8
Алк медленно выздоравливал. Жизнь замыкалась на внутренних ощущениях и тревожных мыслях, окрашенных воспоминаниями. Как он стал Лавраком? Да очень просто для этого мира и этой страны.
– Надоел ты мне, идиот! – идущим из самого нутра голосом негромко итожила Павлина, соскальзывая с кровати, одергивая короткую ночную рубашку.
«В страдании вызревает истина? Боже, – думал Лаврак, – где же затерялись наши истины? Вышли мертвые с косами на обочины страшных потерь, на обочины отчаяния и надежд. Я не прол из романа Оруэлла, я всего лишь хочу исправить свою ошибку, ведь хотел во имя памяти об отце любым способом внедрить его идею. А любым способом нельзя. И мне хочется теперь только одного: попросить прощения у Натки. С каким ужасом она смотрела на меня, молчаливо, не вытирая слез, когда узнала о Павушке».
И вот он встречается с НИМ. Как в детективном жанре, в автомобиле. Не Lamborghini, а цвета вороньего крыла практичная Audi. С глазу на глаз, в шикарном бело-кожаном салоне. Водителя нет. Охрана, конечно, где-то работает… Рядом не местная милиция подмосковного промышленного городка.
Ну давай, мутант, стенает изобретатель, говори. Член правительства… Зальков!
Худощавый лет пятидесяти мужичок с поседевшими висками, со скупой мимикой лица и наигранно-бесстрастным взглядом светло-серых холодных глаз.
– Мы, к сожалению, лично не знакомы, – деловым и даже строгим тоном произнес.
«Так уж и не знакомы, – ухмыльнулся. – Вот зараза! А на кабана ты с кем ходил? Соглашаться на его правила игры? Ведь замордует…»
– Прошу вашего внимания, – чуть-чуть усмехнулся скоропалительный деятель, – я ограничен во времени. Изложите мне свое видение проблемы. Честное слово, мальчишество какое-то! Я слушаю…
Алк вцепился ногтями в колено и молчал.
– Я вас слушаю, – произнес тот мягко и усмехнулся. Долго, не мигая, глядел. – Я предлагаю вам всемерное сотрудничество серьезного научно-исследовательского института… В будущем – сотрудничество правительства, финансовую поддержку, внедрение. Я обещаю вам при первом же удобном случае поставить в известность президента о весомой перспективе открытия. Тысячи, – вскипел, – и мечтать не могут о подобном.
Алк молчал.
– Ага, – засопел москвич, – очередной идеалист и моралист. Ух, как же вы мне надоели! Вместо дела – слюни, слюни. Да-а, наслышан. Шавки местные перестарались. Таков наш менталитет. В шавках ходили и еще долго будем ходить. Решили тебя припугнуть. А я тут при чем? Давай по существу дела, а?
– По существу? – взъерепенился. – Но не перебивайте…
– Не приучен. Если по делу.
– По делу. Но в моем понимании дела. Итак, рос и мужал очень не глупыш, ученый с перспективой, гражданин Зальков. Ученый достиг немалого, но истинная Жар-Птица в руки не давалась. Много сил и энергии было потрачено, но… Это шавки могут – о вашей гениальности… И вот какой-то хренов изобретатель в неизвестности, в каком-то тупом городишке, с небрежностью наивного придурка приманил птичку. Обида, зависть, тщеславие помутили разум. И оставшиеся устои лопнули. Этот сопляк-изобретатель сам не понимает, ЧТО он открыл, куда вторгся. И толку не даст!
– Хорошо излагаешь, – сбычилось столичное светило. – Где-то так и было. Будем препираться? А страна с этим «кольцевым генератором» могла бы взлететь…
– И вы… взлететь. Но крылья-то не ваши.
– Безусловно. Но, поймите, я уже и так взлетел. И поэтому я могу пробить в жизнь, натурально могу внедрить сотни энергосберегающих технологий. Внедрить! Реально! Вы этого не сможете, Семиоков. У вас нет имени, нет возможностей, нет ресурсов. Вам сказочно повезло… Жар-Птица! Ну и что? Вы готовы подохнуть в ее гнезде?
– Понимаю, – кивнул, – Жар-Птица – еще не подводная лодка.
– Правильно! И вообще, ты мне нравишься, Семиоков. Это же ты, кажется, у того кабана сбил ржавую банку с рыла? Символично! Давай работать? Обнищавшей стране не до моральных закидонов. Давай просто работать, давай делать дело. Или назови цену… Миллион баксов – это мой потолок. Доставят в любой день и час.
– Думаю, эти баксы вам и вернут. Меня уже приговорили?
– Вот поэтому давай просто работать.
– Но «кольцевой генератор Залькова»?
– Возможно. Только так, пойми, изделие не ляжет на полку. Слышал о «творческих неграх»? Не ты же первый, Семиоков. Теперь «негры» всюду – так разделили жизнь. И учти, Семиоков, разделили и очень гордятся этим. И ты гордись, а не то…
– А ваши шавки потом не прихлопнут меня?
– Ну и что? Тебя прихлопнут, меня. Но сегодня не ты, а я на коне. Жар-Птица дается раз в пятьсот лет. О ней нужно успеть заявить, внедрить. Мы в каком мире живем! Птичка может и улететь в чужие края… Глупый ты, наивный. И дает же Бог таким удачу! Подумал бы о своем тщеславии, а? Какая разница: генератор Залькова или Семиокова? Лишь бы Родине послужил!
– Ага, – усмехнулся, – во имя Родины? Но на этом альтруизме держится власть всех прихватчиков. О, они призывают трудиться во имя всеобщего блага, во имя Родины, только вот присваивают все блага себе. Нет, братила! – И вышел из машины.
Однако впереди ночь. Дадут отмашку, и его «заметут». И можно сорваться с направляющих, и тут уже запахнет не КПЗ. Дело за палачом О'Брайеном… Ха! Столкнуть бы Оруэлла с российским беспределом, что он после этого написал бы?
Потом перед ним возникли два милиционера, которые придерживали за локти парнишку лет тринадцати.
Все – добрые люди, говорил Иисус Христос, все люди – братья.
Подросток, потупив глаза, указал на него.
Все люди – братья. Товарищи, запрессовавшие себя амбициями и властью, возомнившие себя господами.
Дежурный капитан, явно не замешанный в задержании «наркомана», взглянул через плечо на человека в штатском.
Ах, добрый брат. Хранитель державной морали, честь и совесть эпохи.
– На каком основании меня задержали? – искренне недоумевал.
– Для проверки документов! – тут же заводится капитан, грозно сдвигая брови.
До чего же они не любят, когда гражданин напоминает о своих гражданских правах. К тому же капитан был еще и выпивши.
– Пригласите понятых и опишите мои вещи, – разыграл он гражданина великой страны.
– Ув-ва! Подкованный? – побагровел капитан. – Все счас тебе будет сполна.
– Что он должен был тебе передать? – подошел к мальчику «брат» из-за спины.
– Не знаю, – задрожал мальчик. – Вы сами мне сказали, что этот, – кивок в его сторону, – должен передать мне какие-то пакеты. Зачем били? – расплакался.
– Капитан, требую занести показания мальчика в протокол задержания. Парнишку принудили к ложным показаниям, – возмутился Алк.
– Счас, – хохотнул капитан.
– Будешь знать, как убегать из дома! – Мальчика увели.
А особист лично пересмотрел вещи в кейсе.
– Так вот же, – бросил на стол пару пакетиков с белым порошком.
Но капитана интересовала лишь валюта. Кстати, Павкина доля от какой-то сделки.
– Откуда доллары? Чьи? – загремел капитан, плотоядно глядя на деньги, и уставился на человека в штатском. – Полковник Максимов, что дальше?
– Наркотик. Составляй протокол и на экспертизу. – И вышел.
– А теперь ты наш! – сардонически заулыбался капитан, прикрыв деньги рукой.
Как вырваться от этих защитников демократии? – решал непосильную задачку Виктор Семиоков. Гляди, еще и бутылку из-под шампанского сунут в зад, допрашивая. Вот и признается, что он еще и Алк, будущий Страж. И будет раздолье для психиатров…
Капитан красноречиво перебирал баксы в руках и выжидательно посматривал.
– Так отпустить тебя – или в КПЗ? Протокол тоже можно состряпать по-разному.
– Да пошел ты! – подал голос. – Ведь знаешь, что пакеты подброшены.
– Ишь! – привстал капитан, с треском отодвигая ногой стул. – А ну-ка, Вась, – двинул подбородком в сторону сержанта, – будем счас составлять протокол.
Мент с ухмылкой запер дверь, а капитан, сбычившись, выхватил из-под стола резиновую дубинку. В голове у Алка застучало, подступало бешенство. Сейчас изобьют его и накатают: сопротивление представителю власти.
Капитан ударил ногой, целясь в пах. Он с трудом увернулся, носок больно зацепил по бедру. Дальше уже ничего не соображал. И вот тут-то впервые в его жизни на фоне психического угара проявилось неизведанное. Он лишь попытался опустить кулак на голову капитана, а тот с хрипом втянул в себя воздух и уткнулся головой в пол. Рванувшегося к нему сержанта с дубинкой остановил выставленной рукой, но их разделял метр… Сержант прогнулся назад, зашатался и завалился. Глаза лейтенанта расширились от ужаса.
– Стой и не шевелись! – холодно приказал, сам удивляясь себе.
Озлобленно собрал деньги, документы, закрыл кейс и – к выходу.
В районе солнечного сплетения разгорался холодный огонь.
Из-за деревьев показалось солнце, тяжелое сонное солнце, разбухшее от красной туманной дымки, неприветливое и равнодушное от надоевшей службы: каждое утро всползать по небу вверх и освещать планету с человеческим муравейником. Однако пичужки восторженной песней заприветствовали и это отчужденное от нового зарождающегося дня солнце. В восторге закаркала в леску ворона, чаще стали проноситься мимо автомобили, засвистела рядом зарянка, прошмыгнула мимо остановки птичка-чернушка.
И светит недовольное миром солнце, клубятся над землей туманы, а жизнь пошла мимо Алка. В то время такие понятия, как «транс», «паранормальные явления», мало кого напрягали. Нервное напряжение начинало донимать «провалами» в сознании, но он все явственней понимал: обратись к примитивно-недоразвитой медицине – ему конец.
– Вот, когда прибиралась, увидела, – протянула как-то Павка кусок бумаги. – Это же твои кружавки, среди старых бумаг нашла. Что это?
«Хм, что это? Вот именно – кружавки. Пусть тенью в „кольцевом генераторе“, но вихревые Поля – смысл и мощь Вселенной. Скорость без потери энергии – десять в девятой степени от световой, информация всего сущего, прошлые судьбы и будущие, неисчерпаемые энергии Галактик. Любая материальность из, казалось бы, Ничего. И неуки вопят: „Фантазия!“ Увы, не фантазия».
– Эти «кружавки» способны перевернуть мир, – буркнул в ответ. – Не я открыл торсионность Мироздания, русские ученые пока впереди, но наши правительственные олухи все приоритеты растеряют. Забыл сжечь…
(Карамышев, ты еще помнишь нас, тебе не отбили мозги? Ты «пишешь» нашу память?)
Алк «стучался» в Иной Мир, напрягал разум, догадывался: как и каждый живущий человек, он мыслями рождает вокруг себя торсионное возмущение физического вакуума (вот почему наши мысли влияют на нашу судьбу), созидающие мысли вызывают правосторонние завихрения энергетически-информационного Поля, разрушающие – левосторонние. Свет записывает и сохраняет информацию, Тьма ее стирает. Эмоциональный накал или врожденная быстрота процессов некоторых отделов мозга (эпифиз) усиливают взаимодействие с информационным Полем планеты – и вот ты уже экстрасенс. Виктор Семиоков пока не мог «отключать» интеллект. А вот Мессинг, например, мог. Это не он «стучался» в Иной Мир, а Мир Иной стучался к нему. Зачем? Зачем вы, боги Иных Миров, тревожите нас?
– Ты очень изменился, Витя! – как-то издалека услышал голос бывшей жены. – На тебя невозможно смотреть без содрогания. Витенька, – заголосила, – ради каких-то принципов ты уничтожаешь себя. Они подбросили тебе наркотики, да? Это их самый частый и излюбленный прием, но все можно уладить. Или ничего ты не докажешь, наша жизнь становится лживой и безжалостной.
Полная галиматья! Или гони изобретение, или посадим. И все так просто и понятно… Вокруг тысячи прокуратур, Комитетов госбезопасности, следственных отделов, но пышным цветом ядовитого миазма процветает галиматья, и все так просто: отдай свое или посадим.
