7
Друзья съехались, но сказать хотелось так много, что некоторое время они лишь смеялись и обменивались междометиями. Первым обрёл дар речи Адам:
— Выглядишь заморенным.
— Так и есть.
— С отцом поздороваюсь. Наговоримся ещё!
Вашингтон Фальконер сиял от счастья. Сын! Его сын вернулся!
— Как ты прорвался?
— Через мост Лонг-Бридж у Вашингтона никого не пускают, а я нанял лодку ниже по течению у Лисбурга.
— Давно приехал?
— Вчера.
Вашингтон Фальконер не мог наглядеться на сына и ликовал. Усталость и злость испарились, как роса на солнце, вытесненные такой радостью: его единственный сын приехал домой! И казались глупыми терзавшие порой полковника сомнения, какую сторону выберет сын в этой войне? К чести Фальконера, оттаяв от радости, он не забыл о Старбаке. Пока Адам здоровался с Мерфи, Хинтоном и Труслоу, полковник вполголоса огорошил Натаниэля:
— Прости меня, Нат. Я немного перегнул палку с тобой. Расстроился очень.
Старбак, для которого двух потрясений за день было многовато, онемел. Полковник, истолковав его молчание, как знак того, что юноша продолжает обижаться, добавил просительно:
— Ты же присоединишься к нам за обедом в «Семи вёснах», Нат? Присоединишься?
— Конечно, сэр. — выпалил Старбак, — И вы меня простите, если расстроил вас.
— Твоей вины нет в этом всём. — вздохнул Фальконер, — Зря я сорвался на тебе. Просто рейд для меня так много значил, а то, что погода может подгадить, я не учёл. Погода, Нат. Адам, поедем, мне есть чем похвастать!
Утро Адам провёл в лагере Легиона, куда прибыл навестить знакомых и приятелей, но отец горел желанием показать сыну предмет своей гордости — Легион, и Адам с удовольствием смотрел по второму разу ряды палаток, кашеварню, фургоны и шатёр для совещаний.
В лагере собралось шестьсот семьдесят восемь добровольцев. Все они пришли из городков и деревень, лежащих в радиусе одного дня пути от Фальконер-Куртхауса. Волонтёров поделили на десять рот, каждая из которых сама выбрала офицеров. Фальконер сообщил сыну по секрету, что пришлось прибегнуть к подкупу избирателей, дабы не заполучить в помощники откровенных дубов.
— Провал кандидатур Миллера и Паттерсона обошёлся мне в четыре ящика выдержанного виски! — смеясь, посетовал он.
Роты выбирали капитана, двух лейтенантов, а некоторые решили, что не управятся без четвёртого офицера в звании второго лейтенанта. Штаб Фальконер был волен подбирать себе сам, хотя одно исключение имело место — писарь в майорском звании (другим майором был заместитель Фальконера старик Пилхэм) Таддеус Бёрд.
— Я противился, как мог. — пожаловался полковник Адаму, — но ты же знаешь свою мать. Кстати, ты к ней заходил?
— Утром ещё.
— Как она?
— Ей лучше.
— Ей всегда лучше, когда я далеко. — вымученно улыбнулся Фальконер, — А это палатки для штабистов.
В отличие от ротных колоколообразных шатров, палатки штаба были прямоугольными в плане, каждая с полотняной выстилкой пола, походными койками, складными стульями, тазиком для умывания, кувшином и разборным столом.
— Эта моя. — указал сыну полковник на первую палатку, — Следующая — майора Пилхэма. Третья отведена Ридли с Птичкой-Дятлом, а четвёртая — твоя с Натом. Доволен?
Адам, как и Ридли, стал капитаном. Старбак же получил самое низшее офицерское звание — второго лейтенанта. Они трое формировали то, что полковник именовал своим «корпусом адъютантов». Предполагалось, что трое молодых офицеров будут развозить приказы полковника на поле боя, заодно, как выразился Фальконер, служа его «глазами и ушами».
Кроме десяти пехотных рот и штаба Легион включал в себя музыкантов, лазарет, пятьдесят конных разведчиков с капитаном во главе и два бронзовых гладкоствольных шестифунтовика, произведённых лет двадцать назад и спасённых Фальконером от переплавки по моральной устарелости.
— Разве они не замечательные? — блестя глазами, осведомился у сына Фальконер.
Выглядели пушки нарядно. Всё, что могло быть надраено, было надраено; всё, что могло быть покрашено или отлакировано — было покрашено или отлакировано. Нарядность, впрочем, не помогала — ярким солнечным днём здесь, в центре мирной суеты пусть и военного лагеря, орудия казались пришельцами с другой планеты, планеты смерти и разрушения.
— Не последнее слово техники, конечно. — сожалеюще сказал Фальконер, — Но страху на янки они нагнать смогут. Да, Пилхэм?
— Если у нас будут к ним боеприпасы. — с сомнением произнёс сопровождавший полковника в экскурсии по лагерю майор.
— Будут! — с возвращением Адама Фальконер вновь обрёл свой обычный оптимизм, — Итен пришлёт!
Пилхэм веру полковника в снабженческие таланты Ридли разделять не спешил:
— Пока не прислал.
Статный, сухопарый майор Александр Пилхэм, как успел ещё до рейда убедиться Старбак, в отличие от Фальконера на жизнь взирал весьма мрачно. Подождав, пока занятый сыном полковник окажется вне пределов слышимости, майор буркнул Старбаку:
— Лучше, коль вовсе не пришлёт. Заряд не рассчитаешь — стволы разорвёт. Да мало ли нюансов? Артиллерия, лейтенант Старбак, не для любителей. — он посопел и спросил, — Рейд не удался?
— Увы, сэр.
— Мерфи мне рассказал. — Пилхэм покачал головой, словно говоря, что ничего другого от подобной авантюры и не ожидал.
Одет он был в свою старую форму времён войны 1812 года: галуны выцветшего синего мундира обтрепались, позолота на пуговицах облупилась, а кожа носимых крест-накрест ремней местами потрескалась, как земля в засуху. Майор недовольно покосился на оркестр, репетирующий в тени палатки для совещаний. Играли музыканты «Мою Мэри-Энн».
— Мэри-Энн, Мэри-Энн, Мэри-Энн… Всю неделю одна Мэри-Энн. — угрюмо проворчал Пилхэм, — Может, они надеются, что в бою янки при первых звуках зажмут уши и кинутся наутёк, только бы не слышать этой дурацкой песенки?
— А мне нравится.
— Услышишь её в сотый раз — разонравится. Марши надо репетировать, а не дешёвые мотивчики. С другой стороны — зачем? Марши нужны для муштры, а её у нас хорошо, если часа четыре в день наберётся. А надо двадцать! Но полковнику попробуй-втолкуй. Янки же время тратят не на бейсбол.
Пилхэм, который, как и Труслоу, жевал табак, закончил фразу смачным плевком. Как и большинство вступивших в Легион ветеранов прошлых войн, Пилхэм был непоколебимо убеждён в необходимости шагистики. Но Фальконер упёрся и ни за что на свете не желал делать из скованного единым патриотическим порывом Легиона набор заводных солдатиков.
— Подожди, нюхнёшь пороху… — хмуро бормотал Пилхэм, глядя в спину разливавшегося перед сыном соловьём Фальконера, — Узнаешь, зачем нужна муштра до седьмого пота.
А что Натаниэль узнает, когда нюхнёт пороху? Когда «увидит слона»? Страх сковал на миг тело, но постыдное малодушие прогнала идущее не от сердца, а от разума твёрдое намерение не струсить, устоять во что бы то ни стало. Решимость тут же растаяла, как дым, едва он подумал, что, в сущности, понятия не имеет, что люди испытывают в бою, и чему в самих себе им приходится противостоять. Одновременно с этим калейдоскопом чувств его раздирали два разнонаправленных желания: желание скорее пойти в свою первую битву и желание никогда в неё не ходить.
