8
— Это что? — Бельведер Делани гадливо, кончиками пальцев, поднял ассигнацию и прочитал надпись на ней, — «Приход Пойнт-Купи. Два доллара». Моя дорогая Салли, смею надеяться, эта купюра попала к тебе не в счёт оплаты твоих услуг?
— Очень смешно, — сказала Салли, отобрала у адвоката банкноту и положила в одну из куч кредиток на столике вишнёвого дерева, — Наш процент с карточных столов.
— И что же мне с этой бумажкой прикажешь делать? — осведомился Делани, выуживая банкноту обратно, — Смотаться в Луизиану и потребовать у псаломщика прихода Пойнт-Купи заплатить мне два доллара?
— Ты прекрасно знаешь, что их можно сплавить по сниженной стоимости в Обменный Банк. — ухмыльнулась Салли, вновь забирая у него банкноту и кладя обратно в недельную выручку заведения, — Карты нам принесли четыреста девяносто два доллара и шестьдесят три цента.
За карточными столами на первом этаже играли в ремиз и покер. Заведение брало свой процент с выигрышей. По негласному правилу картёжники могли расплачиваться любыми купюрами, но за пределами игровых столов заведение принимало только новые деньги северян, золото, серебро и ассигнации виргинского казначейства.
— Сколько же из этих четырёхсот девяносто двух долларов имеют хоть какую-то ценность? — спросил Делани.
— Половина где-то. — сморщилась Салли.
Остальные представляли собой смесь банкнот, выпущенных различными южными банками, муниципалитетами, даже купцами, с помощью печатного станка пытавшимися восполнить дефицит платёжных средств нового государства.
— «Банк Чаттануги», — прочёл Делани, вороша ассигнации, достал одну, — А это что за чудо, во имя Иеговы? Двадцать пять центов, напечатанные окружным правлением Джексона, Джорджия. Господи, Салли, да мы богаты! Купюра в целый четвертак!
Он бросил ветхую затёртую бумажку в груду прочих и поразмыслил вслух:
— Может и нам напечатать своих денежек?
— Почему бы и нет? — хмыкнула Салли, — Это же, наверно, полегче, чем ноги раздвигать, как я наверху.
Идея захватила Делани:
— Можно придумывать новые приходы, новые округи! Банки несуществующие основывать!
Всё, что могло приблизить конец Конфедерации, встречало горячую поддержку со стороны Бельведера Делани, а уж обрушение финансовой системы предопределило бы крах нового государства. Впрочем, денежные дела Конфедерации и без усилий Делани оставляли желать лучшего: цены росли, как на дрожжах, а купюры, выпущенные правительством (не говоря о местных денежных знаках округов и штатов) стремительно теряли стоимость, ибо единственное обеспечение, которое могло предложить обладателям банкнот государство — выплату в драгоценных металлах, но лишь спустя шесть месяцев после победы над Севером.
— Станок печатный в каретном сарае разместим. — соображал Делани, — Кто узнает?
— Кто-кто, печатник, например. — Салли не разделяла его энтузиазма, — Слишком много народу придётся задействовать, Делани. Слухи пойдут. У меня на каретный сарай другие планы.
— Любопытно. Какие?
— Затемнить. Ковры положить, стол, дюжину кресел поставить, и я обещаю тебе доходы от этой затеи выше, чем от моей кровати.
Делани непонимающе поднял брови:
— Обеды, что ли, давать думаешь?
— Дьявол, нет. Спиритические сеансы. Раззваниваешь по городу, что я — знаменитая медиумша, а дальше — держим ушки на макушке относительно ричмондских сплетен и берём по пять долларов за групповой сеанс и пятьдесят — за личную консультацию.
Салли осенило прошлой ночью, когда пьяные завсегдатаи устроили свой поддельный сеанс. Клиенты развлекались, но Салли заметила, что кое-кто из них воспринимал забаву всерьёз, ожидая от неё чего-то сверхъестественного. И Салли решила извлечь из чужих суеверий выгоду.
— Помощник нужен будет. — продолжила она, — По стенам стучать, звуки всякие потусторонние делать.
Предложение Салли Делани понравилось. Ткнув пальцем в потолок, он уточнил:
— А постельное ремесло, что же, бросишь?
— Буду больше денег заколачивать — мигом брошу. От тебя понадобится монета на отделку сарая. Если помещение будет выглядеть дешёвкой, народ туда не заманишь. Всё должно быть по высшему разряду.
— Ты — золото, Салли. Чистое золото. — от души похвалил её Делани.
Его еженедельные встречи с Салли доставляли ему море удовольствия. Её деловая хватка и житейская смётка внушали Делани глубокое уважение. Салли вела финансы заведения, вела скрупулёзно и честно. Для Делани роскошный бордель с претензией на элитарность был истинным золотым дном, поставляя, помимо денег, последние сплетни о южных политиках и высших командирах, и сплетни эти адвокат неукоснительно пересылал в Вашингтон, не утруждая себя, впрочем, проверкой посылаемых сведений. Регулярностью донесений, а не их правдивостью доказывал Делани свою преданность будущим победителям, и законник намеревался после триумфа Севера воспользоваться плодами своей верности на полную катушку. Предложение Салли могло увеличить как доходы от заведения, так и приток свежих сплетен. Делани сгрёб со стола свою долю выручки:
— А о чём судачат?
Салли махнула рукой в сторону окна, выходящего на забитую телегами и каретами улицу:
— Кому судачить-то? Судачить некому. У нас таким манером скоро клиентов не останется. Все сбегут.
— Эти сбегут, набегут новые. — хихикнул с намёком на северян Делани.
— Значит, удвоим цены. — мстительно заключила понявшая работодателя правильно Салли и поведала ему о закрытии северянами вербовочных пунктов.
— Ух ты, я об этом не слышал. — оживился Делани.
— Янки считают, что победили. — скорчила презрительную гримасу Салли.
У них есть на то все основания, подумал Делани, вслух спросив:
— И кто же из клиентов осчастливил тебя новостью насчёт вербовщиков?
— Не клиент. Нат.
— Старбак? — удивился Делани, — Он был здесь?
— Прошлой ночью. Его выпустили из кутузки.
— Об его освобождении я читал. И в «Экзаминере», и в «Сентинеле». Старбак в своей каморке? Зайду поздороваться.
— Зря ноги будешь бить. — Салли закурила сигару, — Нет его там. Ввязался чудик во что-то, не пойми во что…
Делани хорошо знал, насколько сильно привязана Салли к Старбаку, чтобы поверить в искренность её грубости.
— Это ты о чём? — полюбопытствовал адвокат.
— Жизнью своей он рискует, как последний дурень, вот о чём. — ответила Салли, — Поташил какое-то письмо к янки. Меня звал.
Делани, интуитивно почуяв, что из истории со Старбаком можно будет извлечь кое-что, небезынтересное вашингтонском друзьям, осторожно уточнил:
— Звал с собой к янки? Зачем?
— Не к янки. — поправила Салли, — Звал замуж. Ну, и к янки тоже.
— Замуж звал? У него безукоризненный вкус. — польстил с усмешкой Делани и Салли, и Старбаку, — Неужели ты дала ему от ворот поворот?
— Ну да. А он говорил, мол, откроем галантерейную лавочку в Мэйне…
Делани засмеялся:
— Моя дорогая Салли, в Мэйне тебе не понравится. Они живут в ледяных домах, жрут солёную рыбу и поют псалмы для развлечения. Бедный Нат. Буду скучать по нему.
— Недолго скучать придётся. Он возвратится. Не хотел, но когда я не пошла с ним, передумал. Письмо отнесёт и возвратится.
Делани сделал вид, что подавляет зевок:
— А что за письмо-то?
— Не сказал. От правительства вроде.
Она умолкла, но долго молчать не могла. Салли тревожилась о Натаниэле и мысли не допускала, что подвергает жизнь друга опасности, обсуждая его дела с Бельведером Делани. Адвокату она всецело доверяла. Он носил форму офицера Конфедерации и отличался от других хозяев борделей. Работающих у него девушек он никогда не бил, никогда не оскорблял, обходясь с ними, как с леди, заботясь, чтобы они были довольны и здоровы. У Салли не имелось оснований таиться от Делани, и она не таилась.
— Нат считает, что в Ричмонде засел шпион, хитрый и опасный. Все наши военные планы янки продаёт. Письмом шпиона можно как-то прижучить. Нат больше ничего не сказал, но и этого хватает. Олух Нат, олух и дубина. Ввязался в эту чепуху и закончит, как тот, которого подвесили сушиться в Кэмп-Дэвиде.
Казнь Вебстера в Ричмонде была притчей во языцех с лёгкой руки газетчиков, расписывавших повешение, как закономерный финал всех шпионов.
— Право же, уж что-что, а повесить Ната не позволим. — заверил Салли Делани.
Обратив внимание на то, что дым от сигары, которую он держал, поднимается к потолку странными завитками, законник лишь сейчас заметил, что его пальцы дрожат. Неужели испугался? Да, испугался, решив в первый миг, что шпион, которого должен помочь поймать Старбак, — это он, Бельведер Делани. Но момент затмевающего разум ужаса миновал, и Делани смог рассудить спокойно. Ричмонд кишел шпионами, начиная с богатой сумасбродки Бетти Ван-Лью, озадачивающей сограждан открытостью предательства, до опасливых осмотрительных изменников, подобных Делани. Адвокат был допущен до военных секретов Конфедерации, но, конечно, не в той степени, в какой ориентировался искомый Старбаком шпион. Тот, вероятно, являлся военным.
— От меня-то ты чего ждёшь? — спросил Делани у Салли.
Она повела плечом:
— Единственное, что Нату для счастья надо — вернуться в свой любимый Легион. Можешь это уладить? Если он, конечно, возвратится от янки целым и невредимым?
— И если Конфедерация ещё будет существовать. — дополнил её Делани.
— Будет. Что ей сделается. Так поболтаешь о Нате с Фальконером?
— Я? — поёжился Делани, — Да Фальконер меня на дух не переносит, а уж Ната и вовсе ненавидит. В Легион, пока там хозяйничает Фальконер, Нату дороги нет.
— Ну, в другой полк пристрой его. Солдатское ремесло Нату по вкусу.
Очень глупо с его стороны, подумал Делани, а вслух сказал, покосившись на циферблат стоящих на камине часов:
— Посмотрю, что можно сделать. Пора мне, дорогуша.
— Что, на завтрак не останешься? — изумилась Салли.
Делани поднялся:
— Даже нам, дармоедам-законникам, время от времени приходится работать, дорогуша.
Делани занимал синекуру юрисконсульта при военном министерстве, отнимавшую у него от силы час времени в месяц, но приносившую 1560 долларов в год (южных долларов, конечно же).
Оправив мундир, Делани пообещал:
— Что-нибудь соображу для Ната, дорогуша.
Салли улыбнулась:
— Ты — хороший человек.
— Истинная правда, дорогуша. — с обычной учтивостью он чмокнул Салли ручку, спрятал деньги в кожаный саквояж и откланялся.
Снаружи шёл неизменный дождь. Его капли падали косо под порывами не по сезону холодного ветра.
Пройдя квартал до квартиры на Грейс-стрит, Делани поднялся к себе в кабинет и отпер стол-бюро с крышкой на роликах. Порой у адвоката создавалось впечатление, что между сотнями действующих в Ричмонде шпионов и добровольных помощников Севера идёт негласное состязание: кто даст информацию ценнее, того щедрее и наградят после победы. Карябая пером бумагу, Делани думал о том, что это его донесение в вымышленном им соревновании заслуживает главного приза. Быстро набросав то, что Салли ему рассказала, предупредил, что Натаниэль Старбак подослан Югом, запечатал послание в конверт, указал в качестве адресата подполковника Торна из Управления генерального инспектора в Вашингтоне, округ Колумбия, и вложил в другой конверт, адресованный преподобному Эшли М. Уинслоу, живущему в Ричмонде, на Кэнел-стрит. Конверт вместе с тремя долларами вручил своему чернокожему камердинеру:
— Срочно, Джордж. Это для наших общих друзей.
