподнял кепи, приветствуя жену бывшего конгрессмена, громко жалующуюся на скуку в Ричмонде, не идущей ни в какое сравнение с бурной жизнью в Вашингтоне. Мириам Фальконер восседала на принесённом из дома кресле. Сидящая рядом Анна робко обмахивала её веером.
— Мама, мой друг Нат Старбак. — гордо объявил Адам.
Огромные глазищи сверкнули на Старбака из-под вуали. Матери Адама было под сорок или за сорок, но, не зная об этом, никто не дал бы ей и тридцати. Кожа гладкая, белая и чистая, как у девочки, губы полные и пухлые, а рука, поданная для поцелуя, ничего не весила, будто птичья косточка.
— Мистер Старбак, — мягко, с придыханием, сказала она, — Добро пожаловать.
— Спасибо, мэм. Честь для меня.
— Встреча со мной? Пустое. Я не столь уж значительная персона. Это так, Анна?
— Не так, мама. Здесь ты самая значительная персона.
— Не слышу тебя, Анна. Ты можешь говорить громче?
— Ты — значительная, мама!
— Не кричи. — Мириам Фальконер поморщилась и приложила пальцы к вискам, пояснив Старбаку, — Я, мистер Старбак, нездорова.
— Жаль слышать, мэм.
— Не так близко, Анна. — миссис Фальконер отвела от щеки веер и откинула вуаль.
Выглядела она, с некоторой долей вины подумалось Старбаку, чрезвычайно хрупкой и чрезвычайно привлекательной. Понятно было, почему юный Вашингтон Фальконер влюбился без памяти в дочь почтмейстера из Роскилла и женился на ней вопреки воле родителей. И её краса казалась ещё удивительнее, стоило лишь вспомнить, что Мириам Бёрд — сестра нескладного Таддеуса Бёрда, которого красавцем можно было назвать лишь в издёвку.
— Как вам в Виргинии, мистер Старбак?
— Нравится, мэм. Ваш муж очень любезен.
— Я давно позабыла, что Вашингтон может быть любезен.
Чтобы разобрать её слова, Старбаку пришлось наклониться. В палатке пахло свежескошенной травой, духами и камфарой. Последний запах, как предположил Старбак, исходил от платья миссис Фальконер. Камфара, очевидно, использовалась в качестве средства против моли. Близость к матери друга заставляла Старбака нервничать. Как у трупа, внезапно сообразил он. Кожа у неё была белой и гладкой не как у девочки, — розовощёкой, кровь с молоком, а как у трупа.
— Адам признался, что вы с ним — лучшие друзья. — произнёс труп.
— Горжусь этой дружбой, мэм.
— Разве дружба выше сыновнего долга? — подпустила она, как кошка, коготки.
— Мне трудно судить. — ушёл от ответа Старбак.
— Ближе, Анна. Ближе. Ты хочешь, чтобы я здесь умерла от жары? — Мириам Фальконер поджала бледные губы, — Никогда не задумывались, мистер Старбак, сколько горя вы принесли вашей матери?
Старбак решил, что самое время тоже показать зубы:
— Моя мать, мэм, не уставала мне об этом напоминать.
Мириам Фальконер уставилась на юношу, не мигая. Она словно оценивала его, и оценка была явно не в его пользу.
— Не так близко, Анна. Ты меня поцарапаешь. — Мириам Фальконер отстранила веер на пару сантиметров от лица. На тонком пальце поверх чёрной кружевной перчатки она носила перстень с тёмным камнем. К груди, рядом со спускавшимся с шеи ожерельем из чёрных жемчужин, была приколота брошь.
— Я полагаю, — вынесла вердикт миссис Фальконер, — что вы, мистер Старбак, авантюрист.
— Это плохо, мэм?
— Это эгоистично.
— Мама… — попытался вмешаться Адам, но мать оборвала его:
— Твоего мнения, Адам, я не спрашивала. Анна, веер ближе. Мистер Старбак, авантюристы ненадёжны.
— Многие люди, мэм, которым в надёжности не откажешь, не чуждались авантюр. Отцы-основатели, например.
Мириам Фальконер пропустила его шпильку мимо ушей:
— Прискорбно, ведь я вынуждена вверить жизнь моего сына вам, мистер Старбак.
— Мама, пожалуйста… — вновь встрял Адам.
— Если мне потребуется знать твоё мнение, Адам, будь уверен, я тебя спрошу. А пока помолчи. — когти были выпущены, острые и блестящие, — Я бы не хотела, чтобы вы впутали моего сына в какую-нибудь авантюру. Я была бы счастлива, оставайся он на Севере с миротворческой комиссией. К сожалению, его душу заполучила к себе партия войны. Партия, включающая и вас, за что я к вам не испытываю ни малейшей симпатии. Что ж, я умываю руки, мистер Старбак, и вверяю судьбу моего сына вам и моему легкомысленному супругу.
— Ваше доверие — честь для меня, мэм. — сказал Старбак, диву даваясь, как быстро с миссис Фальконер сползла маска болезненной дамы немного не от мира сего, и из-под личины выглянула властная мегера.
— Приятно было познакомиться, мистер Старбак.
Наверно, таким же тоном она выражала бы признательность хозяину бродячего зверинца, продемонстрировавшего ей какую-нибудь экзотическую тварь. Искренняя сердечность прозвучала в её голосе мгновение спустя, когда она простёрла руки навстречу Итену Ридли:
— Итен, мой дорогой! Как ни тщится Вашингтон отсылать тебя подальше от меня, ты здесь! После беседы с мистером Старбаком мне необходимо сбить оскомину. Садись, поболтаем, Анна уступит тебе стул.
Адам потянул Старбака прочь:
— Прости, пожалуйста. На неё иногда находит.
— Да ладно, Адам. У меня ведь тоже мать есть.
Вообще-то, Джейн-Эбигейл-МакФейл Старбак ничем не напоминала субтильную Мириам Фальконер. Она была рослой, полной, горластой и широкой во всём, кроме душевных качеств.
— Ей нездоровится. — оправдывался за мать Адам, — Страдает от какой-то болезни, что называется «невралгия».
— Да, мне Анна говорила.
Адам шагал, глядя себе под ноги, затем резко остановился и вопросил:
— Почему с женщинами всегда так сложно?
Вышло у него столь трагично, что Старбак не сдержал смеха.