К другу подъехал Адам, которого счастливый отец, наконец, отпустил от себя:
— Ну, что? К реке, поплаваем?
— «Поплаваем»? — поднял бровь Старбак.
Похоже, у друга появилось новое необычное увлечение.
— Тебе это тоже будет полезно! — подтвердил подозрение Натаниэля Адам, — Один доктор считает, что бултыхание в воде продлевает жизнь!
— Чушь!
— Догоняй! — Адам дал коню шпоры и умчался.
Старбак мучить и без того уставшую кобылу не хотел, поехал шагом. Адам тоже сбавил ход, но держался впереди. Обогнув город, друзья по известным Адаму с детства тропкам добрались до реки. Уголок был глухой, однако ухоженный, из чего Старбак сделал вывод, что это — часть прилегающего к «Семи вёснам» парка. Адам уже раздевался. Вода была прозрачна, на её поверхности слепящими чешуйками играло солнце.
— Что за доктор?
— Немец. Вессельхофт. Я ездил к нему в Вермонт посоветоваться насчёт матушкиных болестей. Он рекомендовал диету из чёрного хлеба с молоком и то, что он зовёт «зиц-бад».
— Сидячие ванны?
— «Зиц-бады», мой дорогой Нат, «зиц-бады». По-немецки, согласись, звучит внушительней. Матушка обещала рекомендациям Вессельхофта следовать неукоснительно. Идёшь?
Не дожидаясь ответа, голый Адам прыгнул в реку, чтобы через мгновение вынырнуть, оглашая окрестности восторженным рёвом. Объяснил, отфыркиваясь:
— Здесь вода до июля не прогревается! Лезь!
— Пожалуй, я отсюда, с бережка посмотрю.
— Да ладно, Нат! Я думал, вы, северяне, крепкие ребята?
— Крепкие, однако не до идиотизма же! — захохотал Натаниэль.
Прорву времени друзья провели в разлуке, а встретились — и словно не было этих месяцев.
— Иди в воду, трусишка! — позвал Адам.
— Спаси, Господи! — решился Старбак.
С шумом, брызгами, как Адам парой минут раньше, рухнул в воду и пробкой выскочил на поверхность:
— Холоднючая!
— Тебе в самый раз! Вессельхофт рекомендует такие ванны принимать каждое утро.
— В Вермонте что, психов не запирают в жёлтые дома?
— Наверно, запирают. — засмеялся Адам, — Вессельхофта не запрёшь. Пациентов у него — пруд пруди. Вступятся.
— Я лучше умру молодым, чем каждый день такую пытку терпеть. — Старбак выбрался на берег и лёг на траву, подставив тело ласковым солнечным лучам.
Адам устроился рядом:
— Так что там с рейдом этим?
Старбак вкратце поведал ему историю бесплодного похода, опустив бойкот, которому его подверг на обратном пути полковник, и сгладив или обойдя острые углы, так что выходило, будто во всём виновата погода. Закончил выводом, что война, по всей видимости, будет похожа на их набег: бестолковой, недолгой и бескровной.
— Войны никто не хочет, Адам. Это же Америка!
Адам поморщился:
— Ты не понимаешь, Нат. Север нас не отпустит. Союз важен для них. — он помолчал, — И для меня тоже.
За узкой полоской реки паслись коровы, тилинькая колокольцами. Адам спросил:
— Ты слышал, что Линкольн объявил призыв семидесяти пяти тысяч добровольцев?
— Слышал.
— Их газеты пишут, что к июлю это количество увеличится втрое.
— Побеждают не числом, Адам.
— Наверное, ты прав. Тем не менее, меня это пугает. Пугает, что Америка погружается в пучину варварства. Пугает, что с каждым днём всё больше тупиц, рассуждающих о будущих потерях так спокойно, будто речь идёт не о человеческих жизнях, а о шахматных фигурах. Пугает, что мои близкие, мои соседи, мой сокурсник, наконец, превратились в гадаринских свиней девятнадцатого столетия…
Адам опёрся на локоть. Взгляд его устремился к горизонту, к зелёным холмам:
— Жизнь и так хороша.
— Люди сражаются, чтобы сделать её лучше.
— Ты говоришь штампами, Нат.
— А за что же, по-твоему, они сражаются? — насупился Старбак.
Адам дёрнул плечом, как бы подразумевая, что ответов — миллион, и ни единого однозначного:
— Сражаются те, кто слишком глуп или слишком горд, чтобы признать, хотя бы частично, свою неправоту. Надо сесть за стол переговоров, Нат, и договариваться. Сколько бы времени переговоры ни заняли: год, два, пять лет… Переговоры лучше войны. Что Европа о нас подумает? Десятилетиями мы надували щёки, дескать, Америка — вершина цивилизации, Америка — благороднейший эксперимент человечества, Америка — то, Америка — сё, а Америка вдруг — хрясь! — и развалилась на две части! И ради чего? Ради прав штатов? Ради сохранения рабства?
— Твой отец с тобой вряд ли согласится.
— Отец… — мягко сказал Адам, — Отец рассматривает жизнь, как игру. Мама говорит, что он так и не повзрослел.
— А ты повзрослел раньше срока?
Немудрящей шутки Адам словно бы и не заметил:
— Я — не мой отец. Не могу я вещи принимать легко. Как бы ни хотел, не могу. Особенно такие серьёзные, как война. — он повернулся к Старбаку, — А ты, говорят, вляпался в неприятности?
— Кто говорит?
Смотреть в глаза прямодушному Адаму было стыдно, словно в глаза собственной совести. Старбак уставился в небо.
— Отец, кто ж ещё. Он писал мне, просил съездить в Бостон к твоему родителю.
— Рад, что ты не ездил.
— Ездил. Твой батюшка беседовать со мной о тебе не пожелал. Я слушал его проповедь. Он устрашающ.
— Всегда таким был. — хмыкнул Старбак.
Зачем Вашингтон Фальконер посылал Адама к преподобному Элиалю? Жаждет избавиться от нахлебника?
Адам сорвал травинку и растёр меж пальцами:
— Почему ты так поступил?
Лежавший на спине Старбак внезапно застеснялся собственной наготы. Перекатился на живот:
— Ты о Доминик? Похоть, как мне кажется.
— Похоть?
— Трудно описать одним словом. Что-то, захватывающее тебя целиком. Вот как кораблик плывёт себе по морю, куда ему надо, и тут налетает ураган, подхватывает и тащит с собой. Как пение сирен, — и понимаешь, что поступаешь неверно, а поделать ничего не можешь.
Некстати вспомнилась Салли Труслоу, и он поёжился. Адам заметил движение друга, но истолковал на свой лад:
— Тебе надо вернуть деньги этому Трабеллу?
— Надо.
Старбак понятия не имел, где взять деньги для Трабелла, а потому ещё пару часов назад, когда был полон решимости вернуться домой, сознательно избегал мыслей о долге. Теперь же необходимость уезжать из Виргинии отпала, и Трабелла можно было до поры, до времени выбросить из головы.
— Не знаю, как, но надо.
— Думаю, тебе стоит вернуться домой. — сказал Адам, — Помиришься с родными, уладится и с Трабеллом.
— Ты не знаешь моего отца.
— Странно видеть смельчака, рвущегося в бой, и при этом до дрожи в коленках боящегося отца.
Старбак усмехнулся, но потряс головой:
— Домой мне хода нет. Не хочу.