Убеждения хозяина Джордж знал и разделял. Он доставил письмо на Кэнел-стрит, отдав вместе с двумя долларами из трёх человеку по имени Эшли. Ночью письмо и один доллар поездом были переправлены свободному чернокожему сапожнику, державшему мастерскую на станции Кэтлетт-стейшн в Северной Виргинии.
Тем временем в Ричмонде исход продолжался. Жена президента увезла таки их детей из города. Цены на перевозки взлетели до небес. При восточном ветре можно было различить отдалённую канонаду. Бельведер Делани выложил из шкафа в гостиной флаг северян, готовый вывесить его из окна в тот же миг, когда войска федералов войдут в столицу южан. Переживал адвокат лишь о том, успеет ли его донесение достигнуть Вашингтона до победы. Немного жаль было Старбака, но на юнце, по мнению законника, пробы негде было ставить, следовательно, его и без помощи Делани ждала бы в конце концов петля. К тому же шла война. Смертью больше, смертью меньше, так рассуждал адвокат, слушая гром далёких пушек и молясь, чтобы этот гром знаменовал конец бунта южан.
Старбака захватили бойцы 5-го пехотного Нью-Гэмпширского полка. Приняв его за отставшего южного вояку, они с примкнутыми к винтовкам штыками препроводили пленного к своему капитану, — долговязому детине со встопорщенной бородой и в очках с линзами из шлифованного хрусталя, восседавшего на такой же, как он сам, костистой кляче пегого окраса.
— Обыскали прощелыгу? — скучно осведомился капитан.
— Беден, как честный адвокат.
— Волоките его в бригаду. — распорядился офицер, — Будет брыкаться — пристрелите. Это то, чего заслуживают все дезертиры. Пули.
Он ухмыльнулся и выжидательно взглянул на Старбака: осмелится ли возразить. Натаниэль осмелился:
— Я не дезертир.
— Скорее всего, нет, реб. Скорее всего, ты — сопливый неженка, по дурости стёрший себе ножки. Мне на таких, как ты, пулю жалко тратить. Таких должны сами ребы расстреливать к чёртовой матери. — капитан подобрал поводья и мотнул головой, — Забирайте его, ребята.
— Я не дезертир и не отставший. У меня письмо к майору Джеймсу Старбаку из секретной службы. Из-за этого письма я вторую ночь на ногах.
Капитан жёлчно сказал:
— А я, приятель, продрог, как пёс, и голоден, как волк. Больше всего на свете я сейчас хочу домой, в Манчестер, и, если ты мне морочишь голову, клянусь, я тебя живьём здесь зарою. Понял? Докажи, что не врёшь.
— Мне нужен нож.
Капитан оглядел двух стерегущих Натаниэля солдат, перевёл взгляд на Старбака, будто оценивая его шансы в драке против конвоиров, и оскалился:
— Уж не решил ли ты, приятель, поиграть в героя и умереть молодым?
— Перочинный, хотя бы. — устало уточнил Старбак.
Капитан полез в складки одежды. Шагающие по слякоти мимо пехотинцы в накинутых поверх голов на манер капюшонов шинелях с любопытством глазели на мокрого и грязного Старбака, силясь разглядеть в нём те дьявольские черты, о которых прожужжали все уши северные проповедники.
Капитан, наконец, нашёл то, что искал, и выдал Натаниэлю крохотный ножик с затейливой резной рукояткой. Подпоров швы на поясе брюк, Старбак извлёк наружу завёрнутое в клеёнку письмо. Отдав его вместе с ножиком капитану, предупредил:
— Берегите от дождя, сэр.
Капитан развернул клеёнку, достав из неё листки тонкой бумаги, и выругался, когда дождевая капля превратила часть написанного на верхнем листе в мокрую кляксу. Сгорбившись, офицер закрыл листки плечами, сдвинул очки на кончик носа. Пробежав листки глазами, он бережно сложил бумаги обратно в клеёнку и уважительно вернул Старбаку:
— Эх, сынок, тут и без того хлопот полон рот, да ещё ты. Ну, да ради дяди Сэма… Чем тебе помочь?
— Для начала угостите сигарой.
— Дженкс, дай парню сигару. И штык от его рёбер убери. Парень — жох, но он, похоже, на нашей стороне.
Натаниэлю нашли лошадь и в сопровождении двух лейтенантов отправили в Вильямсбург. Там ли находится штаб Потомакской армии, никто точно не знал, но университетский городок представлялся вполне подходящим для этого местом. Один из лейтенантов, проезжая накануне через Вильямсбург, увидел на улице девушку, поразившую его красотой до глубины души, и он пытал Старбака, столь же прелестны ли обитательницы Ричмонда? Старбак уверил его, что так оно и есть.
— Ничего, скоро сами увидим! — оптимистично заметил лейтенант.
Его товарищ был менее подвержен шапкозакидательским настроениям и поинтересовался у Натаниэля, насколько крепка оборона Ричмонда.
— Весьма крепка. — сказал Старбак.
— Ничего, наши артиллеристы прожуют её и не подавятся. Под Йорктауном вон тоже оборона была — будь здоров, а мятежники смылись ещё до первого залпа наших пушек!
Лейтенанты считали Натаниэля (и он их не разубеждал) патриотом США, рисковавшим ради отчизны жизнью. Они спросили, откуда он родом, и Старбак честно ответил, что из Бостона. В Бостоне лейтенанты были проездом на войну, город им понравился, в отличие от Вашингтона. Столица, по их словам, была местом продуваемых всеми ветрами авеню, недостроенных зданий и спекулянтов, только и думающих, как бы обобрать служивого. В Вашингтоне лейтенанты видели Линкольна, человека прямого и обходительного, как им показалось, но прочие столичные обитатели, на взгляд лейтенантов, слова доброго не стоили.
Лейтенантам спешить было некуда, и они заехали в придорожную харчевню выпить пива. Неприветливый трактирщик уведомил их, что пиво кончилось, предложив бутылку персиковой настойки, мутной сладкой жижи, быстро развязавшей лейтенантам языки. Сидя с ними на задней веранде харчевни, Старбак видел, с какой злостью зыркает на клиентов хозяин, да и лейтенанты не скрывали, что считают его длиннопатлым невеждой, отчаянно нуждающимся в свете просвещения с Севера.
— Убогий и несчастный край! — вещал лейтенант-оптимист, обводя окружающий трактир унылый ландшафт рукой, — Осушить его должным образом, вести сельское хозяйство в соответствии с последними данными науки, и в деньгах купаться можно будет!
Кропимый дождиком ландшафт и впрямь выглядел тоскливо. Постоялый двор был построен на лесной прогалине севернее болот, окаймляющих реку Чикахомини. Речка-то была не шире ричмондской главной улицы, но по берегам её лежали широкие полосы гнилых болот, наполнявших воздух тяжёлой удушливой вонью.
— Местность здесь нездоровая. — опасливо заключил лейтенант-пессимист, — Белый человек здесь на свете задержится ненадолго.
Настойка лейтенантам не пришлась по вкусу, и они ограничились одной бутылкой, продолжив путь.
Навстречу трём всадникам шагали нескончаемые колонны северной пехоты, и Старбака поразило, насколько хорошо они оснащены и обмундированы. Ни у кого из солдат отлетевшая подмётка не была привязана к ботинку бечевой; у всех были пояса, а не куски верёвок; оружие у всех имелось самое современное, а не гладкоствольные кремневые мушкеты, с которыми бойцы Джорджа Вашингтона шли по этим же дорогам к Йорктауну спихивать англичан в море; на униформе отсутствовали заплаты из крашеной орехом дерюги, да и кофе, можно было биться об заклад, в их блестящих ранцах настоящий, а не из жжёного арахиса или прокопченных яблок. Ряшки у солдат были сытые и вполне довольные жизнью. Воинство, превосходно вымуштрованное, великолепно оснащённое и настроенное поскорее покончить с бунтовщиками.
За пару километров до Вильямсбурга путники миновали огромный артиллерийский парк, столько пушек Старбак не видел до этого ни разу. Он и представить не мог, что столько орудий вообще может существовать на свете, а не то, что стоять колесо к колесу на полянке в Виргинии. За рядами новёхоньких, с блестящими свежей краской передками, пушек, тянулась бесконечная череда крытых фургонов для боеприпасов. Смеркалось, и Старбак не видел смысла трудиться считать нарезные Паротты с бульбообразными казённиками, точные двенадцатифунтовые «Наполеоны», тонкие трёхдюймовки. У части орудий жерла были подкопчены, напоминая о том, что Вильямсбург федералам достался не без крови. Артиллеристы готовили себе еду на кострах, и запах жарящегося мяса заставил трёх всадников пришпорить коней.
В Вильямсбург въехали, когда в домах уже зажгли огни. По старинным улочкам конники ехали к колледжу. Некоторые дома были разграблены: занавески оборваны, стёкла разбиты, во дворах груды битой посуды. У ворот одного в грязи валялась затоптанная кукла, на вишне возле другого висел разорванный тюфяк. Третий выгорел дотла, из пепелища торчали две чёрные печные трубы и покорёженные огнём кроватные каркасы. Во всех целых зданиях квартировали военные.
Колледж Вильгельма и Марии пострадал в той же степени, в какой сам город. Лошадей путники привязали к коновязи в главном дворе и пошли в главное здание Рен-билдинг искать Секретную службу. Часовой на воротах не мог им ничем помочь, разве что подтвердил, что разведчики где-то здесь. В освещённых фонарями коридорах валялись разорванные книги и какие-то бумаги. Для Старбака это выглядело, как если бы в этом святилище разума побывала орда разнузданных варваров. Книги, выброшенные из шкафов, горели в каминах или были распинаны по углам. Картины чья-то безжалостная рука распорола крест-накрест, старинные документы громоздились неряшливыми грудами на полу, а сундуки, в которых они хранились, были пущены на растопку. В коридорах пованивало мочой. На белёной стене одной из аудиторий кто-то выцарапал Джефферсона Дэвиса с рогами и хвостом. Солдаты, которых здесь хватало, щеголяли в профессорских шёлковых мантиях.
— Секретное бюро? — капитан нью-йоркского полка задумался, потом показал на ряд домиков неподалёку, — Там они. В домах преподавательского состава.
Капитан, от которого разило спиртным, громко икнул и ухмыльнулся, когда из комнаты за его спиной донёсся женский смех. Над дверью мелом было написано: «Зал расового слияния».
— Мы тут отыскали запасы спиртного и устроили с освобождёнными негритяночками с кухни праздник слияния белой и чёрной рас. — объяснил капитан, — Присоединитесь?
Сержант нью-йоркцев вызвался проводить Старбака до коттеджа, где разместились секретники, а оба лейтенанта, чей долг был исполнен, распрощались с Натаниэлем, решив примкнуть к веселью нью-йоркцев.
Сержант по пути жаловался Старбаку на своих офицеров:
— Обязанности побоку, всё побоку, а ведь мы пришли сюда, имея целью праведный крестовый поход, а не долгий запой! Да и негритянки эти с кухни — девчушки совсем, дети ещё. И после этого чем мы лучше южан?
Но Старбак сержанта не слышал, поглощённый своими мыслями. Чем ближе он с нью-йоркцем подходил к аккуратным домикам по залитой водой дорожке, тем сильнее волновался. Считанные секунды отделяли Натаниэля от встречи с братом и определённости в вопросе: предатель ли Адам? Опасную игру затеял Натаниэль, опасную. Может, у него не хватит духу её продолжать. Может, при виде Джеймса, он выложит ему всю правду? А, может, Господом так и предопределено, чтобы вернуть его, заблудшую овцу, на путь истинный? Сердце билось, как сумасшедшее, а желудок, не оправившийся до конца после живодёрских процедур Гиллеспи, ныл. «Но главное: будь верен сам себе» — одними губами прошептал Старбак и мысленно вопросил себя: а разве Пилат, принимая решение, не был верен сам себе? На чьей стороне Господь? Желает ли Он, чтобы Натаниэль предал Юг? Вопросы без ответов, невыносимые — хоть плачь. Но тут сержант остановился и указал на ближайшее краснокирпичное здание с двумя часовыми у входа.