Впрочем, мрачное настроение владело Адамом недолго. Праздник предлагал уйму увеселений. На стрельбище можно было пострелять из ружей образца 1841 года в соломенных болванов, обряженных под янки в тряпьё и цилиндры. Любой, кто попадал в бумажные мишени, пришпиленные к груди чучел, получал серебряный доллар. Из чана с водой желающие могли попытаться выудить без помощи рук яблоко. Для офицеров и искусных наездников были скачки с препятствиями, для рядовых и штатских простолюдинов — перетягивание каната. И, конечно, «тянигусь».
— Что за «тянигусь» такой? — поинтересовался Старбак.
Адам вытаращил на него глаза:
— У вас в Бостоне нет «тянигуся»?
— Нет, но взамен у нас есть такая штука, как цивилизация. Это всяческие библиотеки, церкви, школы…
Адам сунул другу кулак в бок и отскочил на безопасное расстояние:
— Тебе «тянигусь» понравится. Подвешивается гусь, а шея ему густо мажется маслом. Кто ухитрится свернуть ему башку, забирает гуся себе.
— Гусь, что, живой? — ужаснулся Старбак.
— Ну да. Согласись, нелепо свёртывать голову мёртвому гусю. Конечно, живой.
Но перед тем, как отдать должное всем развлечениям по очереди, друзья направились в беседку, где расположились фотографы, оплаченные и специально приглашённые из Ричмонда Вашингтоном Фальконером, желавшим, чтобы каждый из легионеров увековечил свой образ. Фотографические портреты, отпечатанные в узорчатых рамочках, должны были напоминать им в глубокой старости о героическом прошлом. Вашингтон Фальконер подал подчинённым пример, сев в высокое кресло первым. Адам стал вторым.
Процесс был долгим. Голову Адама фотограф втиснул в железную рамку наверху спинки кресла. От тех, кто будет потом рассматривать картинку, раму скрыли волосами и кепи Адама. Требовалась она для того, чтобы голова пребывала в неподвижности, пока в деревянном корпусе аппарата происходит таинственное действо фотографирования. В левую руку Адам получил револьвер, в правую — обнажённую саблю.
— К чему такая воинственность? — спросил Адам у отца.
— Так модно, сын. Потом гордиться будешь этой картинкой.
За креслом были развёрнуты знамёна Легиона. Адам сидел, будто аршин проглотив. Обливающийся потом помощник фотографа принёс из технического фургончика влажную стеклянную пластинку. Её вставили в аппарат, Адаму приказали не дышать, а фотограф снял крышку.
Затаил дыхание не только Адам, а все присутствующие. Муха с жужжаньем вилась вокруг лица Адама, помощник отогнал её полотенцем.
— Можете выдыхать. — разрешил юноше фотограф, — Но медленно. И постарайтесь не шевелить саблей.
Казалось, целая вечность прошла до той секунды, когда стеклянная пластинка в ящике была вновь закрыта от губительного света, и помощник понёс её в фургон для проявки.
Следующим в кресло усадили Старбака. Металл рамки больно пробороздил скальп, кисти оттянули пистолет с саблей. Юноша покорно набрал в лёгкие воздуха, пока новую пластинку устанавливали в аппарат.
Адам, как настоящий друг, немедленно начал строить из-за спины фотографа рожицы, гримасничать и надувать щёки. К его живейшему удовольствию, Натаниэля хватило ненадолго. Он расхохотался, и фотограф яростно зашипел, закрывая пластину:
— Учтите, молодой человек, если выдержки было недостаточно, на фотографии вы выйдете, как привидение!
Старбака его предупреждение нисколько не огорчило. Стоя в толпе, он с удовольствием жевал краюху хлеба с ломтем жареной свинины, а Адам помчался готовиться к скачкам через препятствия. Победитель (а им заранее все считали Итена Ридли) получал денежный приз в пятьдесят долларов. Сержант Томас Труслоу тоже был здесь, ради скачек оторвавшись от игры в покер с приятелями.
— Я поставил деньги на того сорванца. — сообщил он Натаниэлю, — Билли Аркрайт, на чёрной кобыле.
Он указал на щуплого мальчишку лет двенадцати, чья тощая лошадка тяжело трусила позади всех. В нескольких метрах впереди Аркрайта плотная масса коней и людей взбивала пыль, многоного переваливая через ряд изгородей. От них далеко оторвался Итен Ридли на гнедой, заходя уже на второй круг.
— Деньги на ветер. — сделал вывод Старбак, — Кобыла Аркрайта до второго круга-то хоть доживёт?
— Всё, что ты знаешь о лошадях, парень, я могу написать в пыли, один раз попИсав. — фыркнул Труслоу, — Сам-то на кого бы поставил?
— На Ридли.
— Хороший наездник, но Билли его уделает. — коротыш вперил в Старбака испытующий взор, — Слышал, что ты пытал Ридли о Салли?
— Кто вам сказал?
— Да весь чёртов Легион об этом гудит, сам Ридли и растрезвонил. Думаешь, он знает, где Салли?
— По его словам, нет.
— Ну, на нет и суда нет. — угрюмо подытожил Труслоу, — Что мог, я для дрянной девчонки сделал: дал ей кров, мужа и землю, чтобы добывать хлеб насущный честно. Не моя вина, что она выбрала иное. Однажды приползёт обратно, подыхая от сифилиса, да поздно будет.
— Мне жаль. — не зная, что сказать, выдавил из себя Старбак.
— Наплюй. Девчонку не жаль. Жаль, что у неё осталось кольцо моей Эмили. Без кольца там, за гробом, мне Эмили не найти.
— И без кольца встретитесь.
— Нет, парень, не встречусь. Я знаю, что говорю. — упрямо помотал головой Труслоу и кивнул влево, — Туда лучше глянь.
Билли Аркрайт опередил Ридли на три корпуса и, как тот ни нахлёстывал взмыленную кобылу, разрыв постепенно увеличивался.
Труслоу ухмыльнулся:
— Ридли может насмерть забить свою конягу, только ничего уже из неё не выжмет. Выдохлась. Давай, Билли! Жми!
Уверенный, что не просадил деньги зря, Труслоу растворился в толпе, не дожидаясь конца гонки. Аркрайт финишировал, оторвавшись от Ридли на целых пять корпусов. Фальконер торжественно вручил мальчишке пятьдесят долларов, однако тот, как оказалось, мечтал об иной награде:
— Вы видели, как я управляюсь с лошадью, полковник. Стреляю я так же. Возьмите меня в Легион!
Фальконер смутился:
— Не могу, Билли. Да ты не спеши, на твой век войн ещё хватит. Извини, не могу.