— Часто мы делаем то, что хотим? Есть чувство долга, обязанности…
— Не в Доминик дело, понимаешь. Назрело-то всё гораздо раньше. Может, мне не надо было в Йель поступать. А, скорее, не надо было креститься вовсе. Мы ведь крестимся только тогда, когда, как личность, уже сформировались, потому что сознательно очищаемся от прошлых грехов и посредством крещения сознательно даём обет не грешить больше. А я не испытывал ничего подобного до крещения, и не испытал после того, как отец меня окрестил. Я — не христианин, Адам. Я привык жить во лжи, и в семинарии мне было не место.
Признание друга поразило Адама до глубины души:
— Ты — христианин!
— Нет, хотя и хотел бы им быть. Я же видел, как крестились другие, как сияли их лица, как Дух Святой нисходил на них. Видел, а сам не чувствовал ничего похожего. Хотя хотел, всегда хотел.
Старбак умолк. С кем бы он ещё мог поделиться тем, что давно накипело, как не с Адамом? Добрый мудрый Адам, как спутник Пилигрима Верный у Беньяна.
— Я молился об этом, Адам! Не верил, и молился! И крестился ведь в надежде обрести веру. Тщетно. Не обрёл.
Отец растил его, внушая, что он грешник и будет грешником до того светлого дня, когда крещение очистит его душу, и благодать, коснувшись чела его, сделает другим человеком. Крещение, думал Натаниэль, поселит в его грешной душе Христа, и всё будет хорошо.
Только не поселило крещение в его душе Христа. Ровным счётом, ничего не изменило. Нет, он, конечно, делал вид, что изменило, ведь именно этого ждал от него отец, но ложь копилась в нём, копилась, как гной, и однажды, когда Натаниэль встретил Доминик Демаре, гнойник прорвался.
— Понимаешь, раз Христос не сходит ко мне, может, это знак, что спасения мне не предназначено? А, раз так, что мне делать в церкви?
— Боже… — сказал Адам, ужасаясь его отступничеству, — Душу нельзя преобразить внешним воздействием, на мой взгляд, только исходящим изнутри неё самой.
— То есть, даже Христос не может сделать?
— Может. Бесспорно, может. Однако Он бессилен, пока ты Его не призовёшь. Позови Его, Он услышит.
— Не могу! — почти заорал Старбак. Его сводила с ума эта внутренняя вечная борьба, где по одну сторону баррикад стояли Христос и спасение души, а по другую — мирские соблазны с лицами Салли Труслоу, Доминик и прочих.
— Езжай домой. — посоветовал Адам, — дома и стены помогают.
— Нет. Дома я Бога не нашёл, Адам. Буду искать в иных местах.
Например, здесь, в Виргинии. Где Фальконер больше не злится на него. Куда вернулся его единственный друг Адам. Где лето обещает быть тёплым и мягким.
— А ты почему вернулся? — поинтересовался Старбак, — Из чувства долга и по обязанности?
— В общем, да. Наверно, всех тянет домой, когда в воздухе начинает пахнуть порохом. А пахнет сильно, Нат. Север готовит вторжение.
Старбак самонадеянно фыркнул:
— Что с того? Вторгнутся — вышвырнем вон, тем и кончится. Одно сражение! Короткая победа и опять мир. Тогда сядут за твой стол переговоров и будут договариваться. Но прежде — сражение!
Адам улыбнулся. В этом весь Нат. Живёт чувствами, тогда как Фальконер-младший привык мерить всё, от рабства до спасения души, мерками разума. А ведь Нат, с удивлением осознал Адам, привычкой руководствоваться эмоциями до чрезвычайности походит на Фальконера-старшего.
— Я не собираюсь сражаться. — ошеломил Адам друга, — Не буду.
Натаниэль не сразу нашёлся, что сказать:
— Твой отец знает?
Адам молча покачал головой.
— Зачем тогда вернулся?
— Наверно, из-за того, что моё присутствие там перестало приносить пользу. Форт Самтер превратил вменяемых и уравновешенных людей в маньяков, пылающих жаждой реванша. Отомстить южанам стало девизом самых благоразумных и миролюбивых, несмотря на то, что ни один северянин в Самтере от рук южан не пострадал. Уехал, когда от меня потребовали присоединить свой голос к их хору. Мне было по пути с ними в деле предотвращения войны, но помогать нести смерть и разрушение сюда… — он обвёл рукой деревья, реку, — Помогать убивать моих родных, соседей… Увольте. Поэтому я вернулся.
— Но воевать не хочешь?
— Нет.
Старбак нахмурился:
— Ты храбрее меня, Адам.
— Я? Да брось. Никогда бы не осмелился сбежать с… с… — он запнулся, подбирая слово, которое достаточно ёмко описало бы Доминик и не обидело Старбака, — …С первой же попавшейся кокеткой, походя зачеркнув прежние мечты и устремления.
— Это не храбрость. Это минутная слабость, случайный порыв, называй, как хочешь, но не храбрость.
Адам внимательно посмотрел другу в глаза и мягко улыбнулся:
— Случайный? Ты уверен, что не поступишь так снова?
Старбак подумал о Салли Труслоу и потупился. Адам сорвал ещё одну травинку:
— Так что, по-твоему, мне делать?
Адам просит его совета? Старбак поднял голову:
— Я скажу тебе, что делать. Ничего не говори отцу. Поиграй с ним в солдатики, поживи в лагере. Будет драка или нет, может, и без нас с северянами покончат. Зачем омрачать твоему отцу его счастье? Что тебе это даст?
— Чистую совесть. — без колебаний ответил Адам, — Совесть, с которой мне ещё жить, Нат.
Адаму с его совестью жилось несладко, насколько знал Старбак. Он был требователен к самому себе, не прощая того, что легко прощал другим.
— Зачем тогда вернулся? — насел на него Старбак, — Разбить отцу сердце? А как же долг и обязанности, о которых ты твердил мне? Как ты, вообще, себе это представляешь? Твои соседи и друзья воюют, а ты сидишь себе дома и занимаешься пацифизмом? И твоя совесть будет чиста? Бог мой, Адам, лучше бы ты остался на Севере.
Адам помедлил:
— Я здесь из-за недостатка твёрдости. Ты прав, я боюсь разбить отцу сердце, и не могу обойтись так с ним. Он верит людям, а они слишком часто обманывают лучшие его ожидания.
— Тогда не морочь себе голову, напяль форму и молись о скорейшем наступлении мира. Тем более, без тебя мне отдуваться одному не улыбается. А, нет, не одному, хуже — с Ридли!
— Ты с ним общего языка, как я посмотрю, не нашёл?
— Это он со мной искать общий язык не пожелал. Особенно после того, как мне пятьдесят долларов проспорил.
— Деньги — его ахиллесова пята. — кивнул Адам, — Иногда я даже подозреваю, что на Анне он хочет жениться ради приданого.
— А разве нет?
— Нет.
Сообщать Адаму, что его подозрения почти дословно совпадают с мнением на этот счёт Бельведера Делани, Натаниэль не стал:
— А сама Анна хочет выходить замуж за Итена?
— Для неё замужество — единственный билет на свободу. Жить затворницей в «Семи вёснах» мало радости.
Адам встрепенулся и кинулся судорожно натягивать брюки, жестом показав Натаниэлю делать то же самое. Из-за деревьев выкатилась двуколка, которой правила Анна собственной персоной.
— Легка на помине! — досадливо прокомментировал Адам, лихорадочно одеваясь.
Коляску сопровождали три спаниеля, весело облаявшие заканчивающих туалет друзей. Анна выглянула из-под кружевного зонтика и укорила брата:
— Вы опоздали на обед, Адам.