— Вот здесь. — сказал сержант и крикнул караульным, прячущимся от ветра за угол, — Эй! У него дело к тем, кто внутри!
На двери мелом было начертано: «Майор Е.Д.Аллен и штаб. Вход воспрещён» Ожидая ежесекундно, что часовые преградят путь, Старбак, тем не менее, беспрепятственно вошёл в прихожую, увешанную гравюрами, изображающими соборы Европы. С оленьих рогов, заменяющим вешалку, свешивалась целая гроздь синих шинелей и сабель. Из зала слева от Старбака слышались весёлые мужские голоса и скрежет ножей с вилками по фарфору.
— Кто там? — громко спросили из зала.
— Я ищу… — голос у Натаниэля вдруг сел и пришлось начать заново, — Я ищу майора Старбака!
— Кто это «я», черт подери? — низенький бородач появился в дверях столовой. За ворот у него была заправлена салфетка, а в правой руке он держал вилку с наколотым на неё куском курицы.
Смерив Старбака, облачённого в старую форму, презрительным взглядом, бородач едко осведомился:
— Ба, неужели сюда забрёл мятежник? Голод пересилил тягу к бунтам? Ну, что молчишь, болван?
— Я — брат майора Старбака. И у меня для него письмо из Ричмонда.
Воинственность бородача как рукой сняло:
— Иисус на кресте! Брат из Ричмонда?
— Да.
— Так что же вы стоите? Входите немедленно, — он предупредительно указал вилкой на вход в зал, — Входите же!
Старбак вошёл в комнату, где за накрытым к трапезе столом сидела дюжина мужчин. В трёх шандалах горели свечи среди серебряных тарелок со свежим хлебом, овощами, жареным мясом, бутылками красного вина, но, как ни оголодал Натаниэль, он не видел ни яств, ни напитков. Он видел только одного человека, начавшего было вставать, да так и застывшего при появлении Натаниэля соляным столбом.
— Джимми! — жизнерадостно крикнул из-за спины Натаниэля бородач, — Этот малый утверждает, что он — твой брат!
— Нат! — слабо выдохнул Джеймс, стоя всё в той же странной и неудобной позе.
— Джеймс! — в горле у Натаниэля застрял ком. Накатила тёплая волна любви к брату.
— Благодарю Тебя, Господи… — сказал Джеймс, бессильно падая на стул, — Благодарю Тебя, Господи!
Стянув с шеи салфетку, он приложил её к повлажневшим глазам, бормоча благодарственную молитву. Другие участники трапезы безмолвно взирали на Натаниэля.
— Тебе письмо. — прервал молитву брата Натаниэль.
— От…? — с надеждой спросил Джеймс. У него почти вырвалось имя Адама, но он вовремя вспомнил, что вокруг полно народу. Майор замолк и приложил к губам палец, показывая брату, что имя их друга следует хранить в тайне.
И у Старбака похолодело в груди. Жест Джеймса предполагал, что шпиона знают оба брата. Значит, всё-таки, Адам. Натаниэль подозревал это с самого начала, но всей душой уповал на то, что предатель — чужой и незнакомый ему человек. Но это Адам. Натаниэль испытывал теперь жалость к нему, досаду и отчаяние. Отчаяние, потому что он не знал, что ему теперь со своим знанием делать. Джеймс вопросительно смотрел на брата, и Натаниэль кивнул:
— Да. От него.
— Благодарение Господу. — облегчённо произнёс Джеймс, — Я уже боялся, что его схватили.
— Джимми снова запел свои псалмы, — весело встрял в беседу братьев встретивший Натаниэля бородач, — Подсаживайтесь к столу, мистер Старбак, съешьте что-нибудь, очень уж у вас заморенный вид Вы, как я понял, принесли письмо?
— Это мистер Пинкертон, — представил бородача Джеймс, — Шеф секретной службы.
— Для меня честь познакомиться с вами, — протянул руку Пинкертон.
Пожав ему ладонь, Старбак вложил в неё обёрнутое клеёнкой послание:
— Вероятно, конечный адресат всё же вы, сэр, а не Джеймс.
Пинкертон нетерпеливо стряхнул клеёнку и жадно впился взглядом в написанные д’Эмоном строки:
— Оно, Джимми! От твоего друга! Он нас не забыл! А я верил в него! — Пинкертон от радости даже ногой притопнул, — Да присаживайтесь же, мистер Старбак! Ешьте-пейте! А ну-ка, ребята, дайте ему местечко рядом с братом!
Джеймс поднялся со стула, и Натаниэлю показалось, что они сейчас заключат друг друга в объятия, но в их семье публично выражать чувства было не принято, и братья просто обменялись неловкими рукопожатиями.
— Садись. — пригласил Джеймс, — Лейтенант Бентли, положите, пожалуйста, Нату курицы. Спасибо. И хлебного соуса. Ты же всегда любил хлебный соус, да, Нат? И сладкий потат, да? Садись, садись. Налить лимонада?
— Лучше вина. — попросил Натаниэль.
Джеймс опешил:
— Ты употребляешь спиртное?
Портить проповедями встречу с братом ему не хотелось, и Джеймс улыбнулся:
— Впрочем, для желудка полезно немного вина. Да садись же, Нат! Садись!
Натаниэль сел, и его тут же засыпали вопросами. Казалось, его знали все собравшиеся, и все собравшиеся читали в Ричмондских газетах заметки о его освобождении из-под стражи. Эти самые газеты достигли Вильямсбурга гораздо раньше, чем сам Натаниэль, который заверил брата, что вся история с его арестом — череда нелепиц и случайностей.
— Тебя ведь обвинили во взяточничестве? — уточнил Джеймс, — Что за глупость!
— Сфабрикованное обвинение, — объяснил с полным ртом Натаниэль, — Обвинили, чтобы держать в тюрьме и заставить сознаться в шпионаже.
Кто-то налил ему вина и поинтересовался, как он выбрался из Ричмонда. Натаниэль охотно пояснил, что двинулся сначала на север, а у Меканиксвилля повернул на восток и хитрым переплетением тропок за Чикахомини вышел сюда. На самом деле без проводника Тайлера Старбака сцапал бы первый же патруль. Ночью проводник д’Эмона вывел Натаниэля к Меканиксвиллю, оттуда к ферме восточнее Колд-Харбора, и следующей ночью они вдвоём миновали линию южных пикетов у Йорк-Ричмондской железной дороги. В сосновом бору у церкви святого Петра, где в своё время сочетался браком Джордж Вашингтон, немногословный Тайлер разомкнул уста:
— Дальше сам.
— А янки где?
— Их передовые дозоры за нами километрах в трёх. Но здесь их, дружок, тучи.
— А как мне вернуться?
— В Баркерс-милл найдёшь Тома Вуди. Он знает, как со мной связаться. Дуй давай.
Большую часть утра Старбак просидел в сосняке, а потом дал себя схватить нью-хэмпширцам. Сейчас, поужинав так плотно и вкусно, как не ужинал ни разу за последние несколько недель, он благодарно принял предложенную сигару и, заметив, что Джеймс нахмурился, объяснил: де, после застенков мятежников сигары благотворно влияют на бронхи. Описав собравшимся перенесённые в тюрьме муки, Натаниэль рассказал и о повешении Вебстера, ни словом не обмолвившись ни о сиделке Вебстера Хетти Лоутон, ни о Скалли с Льюисом.
Пинкертон, набивая трубку отличным табаком с плантаций на Джеймс-ривер, найденным здесь же, в домике, где они квартировали, наморщил лоб:
— Зачем им нужно было привозить вас на казнь Вебстера?
— Думаю, они надеялись, что я каким-то образом выдам себя, покажу, что знаю его, сэр.
— Вот же болваны! — покачал головой Пинкертон, разжигая трубку. Управившись с ней, он постучал пальцем по разложенным на столе тонким листкам доставленного Старбаком донесения, — Как я понимаю, с автором письма вы знакомы лично?
— Да, сэр.
— Друг семьи, да? — Пинкертон перевёл взгляд с тощего Натаниэля на пухлого Джеймса и обратно, — И я полагаю, мистер Старбак, что раз ваш друг семьи попросил отнести его письмо вас, то ему было известно о ваших симпатиях к Северу?
Вопрос попахивал неуклюжей проверкой на лояльность, и Натаниэль осознал со всей ясностью, что вот она — точка, после которой возврата нет. Или он говорит сейчас правду, и тогда — прости-прощай, рота «К» и Салли. Или Натаниэль начинает лукавить, памятуя ещё и о том, что Ричмонду без его лжи не выстоять. На краткий миг он решил, что поддастся искушению рассказать всё, как есть, ради спасения души, но вспомнил роту, вспомнил Салли и улыбнулся Пинкертону:
— Было известно, сэр. Иногда я помогал ему собирать сведения для вас.
Вралось гладко. Несколько секунд он был в центре всеобщего внимания и восхищения, затем Пинкертон хлопнул по столу ладонью:
— Выходит, вы заслужили тюрьму, мистер Старбак! — он засмеялся, показывая, что шутит и вновь хлопнул по столу, — Вы — храбрый человек, мистер Старбак, вне всякого сомнения!
Пинкертон говорил чистосердечно, и его подчинённые поддержали шефа одобрительным гулом.
Джеймс тронул Натаниэля за локоть:
— Я всегда верил, что ты вернёшься на правильную сторону. Отличная работа, Нат!
— Север вам очень обязан, мистер Старбак, — торжественно объявил Пинкертон, — и я лично прослежу, чтобы вас не обошли наградой. Теперь, если вы закончили с едой, можем мы побеседовать лично? И ты, Джимми, конечно же. Пойдёмте. Вино можете прихватить с собой, мистер Старбак.
Пинкертон завёл их в маленькую, элегантно обставленную гостиную. На книжных полках стояли труды по богословию. На швейной машинке лежала недошитая сорочка. Боковой столик был уставлен семейными фотографиями в серебряных рамках. Угол дагерротипного изображения ребёнка перечёркивала лента крепа. Очевидно, дитя недавно умерло. На другом фото красовался юноша в артиллерийской форме армии Конфедерации.
— Не та фотография убрана в траур, да, Джимми? — усмехнулся Пинкертон, садясь, — Как мне вас лучше звать, мистер Старбак? Нат? Натаниэль?
— Нат, сэр.
— Ну, а вы меня можете называть Бульдогом. Все меня так зовут, кроме Джимми, но Джимми слишком чистоплюист, чтобы пользоваться дружескими прозвищами. Да, Джимми?
— Именно, шеф. — кивнул Джеймс, жестом приглашая Натаниэля занять место напротив Пинкертона у пустого камина.
В дымоходе выл ветер, по закрытым шторами окнам снаружи барабанил дождь. Пинкертон достал из жилетного кармана подложное донесение:
— Новости не вдохновляют, Джимми. — озабоченно сказал он, — То, чего я боялся. Против нас сто пятьдесят тысяч мятежников. Взгляни сам.
Джеймс водрузил на переносицу очки и принялся при свете масляной лампы просматривать листки. Натаниэлю стало не по себе: а вдруг Джеймс досмотрится, что почерк не Адама? Но Джеймс тряхнул головой в знак того, что разделяет пессимизм начальника:
— Печально, очень печально.
— И Джексону они в Шенандоа послали подкрепления, обратил внимание? — осведомился Пинкертон, дымя трубкой, — Значит, могут себе позволить разбрасываться резервами. Этого-то я и боялся, Джимми. Неделя за неделей мерзавцы убеждали нас в том, что армия у них крохотная. Заманивали нас, подонки! За нос пытались водить, чтобы врезать нам исподтишка!
Он нанёс воображаемому противнику несколько мощных ударов:
— И ведь могло сработать, Джимми! Если бы не это письмо, мы попали бы в переплёт. Генерал будет благодарен. По гроб жизни обязан. Прямо сейчас иду к нему, но прежде, Нат, расскажи-ка мне, что творится в Ричмонде? И, прошу, не таи ничего, не пытайся смягчить дурные вести. Как есть, так и выкладывай.
