Рослый мужчина, даже слишком рослый и крепкий телом, сквозь падающие на одну сторону лица длинные, до плеч, волосы, внимательно, чуть исподлобья, всматривался в широкий экран телевизора, вслушивался в слова доктора технических наук, которому довелось работать еще с легендарным изобретателем ракет Королевым. Доктор наук с убежденностью выдвигал свою версию взрыва над тайгой Тунгусского метеорита. Суть версии заключалась в том, что при разрушении праматерика Гипербореи сверхразвитые, духовно и технически гиперборейцы все погибнуть не могли. Часть из них расселилась по просторам нынешней России, а часть на космических кораблях ушла на другие пригодные к жизни планеты. Гиперборейцы, конечно, посещают Землю и поныне.

Вывалы леса и отсутствие метеоритных остатков – следствие торможения космического корабля, который ринулся на таран, взорвав себя и комету. Ценой своей жизни в сущности предки россиян спасли Родину.

Чуть кривая усмешка на миг исказила мужественное лицо мужчины. Да, доктор технических наук имел право на эту гипотезу, к тому же часть правды в его словах была. Но вся правда была несколько иной.

Комета неслась по своей орбите, столкновение с Землей было просто невозможно. Их корабль двигался прямиком к Земле. Несмотря на все блокировки, он начинает помнить себя околоподростковым мальчиком, который в группе летит к Земле с спецмиссией. Не они первые и, конечно, не последние… Не то чтобы они в ответе, но обязаны доступными способами внедряться в общность России, чтобы помочь ее более быстрому развитию и продвижению к духовному просветлению светоносной Сиайры. Внедрение происходит непросто, имеются на тонкоматериальном уровне весьма продвинутые противники. Да, они действительно гипербореи, перед самой планетой им заблокируют память, ибо тысячи лет развития по сравнению с нынешней Россией дадут о себе знать: их не понимают, отторгают. Память проявляется позже, иначе или сойдешь с ума, или, измытарившись добиться сущностной справедливости, начинаешь в неистовстве убивать. Он, мальчик, – Алкид, Натка – ясновидящая, Литруда – поэтесса. А что касается Королева, – мужчина вновь слегка усмехнулся, – бросили в застенок, слишком многие в миссии не миновали этого, но пришлось освободить… Хоть на это ума хватило у бывших россов, которые еще не скоро сообразят, что они потомки величайшего наследия. Они русские, но лишь единицы из них возвращаются к духу россов. И только в лихие годины просыпается в них Дух предков.

Вой тревоги высшей степени опасности – этого никогда не забыть, никакие блокировки не спасут от душераздирающей вибрации опасности, секунды жизни или… вечность.

Огромный, в несколько километров боевой крейсер рептоидов возник внезапно из межпространства, мелькнул мимо и ударил из всех энергетических пушек по комете. Разряды окрасили заревом пространство, но взорвались сбоку ядра, комета изменила курс и с ускорением устремилась к Земле. Несколько секунд ушло на расчет орбиты, Россия будет превращена в месиво из льда, воды, камня и крови. «ДАР» задрожал от напряжения, никогда еще он так не дрожал, и ринулся на обгон кометы. Обгон произошел только над самой тайгой, и такого торможения, наверное, не знал весь близлежащий Космос. Корабль треснул в нескольких местах, но успел ударить по комете Белым Саваном.

Они «дотянули» до побережья, вызвали аварийную команду – это забота экипажа. А их вернули назад и только перед девяностыми годами заблокировали память и ввергли в российскую действительность, без прикрас и помощи. Алкид – его легенда. Не для людей, для внутренней опоры, решимости и запала души.

И приблизился Геракл, получивший по рождению имя Алкид, и поднял меч, чтобы освободить титана Прометея, сбить оковы. Но раздался орлиный клекот, птица со стальными когтями и клювом спешила на кровавый пир. Поднял Геракл-Алкид свой лук и сразил орла. Разбил цепи, которые сковывали Прометея, вынул из его груди алмазное острие и молвил: «Ты свободен, титан-мученик. Люди послали меня вернуть тебе свободу».

Вестник Деянире сказал, что муж возвращается домой, посылает подарки и пленницу. «Не простая пленница, а дочь царя Эврита Иола».

Иола была молода и красива, Деянира испугалась, что разлюбит ее Геракл. Вспомнила она предсмертный совет кентавра Несса и его запекшейся кровью, которая якобы удерживала любовь, натерла новую праздничную одежду мужа и послала с гонцом навстречу герою.