— Господи, а который час? — Адам суетливо выудил из кармана часы, отпихивая ногой нарочито грозно рычащего пёсика.
— Не спеши, — разрешила Анна, — Там не до обеда, там в лагере переполох!
— Какой переполох? — встрял Старбак.
— Труслоу встретил своего зятя, вступившего в Легион вопреки воле тестя, и поколотил его!
Очи Анны широко распахнулись. Выходка Труслоу явно шокировала её.
— Он побил Деккера?
— Его Деккер зовут?
— А что с женой Деккера? — торопливо спросил Натаниэль.
— Расскажу за обедом! — вздёрнула носик Анна, — А теперь, мистер Старбак, если вы застегнули брюки, привяжите вашу лошадь сзади к двуколке, а сами садитесь ко мне. Я разрешаю вам держать надо мной зонтик и рассказать о вашем рейде. Всё-всё-всё рассказать, до последней подробности.
В магазине «Ткани и шляпки Маггериджа» в переулке Иксчейндж-Аллей Итен Ридли купил Салли Труслоу зонт набивного ситца к её светло-зелёному платью из льняного батиста. Туалет девушки дополняли новая кружевная шаль, новая шляпа с шёлковыми лилиями, новые белые высокие ботики и новые белые же перчатки. Глаз резала только её старая полотняная сумка, которую она таскала вместе с новым бисерным ридикюльчиком.
— Давай понесу. — предложил Ридли.
Салли примеряла жёсткую шляпку с муслиновой вуалью.
— Ну… на. — с сумкой она рассталась крайне неохотно.
Сумка была тяжеленная. Там наверняка лежал пистолет. У самого Ридли на левом бедре тоже висел револьвер, а на правом — сабля, как часть серой с жёлтым формы Легиона Фальконера, в которую он был одет сегодня.
Салли, придерживая шляпку на голове, повертелась перед напольным зеркалом:
— Подойдёт, да?
— Ты выглядишь в ней прелестно. — подтвердил Ридли.
За последние несколько дней её общество надоело ему хуже горькой редьки. Ни эрудиции, ни любознательности, ни тонкости в ней не нашёл бы самый дотошный и благожелательный собеседник. Зато у неё было ангельское личико, совершенная фигура и в животе — ублюдок от Ридли. Ещё она обладала железной решимостью выбраться из канавы, куда загнала её судьба, но Ридли уважать Салли за это было трудно, ибо первой ступенькой для своего пути наверх она избрала его. Только первой, в чём он не сомневался и презирал её. Днём презирал, а ночью хотел. Затем вновь наступало утро, и от её визгливого голоса, её глупых реплик его вновь тошнило. Ничего, сегодня он избавится от Салли, однако для начала надо убаюкать её бдительность.
В ювелирном Лассаля на Восьмой улице Салли выбирала украшения, а Ридли терпеливо ждал, выслушивая жёлчные сетования владельца на городские власти, разрешившие проложить новую ветку железной дороги прямо перед витриной магазина. Отрезок должен был соединить две линии: Ричмонд-Фредериксбург и Ричмонд-Питтсбург, для того, чтобы военные грузы, доставлявшиеся пока что с одной ветки на другую подводами, шли напрямую.
— А о торговле они подумали, капитан Ридли? — разорялся ювелир, — Нет! Кто будет покупать украшения под вой паровозного гудка и в дымище? Но какое дело властям до нас, купцов?!
Капитан расплатился за ожерелье, восхитившее Салли ослепительным блеском, а Ридли — невысокой ценой. Кроме ожерелья, он купил незамысловатое золотое колечко, положив его в карман мундира. Покупки, включая зонт и шляпку, обошлись Ридли в четырнадцать долларов, а телячья грудинка за обедом в «Спотсвуд-Хаусе» — ещё в доллар тридцать. Природная недоверчивость Салли стоила ему дорого, но Ридли терпел, лишь бы не брыкалась. За обедом Ридли поил её вином, а после — бренди. Она потребовала сигару, и задымила, ничуть не смущаясь того, что другие дамы в зале не курили.
— Люблю сигары. Мамаша баловалась трубкой, а мне больше сигары по нутру, — она раскраснелась, с удовольствием ловя на себе взгляды присутствующих мужчин, — А подходящее местечко.
Она дорвалась до роскоши, как кошка до сметаны.
— Привыкай. — снизошёл Ридли, благодушный после сытного обеда.
Ногу в начищенном сапоге он закинул на холодную батарею отопления, зацепив саблю постромками за сливной вентиль, и смотрел во двор отеля.
— Я собираюсь сделать из тебя леди. — вещал он, стараясь говорить убедительно, — Научишься вести себя, как леди; кокетничать, как леди; танцевать, как леди; строить беседу, как леди; одеваться, как леди. Будешь леди на зависть всем леди.
Она, раскрыв рот, ловила каждое его слово. Быть леди на зависть всем леди — было самой заветной её мечтой. Она воображала себя в шёлке и кружевах, распоряжающейся в гостиной, такой же, как у Бельведера Делани, нет, в огромном зале-гостиной, и чтобы везде было золото, и всё блестело, и горячая вода каждый день.
— Мы вечером едем смотреть дом? — напомнила она, — Старая кошёлка Коболд у меня уже в печёнках сидит!
Она имела в виду хозяйку меблированных комнат на Монро-стрит, сомнения которой в брачных узах, связывавших молодую пару, крепли не по дням, а по часам.
— Не дом. — поправил Салли Ридли, — Квартиру. Мой брат обещал показать несколько, сдающихся внаём.
— Квартиру? — поджала губы Салли.
— Просторную квартиру. С высокими потолками, коврами… — Ридли дал волю фантазии, — Ты сможешь взять прислугу.
— Ниггеров? У меня будут свои ниггеры? — возбуждённо уточнила она.
— Двое. Горничная и кухарка. А родится ребёнок — понадобится няня.
— Карету тоже хочу. Вроде этой. — она ткнула пальцем в окно.
Во дворе стоял элегантный экипаж с чернокожим кучером, запряжённый четвёркой гнедых. Изящных обводов кузов был подвешен на ременных рессорах. Откинутый чёрный парусиновый верх позволял разглядеть мягкое алое нутро, куда негр, то ли раб, то ли свободный слуга, помогал взойти даме.
— Это ландо. — просветил Салли Ридли.
— Ландо. — повторила она незнакомое название.
Высокий, аскетичной наружности мужчина поднялся в коляску следом за дамой.
— А это, — сказал Ридли, — наш президент.
— Задохлик-то какой! Кожа да кости! — она, не отрываясь, разглядывала Джефферсона Дэвиса.
Тот с цилиндром в руке стоял в экипаже, заканчивая разговор с двумя джентльменами на ступенях гостиницы. Попрощавшись, президент водрузил шляпу на голову и сел напротив жены.
— Это и есть Джефф Дэвис? — спросила Салли.
— Да. Он живёт в отеле, пока ему подыскивают подходящий дом под резиденцию.
— Надо же, никогда не думала, что увижу президента.
Джефферсон Дэвис. Окончил в 1828 году Вест-Пойнт. Из армии уволился в 1835 ради политической карьеры. Тем не менее, в 1846 году он подал в отставку с поста конгрессмена, чтобы принять участие в американо-мексиканской войне. Снова став сенатором после войны, он возглавил антираскольнически настроенных политиков-южан, однако, когда его избрали главой временного правительства Конфедерации, в феврале 1861 года принял на себя этот крест и мужественно нёс его до конца.