От места проведения скачек народ перетёк к «тянигусю». Гусей было четыре. С густо намасленными шеями они висели на высокой перекладине. Охотники, в основном, молодёжь, подпрыгивали, ловя извивающиеся, как змеи, головы на гибких шеях. Кто-то промахивался, у кого-то рука соскальзывала, а кому-то доставался чувствительный, порой до крови, удар клюва. Тем не менее, все четыре птицы, одна за другой, распрощались с белым светом, и счастливые победители с раскровянёнными до локтей руками понесли тушки домой.
К вечеру начались танцы. Когда стемнело, над «Семью вёснами» затрещали фейерверки. Шумело в небе, шумело и у выпившего вина Старбака в голове. После того, как среди звёзд потухли последние петарды, танцы возобновились. Старбак не танцевал. Он привалился к раскидистому то ли вязу, то ли дубу и смотрел на кружащиеся под бумажными фонарями пары: женщин в белых платьях с красно-синими лентами, кавалеров в серых мундирах.
— Ты не танцуешь. — раздался сзади тихий голосок.
Старбак повернулся и увидел Анну Фальконер.
— Нет, — подтвердил.
— А если я приглашу? — она протянула ему ладошку.
За спиной Анны сияли окна «Семи вёсен». Сияли таинственно и волшебно.
— Я провожала маму к постели. — объяснила Анна, — Опоздала к началу.
— Спасибо за приглашение. Увы, принуждён отказаться.
— Фу, как невежливо! — надула губы Анна.
Натаниэль виновато повёл плечом:
— Дело не в невежливости. Я не умею танцевать.
— Совсем-совсем? В Бостоне, что, люди не танцуют?
— Люди, может, и танцуют. Но не моё семейство.
Анна кивнула с пониманием:
— Да, мне трудно представить твоего родителя, отплясывающего котильон. Адам говорил, он безумно благочестив.
— То-то, что безумно.
— Бедный Нат. — пожалела его девушка.
Она следила за Итеном Ридли, кружащимся в паре с высокой хохотушкой, и на лице Анны отражалась досада, — Мама была зла с тобой.
— Уверен, у неё это вышло случайно.
— Да ну? — с иронией осведомилась девушка и покосилась на Старбака, — Она считает, что Адам из-за тебя рвётся на войну.
— Из-за меня?
— Ага. Она хочет оставить его здесь. Здесь его не убьют. А он ведь не может остаться. Как он будет сидеть в «Семи вёснах», зная, что другие дерутся с северянами?
— Адам не из таких. Адам не будет.
— Вот-вот. Мама не хочет этого понимать, — Анна повернулась к Старбаку. Глаза её блестели в свете фонарей, и косина была заметнее, — Так ты никогда не танцевал? Правда?
— Правда. Никогда.
— Хочешь, научу?
— Хочу.
— Можно прямо сейчас.
— Нет, пожалуй… Не сейчас.
Танец закончился. Кавалеры с дамами обменялись поклонами и реверансами. Капитан Итен Ридли отвёл партнёршу к столу, помог ей сесть и перебросился словечком с пожилым господином, очевидно, отцом хохотушки. Откланявшись, Ридли нетвёрдо пересёк лужайку и наткнулся на невесту со Старбаком. Предложив Анне локоть, он весело объявил:
— Пора перекусить!
Ридли был слегка подшофе, Анна уходить не хотела:
— Итен, а ты знал, что мистер Старбак не умеет танцевать?
Она не желала обидеть Натаниэля, просто факт, что кто-то может не уметь танцевать, не укладывался у неё в уме. Ридли пренебрежительно бросил:
— Ничего удивительного. Янки ни на что не годятся. Молиться, разве что. — Ридли загоготал, — Молиться и… О! И женить! Говорят, они ловко женят кого-попало!
Ридли не успел ни отшатнуться, ни сообразить, что проболтался. Коршуном налетел на него Старбак, сграбастал за портупею и под визг Анны дёрнул к себе:
— Что ты сказал, сукин сын?!
На крик Анны оборачивались. Ридли побледнел:
— Отпусти меня, ты, обезьяна!
— Что ты сказал?
— Я сказал, отпусти меня! — сорвался на фальцет Ридли, судорожно нащупывая кобуру.
Адам втиснулся между ними:
— Нат, Нат! — он мягко расцепил пальцы Старбака и отстранил Ридли, — Уходи, Итен!
Тот лапал кобуру. Адам отбросил его руку от пистолета и с нажимом повторил:
— Уходи, я сказал!
Стычка, хоть и короткая, но бурная, привыкла внимание публики. Народ глядел во все глаза. Ридли отступил назад:
— Ты нарываешься на дуэль, преподобный?
— Да иди же! — рявкнул Адам неожиданно властно, — Ну!
Анна взяла жениха под локоть и увлекла прочь. Невольным свидетелям Адам громко пояснил:
— Перебрали немного. — и тихо осведомился у Старбака, — Что стряслось?
— Ничего. — хрипло ответил тот.
Вашингтон Фальконер хмурился на дальнем конце лужайки, но Старбаку было всё равно. Ненависть к хлыщу Ридли бушевала в нём, как огонь в топке паровоза.
— А всё-таки, что? — настаивал Адам.
— Ровным счётом, ничего. Ни-че-го.
От кого, как не от Салли, Ридли мог узнать о самосвятском венчании, грех за которое взял на себя Старбак? Сам Старбак, как и Деккер с Труслоу, хранили молчание о той ночи. Выходит, Ридли соврал, что не видел Салли. Она нашла его Ричмонде, а он клялся, что нет. Почему?
— Адам, можешь для меня кое-что сделать?
— Что угодно.
— Уговори отца послать меня в Ричмонд. Не знаю, как. Придумай какое-нибудь поручение. Мне надо, кровь из носу, в Ричмонд.
— Уговорю. Только объясни, пожалуйста, зачем тебе в Ричмонд?
Старбак медлил с ответом. Его распирали противоречивые чувства, подобные тем, что он испытывал, дожидаясь бесконечными вечерами у Лицеум-Холла Доминик.
— Представь, — наконец, сказал он Адаму, — что кто-то попросил твоей помощи. Ты согласился, а вскоре выяснил, что этот человек в беде. Что бы ты сделал?
— Пришёл на помощь, само собой.
— Поэтому-то мне и надо в Ричмонд.