– Свидетели – это элементарно, – доверительно Павушка приоткрывала ширму келейного закутка, – противостоять им не сможешь. Или отдай им изобретение, или тебя уничтожат, или те, кто при реальной власти, предлагают тебе и другой вариант сотрудничества.
– Пора сожрать Залькова, так? Я, кажется, начинаю осваиваться…
– Умница, – кивнула. – Уж слишком он набирает силу. Ишь, военно-технический спец правительственно-демократической категории.
Он забился в угол СИЗО и от бессилия терял рассудок. Мафия! Самая натуральная мафия, а люду впаривают «заботу о людях». И кто бы и когда ни бил в колокол по этому поводу – этого всегда мало. Алчные группы, каждодневно совершающие рэкет против человеческой личности, бизнеса, государства и родины. И наступит очередная беда…
Рука под комками подушки занемела. Он решил ухватиться за нары и подтянуться выше и, взглянув, обомлел: увидел мерцающую копию своей руки. Мысленно задвигал пальцами, мерцающее марево повторило движение. Потрясенный, начал искать ответ. Голубое сияние исчезло. Работа интеллекта гасит чувствительность эпифиза, если этот «подарок Бога» уже не комочек кальция. Ты или находишься в Поле и знаешь, видишь, слышишь без рассуждений, или ничего не знаешь – рассуждаешь. Кто-то страдает, а кто-то творит страдания. Ненавидит его от зависти Разумовский, наверное, Алк поэтому и обходил стороной Натку. Разумовский раньше ухлестывал за Павлиной – как же, директорская доченька…
Алк начал биться лбом о стенку СИЗО. В голове шумело, хотелось выть.
– Хватит! – схватили за волосы. – Слушай Папу.
Папа сердобольно погладил «внедренца» по затылку, наклонился, взглядом дурного гипнотизера всмотрелся в глаза и напыщенно произнес:
– Говори. Папа тебя слушает. – А он тупо молчал. – Возьми, – протянул дурно пахнущую, липкую от потной ладони, коричнево-лоснящуюся жвачку. – Папа – не шкурка сквалыжная, сковырнул с языка, а ты костоломишься. – Папа усмехнулся, схватил молодого за волосы, запрокинул голову и сунул в рот кусок ханки. Уголовники приняли Алка за наркомана, абстиненцирующего без дозы.
Урки загалдели:
– Обалдел, обалдел от везухи. Клади в пасть, а то отгребем. Га-га-га!
Осторожно облизнул суррогат, тяжело дыша, но тут же рвотно-горьковатая дурь забила дыхание, и он сплюнул. Тотчас к сгустку бросился один из окружавших Папу и засмоктал, втягивая в себя зеленоватую слюну, закатывая глаза.
Уголовники загудели, двое тут же схватили росса за волосы, больно запрокидывая голову. Папа одним вялым движением кисти остановил их.
– Мужику втолкуй, – указал на него какому-то заморышу. – Видать, власть – во ему, – чиркнул ребром ладони по горлу. – Убивается. Пожалеем слабачка. А этого, – ткнул носком шлепанца давившегося слюной терпилу, – отпетухарим.
Молодой, пуская по бороде бурую слюну, заикал, нервно хихикая.
В камере было душно и смрадно. В два яруса шконки, в углу параша, железная дверь с окошком. Вонь, запотевшие стены, грязь. Заморыш со степенным превосходством изрек:
– Хмырек, пахан – твой первейший адвокат, поможет. А ты при случае благодарствуй. Тебе, салага, следак навешает помои на уши. Но ты Папу обидел.
– Чем я успел его обидеть? – удивился.
– Папа от всей души, от себя оторвал… А ты плевать? Не требуется, поблагодари, верни. И тогда чуки-пуки. А мудак, видал, захалявил – этому будем делать. Ты, зеленка, можешь извиниться. Поклонись Папе, попроси прощения. Иначе…
И тут кланяться? Бесконечно кому-то кланяться и задабривать.
Медленно приподнял за шкирку заморыша.
– Жучок! Настоящие волки… – И отшвырнул от себя урку.
А дальше началась чертовщина. В изнеможенной ярости росс лишь вскинул руки, а пахан сам по себе взлетел почти к потолку, падая, проломил ржавые нары и, скатываясь на пол, жутко завизжал, синея лицом. Урки в бессознанке онемело пятились, а потом дернулись к решетке, пытаясь выскочить в окно.
– Бык?! – первый пришел в себя Папа. – Восемнадцатый. – И захромал к параше.
Содержимое его прямой кишки стало достоянием камеры. Вонь стала невыносима.
(Карамышев, ты печатаешь? Ничего не упрощай в угоду «тонких» натур. Так было. Ты сейчас сам арестованный. И чего от тебя хотят? Полной информации? Так и выдай им!)
Алк изрыгнул содержимое желудка, инстинктивно рванулся к двери – закрыто. Но рвота давила. В этот момент приоткрылось окошко, содержимое желудка стало достоянием хари любознательного коридорного. Он влетел, распаленный, замахиваясь дубинкой, но задохнулся и, «вэкая», вылетел в коридор. А пахан невозмутимо насиловал свои кишки и парашу. А тут подошли контрольные органы, две прокурорские дамы в синих пиджаках и начальник СИЗО. Нарвались на вертухая, уличая в самогоноупотреблении. Тот, изрыгая в угол содержимое своего желудка, тыкал дубинкой на дверь камеры. Молодая прокурорша, наученная смело глядеть в глаза преступности, вбежала в камеру и… начала сползать по косяку двери. Повидавший виды хозяин СИЗО оттащил ее.
Но почему росс будет восемнадцатым? Их было внедрено великое множество, большинство погибали. И они знали, на что идут. Знали, но тут же им временно, но на довольно продолжительное время блокировали память.
И вот пришла ночь. Урки зашевелились, бросили к ногам Папы терпилу.
От духоты распухали мозги, от унижения у росса сжималось сердце, пульсирующим комом стояла в пересохшем горле боль – ни вдохнуть, ни выдохнуть.
Он развлекался тем, что посматривал на эфирную матрицу своей руки. Не нужно пугаться и удивляться. Смотри на свои руки как бы мимо, безразлично.
От усталости чуть вроде забылся. Ни о чем не думая, машинально покосился на руки и, увидев знакомое голубое мерцание, в воображении «ухватился» за края нар.
Страшный спазм судорогой свел диафрагму, тело странно и равномерно завибрировало и… вот он уже под потолком, растерянно смотрит на свое физическое тело.
Спокойно… Экзосоматическое состояние. Не он первый… Куда бы слетать? К Натке? Ее слезы, ее взгляд… Вот она! Порезала палец. Мажет зеленкой. Оглядывается, замирает. Чувствует его… Бросает голову на руки и рыдает. Только расстроил девушку… Тогда – в логово! «Сейчас я тебя, вундеркинд правительственный, сделаю заикой, а потом навещу Разумовского». Последняя мысль была о Разумовском, тут же оказался в своей бывшей спальне. Под Кимом, извиваясь в сексуальном изнеможении, стонала Павушка. (Об этом можно было и раньше догадаться.) Начал концентрировать энергию, перемещая ее в руки. Сейчас, шкодливый деятель эпохи, у тебя торчмя уже ничего не встанет, разве что волосы от ужаса. И в преддверии этой мысли тут же он замер перед упругой молочной стеной. Пред ним предстала Дива, светящаяся и удивленная. «Куда, милок? На чужой торчок не разевай роток. Явился, запылал от мести. И крови жаждешь? У тебя другие задачи. Марш в свое тело!» – «Не хочу!!!» – завопил росс возмущенно. «Нужно. Марш!» – выставила горящие руки, и от них запульсировала Сила. Толчки загоняли его к уголовникам, казалось бы, безжизненному телу. «Да ты же меня загоняешь, как коз загоняют в стойло!» – рассвирепел росс, взглянув на вопящую в оргазме Павку. «Не ревнуй, – строго произнесла, – овчинка твоей выделки не стоит. В Ином Мире сгоришь. Заарканит тебя Янг. Нельзя! – И вогнала его болезненным толчком в тело. – Я блокирую выход из тела. Всему свое время. Быстрее приходи в себя – убьют!»
В эту минуту они и набросились. Скопом, не разобрать сколько. Для них он был беспробудно спящий. Хорьки трусливые! Насели на ноги, зажали руки. Папа удавкой затянул горло и рычал:
– Восемнадцатый!
Правую руку он вырвал и захватил чью-то шею. Ноге стало чуть свободней. В резком толчке перевалился на край нар и полетел вместе с урками вниз. Он ожидал падения и придержался свободной рукой у нижних нар, кроме ушиба ноги серьезно не пострадал. По горячке вскочил и начал в остервенении бить потные тела и морды. Но тут влетели надзиратели, воющего Папу с переломанной рукой выволокли из камеры.
Утром:
– Встать! – резкая команда. Командует полковник в военной форме, явно не милицейский чин. Росс узнал особиста, подкинувшего ему наркотик. – Этот? – тычет пальцем полковник Максимов. – На выход! Ты, – резкий жест в сторону росса, – первый.
Он хотел набросить на плечи одежду, сунуть ноги в туфли. Не дали. Вытолкали.
В коридоре наизготове ждали краснопогонники с дубинками. От неожиданности первый же удар по голове сбил росса с ног. Ринувшиеся из камеры урки наткнулись на него, кто упал, подставляя руки под удары, кто был погнан по коридору под иезуитскую команду:
– На прогулку!
Его и упавшего заморыша били ногами, дубинками. Чтобы проявить невиданную жестокость, требуется быть переубежденным, что ты делаешь что-то ради благородной цели, добра, веры, вождя, коммунизма, защиты демократии и любой другой хреновины.
– Хватит! – остановил полковник. – Избегайте ударов в лицо, им еще предстоит суд.
Потом позволили встать, их погнали на «прогулку».
Во дворе посыпались удары по ногам, рукам, спине.
– Лечь! – удар по голове. Это уже сам полковник. – Руки за спину! Лежать! Обыскать, – приказывает солдату. Тот шарит, сопя над ухом. – Плохо ищешь! – рявкает особист и начинает вроде прощупывать кармашек штанов. – А вот, – разгибается, – ширево.
Росс лежит в снежной жиже, в одной майке, штанах и носках.
– Лежи, пидер! – наступает солдат на лопатки. – Приподыми только морду – иссеку!
Как он горд: блюдет справедливость, борется с наркоманией.
Разгоряченное тело холодеет на морозце, грязь перемешивается с кровью, слезами унижения и жалости к себе, и… (Вдумайся, Карамышев, к своей державе. Если бы ему не перекрыли частично память – он осознанно знал бы, что издеваются над Стражем. Но в вашем мире витает тонкоматериальный Бог, которого никто никогда не видел и не увидит. А помогают и убивают людей материальные боги. Это реальные боги. И вот держава допускает жизнь, которая может воплотиться добротным кирзовым сапогом на затылке. И убаюкивают себя «духовной святостью» народа… Опомнитесь, осмотритесь вокруг! Была святость… Теперь в вытаращенных глазенках – доллар, срастание властных структур с наживой, а то и гангстеризмом. Вот так! Пиши, Карамышев… И завопят о сгущении красок и подбиванию к экстремизму. Кто завопит? А те, кто тоже надеются пристроить свою шкурку. Но Стражу от этого всего не легче… Возможно, для вас подобные картины – норма и уже никого не удивляют. Но для меня и Алка, когда почти проснулась наша память, это было чудовищным потрясением. Ведь это наши потомки – русские! Наши россы, которым подменили их историю. Россы, которым подменяют ценности. Россы, историю которых, ухмыляясь, писал немец, неосознанно подбадриваемый нефилимом.)
– Убери ногу, – просит солдата Алк. Тот лениво убирает сапог. Но плюет ему в шею.
Возвращается полковник.
– Сдал наркоту, – объясняет солдату, потрясая протоколом. – Распишешься тут…
– Где? – с готовностью спрашивает солдат. – Тут, где – Максимов?
Особист недовольно хмурится.
Максимов! Запомним, откладывает росс в извилины мозга.
Солдаты с новым усердием набрасываются на стонущих в грязи уголовников.
Лежат еще с минут двадцать. Тело, принимающее вначале холод, дубеет.
– Этих – в камеру, – команда. – А этого, – пинает росса Максимов, – в падлу.
Очень даже убедительно – в падлу, упорно сохраняет сознание росс.