Коляска прогрохотала по брусчатке двора и выехала через арку на Мэйн-стрит. Салли искоса улыбнулась Ридли:
— А ты для меня в лепёшку расшибаешься. По-настоящему.
Как будто Ридли обеспечил выезд президента Временного правительства Конфедерации Штатов Америки специально, чтобы Салли могла им полюбоваться.
— По-настоящему, — Ридли потянулся через стол и взял её за левую руку, поднёс ко рту и поцеловал пальцы, — Я намерен и дальше «в лепёшку расшибаться», чтобы ты всегда была счастлива.
— Я и дитё.
— Конечно же, ты и наше дитя, — согласился Ридли, испытав мимолётный укол совести.
С улыбкой он достал из кармана золотое колечко, вытряхнул его из замшевого мешочка и надел Салли на свободный безымянный палец левой руки (материно кольцо она с некоторых пор носила на правой), пояснив:
— Должен же быть у тебя обручальное кольцо.
Салли подняла кисть, не сводя с кольца глаз, и засмеялась:
— Мы женаты, так, что ли?
— По крайней мере, хозяевам квартир подозревать тебя не будет больше оснований. — усмехнулся он, взял за правую руку и ловко сдёрнул с пальца серебряный обручик.
— Эй! — возмутилась Салли.
— Отдам его почистить. — успокоил её Ридли, вкладывая серебряное колечко в замшевый чехол. — Не бойся, я прослежу, чтобы с ним ничего не случилось.
Колечко, хоть и простенькое, но старой работы Ридли понравилось, и молодой человек решил оставить его себе на память о Салли.
— Пора! — он взглянул на часы, висящие над резным столом. — Нам надо не опоздать на встречу с моим братом.
Они шли по залитому солнцем весеннему городу — красивая юная пара: щеголеватый офицер-южанин под руку с прекрасной спутницей. Салли готова была танцевать от счастья. Она на пороге исполнения грёз. Она будет настоящей леди, у неё будут рабы, и жить она будет в богатстве. Когда Салли была маленькой, мать рассказывала ей о богатых домах, где свечи в каждой комнате, пуховые перины, едят с золота и не ведают холода да сквозняков. Там воду берут не из ручья, замерзающего зимой; в кроватях нет вшей, а руки у тех, кто там живёт, мягкие и холёные, а не жёсткие с мозолями, как у Салли.
— Роберт болтал, будто я не буду счастлива, пока не перестану забивать голову мечтами. — сказала она Ридли, — Видел бы он меня сейчас!
— Он знает, где ты? — забеспокоился Ридли.
— Нет, что ты! На чёрта он мне сдался? Может, потом, когда я уже буду леди, я позволю ему как-нибудь открыть мне дверку кареты, а он и знать не будет, что леди, за которой он поухаживал, — я! — она торжествующе вскинула подбородок и воскликнула, — Это, наверно, карета твоего брата!
Они как раз достигли перекрёстка Кэри-стрит и Двадцать четвёртой. Квартал, прилегающий к реке, с железной дорогой на её берегу, населяли разные тёмные личности, с которыми, как растолковал Итен Салли, его брат иногда имел какие-то дела. На душе у Ридли скребли кошки. Ну, может, и не скребли, но поскрёбывали. Салли была сегодня так мила, смех её так звонок, а откровенная зависть к Ридли, читавшаяся на физиономиях встречных представителей сильного пола, многое искупала. Многое, но не всё. Её существование, её амбиции и то, что зрело внутри неё, грозили разрушить жизнь Итена Ридли. Она не оставила ему выбора. А потому капитан, не колеблясь более, кивнул:
— Да, это его экипаж.
Кивнул не потому, что узнал уродливую старую карету с плотно занавешенными окнами. Просто на перекрёстке других экипажей не наблюдалось. Сидевший на облучке ражий негр окликнул офицера:
— Вы — мистер Ридли, масса?
— Да.
Салли сильно сжала локоть кавалера. С высокого облучка негр постучал по крыше кареты. Дверца распахнулась, и навстречу парочке из экипажа вышмыгнул щуплый недомерок с бельмом на глазу и сальными редкими волосиками.
— Мистер Ридли? А вы, должно быть, мисс Труслоу?
— Да. — Салли начала нервничать.
— Рад знакомству, мэм. Рад знакомству. — бельмастый низко поклонился, — Я — Тиллотсон, Джозеф Тиллотсон, ваш покорный слуга.
Не разгибаясь, бельмастый снизу вверх взглянул на Салли и, очевидно, впервые оценив красоту девушки, удивлённо заморгал. Простёр руку в сторону кареты:
— Будьте так добры, благороднейшая леди, не побрезгуйте этой скромной повозкой. Ах, почему я не волшебник? Тогда я взмахнул бы волшебной палочкой и превратил этот жалкий тарантас в золотую карету, достойную такой принцессы, как вы.
В Салли проснулась её подозрительность:
— Он не похож на твоего брата, Итен.
— Мы к нему и едем, леди. — Тиллотсон вновь плавным жестом пригласил Салли в карету.
— Ты же едешь, Итен? — она прижалась к Ридли.
— А как же. — успокоил он.
— Позвольте ваш зонтик, мэм, я помогу.
Тиллотсон подал ей руку. Салли неуверенно взглянула на Ридли и, опираясь на Тиллотсона, поднялась в тёмное чрево экипажа, а капитан обратил внимание, что кожаные шторки на окне кареты не только опущены, но и прибиты внизу мелкими гвоздиками. Машинально Ридли шагнул к возку следом за Салли, однако Тиллотсон бесцеремонно оттёр его плечом, быстро вскочил на подножку и с криком: «Гони, Томми!» нырнул внутрь, захлопнув за собой дверцу.
— Итен! — послышался испуганный крик Салли, — Итен!
Восклицание оборвал звук хлёсткой пощёчины. Щёлкнул кнут, карета сорвалась с места и, гремя ободами, скрылась за углом. Итен Ридли избавился от своего суккуба. Жаль её, конечно, но она не оставила ему выбора. Удовлетворись она сотней долларов отступного, ему не пришлось бы прибегать к содействию Делани, и все были бы довольны.
Парусиновый мешок Салли он всё ещё держал в руке. Раскрыл. Револьвера в мешке не оказалось. Там лежали те самые пресловутые сто серебряных монет отступного. Каждая была завёрнута в клочок мягкой синей бумаги, по-детски заботливо, как любимые игрушки, и у Итена защемило сердце. На миг, пока он не сообразил, что обернула доллары Салли для того, чтобы они не звякали, оповещая каждого встречного-поперечного о содержимом сумки. В любом случае, монеты вернулись к их прежнему владельцу, в чём Ридли усмотрел некую справедливость. Он повесил сумку на плечо, натянул перчатки и, надвинув форменное кепи на лоб пониже, медленно зашагал домой.
— Будто бы, — Анна разломила надвое булочку, половинку макнула в подливку и скормила одному из спаниелей, крутившихся под столом, — у Труслоу есть дочка, дочка в положении, так что Труслоу выдал её замуж за какого-то юнца, а теперь дочка исчезла, зять поступил в Легион, вот Труслоу и взбесился.
— Взбесился — мягко сказано. — со смешком подтвердил Фальконер, — Ударил парнишку.
— Бедняга Труслоу. — посочувствовал Адам.
— Бедняга парнишка. — возразила Анна, бросая дерущимся пёсикам остаток булки, — Труслоу сломал ему скулу. Да, папа?
— Сломал. — кивнул Фальконер.
Полковник принял ванну, постриг бороду, облачился в форму и вновь стал похож на военного с парадного батального полотна.
— Парнишку звать Роберт Деккер. — сказал Фальконер, — Сын Тома Деккера. Помнишь его, Адам? Прохвост, каких мало. К счастью, уже покойный прохвост.