Старбак понимал, что поездка в Ричмонд — чистейшей воды безумие. Кто ему Салли, кто он Салли? Только сделать с собой ничего не мог. Не мог противиться тому, что сам полагал грехом, ибо его неудержимо влекла надежда, крохотная, как светлячок в вечной ночи. И был готов вновь поставить свою судьбу, свою жизнь на даму пик. В конце концов, если вся Америка летит в тартарары, что же говорить о судьбе одного человека?
— Так как насчёт объяснения? — тормошил Адам.
— Это не просто.
— А ты попробуй.
— Если я скажу, что в этом есть некоторого рода восторг саморазрушения?
— Ты прав, я не пойму.
Старбак невесело усмехнулся.
Повод для поездки в Ричмонд отыскался легко, хотя Натаниэлю пришлось подождать десять долгих дней.
Поводом была слава, точнее, нависшая над Легионом угроза не снискать оной. Газеты и слухи твердили о близости решающей битвы между Севером и Югом. Армия Конфедерации сосредотачивалась в северной части Виргинии, тогда как федералы собирали войска в Вашингтоне. Кто кого намеревался атаковать, болтали и писали разное, но, вне зависимости от того, предполагала ли Конфедерация наступать либо обороняться, Легион Фальконера командование приглашением присоединиться к веселью не тревожило.
— Не хотят делиться славой. — злился Вашингтон Фальконер.
Он был искренне убеждён, что ричмондские проходимцы специально суют Легиону палки в колёса, а Птичка-Дятел ехидно заметил, мол, полковнику после того, как он дал правительству штата от ворот поворот в отношении Легиона, грешно жаловаться на правительство штата, дающее ему от ворот поворот на предмет участия Легиона в военных действиях. К середине июля Фальконер созрел для поездки на поклон к командованию. С ним должен был ехать сын.
— Возьмём с собой Ната? — предложил отцу Адам.
— Ната? — насупился Фальконер, — Может, от Итена будет больше проку?
— Давай возьмём Ната.
— Ну, давай. — отказать сыну Фальконер не мог, — Собственно, какая разница?
Ричмонд показался Старбаку опустевшим. Встречающиеся кое-где на улицах военные были или старшими офицерами, или интендантскими командами. Остальных перебросили севернее, к железнодорожному узлу Манассасу, где Пьер Борегар, кадровый офицер из Луизианы, герой бескровного взятия форта Самтер, формировал так называемую «Армию Северной Виргинии». Другим соединением, меньшей численности, именовавшимся «Армией Шенандоа», командовал генерал Джозеф Джонстон, и базировалось оно, соответственно, в долине Шенандоа. Фальконер предпочёл бы, чтобы его Легион вошёл в состав армии Борегара, а не Джонстона. До долины Шенандоа Легиону было ближе, зато «Армия Северной Виргинии» была нацелена прямо на Вашингтон, а, значит, скорее вступит в бой.
— Он действительно так считает? — с интересом спросил Бельведер Делани.
Адвокат очень удивился, когда камердинер доложил ему о визите Натаниэля Старбака, но посетителя принял и даже уговорил остаться на ужин.
— Черкнёте Фальконеру пару строк. Мол, встретил земляка-бостонца и не смог устоять перед искушением зайти в Первую Баптистскую церковь почитать Библию. Кто проверит? А мой Джордж отнесёт записку.
Делани носил форму капитана армии Конфедерации. Поймав взгляд Старбака, отмахнулся:
— А, не обращайте внимания. Я числюсь по линии военного министерства, однако, признаюсь, мундир надел только, чтобы избежать приставаний наших кровожадных матрон, донимающих меня вопросами, почему я до сих пор не возложил своё упитанное тело на алтарь свободы. Прошу!
Старбак поднялся в уютную гостиную, где Делани рассыпался в извинениях за скудость трапезы:
— Боюсь, ничего, кроме баранины, предложить не могу. Мой Джордж, правда, вымачивает её в уксусе и результат вполне удовлетворителен. Кстати, самое большое разочарование моей жизни — кухня вашей Новой Англии. Жуткая вещь. Просто жуткая. Может, оттого, что у вас куховарят не рабы, а жёны? Ни разу на Севере я не ел с удовольствием. О Бостоне же, вообще, вспоминать гадко. Благой Господь на небесах, меню из капусты, бобов и картофеля — худшее меню в мире! Вы рассеяны, Старбак.
— Так и есть, сэр.
— Оставьте, какой я вам «сэр»? Мы же друзья. Чем же объясняется ваша рассеянность? Предстоящим кровопролитием? Последнюю неделю наши храбрые воины пачками выбрасывали игральные карты и кости. Де, перед Всевышним хотят предстать с чистыми помыслами. Кто-то из англичан сказал: ничто так не способствует чистоте помыслов, как перспектива быть наутро повешенным. Сомневаюсь, правда, что я сам в подобной ситуации расстался бы с моими картами. — Делани выложил перед Старбаком бумагу, чернильницу и перо, — Пишите записку, мой дорогой. Немного вина перед ужином? Пишите, пишите.
Вдаваться в придуманные Делани детали Старбак не стал. Написал Фальконеру просто, что встретил знакомого и к ужину на Клей-стрит не успеет.
Ночь была душной и безветренной. Полосы газовой ткани, закрывавшие распахнутые окна от насекомых, почти не колыхались. К еде Делани почти не прикасался, болтая без умолку. Он выпытал у Старбака, что Таддеус Бёрд в контрах с Вашингтоном Фальконером, и пожаловался на дела, лишившие его удовольствия присутствовать на свадьбе друга:
— Хотел, а не попал. Увы, долг прежде всего. Он счастлив?
— Похоже, да. — поддерживать беседу стоило Натаниэлю немалых усилий, — И он, и она.
— Птичка-Дятел по характеру — подкаблучник, так что жене его повезло. А, учитывая, как противился свадьбе Фальконер, девочка Таддеусу тоже под стать. А что вы думаете о Вашингтоне Фальконере? Не стесняйтесь, вываливайте на меня сплетни погаже.
Высказанное Старбаком вместо сплетен честное и уважительное мнение о Фальконере Делани не порадовало:
— Похвастать близким знакомством с мистером Фальконером я, конечно, не могу, однако у меня создалось впечатление, что он пустышка. Он отчаянно жаждет восхищения. Он и рабов своих потому освободил.
— По-моему, поступок, вполне восхищения заслуживающий.
— Согласен абсолютно, — ухмыльнулся Делани, — Когда бы не одно обстоятельство. Освободил он чёрных по настоянию одной северянки, в меру смазливой, а благочестивой, наоборот, не в меру, так что Фальконер с неё не взыскал амурной награды, на которую рассчитывал. И с тех пор он десять лет доказывает землякам, что он не аболиционистский верблюд, а вполне благонадёжный южанин. Мне кажется, что он богатый мальчик, оставшийся, несмотря на седину, мальчиком. Надутый пузырь, покрытый толстым слоем золота.