Тело, разум, сердце выходят из-под контроля. Колотит его сильно, всего подбрасывает. Это – нервы и, конечно, холод. (На планете, от которой мы прибыли, нет холода. Ну, где-то там, на полюсах. У нас мягкий и светлый климат.) Росс плохо слышит команду: «Встать! Лицом к стене!» Орут прямо в ухо, саданув дубинкой по лопатке. Кожа лопнула, печет горячая кровь, стекающая под руку. Он превращается в падлу, теряя моральный и волевой контроль над собой. Его начинают беспорядочно бить…
Страх и недоверие, а то и презрение к власти уничтожает любую святость души, искренность, духовную силу и желание трудиться не ради своего ненасытного кармана, а ради своей державы, не давая ей превращаться в Родину-уродину. «Духовные скрепы» – вот как теперь говорят. Только «скрепы» почему-то упорно сползают в гниль коррупции, с которой активно борются, но, конечно же, без конфискации имущества и простого вопроса: ты задекларировал миллионы, а на каком поприще их заимел?
Пригнали уголовников, приказывают тащить росса в камеру. Заносят и швыряют на пол. Сокамерники, те, с которыми дрался, переполнены сочувствием, переносят его на шконку, укутывают тряпьем. В глазах – жалкая растерянность, в глазах особиста – удовлетворение.
Калецтво, кровохарканье или – «кольцевой генератор». Взгляд чуть занемевший, красноречив и жесток. Изобретай, а мы прихватим и тебя, и твое изобретение.
Через полчаса заходит врач. Постоял над россом, посмотрел на трясущийся ком.
Гиперборей хочет уйти из этого невежественного мира, рвущегося на передовые позиции.
Мира, который из кожи лезет вон, чтобы казаться лучше, чем на данный момент есть, мира, который страшится правды, не соображая, чем это обернется ему в будущем. Шулерски начинают изображать духовную силу… Да, она была, эта всепроникающая сила! Величайшая Сила Духа опрокидывает фашизм и… покрывается плесенью долларовой демократии и неравенства. Элиты рвутся к омоложению, продлению своей жизни, инженер – фу, какая быдлость, молодежь рвется в чиновники. (Карамышев, а кому изобретать и работать, кому двигать жизнь к истинному познанию? Мы, конечно, знали, что можно создать синтетические убийственные вирусы, быдлу – смерть, а элите – продлевание жизни. Но мы презрели этот людоедский принцип олигархических каннибалов, мы рождались, работали на благо всем. А у вас – особая привилегия рвущихся к всемировой власти научных достижений, доступных только им. Такой мир извращен! И такие миры во Вселенной существуют, они гнобят души, упиваясь страданием других, они упиваются своим могуществом, они уничтожают светлые цивилизации и светлых людей, но заканчивают свое существование одним и тем же: смертельной катастрофой, которую они сами же и порождают. Карамышев, мне больно, что наш бывший мир, Земля, вступила на путь этой самоубийственной катастрофы. И мы вынуждены ограждать вас от других миров и высокоактивных технологий, которые даруют счастливую и справедливую жизнь всем живущим. Всем!)
«Держись!» – возникает размытый лик Дивы, она своими сияющими руками на миг притрагивается к вискам росса. Ему хочется умереть, но даже умереть не дадут.
Врываются суки – урки, сотрудничающие с администрацией, – зовут играть в футбол.
Это рекомендация врача. Суки срывают с росса тряпки, бросают робу.
– Насцым в моргалки, – спускает зэк штаны и задирает трусы, – согреешься.
– Лопух, – вмешивается надзиратель, – если кости целы, иди бегай, – и сам вздыхает. – В футбол! Пока пот не прошибет. Или подохнешь в лазарете.
Алк не надеется, что кого-то замучает совесть. Как сказал известный писатель, «если бы совесть грызла, то по улицам ходили лишь одни скелеты». Он ощущает в себе силу: где-то в глубине солнечного сплетения возгорается горячее дыхание Духа.
И росс начинает с суками играть в футбол. И бегал, пока его не связали.
«Первый тайм мы уже отыграли…» Эта песня как-то звенела со всех углов.
Да нет же, первый тайм затянулся, его играют и играют. Затянувшийся тайм – это гигабайты страдания, вывихнутые судьбы, нерожденные дети, преждевременно умершие человеки с застывшим в глазах укором.
– Ради себя пиши покаянную, – скалится особист Максимов. – Или сотрудничество, или отправят тебя, – инстинктом дьявола показывает вниз.
(Карамышев, и тебя хотят превратить в кузнечика, который там что-то стрекочет по «клаве» ноутбука. Дима, все, кто жаждет справедливости и свободы, предстанут пред Высшим Судом Стражей в борьбе за свое человеческое достоинство в болоте чванливой корысти и властного застоя. Вот и на тебя, Карамышев, подняла свой бескомпромиссный взгляд твоя собственная Судьба. Или ты стражишь Дух жизни, или ты прокладка, которую пользуют и выбрасывают. Иногда выходом из этого положения бывает только смерть, которая вбросит тебя в новое воплощение с тем же выбором.)
В тот же миг росс с ненавистью мысленно представил, как его пальцы сжали горло того, кто его уже видел в психушке.
Полковник сполз со стула и захрипел, словно ему горло наполнили ипритом. Эмоция оказалась вполне натуральной.
Прибежал врач, взвыла сирена «Скорой», звучало скорбное:
– Сжег сердце в борьбе с преступностью.
Но полкаш отдышался и к россу:
– Это ты, псих, схватил меня за горло?! Я подыщу тебе психиатров…
В столовой дали на завтрак кашу, но не дали ложек. Кого-то наказывают с русской изобретательностью. Но росс хочет жрать. Выжил! И он, как собака захватывая языком, облизывает шленку Туда же наливает чай, обжигаясь пьет обмывки и поглядывает на портрет президента с седым чубом и стальным взглядом. Не успели еще снять…
Хелло, господын прэзидэнт! О'кей дэмократик, свобода о'кей!
В детстве росса на родной планете непременно называли Витенька, добрый он был, спокойный и ласковый. С беленькими волосиками, чудо зеленоглазое. А потом его внедрили и он с готовностью торжественно провозглашает пионерским салютом: «За счастливое детство родному правительству – наши сердца!»
Откуда же он мог знать: сердца – в прямом смысле. Теперь знает, господин президент.
Из лазарета – вновь в камеру к уголовникам.
– Веровах, тем же возглаголах, аз же смирихся зело. Аз же рех во изступлении моем; всяк человек ложь. Что воздам Господеви о всех, лже воздайте ми?
– Ни хрена себе! – возопил новенький. – Всяк человек ложь – так за что меня на кичу?
– Цыц, мазохист! – Батюшка влупил веничком преступника от экономики.
– Повезло тебе, батюшка, – отозвался росс, – уверовал в Рай и Господа. Господь терпел и нам велел? Так страдание или любовь? Не пойму я тебя, богоугодник. Точно велел терпеть? А ты спроси, Господь подтвердит? Страдание очищает душу, да? Так давайте тогда страдать, всемассово и неотвратимо. Только в нормальных мирах душу очищает счастье.
– В башляк он уверовал, – разочарованно подытожил карась свое крещение.
Поп-подшабашник ушел, а росс подумал: «Теперь сама себя взрастит еще одна каста неприкасаемых. Не такую картину напишет художник – ату его, натравленная толпа порвет картину; не такую строку напишет писатель – ату его; не то изобразит режиссер – ату его. Завопят: „Святотатство! Изгаляют амвон, Иисуса! Аллаха!“ Да ладно вам, радетели, разве его, Аллаха, вообще возможно оскорбить? Разве возможно оскорбить Иисуса, Будду, Шиву? Оскорбляются фанатики. И неприкасаемые. И те, кто потакает неприкасаемым».
Но с уголовниками он пробыл недолго. Без суда и следствия направили на психиатрическую экспертизу. По камерам ширилась молва о странном «засранце», который может зашибить зэка, вовсе не прикасаясь к нему.
«Покажи мне такую страну, где блаженствуют хамы…» – пел Тальков.
Его убили.
«За державу обидно», – молвил герой нетленного фильма, и его тоже убили.
Такая чуткая вещь, как правосудие, после всех переиначек, политических мотивировок и распоясавшейся коррупции, просто не может существовать в этой стране. И это не нормально, но вместе с тем уже как вроде и нормально. Был народный социализм, теперь – народный капитализм. Бесконечная стройка кладезя с живой водой, которая может оказаться мертвой. И кому ты будешь молиться, к кому взывать? К себе! К себе…
А Бог и Сатана, взявшись за руки, слушают стенания. Хорошо нечистоплотность прикрывать великими целями. Люди – действующие персонажи, они не часто бывают факторами влияния, хотя в самомнении изображается, что это так. Люди чаще умирают, так и не поняв, чего они хотели добиться в этой жизни. Или поняли, но существуют пешками в чужой игре. Психофактум: врачи такие же безумцы, как и больные. Но кто они, эти врачи? Кто эти безумцы, порождающие мир оголтелого неравенства, а значит, и выборочной справедливости? Но Стражи не лечат. Стражи уничтожают зло, когда никакое лечение уже помочь не может.
Прошлым летом появился на пляже тип из столицы, выкидыш российского капитализма.
– Вы Лаврак? – спесиво вопрошал. – Семиоков? – неуверенно произнес Ким Никанорович Разумовский. – Какая неожиданная встреча! Ты разве живой? – высказал явное недоумение. – Я только прилетел из Италии… Но так захотелось простой мужицкой жизнью пожить, чтобы засосом, извини, как из горла… Знаешь, Франция, Черногория, Кипр так надоели. А от Турции – тошниловка. На пирамиды в Египте один раз взглянуть можно… Мальдивы – ничего! Ты, Семиоков, никогда не бывал на Багамах и, судя по всему, никогда и не побываешь. Ах, ну да, дело не в этом… Ты в костюме плаваешь? Какая фирма? Ах, скорее всего нашего производства? Ну, знаешь, в таком дерьме плавать! Я «Калипсо» прихватил в Италии. И ружьецо у тебя, прости, местного производства?
– Уж ружьецо точно местного.
– Ах, какой тон… Ты все тот же заманчиво-оригинальный субъект. Лаврак! Слышал я об этой рыбке… На Югославском взморье десятками их бил из своего Yaguar. Вот это фирма, акулу – навылет.
– Так ты на взморье хоть несколько акул оставил на расплод?
– Ха-ха-ха! Прекрасно! Квазипревосходно! Недурственно, весьма… Ах, вот она, жизнь нашенская, безыскусная. Русская жизнь, просторная и залихватская, зовущая в неизведанные духовные дали и приземленная алкоголем и терпением. Я рад нашей встрече, скоро мы с тобой будем видеться чаще, постреляем рыбку. Хочешь, я тебе достану «Калипсо»?
– А почему чаще? – И закрыл ладонью щеку, которая задергалась в нервном тике.
– Знаешь, есть свои люди кое-где… Скажу по секрету: сразу за местной артелью раскинулся изумительный дикий пляж.
– По секрету? – уставился на Кима. – Ну, есть такой пляж.
– Так вот, я подсуетился – там будет моя дача, – скромно потупился. – Надоели эти рафинированные загранпляжи с нерусской голубизной небесной и маленькими скоротечными развратишками. Кончилась романтика, Семиоков. Будущее за тобой? Молодые хотят собственных дач, б…й и кроссоверов. Разве не так? Нет, ну, конечно, еще не раз провозгласят модернизацию и инновацию…
Он молча обошел Никанорыча. Не потусторонний мир его материализовал. Конечно, провозгласят модернизацию. Или – на отшиб цивилизации. А будет уже с кем творить ее, модернизацию? Заполонят страну иностранными производствами, там, за бугром, не затыкали люду мозги единственно верными учениями и скоропостижными реформами, выжимая из своего же народа последний рубль, чтобы очередной русский вор покупал за восемьдесят миллионов баксов квартиры на Манхэттене.
Так кто маргинал: росс с другой планеты или Разумовский? Конечно, росс. Он видит то, что видит, – ату тебя. Нормален тот, кто не видит то, что видит, – это цена намордника.
Если кто-то зажигает страдания, значит, это кому-то ведь нужно? Это только у Маяковского кто-то зажигал звезды.