И Натаниэль начал выкладывать. По его словам, в столице было яблоку упасть негде от солдат со всех концов Конфедерации, а рабочие Тредегара без устали отливали пушки, которые немедленно отправлялись на оборонительные линии под Ричмондом. Пинкертон слушал, не перебивая, жадно впитывая каждое свидетельство силы бунтовщиков. Джеймс, умостившийся за столом, делал пометки в блокноте. Ни один, ни другой не подвергали сомнению выдумки Натаниэля.
Закончил речь Старбак сообщением о том, что лично видел в ричмондском железнодорожном депо целый состав, гружёный британскими винтовками Энфильда, провезёнными сквозь блокаду.
— Я слышал разговор, сэр, что современного стрелкового оружия достаточно, чтобы обеспечить каждого бойца, и боеприпасов столько, что хватит на десяток битв.
Джеймс усомнился:
— Половина пленных, взятых нами на этой неделе, вооружены древними гладкоствольными пугачами…
— Так и есть. Новые ружья пока не выпускают за пределы Ричмонда. — нашёлся Натаниэль, втайне гордясь собой.
— Видишь, Джимми? На всё готовы, чтобы заманить нас в капкан! — Пинкертон поднял брови, дивясь коварству противника, — Заманить и разгромить! Но умно придумано, клянусь Господом.
Шеф секретной службы окутался клубами дыма, погрузившись в размышления. Тикали часы на каминной полке, с улицы доносилось нетрезвое пение.
— Ваш друг семьи, — нарушил молчание Пинкертон, ткнув трубкой в сторону Натаниэля, — Как он планировал держать с нами связь?
Старбак, подымив сигарой, ответил:
— Он ждёт, что я вернусь в Ричмонд, сэр, и возьму на себя функции казнённого Вебстера. Ада… — Старбак вовремя прикусил язык, чуть не выболтав имя Адама, поправился, — А да… льнейшее покажет, сэр, подхожу ли я для этого. В Ричмонде, кстати, не знают, что я ушёл к вам.
Пинкертон сосредоточенно взирал на Старбака:
— А какую должность у бунтовщиков ты занимаешь, Нат? Они, что, так глупы, что ожидают от тебя после пыток верной службы?
— Ожидают, сэр. Я испросил отпуск после заключения, но к концу месяца мне надо возвратиться к исполнению моих обязанностей в паспортном бюро. Там я работал до ареста.
— В паспортном бюро? Да ведь это чудесно, Нат! Ты нам там очень пригодишься! — Пинкертон соскочил с кресла и стал расхаживать по комнате, — Но ведь, возвращаясь в Ричмонд, ты подвергаешь себя безумной опасности. Ты уверен, что готов к этому?
— Да, сэр, коль есть необходимость. И если генерал МакКлеллан не попадёт со всей армией в Ричмонд раньше меня.
— Ты — смельчак, Нат. Настоящий смельчак. — закивал Пинкертон, меряя шагами гостиную.
Натаниэль зажёг потухшую сигару и втянул в рот дым. Д’Эмон, решил Старбак, мог бы им гордиться. Пинкертон остановился и задумчиво указал трубкой на Натаниэля:
— Мне кажется, генерал захочет перемолвиться с тобой словечком. Ты как?
Старбак постарался ничем не выдать тревоги, вызванной перспективой встречи с вражеским командиром:
— В любое время, сэр.
— Отлично! — Пинкертон забрал у Джеймса фальшивое донесение, — В общем, я, если что, у генерала. Думаю, вам двоим и без меня будет о чём поговорить.
Он вышел из гостиной, крикнув ординарцу подать его шинель и шляпу. Братья остались одни. Джеймс уселся в освобождённое Пинкертоном кресло и смущённо улыбнулся:
— Я всегда верил в то, что ты в глубине души не «медноголовый».
— «Медноголовый»? То есть?
— Это презрительная кличка, придуманная журналистами для северян, которые помогают Югу. В честь медноголового щитомордника. Знаешь, змейка такая.
— А, медянка. Знаю. С подлым нравом змейка. — кивнул Натаниэль.
В прошлом году одного из ребят его роты чуть не укусила такая медноголовая гадина. Труслоу тогда подоспел и срубил змее треугольную башку охотничьим ножом. Пахла тварь, как помнилось Натаниэлю, жимолостью.
— Как Адам? — спросил Джеймс.
— Влюблён. В дочь преподобного Джона Гордона.
— Из Американского Общества Евангельского Просвещения Бедных? Я с ним не встречался, но слышал о нём только хорошее. — Джеймс снял очки и начал протирать их полой мундира, — А ты исхудал. Они действительно накачивали тебя слабительным?
— Действительно.
— Жуть какая. — нахмурился Джеймс и сочувственно улыбнулся брату, — Пусть не суму, но тюрьму мы с тобой оба познали, Нат. Кто бы мог подумать, да? Признаюсь, когда я сам был в ричмондском узилище, утешение находил только в Новом Завете, Деяниях святых апостолов. Я верил, что Господь, извергнувший из темницы Павла и Силу, не покинет меня, грешного. Он и не покинул!
— Меня тоже. — неловко сказал Натаниэль.
Он с удовольствием заливал Пинкертону, но врать Джеймсу ему было совестно.
Джеймс светло улыбался:
— Адам убеждал меня, что со временем ты вернёшься на нашу сторону.
— Да? — поднял брови Натаниэль, дивясь про себя тому, насколько плохо, оказывается, его знал бывший друг.
— Он говорил, что ты посещал молитвенные собрания. Значит, вера не умерла в твоём сердце, благодарение Господу. Библию тебе Адам передал?
— Да, спасибо. Вот она. — Натаниэль похлопал себя по нагрудному карману. Там он её обнаружил ещё в особняке д’Эмона, — Тебе её отдать?
— Нет-нет. Пусть у тебя будет. Это подарок. — Джеймс подышал на линзы и протёр их вновь, — Я просил Адама убедить тебя вернуться домой. Просил, когда узнал его отношение к этой войне, конечно.
— Да, он убеждал. — солгал Натаниэль.
Джеймс посмотрел на него:
— У мятежников действительно так много войск? А я, признаюсь, сомневался. Думал, что Пинкертон с МакКлелланом, не успев на молоке обжечься, торопятся дуть на воду, но видно, ошибался я. Слава Богу, численное преимущество всё же на нашей стороне, но, увы, лёгкой схватки нам не суждено. Во всяком случае, ты опять встал на путь истинный, и я считаю своим долгом порадовать этим известием отца.
— Вряд ли он меня простит.
— Наверно, нет. — согласился Джеймс, — Но его сердце может смягчиться, когда я поведаю ему, как ценно было то, что ты сделал для отчизны.
Он опять занялся очками.
— Отец всё ещё зол на меня из-за девушки и украденных денег?
— Да. Но он ведь наш отец, и притча о блудном сыне ему хорошо известна. А я скажу, что сейчас самое время даровать тебе прощение. — Джеймс запнулся, разрываясь между желанием высказать всё, что накипело, и воспитанием, запрещавшим обнаруживать свои чувства. Победило первое, — Только когда ты порвал с семьёй, я понял, как мне тебя не хватает. Ты всегда был бунтарём, но без твоих проказ и выходок вдруг стало пусто. После твоего ухода я твёрдо решил, что, если наша семья воссоединится, я приложу все силы, чтобы стать тебе добрым другом. И вот мы воссоединились.
— Спасибо. — произнёс Натаниэль, глубоко тронутый признанием брата.
— Пойдём! — Джеймс порывисто вскочил с кресла и встал на колени посреди вязаного ковра у камина, — Помолимся?
— Да, конечно.
Впервые за многие месяцы Натаниэль преклонил колени. Джеймс громко возносил благодарность Богу за возвращение блудного брата в лоно семьи и призывал Спасителя благословить Ната, будущее Ната и правое дело Севера.
— Может, — повернулся Джеймс к брату, — и ты добавишь что-нибудь к молитве, Нат?
— Только аминь. — подытожил Натаниэль, мысленно вопрошая небеса, кого и что ему придётся ещё предать в ближайшие дни, чтобы сдержать обещание, данное отцу Салли, — Только аминь.
— Значит, аминь. — согласился Джеймс.
От счастья губы Джеймса сами растягивались в улыбке. Правое дело было на пороге триумфа, грешник вернулся домой, и семье больше нечего было стыдиться.
Броненосец конфедератов «Виргиния», перестроенный из остова выгоревшего до ватерлинии «Мэрримака», выбросился на мель и был сожжён после того, как южанам пришлось сдать его базу Норфолк врагу. Потеря конфедератами бронированного корабля открыла северному флоту дорогу на Ричмонд по Джеймс-ривер. Береговые батареи мятежников были подавлены артиллерийским огнём. Огромные снаряды бомбических орудий конструкции Дальгрена крошили промоченные дождём парапеты, визжащая шрапнель орудий Паррота превращала в щепу лафеты орудий и гнилые настилы. Километр за километром эскадра северян, состоящая из трёх броненосцев и двух деревянных канонерок, продвигалась вверх по течению. На реке Джеймс у южан больше не осталось ни одного судна, ни одной батареи, которые могли бы бросить вызов пяти боевым кораблям.
Десятью километрами южнее Ричмонда, в точке, где Джеймс-ривер изгибалась вправо, и откуда атакующей эскадре открылся бы прямой путь на столицу Конфедерации, высился на холме Друри-Блеф последний форт южан, форт Дарлинг, с пушками, наведёнными в сторону устья. На самом изгибе были затоплены баржи с щебёнкой. К образованному ими препятствию течение прибило огромное количество брёвен-топляков и мусора, сделав реку здесь непроходимой для вражеских судов. Эскадра северян достигла форта и заграждения перед ним ранним утром. Ночь они простояли, бросив якоря на фарватере, беспокоимые ружейным огнём с берегов, но теперь, с первыми лучами солнца, экипажи расчехлили орудия. Сначала следовало разделаться с фортом, затем пробить артиллерийским огнём проходы в заграждении.
— К сумеркам будем в Ричмонде, парни! — крикнул орудийным расчётам командир головного броненосца.
В подзорную трубу была хорошо видна столица мятежников. Солнце сверкало на высоких шпилях и крышах города на семи холмах. Глядя на теребимые ветром вражеские флаги, моряк поклялся про себя, что он не он будет, если ещё до конца дня не высадит с корабля десант и лично не сорвёт одну из этих презренных тряпок с флагштока. Но для этого надо было сперва превратить в руины форт, а уж потом прорываться к городу, дабы избавить армию от изнурительной осады. В общем, один бросок — и к вечеру Ричмонд в кармане.
Команды пяти кораблей зарядили пушки, подняли из речного ила якоря и устремились навстречу битве с гордо реющими стягами. Первыми открыли огонь мятежники, когда первый из кораблей приблизился на дистанцию в шесть сотен метров. С воем пронеслись шрапнельные снаряды вниз с холма, оставляя в воздухе дымные следы от горящих фитилей, но, не долетев, ударились о поверхность реки и взорвались фонтанами брызг с паром. Следующий залп угодил в цель, встреченный торжествующими криками пушкарей-южан.
— Не тратьте дыхание попусту! Перезаряжайте! — унял их восторги командир.
Вид на Джеймс-ривер. Форт Дарлинг, вершина Друри-Блеф.
Возглавил атаку бронированный корвет «Галена», под снарядами мятежников выруливший на огневую позицию. Крепко встав на якорь, корабль застопорил винт, дав течению развернуть корпус для бортового залпа. Капитан собирался, дождавшись момента, когда все пушки одного борта смогут выстрелить по форту на холме, отдать ещё и носовой якорь, остановив вращение судна, но помешал огонь бунтовщиков. Броневые пластины, которыми был обшит деревянный корпус «Галены» не сдюжили против пушек форта, деформируясь и отваливаясь целыми пластами. Последующие снаряды легко пронизывали оголившиеся деревянные борта, сея во внутренних помещениях смерть и разрушения. Вопли боли эхом отдавались под обшивкой, из верхних люков валил дым, сквозь крышки орудийных портов пробивалось пламя. Капитан приказал рубить якорную цепь, и корабль, чьи шпигаты сочились кровью, поволокся назад из пределов досягаемости орудий форта.