— Он был добр ко мне.
— И будет добр, пока вы, мой друг, будете им продолжать восхищаться. Загвоздка в том, что восхищение преходяще, а тогда…
Серебряным ножом для фруктов адвокат провёл поперёк горла и подмигнул. Затем откинулся на спинку стула, потянулся, разводя руки в стороны:
— Жарко. Прошлым летом заезжал в Чарльстон, там ужинал в одном приличном доме. Так они к каждому обедающему приставили раба с опахалом. Полезная придумка, не правда ли?
Рассказывать Делани умел, и под его остроумные истории о поездках по Южной Каролине и Джорджии Старбак незаметно для себя умял баранину, запил её немалым количеством вина, заел яблочным пирогом и, с удивлением обнаружив, что тарелка пуста, отодвинул её прочь.
— Сигарету? — предложил Делани, — Или сигару? Или вы всё ещё отказываете себе в этой маленькой слабости? Напрасно, мой друг, напрасно. Табак успокаивает. Наш Создатель озаботился снабдить нас ядами и противоядиями. Вино нас бодрит и возбуждает, зато табак успокаивает. Извольте. — Делани достал из серебряного хумидора сигару, отрезал кончик и подал Старбаку, — Попробуйте и учтите, что отзыву ниже, чем «великолепно» я не поверю.
Делани говорил, а сам гадал, что привело к нему Старбака? Нечто из ряда вон выходящее, очень уж потерянным выглядел северянин.
Успокоиться Натаниэлю не помешало бы. Так он утешал свою совесть, подкуривая сигару. Глаза защипало от попавшего в них дыма, первая затяжка вызвала позыв к рвоте. Старбак пересилил себя. Не хватало ещё показаться Делани молокососом.
— Как, по-вашему, — откашливаясь, осведомился Старбак, — Если Создатель позаботился о нас, дьявол тоже не сидел, сложа руки?
Делани внимательно всмотрелся в лицо Старбака и понимающе заулыбался:
— И кто же она, ради которой дьявол не сидел, сложа руки?
Старбак не мог заставить себя раскрыть рот, не мог принудить себя признаться в безрассудном порыве, точно таком же, как тот, что сорвал его с насиженного места и бросил вслед за мадемуазелью Демаре. Вашингтон Фальконер называл это возрастной хворобой юности, но, если и так, Натаниэль страдал ею в самой тяжёлой и затяжной форме. Умный законник терпеливо ждал ответа. А, будь что будет!
— Её имя Салли Труслоу.
Глаза Делани сузились:
— И?
А что «и»? Америка стояла на грани катастрофы, со дня на день ожидая, когда рана, разорвавшая надвое её плоть, плеснёт кровью. Старбак же гнался за призраком девушки, которую видел-то всего раз.
— Она должна была придти сюда, в эту квартиру.
Делани выдохнул струю дыма, поколебав пламя свечей на столе:
— Здесь, чую, без моего братца не обошлось. Подробнее можно?
И Старбак рассказал. Рассказал подробно, как поведал о своих мытарствах Фальконеру. Рассказал об обещании помощи Салли. Рассказал о страсти, что не поддавалась ни описанию, ни пониманию; страсти, что повелевала ему отыскать Салли Труслоу или умереть.
— Думаете, она была здесь?
— Ей дали этот адрес. — объяснил Старбак.
— Поэтому вы пришли ко мне. Что ж, разумно. И чем же я могу быть полезен?
Старбак смутился. Сигару он, как ни странно, докурил до конца. Суетливо потушил окурок о край тарелки, юноша нерешительно пробормотал:
— Не знаю. Помочь мне найти её?
Фраза прозвучала жалко даже для его собственных ушей. Там, в Фальконер-Куртхаусе, ему казалось, что найти Салли не составит труда, дайте ему только до Ричмонда добраться. Добрался. И что? Как найти одну-единственную девушку в городе с сорокатысячным населением?
— Простите, — вырвалось у Старбака, — мне не надо было приходить.
— Почему же не надо? Я, помнится, сам предлагал вам обращаться за помощью, — благодушно возразил Делани, — Хотя помнится весьма неясно, честно говоря. Мы всё-таки изрядно набрались тогда. Я рад помочь.
— Рад? То есть, вы поможете мне?
— Не просто помогу, — адвокат сделал паузу и торжественно сказал, — Я абсолютно точно знаю, где ваша Салли.
Натаниэля охватило ликование, к которому примешивался страх обнаружить нечто постыдное или ужасное.
— Она жива?
— Приходите сюда завтра в пять вечера. — Делани поднял ладони, упреждая град вопросов, готовых сорваться с языка Старбака и повторил, — Завтра. Но!
Он многозначительно поднял палец.
— Что «но»?
— Вы будете мне должны, Старбак.
Натаниэлю стало не по себе. Душу он продал, а почём? Тем не менее, нехороший осадок быстро растаял под действием винных паров, табачного дыма и эйфории. Он нашёл Салли!
— Понимаю. — кивнул он, ровным счётом ничего не понимая.
Делани вновь превратился в радушного хозяина:
— Бренди? Ещё одну сигару?
Забавно, размышлял адвокат, наливая бренди, развращать сына преподобного Элиаля Старбака. Вино он пьёт, табак курит, что на очереди? Падшие женщины? Натаниэль Старбак, в общем, нравился Бельведеру Делани. За внешней наивностью и мягкостью чувствовался железный стержень, да и ум имелся, хоть и затуманивался с полуоборота глупыми страстишками. Однажды Старбак может Делани пригодиться, а, если и нет, адвокат найдёт способ взыскать с него сегодняшний долг.
Несмотря на всю свою изворотливость, соблюсти невинность Делани не удалось. С недавних пор он являлся шпионом Севера. К нему на приём записался человек, при встрече продемонстрировавший копию письма Делани к одному из северных друзей. В послании содержались сведения об армии южан, за которые самый благожелательный суд едва ли погладил бы адвоката по головке. Глядя, как копия догорает в пепельнице, Делани уже знал, какое предложение последует и заранее был согласен. Поимка грозила смертью, но и награда стоила риска.