— Я помню Салли Труслоу. — наморщил лоб Адам, — Дикая девчонка, но дивно красивая.
— Ты её видел, когда ездил к Труслоу, Нат? — обратился к Старбаку полковник подчёркнуто дружелюбно. С начала обеда он старательно демонстрировал приязнь к юноше и то, что возникшее между ними во время рейда недопонимание благополучно разрешено к обоюдному удовлетворению.
— Не обратил внимания, сэр.
— Увидел бы — обратил. — хмыкнул Адам, — Салли Труслоу не из тех, на кого можно «не обратить внимания».
Полковник подытожил:
— И что мы имеем? Девчонка в нетях, Деккер в неведении, где она, и, как результат, в лазарете, а Труслоу — в состоянии полнейшего исступления. Он как будто оставил чете свой участок земли, который теперь поручен заботам, кого бы ты думал, Адам? Нашего Ропера! Он обосновался в тех краях. Хитрюга, каких свет не видывал, но в лошадях — бог!
— Едва ли они сочетались браком по всем правилам. — Анну незадачливая семейная пара интересовала сильнее, нежели освобождённый отцом невольник.
— Мне тоже в это мало верится. — поддержал дочь Фальконер, — Ну, может, они прыгнули через метлу, или как там заведено у простого люда в подобных случаях.
Старбак уставился к себе в тарелку, чувствуя, как горят его уши. Обед состоял из варёного бекона, подсохшего кукурузного пирога и жареного картофеля. Присутствовали за столом четверо: Фальконер с детьми да Старбак, и главной темой разговора, конечно же, было нападение Труслоу на Роберта Деккера.
— Куда же делась Салли? — недоумевал Адам.
— В Ричмонд подалась. — предположил его отец, — Непослушных дочерей почему-то тянет в Ричмонд.
Он бросил на Анну многозначительный взгляд:
— Вероятно, нашла работу. Едва ли что-нибудь достойное…
Анна залилась румянцем, а Старбак подумал, что Итен Ридли ведь тоже сейчас в Ричмонде, но спросил другое:
— А с Труслоу-то что?
— Ничего. Он полон раскаяния, Я посадил его в палатку под стражу и посулил десять казней египетских.
Собственно, арестовывал Труслоу и грозил ему майор Пилхэм, однако Фальконер не относился к людям, которых заботят подобные мелочи. Полковник зажёг сигару:
— Труслоу, спустив пар, сделался кроток, как агнец, и требует, чтобы Деккера перевели в его роту, а я не против. У Деккера там уже служит кто-то из родственников. Анна, милочка моя, ты не могла бы утихомирить своих любимцев?
— Нет, папа. — нахально ответила она и швырнула очередной кусок булки с подливой в собачью кучу-малу, — Раз уж речь зашла о прыжках через метлу, спешу тебя огорчить: ты пропустил свадьбу Птички-Дятла.
— Как я опечален! — ухмыльнулся Фальконер, — Они тоже скакали через веник?
— К сожалению, обошлись без этого, а жаль. Мосс был нудным, как всегда, зато Присцилла цвела. Дядя Птичка-Дятел на нас дулся, за что был полит дождиком и утешен шестью бутылками вина, которые мама передала для свадебного застолья.
— Нашего лучшего вина. — с каменным выражением лица уточнил Фальконер.
— Откуда ей знать? — вступилась за мать Анна.
— Знает. — вздохнул отец.
— А ещё на дядиной свадьбе пели школьники. Папа, можно, на моей свадьбе школьники петь не будут? Особенно близнецы Томсоны?
— Тебя будет венчать преподобный Петеркин в ричмондском соборе святого Павла. Там Томсонов не будет.
— В сентябре, хорошо? — с надеждой воззрилась на отца Анна, — С мамой я говорила, она не против. Нужно твоё благословение.
— Сентябрь? — пожал плечами, — Пусть будет сентябрь.
— А почему сентябрь? — полюбопытствовал Адам.
— Война же уже закончится, — обезоруживающе просто объяснила Анна, — а позже задуют эти ужасные ветры с Атлантики, и мама хочет, чтобы мы к октябрю были в Париже. Перезимуем в Париже, весной поедем на воды в Германию. А ты нас навестишь, Адам?
— Я?
— Ну да. Итену будет не так скучно.
— Ты можешь путешествовать в форме, Адам. — полковника планирующийся отъезд семейства в полном составе ничуть не тронул, — Твоей матушке понравится. В парадном мундире, с саблей, кушаком, медалями, а? Пусть европейцы знают, что мы на Юге не лыком шиты.
— В форме?
— Да. — полковник отложил салфетку, — Ты найдёшь её в своей комнате. Надевай и приходи ко мне в кабинет, подберём тебе саблю. И тебе, кстати, Нат, тоже. Офицер без сабли — не офицер.
Секунду или две Адам молчал. Его лицо стало напряжённым, а взгляд сосредоточился в одной точке. Старбак испугался, что его друг сейчас встанет и выложит отцу все те мысли относительно войны и своего в ней участия, которыми он делился у реки. Затем Адам глубоко вздохнул и произнёс тихо:
— Ладно.
У Старбака отлегло от сердца.
Начало лета выдалось насыщенным. Это были дни смеха, усталости, боли в мышцах, надежд, обветренных лиц и пороховой гари. Легион упражнялся в стрельбе, пока плечи не превращались в сплошные синяки, физиономии не чернели от сотен сгоревших у самых глаз капсюлей, а во рту не становилось кисло от сотен раскушенных бумажных патронов. Они учились примыкать штыки, отрабатывали построение в линию, а против кавалерии — в каре. Они привыкали к ремеслу солдата.
Они привыкали спать, где придётся; они привыкали пробегать десятки километров по пышущим жаром дорогам. По воскресеньям, выстроившись квадратом, они слушали полевую обедню и пели псалмы, из которых чаще других исполнялся «Сойдись в ярой схватке», а вечером, когда многие вспоминали оставленные дома семьи, — «О, благодать». Вторую половину дней будней каждый заполнял по собственному вкусу и разумению: кто-то молился или читал Библию, кто-то играл в карты или наливался спиртным, благо разносчики из Шарлоттенбурга и Ричмонда наладили торговлю выпивкой из-под полы. Если такого ловкача прищучивал майор Пилхэм, запас алкоголя бился на глазах у его понурого владельца. Полковник был настроен гораздо либеральнее.
— Пусть порезвятся. — говорил он.
Его сын переживал, что Фальконер-старший в погоне за популярностью пережимает, что людей ради их же пользы надо держать в ежовых рукавицах. Полковник от замечаний отмахивался:
— Это же не забитые европейские крестьяне! И не отупевшие от работы подёнщики с Севера! Это американцы! Это южане! В них горит огонь свободы, и если вынудить их днями напролёт заниматься шагистикой, на поле брани выйдут не ищущие благородной схватки львы, а заморенные волы, ждущие смерти, как избавления. Нельзя позволить рутине убить в солдатах то, что французы называют «ильон», порыв, волю к победе.
— Без муштры не обойтись в любом случае. — стоял на своём Пилхэм, и четыре часа, отведённые полковником в качестве компромисса с майором на артикулы и строевую подготовку, выбирал до последней секунды, — Ли муштрует своих солдат в Ричмонде до упада. Будьте уверены, Макдауэлл в Вашингтоне занят тем же!
— Верю, мой дорогой майор. Ибо только так они могут удержать своих плутов от безобразничанья. Но у нас плуты сознательные. Они станут лучшими бойцами Америки! Да что Америки! Мира! — когда на полковника находило возвышенное настроение, ни Пилхэм, ни кто-либо другой, хоть сам Господь Бог, не смогли бы его переубедить.