«Галену» сменил серьёзнее бронированный «Монитор». Металлом у него были обшиты и палуба, и башня. Почти трёхметровый винт взбивал коричневую пену, гоня к поверхности донную муть. Пушкари форта дали рассеяться дыму и навели орудия на новую, более трудную мишень. «Монитор» имел плоский, почти не поднимающийся над уровнем воды корпус, посреди которого была установлена круглая шестиметровая башня. С вершины холма он выглядел, как железный торт, плывущий на мокром жестяном подносе по реке. Клуб дыма вырвался из башни, свидетельствуя, что дополнительная паровая машина задействована для поворота башни, и два огромных башенных орудия наводятся на форт.
— Пли! — рявкнул командир батареи южан.
Пушки форта изрыгнули пламя и отлетели назад. Ядра и шрапнель стеганули по броненосцу и рядом. Большей частью — рядом, подняв водяные столбы без вреда для корабля. Впрочем, те, что попали в цель, отскочили от палубы и тоже канули в реку.
Моряки «Монитора» открыли орудийные порты. Судно содрогалось при попадании вражеских снарядов в корпус, а в башню ядро ударило, как в барабан.
— Огонь! — скомандовал башенный офицер.
— Выше не идёт! — доложили ему, — Мы не можем задрать стволы, чтобы бить по гребню холма!
На обшивке башни разорвалась шрапнель, выбив из-под заклёпок внутри башни тучу пыли. Фонтан недолёта плеснул через порты водой.
Командир башни прикинул взглядом, куда направлены орудия. В склон. Прямо под фортом.
— Выше не идут… — оправдывался старший расчёта под визг осколков по многослойной броне толщиной в двадцать сантиметров.
Главная паровая машина пыхтела в недрах броненосца, противостоя течению. Каждые несколько секунд по броне щёлкала винтовочная пуля солдат-южан, засевших на берегах.
— Всё равно огонь! — рявкнул башенный офицер.
«Монитор» выстрелил, вздыбив два грязевых фонтанчика ниже форта. Вражеские снаряды молотами били по броне палубы и плюхались в воду, заливая брызгами воздуховоды двигателя. Рулевой броненосца, отчаянно борясь с боковым тяговым усилием винта, пялился в смотровые щели рубки, не видя ничего, кроме воды и дыма. Броненосец дал второй залп, и отдача башенных орудий утопила корму в воду на три десятка сантиметров, но форт южан был построен слишком высоко.
— Поворачивай назад! — зло распорядился капитан, и рулевой послушно завертел штурвал.
«Монитор» убрался ни с чем вслед за «Галеной», провожаемый улюлюканьем пехоты южан с берегов.
Мимо «Монитора» проплыл третий броненосец, «Наджетак». Заряды его первого бортового залпа упали с недолётом, второго, наоборот, провизжали над фортом, сшибив деревья за ним. Третий залп должен был точно накрыть упрямую батарею южан. Сорокапятикилограммовые заряды ждали искры во чреве морских пушек Паррота. Расчёты отступили назад, сержант одного из орудий первым рванул шнур фрикционного воспламенителя. Но тяжеленная громадина вместо того, чтобы выстрелить, взорвалась сама, в куски разнеся орудийную прислугу и расшвыряв со свистом осколки казённика. От взрыва детонировал заряд, приготовленный у соседней пушки. Полыхнув, он выпотрошил ближайшего к нему артиллериста, увешав внутренностями несчастного, как в лавке мясника, туго натянутую верёвку лебёдки подъёмника боеприпасов. Вражеская шрапнель добавила хаоса, она влетела через открытый порт и убила на месте двух тянущих пожарный рукав матросов. Вспыхнувший на орудийной палубе пожар выгнал артиллеристов на корму, где они стали добычей метких стрелков с берега. Корабельные помпы справились с пожаром, но «Наджетаку», так же, как и «Галене» с «Монитором» мгновениями раньше, пришлось бесславно ретироваться. Две канонерки так и не рискнули подставить деревянные борта под снаряды пушек форта, постреляли издалека для острастки, а затем флотилия северян оставила форт Дарлинг в покое, вернувшись восвояси.
В Ричмонде канонада слышалась, как весенний гром. От неё дрожали оконные стёкла, и покрывалась рябью поверхность разноцветных зелий в бутылочках на витрине салона мсье Дюкена. Двенадцать сотен негров, гнущих спины в преисподних Тредегара, с надеждой прислушивались к отдалённому громыханию, а надсмотрщики беспокойно поглядывали сквозь пыльные окна наружу, словно ожидая увидеть флот уродливых броненосцев янки, пачкающих чёрным дымом небо над пристанями Рокетт-лэндинг. Но река была девственно пуста, и её воды тревожил разве что ветер. А пушки продолжали греметь всё долгое и душное утро.
Здание ратуши в Ричмонде.
Под грохот пушек у подножия лестницы ратуши собрался митинг свободных граждан. На верхних ступенях под величественными колоннами мэр Ричмонда и губернатор Виргинии клялись, что город не будет сдан врагу, пока в их жилах течёт хоть капля крови, а в сердцах есть хоть капля гордости. Они обещали драться за каждую улицу, за каждый дом, и заверяли, что Джеймс-ривер покраснеет от крови янки, прежде чем Ричмондом завладеет северная тирания. Слушатели, вооружённые чем Бог послал, подбадривали ораторов криками.
Джулия Гордон, возвращаясь с базарчика на Юнион-стрит, где поменяла узорчатую скатерть камчатного полотна из матушкиного приданого на двух освежёванных кроликов, остановилась послушать выступающих. Когда гул толпы затихал, становился слышен далёкий рокот артиллерии, то слабеющий, то нарастающий вновь. На ступени поднялся известный политик, член Конгресса Конфедерации. Начал он с того, что зачитал заметку из «Нью-Йорк Геральд», в которой говорилось о том, как жители Олбани, столицы штата Нью-Йорк, заранее отпраздновали скорую победу МакКлеллана и падение Конфедерации. Почему на улицах Олбани уже устроили танцульки, вопрошал сенатор и сам же ответил: потому что самонадеянные янки решили, что выиграли войну. А почему они так решили? Потому что МакКлеллан движется к Ричмонду.
— Значит, МакКлеллан нам не по зубам? — хитро прищурился конгрессмен.
— По зубам! По зубам! — возмутилась толпа.
По зубам, согласился со слушателями конгрессмен. «Юный Наполеон», продолжил оратор, под Ричмондом найдёт своё Ватерлоо, и дрыганье плясунов на улицах Олбани сменится шарканьем похоронных процессий. Вместо пения труб будут бить барабаны, а вместо смеха будет слышаться плач. На каждого героя, упокоенного в земле ричмондского кладбища Холливуд-семетери, сулился конгрессмен, земля Севера примет два десятка трупов поганых янки, а за каждую слезинку, пролитую вдовой-южанкой, на Севере прольют ведро слёз. Ричмонд не сдастся, Юг не падёт, война не окончена. Толпа одобрительно гудела под аккомпанемент далёких пушек.
Джулия двинулась дальше, держа тушки кроликов, с которых капала кровь, подальше от платья. У ограды Белл-тауэр сидели калеки-нищие, все из числа изувеченных под Булл-Раном. За каланчой, у собора святого Павла на Девятой улице дожидался конца панихиды и выноса гроба катафалк. Головы коней украшали плюмажи из чёрных перьев; негры-форейторы были облачены в чёрные сюртуки и белые перчатки. Рядом с катафалком переминались с ноги на ногу военные музыканты с креповыми повязками на руках.
Джулия прошла мимо них и поднялась на крыльцо военного министерства. Офицер за стойкой в вестибюле на её вопрос, не приехал ли майор Фальконер из штаба генерала Джонстона, ответил, даже не заглядывая в свой гроссбух:
— Никого из штаба Джонстона сейчас в городе нет, а майора Фальконера, мисс, мы уже с месяц не видели.
— А письма от него для мисс Гордон нет?
(Иногда офицеры посылали с военной корреспонденцией личные письма)
Офицер перебрал стопку писем и покачал головой. Поблагодарив его, Джулия вышла на улицу и направилась к повороту на Франклин-стрит, не уверенная, разочарована она отсутствием писем от Адама или всё же обрадована?
Джулия написала Адаму сразу после разговора со Старбаком, но ни ответа, ни привета так и не получила, и подозревала, что молчание жениха может свидетельствовать о переменах в его сердце.
Джулия была в своё время очень удивлена, когда Адам стал за ней ухаживать. Удивлена и польщена, конечно. Фальконер-младший был известен, как человек прямодушный и благородный. Кроме того, он являлся наследником огромнейшего состояния, и сколько бы ни убеждала себя Джулия, что это не имеет значения, в глубине души она знала: имеет и будет иметь, пока солнце восходит на востоке, а заходит на западе. Из-за необходимости экономить каждый цент мать Джулии превратила в ад жизнь мужа, и девушка надеялась, выйдя замуж за Фальконера, сделать родителей счастливее.
Медленно шагая по улицам родного города, Джулия пыталась разобраться в своих чувствах к Адаму. Слово «любовь», заключила она, подходило не очень точно. Любила ли она Адама, вообще? Долгое время Джулия полагала, что да, предвкушая долгую жизнь, полную добрых дел. Но сейчас она вдруг осознала, что в её представлениях о супружестве, простирающемся вплоть до грядущего столетия, было всё: дети, внуки, благотворительность; не было только одного — счастья. Нет, с Адамом она не была бы несчастлива, но и счастлива тоже. Впрочем, уговаривала себя Джулия, счастье — это не погоня за удовольствиями, а неустанное следование заповедям христовым. Уговаривала, и невольно вспоминала ночи, когда ветер выл в дымоходе, а дождевая вода клокотала в водосточных трубах, нагоняя тоску по несбыточному. Интересно, а знакома ли была эта тоска Адаму? Оставался ли в его душе, исполненной высоким предназначением и самокопанием, крохотный уголок для светлой тоски? Адам всегда утверждал, что это война очерствила его, но Джулия видела множество пар, которым война помогла слить обоюдную жажду несбыточного в высокое светлое чувство, именуемое «любовь».
Очнувшись от дум, Джулия огляделась. Она всё ещё находилась на Франклин-стрит, и впереди показался особняк, где обитала Салли Труслоу. Джулия так и не набралась смелости проведать её и очень этого стыдилась. Усадьба подавляла своим великолепием. Слабый дневной свет отражался в окнах, но сквозь стёкла всё равно было видно роскошное внутреннее убранство помещений. Проходя мимо подъезда, Джулия испытала сильнейшее искушение перейти дорогу и нажать ручку звонка, но удержалась. Приходить в гости (пусть даже в дом с дурной славой), размахивая двумя кровящими тушками, — не самый удачный способ спасти заблудшую душу. А именно ради спасения заблудшей души, убеждала себя Джулия, её так влекло к Салли Труслоу.
За особняком потянулись кварталы домов с наглухо запертыми дверями и ставнями. Здешние жители бежали от янки. Последние дни город стал безопаснее. Увеличилось количество военных патрулей, охраняющих покинутые здания и переворачивающих вверх дном бедные районы в поисках дезертиров (газеты, правда, утверждали, что власти ловят не дезертиров, а шпионов). Ричмонд полнился страхом и слухами. Враг был у самых ворот столицы.
Добравшись до родительского дома, Джулия задержалась на миг у порога. С реки доносилось приглушённое громыхание пушек. Джулия закрыла глаза и мысленно вознесла молитву Господу, прося, чтобы все молодые люди вернулись домой невредимыми, а перед её внутренним взором внезапно появился образ Натаниэля Старбака. И это было так странно, что она не удержалась от смеха. Смеясь, она внесла двух кроликов в дом и плотно притворила за собой дверь.