Тем более, что и рисковать требовалось недолго. Он не сомневался в том, что с бунтовщиками покончат ещё до конца июля. Огромная, отлично оснащённая армия северян проутюжит убогие толпы южан, раскол-сецессия закончится, а южные политиканы будут в один голос хныкать, что никогда и не помышляли о разделении страны. И что же произойдёт с простыми людьми? Старбака, вероятно, отошлют под крылышко фанатика-папаши, поставив точку в приключениях мальчишки. Так пусть разок расслабится. А, коль война, не дай Бог, затянется на пару месяцев, Старбак, хочет он того или нет, станет помощником Делани, будучи его должником за то, что произойдёт…
— Завтра, в пять! — провозгласил, как тост, адвокат и поднял фужер с бренди.
Следующий день Старбак провёл, как на иголках. Ни старшего, ни младшего Фальконеров он в поиски Салли впутывать не хотел, а потому старался скрывать от инх волнение. Во второй половине дня они отправились в Меканикс-Холл на Франклин-стрит к Роберту Ли. Джефферсон Дэвис назначил генерала главным военным советником Конфедерации. Ли крутился, как белка в колесе, выкраивая время для укрепления обороны родного штата. Фальконер Ли на месте не застал, усталый чиновник, обливающийся потом в приёмной, сообщил, что генерал выехал осматривать фортификационные сооружения в устье реки Джеймс и вернётся вечером, а то и на следующий день. Записаться на приём заранее было невозможно, с десяток мрачных просителей уже слонялись по лестничной площадке и лестнице в ожидании Ли, что клерк предложил сделать и Фальконеру. Полковника уязвило причисление ко «всем просителям», но другого выхода не было, и он решил ждать. Часы тикали, над Ричмондом копились тучи. Собирался дождь.
В четверть пятого Старбак набрался смелости и попросил разрешения отлучиться. Фальконер гневно воззрился на него и прежде чем тот обрушил на его голову громы с молниями, красный, как рак, Натаниэль сослался на недомогание:
— Желудок, сэр.
— Иди. — выплюнул Фальконер коротко.
Дождавшись, пока Старбак уйдёт, полковник повернулся к сыну:
— Что с ним? Желудок — отговорка.
— Не знаю.
— Зато я знаю. Женщина — вот что с ним. Старый знакомый — чушь. Что за знакомый, с которым нельзя познакомить нас? Нат подцепил какую-то вертихвостку, а, вернее всего, шлюху.
— У него денег ни цента.
— Я бы не был в этом так уверен, Адам.
Вашингтон Фальконер подошёл к окну площадки. В конце улицы возчик табачного фургона прилаживал на место потерянное колесо. Вокруг скопилась толпа чернокожих собратьев ездового, давая советы.
К полковнику приблизился сын:
— Почему ты не уверен в этом, отец?
Фальконер-старший поиграл желваками:
— Ты помнишь наш рейд? Знаешь, почему Нат не выполнил мой приказ? Потому что Труслоу в это время обирал пассажиров поезда. Господь Всемогущий, Адам, это не война. Это бандитизм, явный и неприкрытый, а твой друг — соучастник. Вот и выходит, что Нат — бандит и вор.
— Нат — не вор! — яростно запротестовал Адам.
— А я пригрел его в Ричмонде. — горько произнёс Фальконер, — Сейчас задумываться стал: всю ли правду о себе он рассказал?
— Отец, Нат — не вор!
— Почему же он здесь сошёлся ближе всего именно с Труслоу и его сворой?
— Нат… — начал Адам, вспомнил об украденных у майора Трабелла деньгах, и добавил тихо-тихо, — Не вор.
— Хотел бы я иметь твою уверенность в его честности. — печально покачал головой полковник, глядя вниз лестницы на внешнюю дверь, усеянную у земли пятнами засохшей табачной жвачки, — Может, его клятвы в верности Югу — тоже ложь?
Загремели шаги по мраморному полу, послышались голоса, и Старбак был забыт. Вернулся Роберт Ли, и Легиону предстояло получить назначение.
Джордж, чёрный слуга Бельведера Делани, проводил Старбака до дверей особняка на Маршалл-стрит, где северянина встретила почтенная дама средних лет с ледяным взглядом:
— Я — миссис Ричардсон. Мистер Делани предупредил о вашем визите, сэр. Будьте добры следовать за мной.
Это был публичный дом. На стенах висели пошлые пейзажики в блестящих золочёных рамах, пол покрывали тёмные ковры, и какого рода торговля ведётся здесь, Натаниэль догадался, запнувшись у открытой двери гостиной, где сидели девушки в кружевных лифах и нижних юбках. Те, что не были заняты игрой в карты, улыбнулись ему, одна послала воздушный поцелуй. И лишь тогда до Старбака дошло. Он попал в вертеп, гнездо разврата, которые его отец клеймил, как раззолоченные роскошные передние ада, ибо, зайдя в одно из них, грешник отправлял душу свою прямиком в преисподнюю. Во всех передних есть вешалки, имелась таковая и здесь, — лаковая, с бронзовыми крючками, подставкой для зонтов, скошенным зеркалом. В грешниках, очевидно, тоже недостатка не было, на вешалке Старбак насчитал четыре офицерских кепи, цилиндр и трость. По лестнице, освещённой масляной лампой на цепном подвесе, миссис Ричардсон поднялась на второй этаж. Следуя за ней, Старбак цеплялся ножнами (он сегодня надел форму) о балясины перил. В коридоре, куда вывела лестница, царил полумрак. Взгляд Старбака скользнул по украшавшим стены гравюрам. Каким бы слабым ни был здесь свет, юноша на миг застыл, вперившись в изображение двух сплетённых обнажённых тел. Он знал, что смотреть на такое — грех; он знал, что цена греха — погибель души, но даже если бы в это мгновение к его совести взывали все праведники мира под аккомпанемент всех ангелов с небес, он не смог бы отвести взор от греховной, странно-волнующей картинки. Минутой позже Старбак опомнился и бросился догонять миссис Ричардсон. Чернокожая служанка с подносом шарахнулась, пропуская его. Из-за двери справа доносился смех, в следующей комнате возбуждённо рычал мужчина.
Миссис Ричардсон дожидалась Старбака за углом коридора, у двери, которой оканчивался короткий тупичок.
— Можете оставаться здесь столько, сколько пожелаете, молодой человек. — сказала она, — Платить не надо.
Дама выбрала из связки ключей нужный. Щёлкнул замок. Миссис Ричардсон распахнула перед юношей дверь:
— Входите, мистер Старбак.