В отличие от Пилхэма, Труслоу у полковника дозволения на муштру не спрашивал, а потому гонял свою роту и в хвост, и в гриву. Полковник поначалу предполагал отрядить Труслоу к конным разведчикам, однако после рейда изменил решение и назначил коротыша сержантом в одну из двух рот застрельщиков, роту «К». Труслоу сразу огласил попавшим под его начало несчастным свой взгляд на войну: задача солдата — побеждать; чтобы побеждать, требуется остаться в живых; а, чтобы оставаться в живых, как можно дольше, нужна выучка. И увеличил нагрузку втрое. Его рота покидала постели за два часа до рассвета. Когда другие роты разводили костры для приготовления завтрака, с роты «К» пот уже лил в три ручья. Командир подразделения, Розуэлл Дженнингс, за избрание себя капитаном выставивший роте несколько бутылей с самогоном, Труслоу не мешал, вполне удовлетворяясь тем, что на его участии в муштре коротыш не настаивал.
Глядя на роту «К», остальные тоже начали потихоньку увеличивать время, отведённое на обучение. Майор Пилхэм повеселел, полковник ходил, всем своим видом показывая, что ничего иного от своих обожаемых южан и не ожидал, а старшина Проктор, в мирные годы служивший у Фальконера управляющим, зарылся в уставы, выискивая новые манёвры и приёмы к вящей пользе Легиона. Скоро даже Бенджамен Ридли, отец Итена, в юности носивший мундир офицера ополчения, а ныне из-за болезней и жира с трудом передвигавшийся, признал, что Легион наконец-то стал похож на боевое подразделение.
Итен Ридли привёз из Ричмонда зарядные ящики, передки и боеприпасы для шестифунтовиков. В отношении снаряжения Легион теперь был готов до последней пуговицы. Каждый боец получил серый двубортный мундир, серые же брюки, пару башмаков и кепи-шако с твёрдым козырьком и донцем. Для белья и личных вещей были выданы ранцы, сухарные сумки — для пайков, для воды — фляги, для капсюлей и патронов — по два отдельных подсумка. Вооружались солдаты ружьями образца 1841 года со штыками и ореховыми ложами. В расчёте на будущие рукопашные многие обзаводились охотничьими ножами и револьверами.
— Всё, что вам требуется, — внушал своим людям Труслоу, — ружьё, кружка и ранец.
Сам он ещё и нож таскал. Прочее, как он утверждал, — балласт.
Но кто слушал Труслоу? Тем более, что Фальконер не поскупился снабдить всякого легионера двумя одеялами, обёрнутыми в кусок непромокаемой ткани, набором для мелкого ремонта одежды, полотенцем, одёжной щёткой и, по настоянию доктора Дэнсона, мотком перевязочного материала. Единственное, на что полковник денег пожалел, — на шинели. Зачем, рассуждал он, ведь война окончится ещё до осени?
Точку зрения Труслоу из офицеров разделял лишь Птичка-Дятел, возможно, потому что Бёрд сам был большим любителем длительных пеших прогулок и даже отказался от положенной ему, как майору, лошади.
— Солдат не должен обвешиваться поклажей, как мул. — твердил Бёрд собиравшимся у него по вечерам молодым офицерам и сержантам.
Заглядывали к нему и Старбак с Адамом. Во дворик школы выносилась скамья и стулья. Угощение приносили с собой, хотя иногда Присцилла пекла пироги или бисквиты. Пели, читали вслух и спорили до хрипоты, обсуждая последние вести с театра военных действий. Новости не радовали. В западной Виргинии северяне нанесли Конфедерации ряд поражений, мелких, но чувствительных, самым позорным из которых был разгром под Филиппи, гордо именовавшийся северными газетами «Наперегонки от Филиппи» из-за скорости, с которой улепётывали от городка захваченные врасплох южане. Страшась окружения, Томас Джексон оставил Харперс-Ферри. Неделю спустя ореол непобедимости северян поблёк, — их высадившийся на побережье Виргинии десант был вырезан под Бетель-Чёрч.
Некоторые известия не подтверждались, как, например, слух о том, что Европа признала Конфедерацию, и Союз молит о мире. Преподобный Мосс клялся в правдивости сообщения с пеной у рта и Библией в руках, но весть оказалась уткой. В таких случаях Бёрд ехидно хихикал и повторял:
— Игра, всё — игра.
— Война — не игра, дядя. — злился Адам.
— Игра, мой мальчик, а Легион — игрушка твоего папочки. Дорогая игрушка, надо сказать, что лично меня обнадёживает. Мы в бой не пойдём, ведь в бою игрушка может поломаться. Когда же игрушки ломаются, карапузы ревут.
— Ты действительно думаешь, что до боёв у Легиона дело не дойдёт? — спросила его жена.
Она обычно сидела с мужчинами до сумерек, а затем, памятуя о завтрашних уроках, которые она теперь вела в одиночку, шла спать.
— Не думаю. Уповаю. Кто в здравом уме станет рваться в бой?
— Нат рвётся. — поддразнил друга Адам.
— Я же сказал «в здравом уме», — отбрил Бёрд, — формулирую я всегда точно, возможно, потому что в Йеле не учился. Вы, что же, в самом деле, рвётесь в бой, Старбак?
Старбак пожал плечами:
— Хочу «увидеть слона».
— Огромный, серый, в складках и непрерывно какается. — быстро описал Бёрд.
— Таддеус! — смеясь, возмутилась Присцилла.
— Я надеюсь на мирный исход, — уточнил Старбак, — Просто хочу знать, что такое — бой.
— Нет ничего легче. — Бёрд бросил ему книгу, — Страница шестьдесят восемь, как мне помнится. Битва под Ватерлоо. Прочитайте, Старбак, и утолите свои странные зоомилитаристические желания.
— А у тебя таких желаний нет? — осведомилась Присцилла.
Она шила флаг, один из многих, что через двое суток, на праздновании 4 июля, Дня Независимости, украсят город. В «Семи вёснах» устраивали по такому случаю гуляния с обедом, парадом, фейерверком и танцами, а потому каждый считал своим долгом внести в празднование свою лепту.
— Слава Богу, нет. — Бёрд попыхал, раскуривая тонкую сигарку, — Битва меня интересует с чисто теоретических позиций, как крайнее проявление владеющих человечеством сильных страстей: гнева, жадности, любви.
— А ты не мог бы начать с углублённого изучения последней? Я бы тебе помогла. — невинно похлопала ресничками Присцилла, и собравшиеся дружно захохотали.
Миссис Бёрд им нравилась, и нравились её пикировки с мужем — забавные и, вместе с тем, полные взаимной любви и уважения.
Тихий дворик, где сидела компания, порос рудебеккиями и маргаритками. За двумя яблонями у покосившегося палисадника расстилался луг, за которым вставали величественные предгорья Блю-Ридж.
— Кого возьмёшь денщиком, Старбак? — затронул северянина лейтенант Дэйви, — Я чего спрашиваю: мне надо список составить.
— Только учти, белые не годятся. — предупредил Бёрд, — Полковник, в неиссякаемой мудрости своей, строго оговорил: денщиками брать только чёрных!
— Да мне денщик без надобности. — пожал плечами Старбак, — Белый он, чёрный или серо-буро-малиновый.
— А я бы взял. Джо Спарроу взял. — задумчиво произнёс Бёрд, — Как полагаете, согласится он ради чести быть моим денщиком мордаху ваксой зачернить?
— Почему Спарроу, дядя? — ухмыльнулся Адам, — Щебетать дуэтом?