Когда одежда коснулась тела, яд Нессовой крови проник в Геракла. А та кровь была смешана с ядом Лернейской гидры, первой на земле матрицы рептоидов нефилимов. Стрела, пропитанная ядом, поразила когда-то злого обманщика Несса.

Не срывалась одежда, она приросла к телу и причиняла невыносимые муки. Геракла убили страдания, которые навлекла на него слабая и любящая его женщина. Вскоре Деянира узнала о том, что собственными руками погубила мужа, и бросилась грудью на меч.

В долину, где умирал Геракл, пришли его дети, престарелая мать Алкмена и друзья Иолай и Филокстед. И сказал Геракл холодеющими губами: «Отнесите меня на высокую гору, чтобы было видно море. Там, на просторе, сложите мой погребальный костер. Я привел тебе, мой старший сын Гилл, в жены Иолу, и всегда будут жить на земле мои потомки. Это моя последняя воля…»

На поднебесной горе Этна, что возвысилась над Фермопилами, сложили погребальный костер Геракла. Филокстед, давний товарищ героя, поджег смолистые бревна.

Все боги Олимпа ждали великого героя Эллады. И показалась высоко в небе золотая колесница. Это Афина неслась по небу, везла на священную гору нового бога – Геракла, рожденного смертным, но заслужившего бессмертие. И налила Геба жениху кубок нектара – напитка бессмертия.

Прошли века. Деятельный, совершающий подвиги во имя людей и себя, Геракл впал в неизбывное уныние и взмолился: «Зевс, отец мой, я сын земной женщины Алкмены, замучило меня ваше бессмертие – пощади. Верни меня на землю Эллады, я близок к безумию – пощади или я готов убить вас всех. И ты знаешь, Зевс, я убью вас!»

И ответил встревоженный Зевс: «На земле Эллады сейчас кризис, сын мой. Это тебе не Эриманфский вепрь – в сто раз хуже. Там такие авгиевы конюшни, даже ты, сынок, не очистишь. Кризис – это страшнее Критского быка и Немейского льва, ты подорвешь свои силы, хотя ты и бессмертный. Хочешь, я возрожу тебя в России? Возрождайся в этой далекой северной стране, это часть суши твоей бывшей праматери. Эллины – род бореев, отступивших на Юг. Они, как, впрочем, и россы, так и не приспособились к жизни в другом мире. Найди тех, кто проклял людей. Но, возродившись, ты станешь смертным и умрешь страшной смертью, поразив нелюдей, и вновь возродишься только тогда, когда люди будут помнить тебя и звать к себе. Согласен, сын мой?»

– Да, – коротко ответил Алкид. – Лучше умереть, чем глотать ваш сладенький нектар.

Мужчина улыбнулся, потер лоб, отбросил волосы с глаз. Почему нефилимы так ненавидят Россию? Ишь, «сыны Божьи», сошедшие с неба на землю… А ответ прост: Гиперборея, а позже и сама Россия рождены от Света, цивилизации Запада успели перехватить рептоиды. Как ни завоевывали, как ни гадили навалом корыстных мздоимцев и изоляцией – россы возвращаются, зримо исповедуя Дух своих святых первопроходцев жизни. Но слишком долгое пребывание в диких лесах в борьбе за выживание, с одной стороны, закаляло дух и неустрашимость, с другой – зарождало самость и детское доверие к тем, кому доверять было равносильно рабству.

Северная Арктида – первый континент, который был уничтожен рептоидами. Они подло направили астероид со стороны диска Солнца, и, невидимый, он обрушился на святые земли. Ось Земли была сдвинута, начались землетрясения и невиданные холода. И смерть. И соперничество. И забвение тонкоматериальных законов, ритуалов и прозрений. И дикие бесконечные леса, не просветляющие душу, и сгинувшая под водой Мировая Меру, дающая энергию и связь с Тонким Миром.

Лаврак расположился у самой скалы, отвесно уходящей в воду. В уголке между скалой и каменистым берегом набросала волна мелкие камешки, обкатала слегка, образовался маленький чудо-пляжик. А у скалы вода пенится, скала красная от раннего солнца, вода в белой пене отскакивает – кипит, скала накаляется, не уступает морю, огромная, туманным облаком, как паром, опоясала себя повыше середины. В трещинах растут деревья – на такой высоте! на камне! – и хочется смотреть на это величественное спокойствие, на диких голубей-горлиц, перелетающих в вышине с выступа на выступ. Море здесь особое, волнуется у отвесных скал, колышется, пугает провалами волн. Но вот волна вздыбилась поверх черных провалов и, подсвеченная солнцем, ядовито-зеленая, угрожающе спешит к скале и разбивается на тысячи ярких брызг о неприступный камень.