Северянин ступил внутрь. Дверь за спиной захлопнулась, в замке провернулся ключ. И Натаниэль увидел Салли. Живую. Она сидела в кресле с книгой на коленях и выглядела ещё прекраснее, чем там, в долине. Неделями он мучительно вспоминал черты её лица, но они ускользали, расплывались, и он стал надеяться, что испытанное им в хижине помрачение было случайным. Теперь же, увидев Салли вновь, он понял, что ошибся. Он всё так же околдован ею.
Они молча смотрели друг на друга. Синее платье и волосы, собранные на темени голубой лентой, придавали облику Салли непривычную светскость, испортить которую не мог даже свежий шрам, протянувшийся по левой щеке до уха. Старбак открыл рот и закрыл его, не зная, что сказать. Салли отложила книгу на стол и с радостным изумлением воскликнула:
— Священник! Ты тут откуда взялся?
— Салли? — Старбака била дрожь.
— Уже Виктория. Как королева. — она хихикнула, — Они меня тут перекрестили в Викторию. Но ты можешь звать меня Салли.
— Они тебя, что, взаперти держат?
— Нет, замок, чтобы клиенты по пьяни не вламывались. Этим особенно вояки грешат. Я же не в тюряге, у меня ключик есть. — она достала из кармана ключ и показала ему, — Мне только болтать ни с кем нельзя. Миссис Ричардсон ругается. Даже с ниггерами нельзя. Но она ничего. Читать меня учит.
Салли помахала взятой со стола книгой, в которой Старбак узнал букварь МакГилфи. Он сам такой получил в три года.
— Так что я в ажуре. — бодро сказала Салли.
А у Натаниэля вдруг защемило сердце от жалости к ней. Бог весть, почему. Салли выглядела вполне довольной, только Старбаку от того, что она была довольна в этом мерзком месте, хотелось волком выть.
— Я волновался за тебя.
— Как мило. — улыбнулась она, — Зря только волновался. Я в ажуре, по-настоящему, в ажуре. А мерзкий коровяк Итен Ридли там за меня не волнуется?
— По-моему, не очень.
— Ничего, в аду свидимся. — зло пробормотала она.
С улицы донеслись раскаты грома, и тучи разродились ливнем. Тяжёлые капли испятнали сетку от насекомых, натянутую на два открытых окна. Запахло свежестью и прибитой дождём пылью. В сгущающихся сумерках бледно сверкали далёкие молнии.
— Есть вино, — к Салли вернулось хорошее настроение, — холодная курица, хлеб. Ещё эти, цукаты. Орехи. Миссис Ричардсон держит меня для особых гостей, поэтому мне сюда приносят, что надо. И комната у меня здоровская.
Комната, на вкус Старбака, более походила на номер в приличной гостинице. Крохотный камин с бронзовой решёткой, обои в цветочек, на стенах — пейзажи. Два кресла, два стола, на паркете — ковры и плевательницы. В сторону широкой кровати с резным изголовьем и грудой подушек Старбак стремился не смотреть. Салли подошла к окну и, глядя на трещины молний, раскалывавшие небо на западе, призналась:
— Знаешь, я часто тут вспоминаю дом.
— Скучаешь?
— Ещё чего! — фыркнула она, поворачиваясь к нему, — Мне тут больше нравится, священник.
— Нат, зови меня Нат.
— Я всегда мечтала быть леди, настоящей, соображаешь? И чтоб вокруг всё было, как у леди. Мне ма постоянно рассказывала, что должны быть свечи, картинки всякие, ковры. А дом папашин в гробу я видела. Много радости вставать ни свет, ни заря каждый день, чтоб воды набрать? А она жуть, какая холоднючая, особенно зимой! У меня руки всегда грубые были, как наждак. Кровили даже. А теперь нет.
Она триумфально повертела ладошками, давая Старбаку убедиться, что кожа на них белая и нежная, взяла сигару из стакана на том столе, где стояли миски с едой.
— Покурить не хочешь, Нат?
Старбак подошёл к ней, принял табачную скрутку, обрезал, поджёг, отдал обратно Салли, затем раскурил сигару для себя.
— Как ты меня нашёл? — спросила она, окутываясь дымом.
— С помощью брата Итена Ридли.
— А, Делани, да? Странный малый. Они с Итеном, хоть и братья, друг на дружку, вообще, не похожи. А Итена я прикончу. Ей-Богу, увижу — прикончу. Пусть меня потом вешают, что хотят, делают. Миссис Ричардсон говорит, что он, гнида, ныкается от меня, когда сюда приходит. Чует, чем наша встреча ему аукнется.
Она глубоко затянулась. Кончик её сигары ярко вспыхнул в полумраке.
— Как ты оказалась здесь?
Она неопределённо повела плечом и рассказала Старбаку, как приехала в Ричмонд к Ридли. Три или четыре дня он был нежен и обходителен. Потом предложил съездил присмотреть квартирку. Вместо этого два подонка схватили её и бросили в грязный подвал где-то в западной части города. Там они её били, насиловали, и снова били, приучая быть послушной.
— Дитё я потеряла. — бесцветно сказала она, — Оно, наверно, и хорошо. Что тут беременной делать?
Она обвела рукой комнату, намекая на нынешнее ремесло:
— Он их подрядил.
— Ридли?
Салли кивнула:
— Кто ж ещё? Я ему мешала, соображаешь? Вот и нанял парочку поганцев. Один ниггер, а другой белый. Работорговцы бывшие, не иначе. Больно ловко с людьми обходятся. Как мой папаша лошадей объезжает, эти двое объезжают людей. — она отвернулась к окну, — Наверно, меня и надо было объездить.
— Не говори так! — возмутился Старбак.
— Простая ты душа, миленький. — засмеялась она, — Как бы я иначе получила то, что я хочу от жизни? Можешь ответить? Я родилась в хлеву, и подохла бы в хлеву, кабы ма с папашей не подарили фигурку и мордашку, до которых вы, мужики, падки, — она сделала затяжку и отхлебнула вина из бокала Старбака, — Теперь я здесь, и я в ажуре, а этих двоих никогда не встречу опять. И слава Богу.
— Они тебя мучили?
— Чёрт, да. — Салли непроизвольно потянулись к шраму на щеке, — Не ради мучительства, соображаешь? Чтобы слушалась. Когда я орала, они надевали на меня такую штуку для рабов, намордник с железным кляпом. Больно было — жуть. После этого я больше не ныла, и они ко мне железку больше не применяли.
Бессильный гнев захлестнул Старбака:
— Кто они?