— Очень смешно. — скривился Бёрд, — Я обещал Бланш присматривать за ним, вот почему. Хотя как это мне сделать, ума ни приложу.
— Бедолага Лилипут. — сказал Адам.
Кличка «Лилипут» к малорослому Спарроу прилипла давно и прочно. Недостаток роста природа щедро возместила умом: шестнадцатилетний Джо сподобился получить стипендию Виргинского Университета и готовился стать студентом, когда кто-то из соседок подкинул ему на крыльцо юбку. Несмотря на слёзы матери, мальчишка в тот же день пополнил собою ряды Легиона Фальконера. Всё, чего добилась его матушка, Бланш Спарроу, от полковника — гарантии, что, по истечении минимально возможного трёхмесячного срока службы, её отпрыск вернётся домой. Как раз к началу семестра.
— Полковник мог бы войти в их положение и сразу отпустить Джо, — продолжил Бёрд, — Война не для книжных мальчиков, война для таких, как Труслоу.
— Потому что Труслоу не жалко? — предположил кто-то из сержантов.
— Потому что для Труслоу насилие — образ жизни. А нам предстоит насилию учиться, и в учёбе этой любая оценка ниже «отлично» — смерть.
Присцилла перекусила нитку:
— Мне интересно, куда подевалась дочь Труслоу?
— С тобой она не встретилась, Старбак? — повернулся к юноше Бёрд.
— Со мной? — удивился тот.
— Спрашивала тебя, по крайней мере, — Бёрд наклонил голову к плечу, — В ту ночь, когда приезжала сюда.
— Как так, Нат? — заинтересовался Адам, — Ты ведь божился, что с ней незнаком?
— Незнаком. Может, видел у Труслоу. — Старбак был благодарен сгустившимся сумеркам, скрывшим то, как он краснеет, — Мы и словом не перекинулись.
— А она искала тебя или Ридли, как старых знакомых, — сообразив, наконец, что сболтнул лишнего, Бёрд сменил тему, — Сержант Хоуз, вы принесли флейту? Может, сыграем что-нибудь? Моцарта, к примеру?
Старбак слушал музыку, но удовольствия от неё не получал. Он только-только начал приходить в себя, вновь обретя душевное равновесие. Его настроение перестало прыгать от чёрной тоски до истеричного веселья, и дни, заполненные тренировками, укрепляли в нём спокойную уверенность в себе и своём будущем. И вдруг всё рухнуло. Весть о том, что Салли Труслоу искала его, потрясла Старбака, воскресив, казалось, навек похороненные безумные грёзы и надежды. Искала, но не одного его. Может, не найдя Старбака, Салли отыскала Ридли? Надменного самовлюблённого сукина сына Ридли?
Утром следующего дня Старбак пришёл к Итену Ридли. За минувший месяц они едва ли перебросились парой фраз, разве что по службе. Очень уж разнились их интересы, а, соответственно, и круг общения. К Ридли прибились молодые офицеры, полагавшие себя бесшабашными повесами, кутилами и сорвиголовами. Собиравшихся у Бёрда они презирали.
Ридли валялся на койке, отлёживаясь после бурно проведённой в таверне Грили ночи. Его дружок, лейтенант по фамилии Мокси, сидел на второй кровати и, сжимая раскалывавшуюся от боли голову руками, тихонько постанывал. Ридли тоже застонал при виде Старбака:
— Преподобный! Пришёл прочесть мне отходную? Вовремя. Похмелье вот-вот доконает меня!
— Надо поговорить.
— Валяй.
Солнечный свет, пробиваясь сквозь парусину стен и потолка палатки, придавал коже Ридли мертвенную желтизну.
— Наедине поговорить.
— Мокс, выйди.
Лейтенант провыл:
— Да говори, Старбак, не стесняйся. Мне сейчас не до тебя и твоих дурацких секретов.
— Выйди, пожалуйста. — вежливо попросил Старбак.
Мокси покосился на Старбака, увидел решительно сжатые губы северянина и пожал плечами:
— Ухожу, ухожу. Секретничайте. О, Боже!
Последнее восклицание вырвалось непроизвольно, когда яркое солнце ударило лейтенанту по глазам.
Ридли сел и потянулся к сапогу, в котором по ночам держал курительные принадлежности:
— Что-то мрачен ты, преподобный. Неужели неугомонный Пилхэм затеял марш-бросок до Роскилла и обратно? Коли так, скажи ему, что я заболел. — он закурил и взглянул на Старбака красными от лопнувших сосудов глазами, — Ну, давай, Старбак. Жги меня глаголом.
— Где Салли?
Когда он шёл к Ридли, то собирался выведывать, что тому известно, исподволь, но, оказавшись лицом к лицу, не нашёл ничего лучшего, чем спросить в лоб.
— Салли? — Ридли поднял брови в притворном удивлении, — Кто такая Салли?
— Салли Труслоу. — объяснил Старбак, уже жалея о том, что устроил этот нелепый допрос.
Ридли выдохнул облако дыма:
— Ты перемолился, преподобный? С чего тебе взбрело, что я могу знать, где Салли Труслоу?
— Потому что она поехала в Ричмонд к тебе. И мне это известно доподлинно.
Относительно доподлинности Старбак преувеличил. Бёрд, которого юноша тишком расспросил, признался, что дал Салли ричмондский адрес Бельведера Делани.
— Поехала, да не доехала, преподобный. Но, допустим даже, что доехала. Тебе какое дело?
Старбак безмолвствовал. Что отвечать? Действительно, какое ему дело? Ридли плюнул. Плевок едва не угодил на ботинок Старбаку.
— Так как, Старбак? Что значит Салли для тебя?
— Ничего.
— Какого чёрта ты в таком случае припёрся ко мне чуть свет?
— Потому что я хочу знать.
— Ты хочешь или её папаша хочет?
Ридли-то и интересовало, не Труслоу ли стоит за расспросами Старбака. Только ради этого Итен не отправил святошу восвояси сразу.
— Я.
Ридли облегчённо рассмеялся:
— Что, неровно дышишь к ней? А, преподобный?
— Нет.
— А мне кажется, что да, преподобный. Могу тебе помочь. Иди в таверну Грили на Мейн-стрит. В пивном зале найдёшь долговязую шалаву, заплатишь ей десятку. Страшна, как грех, но пар сбросишь. Десять долларов найдёшь? Ты же не весь выдуренный у меня полтинник растрынькал?
Старбак набычился. Ридли вздохнул:
— Ладно. Салли я не видел несколько недель. Несколько недель, уяснил? Слышал, она замуж выскочила? Мне-то что, мы с ней никогда не были особенно дружны… Ещё вопросы есть?
Старбак ругал себя последними словами. Чего он хотел добиться от Ридли? Признания? Признания в чём? В том, что Ридли знает, где Салли?
— Ты не лжёшь мне, Ридли?
— Да, преподобный, ты, похоже, действительно многого не знаешь, и, в первую очередь, понятия не имеешь о хороших манерах. Ты обвиняешь меня во лжи? Тогда сделай это со шпагой или пистолетом в руках. Убивать тебя я не хочу, преподобный, но будь я проклят, если я стану сидеть и спокойно слушать твоё идиотское блеяние! Эй, Мокси! Заходи! Мы с его святейшеством окончили заутреню! — Ридли кивнул в сторону выхода, — Вон отсюда, преподобный!
И Старбак вышел вон. Взрыв хохота Ридли и Мокси позади заставил его вздрогнуть. Эх, и свалял же он дурака. И ради кого? Ради дочери разбойника, которая уродилась красавицей. Натаниэль брёл между палатками, раздавлен и жалок.