Письмо Бельведера Делани к подполковнику Торну неделю пролежало в тайнике у чернокожего сапожника на станции Кэтлетт-стейшн. Ежедневно сапожник добавлял в тайник другие письма, пока их не набралось достаточно, чтобы стоило предпринимать ради них дальний поход. Все шестнадцать посланий сапожник вложил в один большой конверт, адресованный подполковнику Торну, запер мастерскую и, оповестив соседей, что идёт разносить готовые заказы далеко живущим клиентам, с полной сумкой латаных башмаков, в подкладке которой был зашит конверт, поковылял на север. Выйдя за пределы родных мест, он путешествовал только по ночам, чтобы не попасться в лапы конным разъездам партизан Конфедерации, сначала вздёргивавшим встреченного негра на ближайшем суку, а уж потом разбиравшимся, свободный негр или беглый. Спустя две ночи сапожник вышел к лагерю пенсильванской пехоты южнее Потомака:
— Работу ищешь, Самбо? — окликнул негра сержант.
— Нет, только почтальона, сэр. — смиренно ответствовал сапожник, сдёрнув с голову шляпу.
— Почтовый фургон найдёшь около палатки маркитанта, но учти, я за тобой слежу! Слямзишь что-нибудь, рвань черномазая, шкуру с тебя спущу и повешу, как стрелковую мишень для моих парней. Усёк?
— Усёк, сэр! Спасибо, сэр!
Почтовый чиновник принял у сапожника толстый конверт, франкировал его и, отсчитав сдачу, велел чёрному убираться с глаз долой. На следующий день конверт был добавлен к доброй сотне других конвертов на столе подполковника Торна, служащего в ведомстве Генерального инспектора. Отдел подполковника испытывал отчаянную нужду в людях, как, впрочем, и ведомство в целом, ибо на департамент главного инспектора взваливали все заботы и задания, от которых смогли отвертеться прочие службы. В числе иных ведомству был вменён разбор разведданных, получаемых из Конфедерации; работа, с которой лучше справилось бы бюро Пинкертона, но правительство США не разделяло веры генерала МакКлеллана в способности бывшего полицейского детектива, а потому все сведения направлялись в привычный отстойник — в ведомство Генерального инспектора.
Донесения Бельведера Делани и других сочувствующих делу Севера доброхотов стекались к подполковнику Торну, а у него и без того хлопот был полон рот. К моменту, когда последнее письмо ричмондского законника достигло Вашингтона, Торн инспектировал форты на северном побережье и обратно должен был возвратиться не раньше мая. Донесение Делани зарастало пылью в Вашингтоне, а Торн считал швабры и уборные форта Уоррен. Неужели ради этого он поступил в армию, скорбно думал подполковник, не теряя, тем не менее, надежды промчать на боевом коне в дыму сражения за родину до того, как «юный Наполеон» покончит с бунтовщиками.
А письмо Делани пылилось на конторке.
Обезвреженную «наземную торпеду» выставили на видное место так, чтобы командующий Потомакской армией мог оценить всю глубину морального падения мятежников.
— Чудо Господне, что мы выяснили предназначение этой штуки прежде, чем она рванула, хотя только Иисусу ведомо, сколько их ещё здесь понатыкано.
Говоривший, крепкий коренастый майор инженерных войск в одной перетянутой подтяжками рубахе манерой разговора и напористостью напомнил Старбаку Томаса Труслоу.
Генерал-майор МакКлеллан, облачённый в отглаженный мундир без пылинки с двумя рядами блестящих пуговиц, перепоясанный золочёным ремнём, соскочил с лошади и осторожно, бочком, приблизился к пресловутой «наземной торпеде». Корпусом для неё послужил бочонок с нанесённой по трафарету надписью, в которую вкралась орфографическая ошибка: «Сушёные устрецы. Мур и Карлайн, Маунт-Фолли, Виргиния»
— Мы её обезвредили, сэр. — заметил майор то, с какой неохотой подбирается к адской машине командующий, — Безбожная штука, клянусь своей бессмертной душой, сэр.
— Позорище! — высказался МакКлеллан, держась от бочонка на расстоянии, — Истинное позорище!
— Мы обнаружили её вон в том доме, сэр. — майор указал на брошенную ферму метрах в стах от дороги, — Сюда перетащили, чтобы вам показать, сэр.
— Правильно поступили, пусть весь мир полюбуется! — выпрямил спину МакКлеллан и заложил руку за борт мундира, сурово сдвинул брови, что, как уже обратил внимание Старбак, было привычным выражением лица генерала.
— Никогда бы не подумал, — продолжил МакКлеллан громко и отчётливо, так, чтобы группа сопровождавших его всадников не упустила ни слова из его речи, — что люди, рождённые и взращённые в Соединённых Штатах Америки, пусть даже тронутые гнилью сецессионизма-раскольничества, могут опуститься до грязных трюков, подобных этому дьявольскому устройству!
Адъютанты генерала закивали, а Пинкертон и Джеймс, с которыми Старбак отправился в эту поездку, громко ахали. Иностранные журналисты (на них и была рассчитана филиппика генерала) строчили в своих блокнотах. Удивления или негодования не проявил только одноглазый французский наблюдатель. Он с любопытством разглядывал «дьявольское устройство». Впрочем, Старбак успел заметить, какой жадный интерес у француза вызывали любые новинки этой войны.
Бочонок был наполовину набит песком, из которого торчал трёх-с-половиной-дюймовый шрапнельный снаряд. Медный взрыватель отсутствовал. Вместо него отверстие, уходившее вглубь снаряда, наполнял порох, а у самого края был припаян древний кремневый замок, от которого ко внутренней крышке бочонка шёл провод. Всякий, кто вынул бы крышку, спустил бы курок замка и погиб, разнесённый на куски.
— Одного бы убило точно. — сказал майор, — а ещё двух-трёх ранило, если бы рядом оказались.
Отступающие конфедераты оставляли подобные «наземные торпеды» десятками. Некоторые закапывались на дорогах, другие маскировались у колодцев, третьи — в брошенных домах. Ловушек попадалось так много, что янки быстро научились их находить и обезвреживать, и всё равно каждый день кто-то подрывался к бессильной злобе его товарищей.
— Тактика, — вещал МакКлеллан, косясь на газетчиков, — которой постыдились бы даже безбожные дикари! И это при том, что у мятежников значительное численное превосходство над нами! Казалось бы, зачем прибегать к таким коварным уловкам? Но ведь прибегают! И это — ярчайшее свидетельство духовной и моральной деградации Юга!
Под одобрительный шепоток генерал взгромоздился на лошадь и поскакал прочь от смертоносного бочонка. Его свита бросилась вдогонку, споря друг с другом за место рядом с миниатюрным командующим, но генерал сам избрал себе спутников. Повернувшись, он поманил к себе шефа секретной службы:
— Пинкертон, где там ваш парень?
Пинкертон кивнул Старбаку. Главный шпион долго добивался для подопечного встречи с командующим; встречи, перспектива которой самого Старбака не вдохновляла, но Пинкертон настаивал.
— Это он? — спросил у детектива МакКлеллан, оглядев Натаниэля.
— Он, сэр. Смельчак, каких мало.
По обеим сторонам от дороги тянулась однообразная тусклая местность, состоящая из унылых полей, мрачных болот и тёмных сосновых боров. Кое-где у ручьёв виднелись яркие пятнышки гиацинтов, но они мало оживляли пейзаж.
— Как ваше имя? — спросил МакКлеллан.
— Старбак, сэр.
— Его брат, сэр, один из самых ценных моих работников, — встрял Пинкертон, указывая трубкой себе за спину, на Джеймса, — Позвать его?
— Не надо. — значительно уронил МакКлеллан и умолк.
Старбак украдкой его рассматривал. Рыжеватый шатен с синими глазами и свежим лицом, командующий Потомакской армией был мал ростом, но хорошо сложен. Он жевал табак и, сплёвывая, далеко наклонялся в седле, чтобы ни одна капля коричневой слюны не замарала его щегольской мундир или начищенные сапоги.
— Вам известно содержание доставленного письма? — осведомился генерал.
— Да, сэр.
— И? И? Что скажете? Вы согласны с письмом?
— Целиком и полностью, сэр.
— Плохо.
МакКлеллан задумался и сокрушённо обратился к нагнавшему их французу:
— Видите, Лассан, с кем приходится иметь дело!
— С кем же, мон женераль?
— С превосходящими силами противника, вот с кем! Врагом, у которого два солдата против нашего одного! А что же делает Вашингтон? А Вашингтон не даёт нам в подкрепление корпус МакДауэлла! Знает ли мировая история, полковник, предательство более гнусное? А зачем им корпус МакДауэлла, позвольте спросить? Оберегать нашу столицу, полковник! Столицу, которой никто и ничто не угрожает! Трусы! Предатели! Идиоты!
Выпаленный на одном дыхании монолог генерала удивил Натаниэля разве что страстностью исполнения, но уж никак не содержанием. Вся армия судачила о том упорстве, с которым МакКлеллан вымогает у Линкольна Первый корпус, а президент так же упорно генералу отказывает, повторяя, что МакКлеллану придётся обходиться теми ста двадцатью тысячами штыков, что уже у него имеются. Генерал же трубил на всех углах, мол, без тридцати пяти тысяч МакДауэлла победы Потомакской армии не видать, как собственных ушей.
— …Без них у меня связаны руки! Мы можем надеяться лишь на чудо! Да, нас спасёт только чудо!
— Да, мон женераль. — вежливо поддакнул Лассан, хотя Старбаку показалось, что француз с генералом не очень-то согласен.
МакКлеллан повернулся к Натаниэлю и принялся пытать, какие подразделения южан он видел в Ричмонде.
Старбак, за последнее время поднаторевший в искусстве складно врать, не краснея, стал изобретать полк за полком. Благодаря его фантазии на свет появились бригада из Флориды, кавалерийский полк из Луизианы и целая батарея тяжёлых пушек, сотканные из тёплого воздуха весенней Виргинии. К удивлению и радости Натаниэля, МакКлеллан оказался столь же благодарным слушателем, как до этого Пинкертон, в самых фантастических измышлениях Старбака находя подтверждение своим страхам.
— Именно то, чего мы опасались, Пинкертон, — затронул шотландца генерал, когда фантазия Старбака истощилась, — У Джонстона сто пятьдесят тысяч бойцов!
— Как минимум, сэр!
— Нам надо быть осмотрительнее. Если мы потеряем эту армию, мы проиграем войну. — подытожил МакКлеллан, — Нам надо вызнать дислокацию всех этих частей мятежников.
Пинкертон заверил генерала, что Старбак готов в любой момент отправиться обратно в Ричмонд, и сделает это немедленно, едва только командующий определится со списком интересующих его вопросов к таинственному лазутчику, сумевшему столь близко подобраться к самым заветным военным секретам Конфедерации.
— Вы получите список в самое ближайшее время! — обнадёжил Старбака генерал, поднимая руку, чтобы ответить на приветственные крики группы негров, стоящих вдоль дороги.
Женщина в рваном платье и драном фартуке поднесла МакКлеллану букетик гиацинтов. Командующий помедлил, очевидно, ожидая, что букет возьмёт кто-то из адъютантов, но негритянка всунула цветы прямо в руку генералу, и МакКлеллану ничего не оставалось, как натянуто улыбнуться.
— Бедные существа. — сказал он, когда негры оказались вне пределов слышимости, — Они свято верят, что мы пришли, чтобы освободить их…
— А разве нет? — не удержался от вопроса Старбак.
— Эта война ведётся не ради того, чтобы лишить граждан Соединённых Штатов Америки законной собственности. Даже тех граждан, кто имел глупость поднять вооружённый мятеж против правительства. — снисходительно разъяснил генерал, — Война затеяна ради сохранения единства и, допусти я хоть на миг, что мы проливаем кровь белых людей ради освобождения рабов, в следующий миг я бы уже писал рапорт об отставке из армии. Так, Мерси?
Он оглянулся через плечо, выискивая Мерси, и тот, нелюдимый штабной офицер, кивнул в знак полного согласия с командующим. МакКлеллан повертел в руках букетик и выбросил его. Гиацинты рассыпались. Старбак оглянулся. Негры смотрели вслед кавалькаде, и Натаниэлю захотелось спрыгнуть с лошади и подобрать цветы, но едва он тронул поводья, Пинкертон старательно перемешал гиацинты с грязью копытами коня.