Ибо «… в нем была жизнь, и жизнь была свет человеков. И свет во тьме светит, и тьма не объяла его» – это о Господе. Но пуще всего росс изрек бы слова святых: «Пришел к своим и свои Его не приняли и распяли». Так чей тогда этот мир, если люди распинают тех, кто идет к своим? Росс с другой планеты, которая после обрушения Гипербореи стала его домом, спрашивает: чей тогда этот мир? Кто-то ведь не страдает, да? И живут, и хотят жить. И все демократии, свободные выборы и социальные инициативы им до задницы. В Рай Господа нелегко попасть, а в сатанинскую масть – запросто. Вот и вся суть… Если ты поставишь на рептоида, другие – да! – страдать будут, но не ты. Не ты! Кто-то предлагает сомнительную вечную жизнь, а рептоид предлагает земные удовольствия и… потом страдания. И если уж самого Господа заставил страдать, змей своего удовольствия не упустит.
– Высшее удовольствие, – торжественно провозгласил проявившийся двойник Янг, – это жизнь без страдания за счет жизни и страдания других. Я хочу избавить тебя от страданий, избавить от так называемых угрызений совести. Лаврак, счет идет на души. Прибыль! А от совести прибыль какая? Ты власть свою назовешь – во имя наведения порядка – действенно демократической. Пару раз снизишь цены, и все рванут за тобой. Объявишь террор коррупции. Они же тебя измордовали, теперь ты их мордуй, чтобы знали, как оно… Люди – это мурашки, пока их не коснулся Огонь Духа, черный Огонь Темного Духа или Огонь Света. И тот и другой могут вознести на свои высоты или уничтожить, обжечь. Все зависит от того, каким временем ты сам живешь и какое властвует совокупное томление духа людей. По моим данным, диктатура – не гарантия. Такую свинью я тебе не подкину.
– Ты подкинешь, но другую, – мрачно заметил росс.
– Найдем компромисс, нескладуху уладим.
– Боюсь, Янг, эту нескладуху не уладишь. Жизнь мою укоротить на Физическом Плане можно, но душу я никому не запродаю, в том числе и Господу. А Ему и не нужно, Он не требует мою душу. Он лишь хочет, чтобы я преисполнился Светом Его. Религия не раз требовала и затребует души, религию можно создать и из футбольного мяча, и он затребует души. Уйди, Янг!
Люди часто говорят: «Наши молитвы Господь не слышит». Только в редких случаях молитва доходит до Бога. Предшествующие нам цивилизации имели другой геном. Человеческая ДНК содержит 64 кодона, но у обычных людей только 20 из них включены. Кодон – единица генетического кода. Сейчас обнаружены тысячи людей, у которых включены не 20, а 24–30 кодонов. Им не страшен СПИД и рак, иммунная система в три тысячи раз сильнее, чем у нормального человека. Иной – ату его! Но люди умнеют, все реже звучит ату, но опаленные нередкой косностью и погоней за наживой люди и глупеют.
Тридцать активированных кодонов – это Стражи. Просыпаются боги? Или они внедряются в тщетной надежде помочь людям обрести более высокий уровень развития? На наших глазах без фантазий зарождается новая человеческая раса. Коэффициент интеллекта – 130, а то и – 200. Экстрасенсорные способности, которыми, влияя на торсионные Поля, они смогут менять структуру вещей. Вот почему слова, не подкрепленные эмоциональным и генетическим «вхождением» в структуру первичного Поля, остаются словами и зачастую не доходят до сущностей Тонкого Мира. Только энергетический канал и степень сознания дают вход в Тонкий Мир уже при жизни в физическом слое. Только эмоционально-энергетическая молитва имеет шанс уйти к Богу или другим сущностям мира высоких энергий. Малоэффективную адамитскую цивилизацию (от Адама, где Адам от слова Ад) видоизменяют в цивилизацию Шестой Расы. Адамиты – так людей зовут развитые космические цивилизации. Нарастает Зов, Земля с вибрации в семь герц всего за несколько лет завибрировала под сорок герц космической частоты, и Зов нарастает… Но люди предпочитают верить не в материальных богов и Стражей, им милей непознаваемый, абстрактный, с неисповедимыми путями Бог, так проще быть самим безответственными и все отдавать на откуп непонятого Бога. А ведь напрасно… Вера в Бога зародилась тогда, когда Он спускался на Землю в грохочущей «колеснице». Материальной «колеснице».
Алк привстал, отдышался и тихонько вышел из психпалаты в коридор, где храпел за столиком захмелевший санитар.
Конечно, счет идет на души, усмехнулся.
– Господь, – произнес, – не верю я во все эти кресты и полумесяцы… Крест – египетский языческий символ, его еще до новой эры жрецы украшали драгоценностями, а затем крест стал орудием пытки, на котором Тебя и распяли. Но иерархи утверждают, что крестом Христовым был спасен мир, что на Кресте были пригвождены грехи всего мира. «И спасет Крест нас и введет в жизнь вечную». Крест Господень был найден в 326 году царицей Еленой. С тех пор пролилось много крови, деспоты, кровавые революции, Гитлер, Хиросима, вызревание последней войны… И от этого факта не уйти. По-видимому, не грехи пригвождены, человечество как было, так и остается тяжело грешным. Пока Ты, Господь, ничего не искупил, да и не обязан был искупать. Ты указал Путь… «Вас, которые мертвы в грехах, Господь воззвал к воскресению духовному». И не грехи всего мира были пригвождены, иерархи соревнуются в святом красноречии, был пригвожден Ты, Господь. Помнишь пророка Исайю: «Где мудрому? Где книжнику? Где совопросник века сего? Не обратил ли Бог мудрость мира сего в безумие?» Во что я верю? Я верю в искренность. Ты явил, Господь, любовь и сострадание к падшему человечеству. Господь, никогда Тебя ни о чем не просил и дальше просить не буду. Но Янг убьет душу… Убьет, я знаю. Вот и прошу в первый и последний раз: освети меня Любовью, ибо в этом мире мне придется убивать. Или убьют меня… Что скажешь, Господь? Как всегда, молчишь…
Явился Янг.
– Молишься, придурок?! – хихикнул. – Видел бы ты, какой столбище Света исходит от тебя, весь Тонкий Мир всколыхнул. Да зачем тебе Господь с таким лучом? Не поможет. И ты, росс, ухвативший угарным газом не свое время и не свою жизнь, приползешь ко мне.
В мгновенной ненависти росс боднул головой и метнул руки в сторону дьявола. Тот не успел даже вскрикнуть, медленно скукожился, почернел и конвульсивно задергался, чадя, превращаясь в черную с дымом головешку.
– Спасибо, Господь, – поблагодарил росс. – Ты на этот раз отозвался, или что-то отзывается во мне самом…
(Карамышев, полковник Максимов теперь генерал-лейтенант. Он страшнее Янга. Он свой, человеческий. Он рядом. Он бдит: какую прибыль может поиметь от лучемета, моего самозащитного «кванта»? Пусть бдит. Самое страшное, Дима, для тебя не это. Скоро под его личину внедрится нефилим. И ты, самый отчаянный и великий ментяра, подобное не заметишь до самой последней секунды…)
9
Вышагивает росс в психкарцере до ряби в глазах. Цементная коробка, одна параша в углу. Как в тюрьме. Нет, общие и отдельные туалеты имеются, но он в психкарцере. На ночь могут внести лежак или польют пол водой, а порожек высокий… Время от времени в глазок заглядывает санитар. Росс тыкнул двумя растопыренными пальцами в «глаз». Скрипит железная дверь, вбегают три санитара с ментовскими дубинками.
– Обыскать! – Двадцать минут назад обыскивали. – Раздеться!
Сбрасывает одежду, косясь на дубинку.
– Поднять мошонку! Обыскать! Наклониться, раздвинуть ягодицы!
В этот момент от двери бьет ледяная струя.
– Ооо! – выгибается от неожиданности иножитель, прикрывая задницу руками.
А радиоприемник санитара разрывался зэковским хриплым голосом: «Все равны пред Богом, пред иконою. Кто войной повязан, а кто зоною. И слезы горькие у русских матерей».
Росс начинал потихоньку на самом деле сходить с ума от этого омертвления при жизни.
Внедренный Страж, хоть и происхождение его – Земля, оказался в подмосковной спецклинике МВД строгого режима, короче – в закрытом психстрогаче. Тип в белой шапочке задавал разные вопросы, показывал картинки, щелкал секундомером. Вызвали зачем-то гипнотизера, тот тыкал никелированным шариком, убеждал росса, что он спит и пальцы у него не разжимаются. Шарик колыхался туда-сюда, и росс произнес:
– Устал ты, отдохни. Пальцы у меня разжимаются, на шарик твой плевать я хотел.
– Шизо, – заключил психиатр, – вас нужно лечить. От чего лечить – выясним. На шизофреников гипноз не действует, – многозначительно намекнул.
Нет, не шутка: в чем состоят наши демократические завоевания?!
По капельке накапливается недоумение, которое перерастает в раздражение, следующий этап – повышенный тон, призыв к совести и здравому рассудку обходительных врачей. И вот наступает отчаяние с депрессивными проявлениями, нервные срывы. Заботливые врачи с готовностью назначают инъекции трифтизина, аминазина или трифтазана, подавляющего волю. Не ударные дозы, уничтожающие личность, – это переход от психологического яда к яду разрушающей тело и психику химпсихотропики. Второй этап – активное лечение: гипергликемии, дозы транквилизаторов, галоперидол, электросудорожная терапия, усмирение сульфозином. В изначально психически здоровом и стойком человеке маразма добиться не просто, но можно просто затравить инъекциями.
В недееспособность можно вогнать одной соответствующей инъекцией. Прогресс!
Глупость, ошибка, элементарный заказ выжгут на человеческом лике клеймо. Если ты попал под заказ или ошибку и вопреки всему сохранил ясность рассудка – тебя хоронят заживо, вышибают из тебя жизнь. Для заказных существуют явные садисты. Человеческое достоинство в стенах клиники, в которую он попал, было самым ненавистным пороком, который подлежал уничтожению при помощи психотропики и зубодробиловки.
(Карамышев, если ты упал духом и ни на что уже не надеешься – пиши память внедряемых россов. Пиши память, так можно сказать? Пиши и надейся, тебе пока не так плохо, как россу Виктору Николаевичу Семиокову.)
Это были мучения в людском круге прижизненного ада. Ненасытная жажда страданий.
Главное выждать, когда ты возмутишься. Запишем: обострение психомоторных реакций, псевдокатоническая фаза. Сульфозинчик ему! Можно и карбонат лития, от которого страшно хочется пить и дрожат руки. Пить не дают, пока не станешь покорный.
Две инъекции под лопатки, две в задницу – никаких смирительных рубашек и ремней. Лежишь дубиной, температура сорок, а то и больше, непереносимая боль забивает дыхание, даже самому себе пожелать смерти не в состоянии, а уж обвинять – подавно.
Подполковника Лебедко лечат немало лет (месть, усомнились в личной преданности), ему такие диагнозы утвердили, что назад у врачей хода нет. Признать его психически здоровым – это самому лечь под мясорубку. Видать, был мужик здоровьем не обижен. Кряжистый, да вот при россе после электрошоков начал у него заплетаться язык, потекла слюна, задергалась голова, но сознание он удерживал при себе, шепча Семиокову по ночам:
– Ты-ы верь в па… партию.
– Нет уже никакой партии, – напоминал.
– Верь в народ, на-а-род о… о… ошиба не мо…
Иногда отзывался:
– Лопочи, тебя – в падлу, а ты: народ ошиба не мо… Мо! Еще и как – мо!!! Зомбированный призывами, манипулированием, на практике не смеющий без последствий произнести слово против власти – это «мо», а не народ, который, каждый в отдельности, лишь сам за себя. А народ – это святая цель и порыв. Только не цель разрушения, которая называется революцией, революции толпы и подстрекателей – это пустыни, еще большие страдания, чем те, от которых призывают избавиться. Революции творят, чтобы разрушить, утверждая клан тех, кто всегда знает чужие ошибки, но не свои.
Федор добился комиссии. Хоть и измученный, но представительный седогривый мужик, месяц назад с четкой, хорошо поставленной речью, при высших психчинах, волнуясь, начал лопотать что-то несвязное, облился слезами и тут же потерял силы.
Его хорошо подготовили к комиссии.
Члены комиссии проявили необычайную заботу о бывшем высокопоставленном работнике КГБ, вместо свободы и пенсии постановили: главному врачу объявить выговор, который висел на самом видном месте, – вот она, демократия, в действии.
Это был смертный приговор Федору Михайловичу. На следующий день после комиссии Федору назначили правильное лечение: три раза в день лошадиные дозы галоперидола. Через неделю от него остались кожа да кости, мешки под глазами, перестал мочиться, не стал кушать, так как не мог глотать, перестал двигаться, не мог говорить.
Федора Михайловича не стало. Но он успел произнести: «Ма… Ма… Максимов!»