— Какая разница, Нат? Люди. — отмахнулась Салли. — С месяц где-то я была у них. Потом пришёл мистер Делани, сказал, что хочет загладить вину братца, забрал с миссис Ричардсон меня сюда. Выходили меня, и мистер Делани предложил выбирать: заколачивать деньгу здесь или идти на все четыре стороны. Я осталась.
— А домой почему не поехала?
Салли передёрнуло:
— Домой? Пусть он провалится, дом этот чёртов! У папаши никогда мозгов не хватало допетрить, что я — девочка, а не мальчишка. Всегда удивлялся, почему я выделываюсь: халупа есть, два пса охотничьих, винтовка, чего ещё для счастья надо?
— Уйдёшь отсюда со мной?
Она жалостливо хмыкнула:
— Миленький, и куда мы пойдём?
— Не знаю. На Север?
Он ткнул куда-то в заштрихованное дождём тёмное небо, с отвращением чувствуя, насколько глупо его предложение прозвучало. Салли покачала головой:
— Здесь у меня есть всё, чего я хочу.
— Но…
— Всё, чего мне надо. Слушай, люди ничем от лошадей не отличаются. Есть верховые, есть упряжные. Меня миссис Ричардсон придерживает для особых всадников, тех, кто в состоянии заплатить за покататься на мне, соображаешь? С какой стати мне куда-то идти? Я сыта, обута, одета, у меня вдоволь вина, сигар, и деньжата водятся. И я не собираюсь сидеть здесь вечно. Половина краль, разъезжающих в богатых каретах, начинали, как я, Нат!
Он угрюмо молчал, и Салли рассмеялась:
— Не дуйся. Лучше сними свою саблю, сядь поближе и расскажи мне о вашем этом Легионе. Ридли башку не отстрелили там? Жаль. Помнишь серебряное колечко моей ма? Он ведь украл его у меня.
— Я верну тебе кольцо.
— Не надо. Здесь кольцу не место. Отдай его папаше. Он любил ма. По-настоящему любил.
— Я знаю. Видел его на её могиле.
— Ну да. — она вкинула в рот засахаренную вишенку и забралась на кресло с ногами, — Почему ты назвался тогда священником? Я до сих пор гадаю.
Настал черёд Натаниэля исповедаться. Он описал Салли свой родной дом на Уолнэт-стрит в Бостоне. Тихий семейный дом, пропахший дёгтем, воском и дымом. Тихий не в смысле уюта. Тихий из-за того, что его обитатели передвигались на цыпочках, готовые прыснуть по углам при малейших признаках гнева преподобного Элиаля, а уж гнев этот, будто гнев ветхозаветного Бога израильтян, не заставлял себя долго ждать. На Ричмонд опустилась ночь. Ни Старбак, ни Салли не зажгли свечей. Говорили. О детстве, о любви, о несбывшемся.
— Когда ма умерла, всё пошло наперекосяк. — вздохнула Салли, помолчала и спросила, — Ты твердо надумал остаться на Юге?
— Скорее всего, останусь.
— Почему?
— С тобой быть. — сказал, как бы в шутку, и она отозвалась смешком.
А, правда, почему? Старбак задумался.
— А что мне ещё делать? Священником быть не хочу. Школьным учителем? Потянул бы, но не моё это. В юристы податься — денег нет. Торговать?
Он поджёг третью сигару. Делани не соврал, курение успокаивало.
— И чем собрался торговать, миленький? — саркастически хмыкнула Салли, — У тебя ведь даже моего стыдного товарца нет. Думай, Нат. Сам думай. Никто о нас не позаботится, никому мы не нужны, кроме себя. Ма беспокоилась обо мне, да на свой лад папаша. Только его мечта сделать из меня деревенскую бабу меня не устроила. И я стала тем, кем стала. А чем станешь промышлять ты?
— Этим. — он похлопал по ножнам лежащей на подоконнике сабли, — Я стану солдатом. Хорошим солдатом. Лучшим из всех.
Ещё не договорив, он знал, что сказал чистую правду. Солдатом? Почему нет?
— Я стану знаменит, Салли! Моё имя прогремит на Юге и на Севере, как… как…
Он запнулся, пытаясь найти точное сравнение. Вдруг, словно Провидение решило ему пособить, особняк сотряс громовой удар и темноту за окном расколола ослепительно близкая вспышка.
— Как молния! — победно провозгласил Старбак, — Как молния!
— Солдаты не богачи, Нат.
— За богатством не гонюсь.
— Я стою дорого, Нат.
— Деньги найдутся.
Она пошевелилась, затушила в пепельнице окурок, рассыпавшийся ворохом гаснущих искр. Сладко потянулась:
— Сегодняшнюю ночь тебе подарили. Почему, не имею понятия. Чем-то ты пришёлся ко двору мистеру Делани.
— Наверное.
Сердце колотилось в грудной клетке, как птица. Сколько же он должен Делани? И кто он на самом деле, этот Делани?
— Заведение принадлежит ему?
— Доля. Он подарил тебе эту ночь, целую ночь, до самого завтрака. А что потом?
— Я найду деньги. — голос предательски дрогнул.
— Можно обойтись и без денег. — уронила Салли после паузы.
Дождь выбивал бесконечную барабанную дробь по крыше.
— Как?
— Убей для меня Итена.
— Убить Итена…
Желание убить Ридли снедало его дни и ночи, исступлённо, неотступно. Убить Ридли. Именно этого Старбак и жаждал больше всего на свете, а вот сейчас произнёс вслух и отчего-то оробел.
— Убей для меня его. Убей! Не из-за того, что его милостью я очутилась здесь, Нат. Он врал мне, и я хочу, чтобы, подыхая, этот червяк знал, из-за кого он отправляется в пекло раньше срока. Сделай это для меня, Нат!
Прав был отец, отрешённо думал Старбак, один грех тянет за собой гроздь других, и у ангела, заносящего их на скрижали, чернилам не суждено засохнуть без дела в чернильнице. Есть ли надежда спасти душу тому, кто намерен убить человека? Или он обречён вечно гореть в озере огненном посреди преисподней? А ведь так легко встать, взять саблю и уйти в дождь. Легко и невозможно. Господи, взмолился он, спаси меня, и, клянусь, я не буду грешить! Никогда! Голос донёсся до него, и Старбак не сразу осознал, что говорит он сам:
— Убью. Убью.
— Сейчас перекусишь, миленький, или после?
Я стану, как молния, ожесточённо твердил про себя Старбак, будто заклинал то ли Бога, то ли дьявола.
Как молния.