Вид негров побудил полковника Лассана, отлично владеющего английским, поведать о девушке, встреченной им в Вильямсбурге:
— Ей девятнадцать, чернокожая, хорошенькая, и уже четверо ребятишек-погодков, нагулянных от белых людей. Она считает, что это увеличит продажную цену её детей и гордится. Говорит, что мальчик-мулат может стоить до пятисот долларов.
— А девочка-полукровка и того больше. — встрял Пинкертон.
— Некоторые до того на белых смахивают, — сказал Мерси, — не отличишь прямо.
— Прикупите одну побелее, Лассан, — ухмыльнулся Пинкертон, — Домой привезёте, как сувенир.
— Почему только одну? — невинно поднял бровь француз, — Если хорошенькие, мне и корабля мулаток мало будет.
— Правда ли… — неодобрительно прервал становящуюся всё более фривольной беседу МакКлеллан, глядя на Старбака, — Правда ли, что Роберта Ли сделали заместителем Джонстона?
— Не слышал ничего похожего, сэр. — честно признался Старбак — Вряд ли.
— Надеюсь, что сделали. — воинственно вздёрнул подбородок МакКлеллан, — Ли всегда отличался излишней осторожностью. Слабый человек, боится ответственности. Ему не хватает твёрдости, под огнём такие дают слабину, часто замечал. Какое на Юге дали прозвище Ли?
— «Бабулька», сэр.
МакКлеллан издал лающий смешок:
— «Юный Наполеон» справится с «бабулькой», а, Лассан?
— Должен, мон женераль.
— А справится ли со ста пятьюдесятью тысячами бабулькиных головорезов? — тяжко вздохнул МакКлеллан и надолго замолчал.
По бокам от дороги пошли лагеря пехотных полков, и, завидя своего генерала, к обочинам стали сбегаться солдаты. От Старбака не укрылось и то, как приосанился генерал, купаясь в любви нижних чинов, и то, насколько искренне его приветствовали. Когда же МакКлеллан остановил коня и попросил ближайшего солдата дать ему разожжённую трубку подкурить сигару, толпа просто зашлась в воплях восторга, окружив обожаемого командующего плотным кольцом.
— Генерал, когда пойдём бить ребов? — крикнул кто-то.
— В своё время! Всё в своё время! Вы знаете, что я не стану рисковать вашими жизнями попусту!
Высокий рядовой угостил генерала твёрдой, как камень, галетой. МакКлеллан попробовал её на зуб и осведомился, точно ли это съестное, или ради смеха ему подсунули кусок черепицы? Немудрящую шутку встретили гомерическим хохотом.
— Замечательный он человек. — прочувствованно сказал Джеймс брату.
— Да уж. — кивнул Натаниэль.
Последние дни он старательно поддакивал брату, хотя иногда через силу. Радость Джеймса от возвращения брата на верную стезю была безбрежной, и майор делал всё, чтобы Натаниэль ни о чём не жалел, окружив его заботой (которая порой казалась Натаниэлю чрезмерной). Хотя Джеймс разделял точку зрения их отца на табак, как на сатанинскую траву, если Натаниэль хотел закурить, Джеймс тут же покупал ему в ближайшем ларьке маркитанта сигару. Также он исправно снабжал младшего брата спиртным, якобы избавляющим, как говорил Натаниэль, от болей в желудке.
Внимание брата заставляло Натаниэля чувствовать себя виноватым, особенно, когда видел, как гордится им Джеймс, всем рассказывая, что Натаниэль Старбак не «медноголовый», а весь последний год, рискуя жизнью, помогал Северу в тылу врага. Муки совести Натаниэля усиливались при мысли о том, что скоро он будет вынужден доверие брата предать. Поездка в Ричмонд, однако, откладывалась и откладывалась из-за того, что список вопросов к Адаму постоянно пополнялся и пересматривался по мере возникновения новых слухов, доходящих со стороны южан или возникающих в самой Потомакской армии.
К любимому командующему стекалось всё больше солдат, и толпа вскоре разделила братьев. Лошадь Натаниэля опустила голову и принялась щипать траву, растущую меж двух залитых водой колей. Генерал МакКлеллан разразился выспренной речью, обещая повести своих бравых парней к победе, едва позволят обстоятельства. Закончив говорить, он под одобрительные крики солдат поехал дальше на запад.
— Они последуют за ним куда угодно. — негромко произнёс кто-то позади Старбака, — Беда только в том, что он не из тех, кто способен кого-либо куда-то повести.
Старбак повернулся взглянуть на говорившего. Это оказался французский военный атташе полковник Лассан. Пустую глазницу его закрывала потрёпанная чёрная повязка, а форма знавала и лучшие времена: золотое шитьё потускнело, эполеты облезли. На боку у полковника висел неуклюжий палаш со стальным эфесом, а из седельных кобур торчали рукояти двух револьверов. Полковник поджёг сигару и предложил её Старбаку, послав коня вперёд, что позволило штабным офицерам объехать их двоих, спеша вслед за генералом (чего, очевидно, Лассан и добивался).
— Сто пятьдесят тысяч штыков? — скептически сказал полковник.
— А то и больше. — принял предложенную сигару Старбак, — Благодарю.
Француз подкурил сигару себе, прищёлкнул языком, пуская лошадь шагом, и покачал головой:
— Нет. Семьдесят тысяч, скорее всего
— Сэр?
— По моим предположениям, мсье, у генерала Джонстона не более семидесяти тысяч солдат, а вас, вероятно, подослали водить за нос генерала МакКлеллана.
Он улыбнулся Старбаку. А тот воспылал праведным негодованием:
— Ваши предположения, сэр, оскорбительны!
— Ещё бы, — улыбка Лассана стала шире, — Правда, она ведь всегда оскорбительна?
Далеко впереди них, за генералом и его свитой, болталась в сочащемся мелкой моросью сером небе жёлтая бульба одного из шаров профессора Лоуи.
— Давайте-ка я вам растолкую свою позицию, мистер Старбак, — дружелюбно продолжил француз, — Я — наблюдатель, присланный правительством моей страны, чтобы примечать новинки военного дела и докладывать Парижу, стоит ли нашей армии брать их на вооружение. Я нейтрален и не принимаю ничьей стороны. Я не граф Парижский и не принц де Жуанвиль.
Он кивком указал на двух соотечественников, скачущих за генералом.
— Сюда я приехал не «сражаться за правое дело», и меня не заботит, кто победит. Моё дело — смотреть и писать рапорты, и, признаюсь, мне кажется, что настал час понаблюдать за происходящим с южной стороны.
Старбак дёрнул плечом, показывая, что Лассан обратился не по адресу.
— Меня, мсье, разбирает любопытство. Каким образом семьдесят тысяч планируют утереть нос ста двадцати тысячам?
— Мятежников сто пятьдесят тысяч человек, — упрямо повторил Старбак, — Они зарылись в землю и намерены смести наступающих с лица земли огнём пушек.
— Нет. — покачал головой полковник, — Вы не можете позволить себе роскоши сидеть и наблюдать, как МакКлеллан ведёт осаду по всем правилам сапёрного искусства. Хвастун он или нет, в инженерном деле он дока. Нет, вы будете хитрить, вынуждать его к битве, и битва выйдет на славу. А моя битва в том, что к вам я могу попасть или через Бермудские острова, заплатив какому-нибудь «прорывателю блокады» за то, что он закинет меня в один из портов Конфедерации, или посуху через Миссури. Меня не устраивает ни первый, ни второй варианты, потому что в любом случае на весеннюю драчку я не поспею. Зато могу успеть, если двинусь за линию фронта вместе с вами, мистер Старбак.
— Если я и пойду к мятежникам в тыл, — со всей надменностью, на какую был способен, сказал Старбак, — То пойду, как верный сын Соединённых Штатов.
— Да-да-да… — погрозил ему пальцем Лассан, — Вы — авантюрист, мистер Старбак, говорю вам со всей ответственностью, ибо рыбак рыбака видит издалека. С выдумкой авантюрист, отдаю вам должное. Надо же, Вторая Флоридская бригада! А вы уверены, мистер Старбак, что во всей Флориде наберётся белых с женщинами и детьми на одну бригаду-то, не то, что на две? Знаете, почему МакКлеллан вам поверил?
— Потому что я говорил правду.
— Потому что он хочет верить в ваши слова. Ему до зарезу надо, чтобы его превосходили количественно, потому что только в этом случае поражение не станет для МакКлеллана позором. И когда же вы собираетесь на ту сторону?
— Не знаю.
— Тогда дайте мне знать, когда узнаете.
Где-то впереди, слева от дороги, где виднелась вдали полоска деревьев, раскатисто ударила артиллерия, и Лассан увлечённо бросил собеседнику:
— Сейчас мы остановимся, мистер Старбак! Спорим?
Пушки громыхнули ещё раз. Генерал МакКлеллан повелительно воздел руку:
— Задержимся ненадолго. Лошадям надо отдохнуть.
Лассан озорно подмигнул Старбаку, затем спросил:
— Вы — азартный человек?
— Ну, я поигрываю в покер.
— И что думаете: двойки мятежников побьют «королевский флэш» «юного Наполеона»?
— «Королевский флэш» не бьётся ничем.
— А это, мистер Старбак, зависит от того, захочет ли счастливый обладатель «королевского флэша» пустить его в ход или не пожелает пачкать свои чистые карты о грязное сукно стола. А что слышно в Ричмонде? Война проиграна?
— Кое-кто так и думает. — пробурчал Старбак, густо краснея.
Он и сам так думал. Более того, он и других убеждал в том же. Салли, например.
— Напрасно. — фыркнул Лассан, — Пока армией Севера командует МакКлеллан, для Юга далеко не всё потеряно. МакКлеллан пугается теней, и вас, как я подозреваю, прислали позаботится о том, чтобы теней у генерала было вдоволь. Возможно, благодаря вам у семидесяти тысяч двоек есть шанс побить «королевский флэш» ста двадцати тысяч.
— Я — северянин, верно служащий своему отечеству. — возразил Старбак.
— А я, мсье, король Тимбукту. — осклабился Лассан, — Дайте мне знать, когда отправитесь обратно.
Он тронул шляпу и пришпорил коня, а Старбак, глядя ему вслед, думал о том, что ошибался, а Салли — нет. Свинья всё ещё визжала, и война не была проиграна.
— Ты решил, что война проиграна, пёс? — сержант Труслоу сцапал Айзека Кобба за ухо, не обращая внимания на его вопли, — Если я приказал шевелить мослами, ты, чёртов пустоголовый кусок навоза, должен в лепёшку расшибиться! А теперь шевелись!
Он пнул Кобба под зад. Свистнула пуля, и Кобб присел, сжавшись.
— А ну, встать, трусливая гнида! — взревел Труслоу, — Живо, ослиная задница!
Вспухшее у леса облачко дыма обозначило выстрелившее орудие, и воздух прочертил шрапнельный снаряд, видимый лишь тем, кто стоял у него на пути. Сержант Труслоу, заметивший снаряд, кланяться ему не стал. Шрапнель зарылась в железнодорожную насыпь в паре метров от Труслоу, а спустя миг до сержанта докатился звук пушечного выстрела.
— Капрал Бейли! — рявкнул Труслоу, едва успела улечься пыль над вбившимся в насыпь снарядом.
— Сержант?
— Достать снаряд из земли!
Шрапнель не взорвалась, и это означало, что северяне вполне пригодный к употреблению снаряд подарили противнику. Будь рядом батарея южан, Труслоу отдал бы заряд им, чтобы они забросили смертоносный цилиндр бывшим его владельцам, но пушкарей поблизости не наблюдалось, и Труслоу решил соорудить «наземную торпеду».
Легион находился на южном берегу реки Чикахомини у моста Ричмонд-Йоркской ветки железной дороги. Три часа назад по мосту прошёл последний паровоз, увозящий со станции Танстолл-стейшн оставшийся подвижной состав. Сапёры заминировали конструкции моста, подожгли фитили, но без толку. Взрыва не последовало. И Легиону Фальконера, единственному отыскавшемуся под рукой у командования здесь подразделению, было предписано отгонять вражеских стрелков, пока сапёры будут выяснять причину неудачи.