Да что же это за зверь такой, Максимов? Даже если один-единственный на все отделения ФСБ – сколько же за ним страданий, смертей и лицемерия. Один и… шлейф обугленных человеческих душ. Ради чего? А ради прибыли и алчности к власти.
Раньше «лечили» по идейным соображениям и громкому приказу. Теперь – за весьма приличные суммы и тихому приказу. Нет их, целей высших. Цели личные, теперь цели только свои. Власть как эффективный способ собственного обогащения…
Смерть Федора демонстрировалась россу. Его в закрытой психушке, куда не проникал и не проникает глаз общественности, посетил Разумовский. Он теперь муж его бывшей незабвенной Павушки. А Катя, жена Кима? Умерла? Цветущая, совестливая женщина… Закрадывалось очередное смятение. Натка очень любила маму Катю. Теперь она вдвойне сирота.
Алк с опаской отметил: ему начали проводить лишь щадящее витаминное лечение.
– Неврастенишка у вас, браток… Имеется! Будем бороться. У вас хорошие шансы через пару месяцев выписаться совершенно здоровым. Мы стараемся, и уж вы тоже, Семиоков, постарайтесь. Очень вам советую… – почему-то мрачно вздыхает психиатр.
О шизофрении – ни слова. Росса выводят на прогулку, и он видит Разумовского.
– Да, Виктор, да… – старательно поправляет халат на плечах. – Увиделись. Я интересовался – ничего страшного, щадящее общеукрепляющее лечение. Как ты себя чувствуешь? – Алк насторожился, и этот о щадящем лечении. – Не молчи, Семиоков, молчать не надо. Бывает и хуже… Помню я этого Лебедко Федора Михайловича. Ох, горячий был мужик! Потом его перевели о-го-го, – показывает глазами вверх. – Виктор, а ведь это последняя черта, а ты молчишь. Подумай – последняя черта. Мне убедиться, что ты жив-здоров. Ох, извини! В этом заведении о здоровье говорить не принято. Выглядишь ты, прямо скажу, неважнецки. Постарел, брат. Ох, постарел! А каким молодцом выглядел, все женщины на тебя заглядывались. Ну, давай спрашивай. Все сделаем теперь, чтобы вызволить тебя.
– А взамен?
– Не надо, Витя. К изобретению твоему Зальков охладел, напридумали за это время… Знаешь, ты в чем-то прав: при нашей зависимости от разных оболтусов, а не, собственно, экономики, ничего путного из той затеи не получилось бы. Кто-то что-то поимел бы… Но пока Зальков при власти, он…
– Подожди, – приостановил хищно-лисьи словоизлияния Разумовского. – Так кто же меня удерживает тут: Зальков, прокуратура, особисты, тесть, ты, Ким?
– Кое-какие формальности потребуются… Представь себе, ты выходишь из лечебницы, тебя признают здоровым и – в колонию. Наркотики – дело нешуточное. Три года минимум. А ведь натерпелся, Витя. Хватит! Пора становиться в строй.
– Куда? – спохватился, заслушавшись. – Не умею. Строй для тебя, Ким.
– Я не обижаюсь. Да, строй для таких, как я. Нас так воспитали. А ты, Витя, не поддаешься воспитанию, ты хочешь без строя. Ты – индивидуальность. Внесерийный. Пожалуйста. Живи так, как умеешь. Для этого и избавились от ига Партии. Но этот строй пока шагает, втянув в свою колонну миллионы людей. Я не такой уж ретроград и подлец, Витя. Я действительно шагаю в строю. Только и всего, – усмехнулся Ким.
– А когда – кривой строй, ты, Ким, куда шагнешь?
– К своим, Витя. К своим! Мы проанализируем ошибки и создадим свой новый строй, свою партию. Нас много, мы без строя не умеем. Дорогой, у чиновников свой строй… Был, есть и будет. В новом строю и тебе, Виктор, найдем колонну. Колонну нестроевых. Это не дело – гноить таланты.
– А колонна жертв предусмотрена? – поинтересовался.
– В любом деле будут жертвы. Главное – не попасть в эту колонну. А ты попал, Витя. Повторяю: мы создадим свою руководящую партию строя, название придумаем. Талант не может принадлежать самому себе, он служит идее, или главенствующему строю, или сильным мира сего, или он глашатай времени. Ты – талант, Витя. Я – серый чиновник. Не просто чиновник, а приближенный к главенствующим. Следовательно, в этом отношении я тоже талант. Но ты в психлечебнице, а я занял высоту. Делай выводы! От зальковых избавимся, кого на почетную пенсию или на неключевую должность, кого на суд народа, они дискредитируют строй. Талантливые изобретатели людям нужны? Нужны! В мире – научно-техническая революция. Инновации! Нам предстоит модернизация страны, или, сам понимаешь, отстанем навсегда. Если уже не отстали… А почему? Пошатнулась у нас справедливость, махровый бюрократизм, расцвело рвачество. Недоверие к власти… Недоверие к так называемым честным выборам…
А росса пронзило болезненное озарение: Разумовский лишь пользуется именем Залькова, именно Ким «организовал» ему психушку. Сладость личной власти, он, серенький, ощущает себя богом, издеваясь над титаном. Или нашел покупателей «кольцевого генератора». Правительственные и околоправительственные зальковы – даже не полбеды, что-то поимеют, но они и пашут, а вот когда никанорычей допускают к реальной власти…
Его затормошил Разумовский:
– Семиоков, очнись! Именно такие, неподкупные, и будут нужны новой жизни.
– Эта жизнь бесконечно новая и новая… За сколько хочешь толкнуть генератор?
– Ты?! – слегка растерялся Ким Никанорович. – Ладно. Витенька, жизнь тебя, похоже, научила… Созрел? Одной десятой хватит тебе и детям на три жизни. Сотрудничай и освобождайся. Или догнивай в психушке. Не стесняйся, давай спрашивай…
– Спрашивать не о чем, – тихо ответил. – Генератор толкнешь за бугор. Хотя, а что еще остается, когда наши дуроломы и мздоимцы…
– Как трудно с тобой, Семиоков, – вздохнул Разумовский. – Нам предстоят кардинальнейшие реформы, а ты – недоверие. Ты светленький, да? Я темненький. Семиоков, или ты будешь работать на нас и получать тысячи баксов в месяц, или – будут лечить тебя активно. Для начала пиши, что в психушку загнал тебя Зальков. С фактами мы поможем. И это не ломка себя, а всего лишь тактика. Ничего личного, Виктор! Получишь научный центр. Прояви гибкость, горе ты луковое. Иначе залечат… Решай.
Ну да, научный центр, кого ты на понт берешь, неприкосновенный. Но произнес:
– Я должен подумать.
После ухода Разумовского он с холодной ясностью уяснил: в случае отказа жить ему осталось несколько недель. Для конкурентов Залькова он – свидетель, умная раскрутка: уникальная, мол, технология, а изобретатель в душегубке. И Залькова отправят в тмутаракань. Даже не получив генератор, разделаются с Зальковым. А потом разделаются с ним, получив генератор.
– Начать активное наблюдение! – приказал главврач.
На активное наблюдение психстрогача прореагирует даже мертвый.
Дюжие санитары учтиво проводили росса в палату, а там уже появился новенький и обосновался на койке бывшего гебиста Лебедко.
Явный урка-симулянт притворно хохотал, потом ему все надоело и он уснул, раскинув татуированные руки. На плече – огромное солнце с лучами, а внизу полукругом: «Партия – наш рулевой!» Урка с сардоническим юмором. Все партии рвутся в рулевые – правильно. И даже если руль кривой – его упорно изображают позолоченным. Люди верят, потому что без веры в хорошее и справедливое наступает хаос разума и суды полковника Линча.
Еще один старожил палаты – Писатель. В свое время не подписавший обязательство о сотрудничестве с зарождающимся ФСБ, не стал стукачом в возникающих массмедиа.
Вменяемость от невменяемости не так уж и трудно отличить, когда судит честный, независимый и не запуганный профессионал. Писатель – действительно московский писатель. Его повесть опубликовали на Западе еще до Горбачева. Его давно освободили бы, но что делать с теми жуткими диагнозами, какие авторитетно заключали профессора? А должны давать заключения они же, они никуда не делись, их никто не отстранил и не отстранит. Они выжидают, им плевать на людские мучения, своя шкура дороже. Освободить Писателя – это получить огласку в непрофессионализме и бессовестности приспособленцев от психиатрии. Но Русь – не Япония, никто не сотворит себе сеппуку.
Росс соизмеряет рассудком каждый свой шаг и слово. Психпатология – это неудержимость эмоций или заторможенность, извращенность влечений, чувств, понятий, бесчувствие, бессмыслие. Росс подчеркивает свою состоятельность, дьявольски изощряется в самогипнозе, отстраняясь внутренне от разлагающего влияния среды.
– Санитары – раскормленные дегенераты – ходят с полотенцами, чуть что – набрасывают на горло и, придушив, волокут. Если приволокли в палату – повезло, в подвал – изобьют, а явных идиотов могут и изнасиловать.
О, произнеси росс кому хоть слово о Диве, вслух заикнись об Афине – все инъекции на нем испробуют. Многие экстрасенсы избегают откровенностей, в этом спасение. Каждый человек – духовный сгусток торсионной энергии, вколоченный в материальную оболочку. Настоящая жизнь и тут, и ТАМ. Только Там – ответ без двусмысленности и коррупции.
Многие таблетки росс задерживает в нёбе и выбрасывает. На некоторое время даже избавился от инъекций, которые разъедали аллергическими реакциями. Как-то медсестра начала, шутя, соблазнять его на вечернем дежурстве. Поставил условие: ампулы – в ведро, а в журнале отмечай… Она была хорошей, чуть нервной одинокой женщиной.
Сегодня в столовой встает из-за стола урка и, безумно занемев взглядом, приблизившись вплотную, неотвязно и тупо начинает смотреть в рот Писателю. Они обедают за длинным столом под бдительным оком санитаров. Писатель, недолго думая, молча растопыренной ладонью тычет урку в морду. Тот шморгает носом и сзади, прогибаясь вперед, с чисто идиотской выразительностью начинает глядеть россу в рот, который слегка растерялся, не знает, как «правильно» реагировать. Алк втягивает голову в плечи и пытается хлебать похлебку, но голова урки мешает. Терпит минуты две, ничего не может придумать. Урка в чьих-то руках – один из инструментов активного наблюдения. Харя приближается и с остановившимся взглядом раскрывает хавальник и с остервенением хватает зубами ложку.
– Стукач, их кадр, – шепчет Писатель, – подбросили для активного наблюдения. Он подонок, а они прикалываются. – И тычет урку кулаком снизу под ребра.
Пасть отрыгивает, обдав зловонием. А росс тем временем выхватывает ложку.
За баландой следует сухо и плотно сваренная пшенка, она стругается ложкой. А урка не унимается. У него хоть и бывший, но клич эпохи на плече, его накормят. Подавился, запил чаем. Урка, совсем уж безумно выпучив глаза, дико орет, выбивая из его рук стакан.
– Кровопийца, – сычит. – Кровопийца ты!
Картинка впечатляет. Вскакивает Писатель, хватает урку за уши и тащит к санитарам. Те мигом заламывают Писателю руки за спину и толкают к двери. Из коридора слышны глухие удары и ругань. Пользуясь отсутствием санитаров, росс хватает низкорослого урку сзади за воротник и тычет мордой в баланду, а затем идет в палату.
Писатель распластан на кровати, полотенце на горле – успокаивают. Когда он обмяк, переворачивают на живот и сквозь материю вгоняют под лопатки сульфозин. Вбегает заведующая отделением, «… ах, неожиданное возбуждение, а уже подавал надежды».
Алк молча лежит на койке в углу, за дверью. Его душит возмущение, старается не глядеть на Писателя, плотно зажмуривается, даже закрывается локтем. Негодование в глазах, а еще слезы – убийственные симптомы.
– Как вы себя чувствуете, Семиоков? – Его локоть властно отшвыривается.
Вместо глаз урки – подкрашенные глаза врачихи, колкие, пытливые.
– О'кей, – бросает. – После сытного обеда хочется вздремнуть.
– Чудненько, лапочка, – усмехается.
Писателю вгоняют сульфозин в ягодицы. Он стонет, начинает гореть, его выгибает дугой, но санитар ударом ноги прижимает тело к кровати. Жутко смотреть на спокойную врачиху, каждый росс воспитан на уважении к женщине, все святое – в женщине. Заведующая поджала скрещенными руками солидные титьки, наблюдает.
Скоро и его черед. Каждый человек не выдержит, срыв неизбежен, рано или поздно ему не миновать активного лечения. Предложено считать тебя сумасшедшим – ты им станешь.
Снова урка. Наверное, натравили. Рожа после баланды не умытая, глаза вытаращены, рот медленно раскрывается, вот-вот укусит. И укусит, и откусит, он сумасшедший, ему все можно. А росс до сих пор не имеет статуса сумасшедшего. Ему без конца уточняют диагноз. И будут уточнять еще пару дней, пока не явится Разумовский.
Санитары с любопытством поглядывают на урку, заинтересована и врачиха. Шприцы наготове, рядом наглядный результат: тяжелое дыхание Писателя, запрокинутая голова – торчит кадык, рот с запекшимися губами, красные белки глаз. Почему росс терпит урку? Алкид он или не Алкид? Геракл в натуре вогнал бы уже урку по макушку в землю. А урка тем временем грязной ручищей его – за горло. Росс прижимает подбородок к груди, призывно глядит на врачиху, а та смеется. Не полотенце, не грязные ногти впиваются в горло – ее смех. Слегка отжимает руку от горла, но не дает волю возмущению. И ужасается, ведь это симптом. Безвольный, беззащитный, адинамический вариант депрессивного синдрома. Отпишут и затравят лекарствами. И поделом. Нормальный человек защищается, когда его хватают за горло. Стукнуть урку? Тогда напишут: шизоидный психопат.
Но что-то в его глазах урка усек, убрал руки с горла, но продолжает «жутким» взглядом испытывать терпение. А терпеть уже нет моченьки, сейчас он разыграет с уркой умопомешательство и все встанет на свои места. Начал смотреть прямо в зрачки урке. И начинает чувствовать холод и дрожь в солнечном сплетении, с каждой клетки тела начинает переть неведомое. Урка закатывает глаза, дергается и затихает на полу в позе побитой собаки.
С места рванулась врачиха, уселась напротив росса.
Уставился ей в глаза, мысленно спросил: «Совесть у тебя, кобылица, осталась?»
Врачиха покраснела, учащенно задышала, трясущимися губами все же произнесла:
– Запрещенными приемчиками позволили себе побаловаться? Измененное сознание?
– Достал он меня, – вздыхает росс.
– Вы больны, Семиоков, – подымается, – Мы будем лечить вас от навязчивых состояний антипатии к нашей новой свободной, но не для таких, как вы, жизни. Лечить и от хульных и кощунственных утверждений по отношению к руководителям. Ха, вы же еще и гениальный изобретатель. Вот тут начнем изгонять паранойю.
– С тобой, умник, – оторвался от Писателя санитар с мордой красно-деревянной образины, – от души поработаем. Кто-то до сих пор крышевал тебя. Обществу тебя уже не вернуть, а вредные мысли мы из тебя изведем. Будет тебе измененное сознание!
Ушли санитары, врачеватели душ человеческих. А писатели, как известно, инженеры душ. Врачеватель своей собственной души, которая кровью скапывает на бумагу в строчках, – вот что такое писатель.
– Любовь Ефимовна, – обратился к медсестре, сдерживая отчаяние, – помоги.
Намочил ткань, сам подставил лицо под струю воды и вернулся в палату. Урка делал вид, что спит. Оракул наблюдал, Писатель просил воды.
Влетела медсестра, за ней тут же санитары.
– Сердце, – произнесла тихо. – Сердце у него отказывает.
Вытолкала санитаров, принесла в кружке воды, пощупала пульс. Пришла со шприцем и уколола замученному что-то сердечное. Без дежурного врача, по собственному почину. И все молча, закусив губу. Эта понимает, что творится в спецстрогаче. Эх, Любовь, ведь и тебе изменят сознание. Помалкивай.
На следующий день в десять утра в палату зашла завотделением. Бета Борисовна молча протянула ему какой-то бланк.
– Я не кобылица, Семиоков, – упрекнула. – Я мать троих детей и очень нуждаюсь в зарплате. Если выписку утвердит главврач – вы свободны от обследования вашей психики. С вашей крамольностью пусть разбираются органы. Вашим странным флюидам – Бог судья.
Начал читать выписку: здоров, здоров, здоров…
– Это, – возвращает бланк, – все еще активная проверка? Я к смерти готов, а вы…
– Нет, – мотнула головой, – не проверка. Я настояла на консилиуме, вписала в бланк.
Никакого консилиума он так и не дождался. Любовь Ефимовна ему шепотом поведала:
– Уволена как не соответствующая должности. Профнепригодность. Отомстили.
Росс задумался: сколько ни убивали – люди не убиты, возродятся.
В отделении новый заведующий:
– Я вам, клеветникам, шизофреникам и симулянтам, обхаивающим нашего первого российского президента, так скажу: вам все равно, кого и что охаивать, лишь бы охаивать. Вы – больные люди и лечение воспринимайте с благодарностью. Нам социализм уже не строят, – хохотнул, – а выстраивают народный капитализм. Вы, шизо, теперь запомните: народный капитализм. У нас все принадлежит народу! – И смеется, не в силах сдержать ухмылку. – Семиоков, так «да» или «нет»?
– Передайте Разумовскому Киму Никаноровичу – я замешкался с ответом.
У Кухаря был свой излюбленный способ активной проверки.
– На рентген, на рентген! – командуют санитары.
Ведут вниз, в подвальные коридоры. Вводят в полутемную комнатуху. Они со света ничего не видят. Росс вздрагивает от истошного вопля и сопения. На него набрасывается какая-то ведьма, подвывая, стаскивает с него штаны. Рядом отбивается Писатель, а Оракула повалили две молодые девки. Пока росс растерянно моргал, ведьма вцепилась в член, повизгивая, пытается повалить на пол. Другая ведьма, остриженная наголо, вцепилась в ногу, подбила вторую, и гиперборея свалили.
– Дурачок, миленький, – шептала хрипло, задирая халат оголяясь, – сейчас, сейчас…
– Мой! – заорала первая и вцепилась зубами подруге в голую задницу, но та ни на что не обращала внимания и залезала на росса.
Вой, хохот санитаров, истерические рыдания забившегося в угол Писателя, безмятежность какого-то онаниста, за которого дрались две страшные женщины. Один урка не растерялся, работал вовсю, оглашая комнатку сексуальными воплями партнерши. Девки, глядя на это, вконец осатанели. Санитары хохотали до изнеможения, зажав руками животы. Лупили дубинками баб, набрасывающихся и на них. Оракула насиловали в сваре молодые девчонки, одна села ему на лицо, другая гарцевала словно на дьявольских мощах. Может, санитары для потехи подсыпали им что в пищу, может, болезнь такая.
– Больно-о! – орал росс. – Пусти, стерва! – стеганул по морде ведьму.
А ей хоть бы хны, дергалась, загнанно дыша. Росс мужик здоровый, но вырваться никак не мог. Ну и силища у этих сексуально буйных баб!
Писателя распластали на полу, сорвав с него одежду. На нем сидела девка, голая, две других держали за руки. Он задыхался и синел…
– Кончай сопротивляться! – огрел санитар дубинкой. – Насыщайся, красотка на тебе. – Га-га-га! – бесово оскалился, словно вынырнул из шрастровых адовых глубин.
О да, красотка. Беззубая, лысая, с подбитым глазом, с вываленной болтающейся сиськой угрожающих размеров, орущая матюки – россу явно повезло. К тому же еще ведьма жадничала, как кобыла, учуяв жеребца, начала отбиваться ногами, царапая и оплевывая соперниц, которые, ободренные санитаром, навалились скопом на гиперборея.
Разорвут, сучары! Алкид, начал подступать холод под грудину, ты готов умереть, но не под этой же взбесившейся сукой!
– Аааа! – душераздирающий вопль. – Ну, ублюдок! Импотент! – И плюется, лярва.
Бешенство! Наконец-то… Потеряв разум, разметал ведьм, вскочил на ноги и с надсадным удовлетворением обрушил кулак на подскочившего санитара. Тот сполз по стене, не охнув. Взвыл и другой, росс ткнул его локтем в лицо. Кухарь, оскалясь, метнулся и сзади ударил милицейской дубинкой по голове. Черный огонь обжег, расколол голову.
Очнулся в палате. Сотрясение мозга.
Неделю-полторы Кухаря не видели, надеялись – выгнали. Но напрасны были надежды. Сегодня он заглянул в палату пьяненький, повел смешливыми глазками с набрякшими красными веками.
– Га-га-га! – заревел, сверкая золотыми фиксами. – Ну, чумарик, – бьет росса, лежащего, по животу, – ты, часом, не жид? Сколько Бете всучил? Ты здоров? С психикой у тебя все в порядке? А вот сейчас проверим… Вот, – тычет какую-то бумажку в лицо, – особый над тобою контроль. Я те помашу кулаками! Встать, подлюга антироссийская! – глыбой нависает. – Новую власть охаиваешь, вот и получай свободу! – рывком сбрасывает росса с кровати, и он извивается вьюном на полу, прикрывая живот руками, в который бьет до блеска начищенным ботинком радетель новой власти.
– Вы недостойно себя ведете, – слышит слабый голос Писателя, – как вы смеете?!
Кухарь с правой руки, в полуобороте наносит Павлу Васильевичу страшный удар в лицо.
– Гордые? – скалится санитар, приподымает росса и бьет коленом в лицо. – Люблю гордых, – толчет его голову о пол, и от боли в мозгах тот теряет сознание. Но не надолго, ярость вскипает в нем. – Очернители! Демократию очерняете, президента очерняете – всех! Вылечим! Я вам такие права человека закачу, – потрясает бумагой и уходит.
Эх, где же ты, росская неведомая сила? Он не умеет владеть Силой, забыл. И сидит на полу, уронив голову между колен. Из носа, разбитых губ и лба капает кровь. В душу закрадывается изморозь. А не избавить ли отделение от Кухаря, ведь ему никогда не вырваться из этого застенка. Весь в кровище садится Писатель.
– Ну что, Витя, – сипло дышит, – стынет жизнь? Дождались свободы? Если так и дальше будет продолжаться – в этой стране невозможно будет жить. Уезжают… Кто может.
Смысл жизни ценится результатами. Россия отстает от развитых стран. Это известно всем. Но станет правдой лишь в том случае, когда об этом скажет очередной президент, надеясь, что зарождает веру, нет, не в Бога, а в самих себя. Народ – это сообщество людей, скрепленных одной целью, одной идеей. Русских лишили такой идеи, но это не означает, что цель отсутствует. Достоинство, благосостояние всех, а не отдельных выскочек, справедливость без лукавства избранных – разве это не достойная цель?
Писатель, выдавив из себя печальную усмешку, декламирует:
Где нет ни истинного счастья,
Ни долговечной красоты,
Где преступленья лишь да казни,
Где страсти мелкой только жить;
Где не умеют без боязни
Ни ненавидеть, ни любить…
– Паша, это твои стихи? – зажимает нос концом простыни.
– Да нет, Витя. Так писал еще Михаил Юрьевич Лермонтов.
– Убью Кухаря, – внятно произнес.
Дико захохотал урка, потом зло произнес:
– Слизь интеллигентская, – и бросился закладывать.
Росс ударил ногой по открытой двери, захлопнув. Не вставая, схватил урку за ногу и повалил рядом с собой, сжал худое горло.
– Сломаю шею. Гляделки кончились! – Подал Писателю полотенце: – Умойся в туалете.
Писатель в коридоре наткнулся на Кухаря. Тот сбил его с ног и приволок в палату.
– Я те умоюсь! Кровью всю ночь у меня умываться будете – так красивше, га-га-га!
С нечеловеческим стоном снизу росс поддел Кухаря. Жаль, его неведомая Сила проявилась в ненависти. А он хотел проявить ее в созидании и любви. Животина Кухаря вздыбилась и рухнула на пол. Но не он успел растоптать ему глотку. Опередил Писатель. Он затянул на горле Кухаря полотенце и давил, дрожа телом.
Дрожал и росс от холода во всем теле. И не мог сдвинуться с места, холодный обруч сжимал шею, жгучий холодный огонь обхватывал ребра. Он занемел, не мог владеть телом. Онемело смотрел на свои пылающие руки, они светились голубым холодным сиянием. Сияние обхватывало плечи, шею. А в солнечном сплетении разгорались боль, дрожь и холод – синий резак холодного огня.
Через десять минут внесли Писателя с раскроенным черепом. Агония сотрясала его тело, потом оно затихло навсегда. Он поверил в то, что убил человека, и не смог этого пережить. Не человека ты уничтожил, Паша, а смесь человеческого и рептоидного шельта. Эти гибриды заметны в маньяках, педофилах и садистах.