Мост не представлял из себя ничего выдающегося с инженерной точки зрения. Он не связывал между собой две скалы, не парил в воздухе над безумной глубины обрывом. Его конструкции тянулись над одним заболоченным берегом Чикахомини, незаметно пересекали саму речушку и вновь тянулись метров четыреста над другим подтопленным бережком, пока не упирались в твёрдый грунт. Именно на этом самом твёрдом грунте янки поставили два полевых орудия и вели огонь поверх окошек воды, блестящих среди кочек, низких кустиков и буйных зарослей тростника. С того самого твёрдого грунта спешившиеся кавалеристы-северяне постреливали из карабинов или потихоньку подбирались по конструкциям моста ближе в надежде спугнуть сапёров-конфедератов.
— Сержант Хаттон! — позвал Труслоу, — Взвод ко мне! Живо!
Картер Хаттон крикнул своим бойцам подтянуться к насыпи, где Труслоу построил их в два ряда. Несколько секунд они представляли собой лакомую цель, но Труслоу знал, что пушкарям врага требуется полминуты на перезарядку и не беспокоился:
— Прицел на триста метров! Жахнем по ублюдкам, и тотчас с рельсов долой по обе стороны насыпи! — он зыркнул на северян, крадущихся по рельсам вместо того, чтобы двигаться по топкой почве ниже моста, — Пли! И вон с рельсов, бегом!
Спустя пять секунд после залпа над тем местом, где строил сержант бойцов, чиркнул снаряд, рванув где-то в деревьях за позициями Легиона. Дым от винтовочного залпа рассеялся. Янки ссыпались с рельсов вниз.
— Не давайте им высунуться! — скомандовал Труслоу и повернулся к Эндрю Бейли, тащащему выкопанный десятифунтовый снаряд сантиметров восьми в поперечнике, увенчанный цинковым колпачком. Двое солдат опасливо шарахнулись от капрала, заслужив презрительный взгляд Труслоу.
Цинковый наконечник закрывал запальную трубку, на дне которой находился подвижный поршень с капсюлем на крышке. При выстреле поршень скользил по трубке и вбивал ударный капсюль во внутреннюю поверхность цинкового колпачка. В нижнем положении поршень для безопасности транспортировки и переноски снаряда удерживали два металлических предохранителя. Они были изготовлены из хрупкого материала и при ударе снаряда о землю легко ломались, высвобождая поршень, но этот снаряд попал в рыхлый грунт насыпи, и предохранители остались целы. Труслоу выковырял их охотничьим ножом, осторожно вытряхнул поршень. В корпусе поршня под капсюлем находилась порция пороха, после воспламенения запала поджигавшая основной заряд, защищённый от сырости бумажной мембраной. Бумагу Труслоу проткнул палкой и насыпал трубку до половины порохом из винтовочных патронов. Сверху вставил поршень, теперь выступавший над носиком снаряда сантиметра на три. Удар по капсюлю сейчас воспламенил бы порох в поршне, оттуда огонь передался бы винтовочному, подсыпанному Труслоу, и далее — основному заряду.
«Наземная торпеда» была готова к установке. Над вопросом «куда?» Труслоу голову не ломал. Когда шёл последний поезд, сапёры демонтировали за ним рельсы и грузили их на его же платформы, но шпалы не трогали. Труслоу приказал паре солдат подкопать облюбованную им шпалу, выдрать одним концом из земли и держать, а сам вырыл у края образовавшейся ямы нору, поставил туда снаряд и накрыл плоским камнем капсюль. Затем приказал бойцам максимально бережно опустить деревянный брус на место, присыпал, где надо, грунта, осмотрел и остался доволен. Маскировавшаяся ловушку шпала поднималась над прочими всего на несколько сантиметров, и при известной удаче ротозеи-янки ничего не заподозрят, кто-то наступит на шпалу, и — бах!
— Развлекаетесь, сержант?
От опушки леса, в котором засели остальные роты Легиона, подошёл майор Бёрд.
— Снарядов, жаль, маловато. — вздохнул Труслоу, уловив нотки неодобрения в голосе командира.
Бёрд не был уверен в том, что «наземные торпеды» — цивилизованный способ вести войну. С другой стороны, рассуждать о том, что на войне цивилизованно, а что — нет, ему казалось занятием дурацким, вполне достойным убогого умишка его возвысившегося до бригадного генерала зятя. Война — это убийства, а убивать людей, вообще, не очень-то цивилизованно.
— А вам письмо, сержант. — сообщил майор Труслоу.
— Мне? — удивился тот.
— Держите.
Бёрд передал сержанту конверт и, вооружившись биноклем, принялся смотреть, чем заняты сапёры:
— Что они возятся так долго?
— Фитили отсырели. — пояснил Труслоу, обтирая о мундир перемазанные землёй ладони перед тем, как вскрыть изящный розовый конверт и извлечь на свет одинокий листок довоенной бумаги с золотым обрезом; воскликнул изумлённо, — От Салли!
Пуля прожужжала у самого его уха, но он этого не заметил.
— Славно… — промурлыкал майор, но не в ответ на слова сержанта, а потому, что инженеры закончили и возвращались.
Труслоу тоже обратил на это внимание и скомандовал роте:
— Прикройте их огнём!
Впереди защёлкали винтовочные выстрелы, а сержант, глядя на письмо, поскрёб подбородок:
— Надо же, я понятия не имел, что она писать умеет.
Судя по надписи на конверте, подумал Бёрд, не ахти как умеет. Чудо, что письмо нашло того, кому было адресовано. Впрочем, такие чудеса стоили потраченных на них усилий. Ничто так не поднимало моральный дух солдат, как письма из дома.
— Что она пишет? — поинтересовался Бёрд.
— Я… я не могу разобрать… — буркнул Труслоу.
Бёрд покосился на сержанта. Без сомнения, Труслоу был самым неистовым бойцом в Легионе, да, пожалуй, не только в Легионе. Но сейчас он был красен, как рак, от смущения.
— Может, я смогу помочь? — деликатно предложил майор.
— Девчачий почерк, — забормотал Труслоу виновато, — Имя-то я разобрал, а прочее…
— Вы позволите?
Бёрд, которому было известно, что Труслоу читать не мастак, взял письмо. Сапёры пропыхтели мимо, и Бёрд заорал роте «К»:
— Отходим! Отходим!
Пробежав глазами строки послания, Бёрд закряхтел:
— Иисусе!
Почерк был чудовищным.
— С ней всё в порядке? — взволновался Труслоу.
— Почерк, сержант, ничего больше. Та-ак, посмотрим… Пишет она вам, сержант, что вы не поверите, но живётся ей припеваючи, что она должна была написать вам давным-давно, и не писала только потому, что вся в вас, а вы — упрямый осёл, поэтому, дескать, и не писала.
Пули вражеских карабинов свистели всё ближе. Кто-то из сапёров сзади крикнул Бёрду и Труслоу, чтобы они поторопились в безопасное место, пока не зажжён фитиль. Вняв совету, майор с сержантом направились к леску. Бёрд на ходу продолжал пересказывать письмо:
— Пишет, что жалеет, что так всё вышло, однако не жалеет того, что сделала… Смысла этой фразы я, по чести говоря, не понял.
— А я никогда девчонку не понимал. — угрюмо признался Труслоу.
Он скучал по Салли. Дрянь-девчонка, но ведь родная дрянь.
Заметив его повлажневшие глаза, Бёрд поспешно продолжил:
— Она виделась с Натом Старбаком! Интересно, да? Он наведался к ней после того, как его выпустили из тюрьмы, настоял, чтобы она вам написала и передала: он обязательно вернётся в Легион. Она, мол, и написала. — Бёрд хмыкнул, — Старбак нашёл странный способ напомнить о себе, право слово.
— Где он сейчас?
— Она не пишет.
Бёрд перевернул письмо и, не снижая темпа, углубился в текст на обратной стороне. Сапёры подожгли запальный шнур, и огонёк, треща да разбрасывая искры, пробежал навстречу Труслоу с майором.
— Пишет, что, раз Нат попросил, она и написала. Дескать, рада, что он попросил, потому что ей и вам, сержант, пора перестать грызться и, наконец, поладить между собой. У неё новая работа, которую вы бы одобрили. Что за работа, она не может написать. Вот, собственно, и всё. — майор отдал письмо сержанту, — Уверен, что теперь, ориентируясь в содержании, вы сможете его перечитать самостоятельно.
— Наверно. — Труслоу посопел и спросил, — Значит, мистер Старбак вернётся?
— Ваша дочь пишет, что да.
— То есть, вы не станете назначать роте «К» нового командира?
— Да я и не собирался.
— Хорошо. — кивнул сержант, — Мы же сами выбрали себе Старбака, правильно ведь? Добровольно?
— Абсолютно добровольно. — подтвердил Бёрд.
И абсолютно наперекор воле генерала Фальконера, с удовольствием добавил майор про себя.
Из семисот легионеров, участвовавших в выборах полковых офицеров, свыше пятисот вписали в бюллетени имя Натаниэля Старбака и проголосовали за него.
— Если эти выборы не хухры-мухры, — сказал Труслоу, — то Старбаку есть куда вернуться, так?
— Ну, если исключить то, что против него настроен генерал Фальконер. И подполковник Свинъярд.
Подполковник Свинъярд, по правде говоря, был настроен единственно на дешёвое пойло по пятьдесят центов за поллитра. Настроен так целеустремлённо, что настраиваться на что-либо иное у него не оставалось времени.
— Ставлю доллар на то, что Старбак умоет Фальконера. — предложил пари Труслоу, — Он — умник, наш Старбак.
— Доллар? Отвечаю тем же.
— Договорились.
Майор с сержантом ударили по рукам, и в тот же миг мост взлетел на воздух. Полтораста килограммов пороха сломали деревянные балки, будто спички. Дым и гром разнеслись над болотами, вспугнув из тростниковых зарослей птиц. Взрывная волна разогнала в две стороны по руслу воду из-под моста, спустя мгновение волны в туче брызг сплеснулись над почерневшими пнями опор, и Чикахомини проворно потащила к Чесапикскому заливу мусор, щепки и белобрюхую оглушённую рыбу, пока по топким берегам расползались от греха подальше гадюки.
Один из сыплющихся с неба деревянных обломков рухнул точнёхонько на шпалу-ловушку Труслоу и прибил детонатор. Грохнуло, и в насыпи образовался небольшой кратер.
— Вот же гадство! — выдохнул сержант.
Бёрд покосился на него. Труслоу, как ни чуднО, широко ухмылялся. Впрочем, подумал Бёрд, на войне, как на войне. Сегодня человек ухмыляется, а назавтра уже гниёт в могиле. При мысли о смерти по спине майора пробежал холодок. Думает ли Труслоу о том, что может никогда не увидеть вновь свою дочь? А сам он, Таддеус Бёрд предполагает ли, что его бесценная Присцилла может остаться вдовой? Мысль эта была неприятной и скользкой, как лягушка. Кроме того, из самого факта появления её в голове следовало, что он слаб и недостоин звания офицера. Война всё же являлась игрой, и, как бы ни насмехался над подобным взглядом на неё Бёрд, самому себе он мог признаться: да, игра. Игра, в которой бывший школьный учитель неустанно доказывал себе, что он умнее, хитрее, сноровистее других. Других, чьи запавшие, затянутые восковыми веками глаза на бескровных лицах безмолвно вопрошали его: почему ты жив, а мы нет? И ему нечего было им ответить.
Пушки янки бессильно тявкнули, два картечных снаряда вздыбили без толку грязь на подтопленном берегу. Туманная дымка затягивала болота, мешаясь с пороховой гарью. Кричали козодои.
И майор Бёрд, не веривший в Бога, вдруг мысленно попросил Всемогущего поскорее покончить с этой никому не нужной войной.
Назад: 7
Дальше: Часть третья