Из комнатки уборщиц вел второй выход в пристройку с крутой лестницей во двор. Санитары часто покуривали на этом балкончике, не закрывая за собой дверь.
Паша вбежал и с разгону бросился вниз головой на асфальт.
Люди, ваше столетие – миг, а вы начинаете приближать Пасть Счастья, это была последняя мысль росса, угасшая вместе с сиянием.
Он стоял истуканом. Потом его уложили. Ступор. Удушье.
Росс, не успевший стать Стражем, сломался? Все в порядке, наконец-то. Теперь на полном основании будем его лечить. Нормальный специалист дождался бы полного обратного развития реактивного психогенного ступора при травмирующих обстоятельствах, но те, кто и не очень жаждет быть настоящим специалистом своего дела, отписали: депрессивный кататонический негативистический ступор, резкое обострение шизофрении. И приволокли электросудорожный аппарат, будто росс полгода лежал без движения. Глаза у зава горят ответственностью: все для человека, все во имя человека, все для блага человека.
Заспешили. В отделении два трупа. Это же чрезвычайность, но специфика больных – сумасшедшие. Суицид… Заведующему выговор.
Крепкая у зава мохнатая рука за спиной, крепкая.
А он вдруг заговорил, думал образумить лекарей.
– Зачем? – прошептал и ощутил мурашки по всему телу. – Я сам встану.
– Отлично, тогда мы даже не нарушим инструкцию.
Кое-как сел. Голова кружится, тошнит, во рту горько. Ему бы десять, ну двадцать минут, и он полностью очнулся бы, встал на ноги. Но подхватили и поволокли.
Каким идолам люди начали молиться? И демонам-рептоидам позволяют внедряться в те молитвы. Почему русские становятся такие безразличные, а то и жестокие друг к другу и теряют чувство единой и доброжелательной русской нации?
– Так «да» или «нет», Семиоков? Ким Никанорович нервничает…
Те демоны – страдания, нажива, лицемерие, воровство, обман, рэкет, коррупция.
Пока росса укладывали в кабинете, по телевизору льстиво шуршат выступления товарищей, ставших господами. И что поразительно, в устах подобных господ путь у них всегда верный. И еще – проверенный временем. А после разрушения Союза этих «верных» путей и не сосчитать. Господа стараются…
Какой год сейчас? – не может ответить на этот вопрос. Его притягивают ремнями к кровати. Прямо перед глазами инструкция: «Больной должен быть тщательно обследован со стороны соматической и неврологической сферы, консультация терапевта и хирурга обязательны». Инструкция строго запрещает электрошок при гипертонии и нарушениях со стороны костно-мышечной системы. У росса от ударов дубинкой вывих шейного позвонка, давление двести на сто, но ведь этот тип упорно и демонстративно не лечится…
Он косился на стол около кровати, и по телу пробегал озноб. Набор инструмента палачей: металлический шпатель, ему сунут его между зубами, чтобы не задохнулся, шприцы – огромные – иглу втыкнут в сердечную мышцу, когда будет отдавать концы, электроды и раствор, смачивающий кожу для лучшего контакта, роторасширитель, зажим для языка, кофеин, спирт, йод, лобелии, цититон, адреналин, кардиамин, эфедрин, кислородная подушка.
А вот и реостат, главный пыточный аппарат, им отрегулируют напряжение. Телефонный диск на аппарате, каждая его цифра соответствует времени электрического удара. Семиокову заведут диск на максимум, он, наглец, утверждает, что психически здоров. Глупец, психически здоровых вокруг почти не осталось…
Успевает взглянуть на красную кнопку и протянувшийся палец…
Трескучая молния выжигает глаза, пронзает мозг, ужасающая темнота, будто его лично посетил Князь Тьмы, – гаввах гиперборея целителен. Нефилим торжествует.
– Припадок не возник. Увеличить напряжение!
Удар, еще более страшный и обжигающий.
– Увеличить экспозицию времени!
Ослепительная сварка в сплошной темноте, мозг потрескивает, рассыпается искрами, фиолетовые вспышки и чудовищная боль в затылке.
– Увеличить напряжение!
– Всё. Сто двадцать вольт.
– Да? Интересный случай… Экспозиция?
– Вся. Почти секунда.
– Интересный случай… А припадка нет. Как же его лечить?
– Ну и бес с ним, пусть лежит. Перекурим и повторим.
– Нельзя! А-а, ладно, перекур. Задергается, куда он денется.
– Ну ладно, дай сигаретку…
Они уходят, а его начинает колотить. Какой, простите, туннель со светом впереди? Видит ангелов смерти: «Уйди, – отталкивают, – у тебя свой Путь».
Спасибо, обнадежили. Не принимают – видно, мало им страданий.
Приходит слегка в себя и слышит ругань:
– Уже клиническая, мать перемать! У, идиот, сколько мороки с ним, покурить не дал.
– Ладно, пусть дергается. И дает же Бог таким идиотам здоровье! Чего он доказать хочет? А вы молодчиха, Любовь Ефимовна, без вас он задохнулся бы, захлебнулся собственными слюнями. Отпишись потом! Или откупись, а в моде евро…
– Витенька, замордуют! Что у тебя с этой шишкой, с Разумовским? Жизнь дороже… – Сестра выдергивает иглу, прижимает ватку и наклоняется ниже. – Терпи, – шепчет тихо-тихо, – я тебя спасу. Достала пишущую машинку, печатаю о душегубе, о тебе. Рассылаю… Кто-то да отзовется! Прошу, чтобы передали в иностранное посольство. У нас защиты нет… Одна волокита. Сама в посольство боюсь – убьют.
Честная и наивная женщина. Да тебя, Любовь, вмиг вычислят. Дай уйти из этого адового мира, в котором защиты нет. Те, кто обязан защищать, сами нередко нуждаются в защите. От кого защита? От самих себя. От самих себя!
– Люба, – прошептал, – Разумовский мелкая гнида, но быстро пошел вверх на фоне «исторических» перемен. Первый президент дал волю шакалам.
Заметался на кровати, упал на пол и завыл. Его подхватили санитары и поволокли в подвал, бросили в помещение со знакомой по СИЗО лампочкой-трехсотватткой. Вонь, грязь, цемент. Убийственное зловоние! В углу сидит вроде человек, потерявший облик человеческий. Красновато светятся глаза (он уже в нижнем потусторонье), по лицу ползают черви, щека загноилась. Он голый, весь перемазанный калом. Монотонно щелкает остатками зубов… В каких загаженных слоях Астрала блуждает его уничтоженная душа?
Оглянулся загнанно на санитаров, шибанула жуткая мысль: И я стану таким.
– О, сразу и выть перестал? Я те повою! Комедию вздумал разыгрывать? – И ударом ноги вталкивают росса в цементный мешок.
Дверь захлопывается, отбрасывается дверца окошка. Наблюдают, ловя кайф.
Ужас пронизывает каждую клеточку организма, голова раскалывается от режущей боли. Приседает тут же у двери, сжимается в комочек, сливается с дверью. В таком положении санитары его не видят. Что изменилось в человеке с тех пор как, якобы во благо, распяли Иисуса? Взял на себя грехи человеческие, спас нас. Спас? Или кто-то просто оправдался…
– Ишь, хитряк! – хохотнули в окошке. – Тыкни его чем сверху. Притащи вилку…
– Подонки! – орет в ответ.
– Вот гад! – врывается санитар. – Это мы подонки?! – обиделся.
Но поле безумия мгновенно передается буйнопомешанному, он с оскаленным высверком совершает гигантский прыжок и впивается зубами в затылок санитару. Заскулив, санитар падает. Вбегает напарник и ребром ладони по горлу оглушает сумасшедшего.
Санитар, бегающий за вилкой, оставил открытой решетку, росс в запале подымается по лестнице, в коридоре на миг приостанавливается перед ординаторской. Войти и передавить этих врачевателей? Но скольких придется давить, если сами врачи безумцы?
А из подвала несутся душераздирающие вопли. Взвыла сирена. Россу заломили руки, набросили на горло полотенце, придушили, волоча в палату.
Но что-то сработало. Заведующий отделением внимателен, насторожен. Слегка утихомирились санитары.
Объяснила Любовь Ефимовна:
– Я забросала редакции и прокуратуру описанием издевательств над больными. Меня принимают за сумасшедшую, бесконечно ищут автора, вот главнейший вопрос. Найти автора, автора, автора! Опасность – автор. Найти автора и распинать. Учить уму-разуму. Создают комиссии, все возмущены: в психиатрии нарушения прав человека в прошлом.
– Мои письма цитирует «Свобода», – сообщила Люба. – Почему же наши молчат?
Запуганные? Равнодушные? Привычные к чужому страданию? Уверенные, что замнут, виновных прикроют властвующей коррупционной дланью? Люди настолько устали от правильных слов, что не верят слову президента, прокурора, депутата. Редактор, режиссер, следователь готовы рискнуть, но результат их риска нулевой. Нет, случаются исключения…
– Лечение вам назначено строго по диагнозу: шизофрения с выраженным депрессивным состоянием, с бредовыми идеями обвинения и отношения, – настороженно внушает заведующий. – Кто рассылает ваши клеветнические доносы? В кабинет его!
За дело взялся специалист. Пытать нужно с пристрастием, с истинным спокойным устремлением, без всяких там оговорок.
Судороги сотрясают росса. Судороги и беспамятство.
– Кто рассылает клевету? Или ты сам, полный шиз, освоил грамоту и пишешь, пишешь, сучонок?! Да пиши… Кому твоя писанина нужна – думал?
Но тут происходит совершенно неожиданное. Резким жестом, выдворяя лупоглазого, входит грузный, с тяжелой выправкой гражданин.
Узнает полковника Максимова Михаила Константиновича.
– Полковник? – шепчет.
– Генерал, – поправляет особист. – Или для тебя время остановилось? Но, вижу, еще соображаешь. Тогда слушай внимательно, – тихо произнес, усаживаясь на тумбочку. – Излагаю то, что ты помнить не можешь. При помощи медикаментозной сыворотки мы пару недель назад разговорили тебя и ты указал на свою матушку. Твой, так сказать, батя начал создавать «генератор», маманька твоя могла что-либо знать. Но она оказалась таким же глупым врагом страны, как и ты. Но схему мы раздобыли.
– Ну и что? – почти спокойно спросил, ничему не удивляясь. – Из какой же ты преисподней явился, государственный подонок?
– Ничего личного, – засопел генерал, – интересы государства превыше всего.
– Схема генератора у вас? У Залькова? У Разумовского? Чего вам еще?
– Проверяю наш препарат, вижу – ничего ты не помнишь. Это хорошо! А схема твоя не может работать, даже теоретически, – вскочил Максимов. – Секретик в могилку решил прихватить? Еще можем договориться… Только моргни, этого лупоглазого психиатра определим на твое место. Или концы в воду – морг. Хочешь в морг?
– У вас спецсредства – разговорите меня.
– Уже, – усмехнулся Максимов. – И ничего-то ты не помнишь. Тоже, кстати, открытие. Но автор сотрудничает с нами и живет припеваючи. Родина для него – не пустой звук. А ты, Семиоков, потерял все! Вот хочу знать: ради чего?
– Время такое: власть, ставящая на колени, жрущая благие намерения, уже не власть. Вот ты и выведал мой секретик, генерал.
Без слов генерал Максимов показал скрещенные руки заведующему и вышел.
Смертный крест, приговор. Бог. Арктида. Даария. Астрея… Смертный приговор Стражу? А что тут такого? Кто-то верит в тонкоматериального Бога, и, если человеку Его не уразуметь, следовательно, этот Бог весьма абстрактный. Но тогда означает, что и вера таких людей весьма абстрактна. Слепая вера жестока, когда кто-то в этой вере сомневается. Ну а что касается материального Стража от высокоразвитой цивилизации – так это вообще выдумки. Вредные фантазии, их должно пресекать, ибо это вмешательство во внутреннее развитие человечества. Мы первый тайм уже отыграли…
Люди, не допустите такого же второго тайма! – подумал росс.
Генерал, вы и Разумовский совершили грех, которому нет прощения: ради своих корыстных целей именем государства вы превращаете людей в падлу. И надеетесь: жизнь после смерти – сказочка. Энергия времени – сказочка. У вас немало последователей… И вот из-за этих гнид вся страна не поспевает за временем. И тогда энергия истощается, влачит подвластное существование, заимствуя энергию времени у более цельных, умных, деятельных не красивыми словесами, а жесточайшим ощущением своего достоинства нации, страны, бизнеса, справедливости, творчества.
Боль ниже затылка доканывала росса. Конвульсивно сотрясаясь, сдвинул поврежденный позвонок, защемило нерв. У него сломались зубы, прокушена щека. Кровь заклеивала горло, а он не мог прокашляться, страшная боль в позвоночнике.
– Вид у вас, Семиоков, вполне благостный, – улыбается одними глазами заведующий. – К ночи повторим. Устал я. Кто рассылает инсинуации о моем отделе?
– У меня что-то с позвонком, – шепчет больной.
– Да что вы говорите? – усмехается врачеватель душ. – А доносы на нас кто рассылает?
Любовь себя и выдала. Самовольно привела честного травматолога. Тот поднял скандал, вплоть до областного медицинского начальства. Врач что-то вправил в шее, но боль не проходит. Загнулся бы Геракл, попав в такое развитое будущее?
– Вам назначили галоперидол три раза в день, – объявляет лупоглазый. – Сейчас Любовь введет вам обезболивающее, потом инъекцию галоперидола. – И посматривает на Любу.
– Не буду. Вы преступник, а не врач. Я позвоню в милицию…
– В милицию? – расхохотался лупоглазый. – Ну-ну, дуреха, желаю удачи.
Россу в убийственных дозах вводили галоперидол. Он переходил в Мир Иной, но это был мир нага. С первого взгляда абсурдный, помешанный на одном – власть. Насильственная власть над душой. Этот мир маниакального насилия отбрасывает тень на нашу материальную структуру, захватывает несовершенные души, имеет громадное количество исполнителей и последователей в нашем мире. Не надо утверждать, что это фантастика. Не надо, граждане. Раскройте глазки, оглянитесь вокруг… Наука слепа, оперирует куцыми материалистическими и технологическими достижениями. Только обстоятельства, в которых побеждают страдания и несправедливость, ведут нас к вере в себя и к духовным сущностям Света. Подобная стезя тяжела, а порой и вовсе невозможна, когда система готова задавить человека, который решится на деле показать корыстные махинации внутри системы.
Росс слушал рассказы бабушки. У него две бабушки. Одна в видениях увлекала в сияющий мир радости, другая – пережила революцию. Восставшие, вопящие об освобождении и экспроприации, «грабь награбленное», сбивали деревянные желоба, по которым стекала в ямы кровь казненных невинных сынов и дочерей России. Ямы крови… Гильотин по причине отсталости не было, были революционные шашки. Дед – офицер русской армии – поверивший в новую свободу, перешел на сторону красных, но, увидев эту кровавую оголтелость, хотел уйти, но догнали, бросили в барак к тифозным и заживо сожгли. Власть, которая опирается на фанатичную идею: человека нужно уничтожить, засадить в тюрьму, ошельмовать, если он не соответствует принятой доктрине, идее, замыслам вождя – вот что вещала приемному внуку земная бабушка. И радостью звенят слова «красное солнышко», «красная девица», Красная площадь, где под сводами Мавзолея почитается гений, не щадивший никого ради адовой призрачной идеи. Оголтело провозглашая свободу и любовь к ближнему, так называемым врагам революции – крестьянам, священникам, думающим людям, заливали расплавленный свинец в горло. Потом из Красной площади, красной девицы, сотворили кладбище. Но к кровожадной революции в России не только «амхели» причастны (символ революции красное знамя – от Амхеля Бауэра, взявшего имя Ротшильд, это его революционный символ), причастны не только зомбированные Ленин и его соратники, но и более могущественные силы, вгоняющие в страдания и зомбирующие всех, кто смеет называть себя человеком. Красный цвет знамени… Красная инфракрасная составляющая – высшая доступная вибрация для рептоида, это цвет человеческого страдания и крови.
Когда Виктор Семиоков, повзрослевший, услышавший слово «экстрасенс», понятия еще не имеющий, что это имеет хоть какое-то отношение к нему, подошел к главной площади страны – ему стало дурно, тошнота и ужас переполнили душу, и он подумал: «Эта энергетика праха никогда не даст России подняться с колен. Где же тот Пантеон Памяти, куда свезут этот прах?» Живая жизнь не может и не должна сочетаться с прахом, ему доступна наша память. У сенсов есть простой, но мощный по энергетике девиз: уходишь – уходи. Этой энергетики нужно придерживаться, прошлое – это всегда уходящий поток, вступать в него чревато – разрушение. Нельзя цепляться за прошлое, в нем нет жизни – иллюзия, память, урок, благодарность или проклятие, но не несущаяся в будущее жизнь. Но если Красная площадь – это жизнь, дайте же ей жить без мумий и костей, пусть красное солнышко будет солнцем, а не загробным царством. Те, кто клянутся в любви к вождям, – клянитесь, но определенным людям прах – «живее всех живых», они не хотят отрекаться от праха, изображая его солнышком. Не отрекайтесь! Но это личный пиар, телереклама, которая пропагандирует залежалый товар.
Виктор Семиоков (даже организм росса погибал) не мог глотать слюну, она стекала по подбородку, и он в полном сознании чувствовал стон умертвляемого тела.
Любовь Ефимовна отнесла последнее обращение в редакцию «Свободы», подписала своим именем, взяла в руки микрофон, указала место своей работы. Ее обращения так и истлели бы в «проверке фактов».
В десять часов утра вошли в палату строгие, молчаливые. Комиссия! Что у них на уме: посрамить рупор Запада?
Что нам делать, если за бугром свобода с душком, а у нас – нехарактерные проявления.
От которых порой несет таким смрадом!
Росс не мог говорить. Говорила Любовь, маленькая худенькая медсестра.
– Невероятно! Страшный отголосок недавнего прошлого, – сжимал сухие кулачки лысый профессор. – Однако факты требуют строгой проверки. Строжайшей проверки!
После которой тебя, Люба, обвинят во всех страшных грехах.
Вот он, самый жуткий грех России и страх: коррупционные хари измываются над невиновными, вампирами присасываются к их душевным и материальным ценностям.
– На весь мир прогремит ваше имя, академик! – кричит Любовь. – Смерть Семиокова ляжет на вашу совесть, если вы ее еще окончательно не потеряли. Каждый человек, открыв Интернет, будет проклинать вас! Вы оправдаетесь перед этой энергетикой проклятия?
Эти слова означали, что скандал втихую погасить не удастся, информация вышла за пределы проверяющих. Живого свидетеля, Любовь, в самоуверенности не успели изолировать. К тому же вдруг ужасно заактивничала прокуратура и допросила бывшую заведующую Бету Борисовну. Всего-навсего, с этого бы и начать.
Лупоглазого сняли с занимаемой должности. И все. А чего еще?
Сколько Господь должен отпустить времени, чтобы люди поумнели?
Вот только Господь никому ничего не должен.
Вибрации торсионных полей, «большевистское поле» долго будет вибрировать в генетических центрах, ибо душа – не кровь, как утверждают знатоки, кровь и клетки уничтожает смерть, душа – это энергетический и генетический торсионный код матрицы, который усовершенствует наше Сознание. А если не усовершенствует? Тогда мы опускаемся в простейшую говорильню о святости души и чистоте наших устремлений.
Росса, калечного, вышвырнули из спецухи, дав первую группу инвалидности. Диагноз оставили тот же, просто его непрофессионально лечили. Он был недееспособен, с трудом передвигался, с трудом говорил, имел неправедный диагноз. Любовь Ефимовну убили на следующий день после прибытия комиссии в лечебницу. Ее переехали около магазина.
От Янга он узнал, что по безнаказанности истинных виновных и коррупции Россия выдвигается преисподней на первые места по полигонной обработке душ.
Это неправда, бред шизофреника? Обидно такое слышать? Тогда – не слушайте. Страус бежит гордо, но наступает момент, когда он зарывает мозги в песок и выставляет зад.
«Вера – последнее прибежище души», – но у росса не было веры. «Новая» жизнь после двухтысячного года ничем не была лучше прежней, души исчезали в протуберанцах рвачества, патологической наживы и лжи.
Росс остался один. Вернее, не один – с Янгом, он подбивал наложить на себя руки. С избавлением! Но остался невыясненный вопрос. Вопросы всегда тревожили, Виктор Семиоков, росс Арктиды, искал на них ответы. Зачем он при жизни проходит эти круги ада?
Забрала его из клиники неузнаваемо постаревшая земная мама. Через семь месяцев она умерла. Каждодневно и бесконечно смотрела на сына и молчала. Говорили одни глаза: «Сынок, я потеряла веру».
После похорон, не отступая ни на шаг, рядом шла Натка. Молча вошли в квартиру. Речь его еще полностью не восстановилась, но он промычал:
– Натка, прости меня… Твой взгляд выворачивает мне душу, а от нее и так уже ничего не осталось. Прости меня…
Выла над ним, рыдала, отпаивала травами, увлекла методикой лечебного голодания. Два раза он по двадцать четыре дня голодал. Начал видеть ауры людей, деревьев, даже кот предстал в желто-коричневом сиянии. Несколько месяцев он мог безошибочно знать человеческое прошлое и предсказывать будущее.
Через год – снова дни голода, но начало отказывать сердце. Спасли. А он так хотел видеть людские ауры и судьбы.
У Господа поблажек нет: или ты выполняешь свою миссию, или влачишь жалкое существование, обеливая пороки. «Лицемер – это тот, кто носит маску благочестия, будучи в душе своей лишенный всякого благочестия». Эти слова принадлежат нашему современнику. Если и не пророку, так святителю и врачевателю душ и тел. С этим святым будущему Стражу еще предстояло познакомиться.
Так в чем же заключаются наши Божьи миссии? Миссия одна на всех: сохранить себя, свое достоинство и любовь, совесть и неподкупность. Сохранить, если русские достойны своих предков, россов. И не важно, какая у тебя национальность, какой акцент, где ты родился, ты – русский, если ты гражданин великой страны, которая обретает свой Путь, преодолевая наваждения деспотий и просто глупости, беспардонной наглости приближенных к власти. Но ведь власть власти – рознь. Так было всегда. И так будет. Бойтесь великих идеалов, их глашатаи всегда способны на любую подлость во имя этих идеалов. Оболваненные фанатики, борьба интересов, стенания лидеров о благе народа – это привлечение простаков, проще говоря, демагогия. Действенны только результаты, анархия смешна и вредна, бесконечные разоблачители порой герои и страдальцы, но без действенных лидеров никак, лидеров, которые достойны веры. Не слепой веры, а осмысленной и честной. И разве мы не выстрадали в себе такую веру и таких лидеров?
Натка как-то спросила, а что же, мол, твой «кольцевой генератор»?
– Это поражающее оружие назовут лучеметом, – зло ответил. – Должности и деньги будут править миром. Но начнется расплата, вначале так себе, безнравственность и жадность станут причиной кризиса и новых подлых войн. У Господа нет поблажек…
Росс, пришибленный галоперидолом, не мог окончательно внять: его жизнь, его страдания – это дань исковерканной коррупционной системы, где злаки несправедливости, человеческой неполноценности произрастают чаще, гуще и активней, чем семена и плоды любви? Даже владея экстрасенсорными способностями, росс не сразу почувствовал, что из туманного марева всматривается в него чешуйчатая рожа рептоида. Почему об этом чуждом присутствии, называя змееподобных людей нефилимами, настойчиво предупреждает Библия? Почему в легендах, под разными названиями, присутствует раса чешуйчатых созданий? Почему с такой легкостью произрастает страдание? Жертва страданий – человек.
Росс сокрушался своей тоскливой «бытовухой» и безликой жизнью. Виноват ли в этом только сам человек и его мироустройство вокруг? А его ли, человека, это мироустройство?
Пришел как-то домой, по телику Макаревич своим немужественным голосом поет мужественные слова: «Не стоит прогибаться под изменчивый мир, пусть лучше он прогнется под нас!»
После этих слов россу стало совсем скверно. Мир действительно прогибается, но не под нас. Он прогибается перед богами, которым сладостны наши страдания.
Конечно, кого-то обязательно покоробит проскальзывающий тон оракула, коробит тех, кто почувствовал себя божком, а тут какой-то недомученный шиз проповедует. Жизнь, говорят, проста: кто может – тот добивается материальных благ.
Господа, но жизнь не проста даже в своей физоснове, а уж в тонкоматериальной…
Получается, любовь Бога – не те вовек благословенные небеса?
Любовь или на потребу страдание? Бог страдал на кресте, так тогда давайте страдать… Хорошо, нравится? Это еще вопрос: кто и что на этой земле богодушествует?