Лаврак – более чем двухметровый здоровенный мужик. Взгляд исподлобья, мрачноватый. Короткая прическа с ранней проседью. Глаза должны были бы быть как у Иисуса на иконе, ясные и страждущие. Но родная Россия и наговский Янг превратили его в Лаврака с черными отчужденными глазами. Где-то в глубине души он знает: жив еще в нем Крепыш, рослый подросток с «ДАРА» с буйной, выгоревшей на солнце гривой волос, глаза у которого светлые, по-детски мечтательные.

Съемная рукоятка нетерпеливо щелкнула, встав на место, курок автоматически захватил устройство сброса лески и замер, подавшись вперед. Вогнал гарпун с тройником – курок замер по центру, удобно прижался к пальцу. Вошла в паз противовеса вторая ручка.

Судьба – это в другом мире матрица его бесплотного двойника, его тонкоматериальный фантом. Странные и порой угрожающие видения донимают его. Виктор Николаевич Семиоков по кличке Лаврак поежился.

– Какой род занятий у росса? – спросила кого-то Судьба.

– Бродяга. Изобретатель, но бывший, – получила ответ. – Судьбинушка, – дернул поводком Янг, – не разводи базлы, пусти этому драному гиперборейцу кровь.

Янг – чешуйчатая образина с алыми глазищами – копирует Великого Нанаса, его доверенный двойник. Янга Судьба могла бы и ослушаться – обычный монстр демонических шрастров, но наговская «САТАНА» – эго-система, которую создал бывший Архангел Денница, который в порыве проявившейся гордыни провозгласил себя Люцифером, lukis + ferry – носитель света: «И стану богом сам по себе». И с тех пор падший Архангел творит свои порядки. Но не Люцифер главный. А кто? А как бы и никто – Тьма, рептоид. Они всюду, но их и нет… До поры. У них что ни главарь – так Великий. От низов вверх: Великий Нанас, Великий Наг, Великий Нефилим, Великий Ануннакк, Величайший Дуг-Па.

– Янг, ты меня так долго держишь в клети и на аркане, что я толком даже не соображу, почему прозвище у мужика – Лаврак? Путаюсь я теперь в земных делах и понятиях.

– Лаврак – морской волк. Он со своим ружьем устроил сущий разбой.

– Янг, а ты бы хотел, чтобы он выбивал людей?

– Пошло… Людишки пусть страдают – гаввах мы любим покушать. В море появился наговский детеныш Пасти Счастья в лаврачьем обличье. Наги постоянно себя видоизменяют, ищут возможность гибрида с человеком, начали плодиться с икры, им проще шаги материализации в Энрофе, то есть в Физическом Плане Земли, начать с рыб. Они, как все ящероподобные, уже не несут яйца. Лаврак, и детеныш нагов – лаврак. Смекаешь?

Не облачился в гидрокуртку, чтобы долго не плавать, надеялся обрести в мерно колышущей стихии душевное равновесие. Да куда там, после психушки, в которую его засадили, преследует в видениях Янг. Не всегда теперь и море помогает. Это раньше он забывал обо всем, стоило только настороженно ощупывать взглядом дно, издалека в колких, уходящих клином в одну точку солнечных лучах замереть перед причудливым моховиком – большой подводной глыбой, обросшей водорослями. Рыба чаще встречалась между камнями на глубине, ближе к осени – у берега, с верховыми «свадьбами», играясь у самой поверхности в пене, рывками спускающейся вниз за камень. Самцы носились в поисках самки и, найдя, кружились вокруг матки, распираемой икрой. Терли ее, боками прижимая живот, перед тем как уйдет самка в укромное местечко и отложит тысячи икринок.

Сколько он переплавал, чего только не натерпелся. Где-то умом понимал: фанатизм, как запой, добром не кончается, должна быть мера, разумная вера вещей и действий.

Хорошо звучит, очень правильно. Натка, конечно, права. Только кто и когда, согласовываясь лишь с мерой, достигал чего-то большего, чем мера?

Как назвать ружьишко? Можно и пушку на этом принципе… Вместо стрелы – торсионный полевой разряд, Разумовского раз – один пепел. Павушка – пепел. Зальков, генерал, лупоглазый психиатр – и пепла не останется. Вот такая инновация… И что? Чем закончилась его инновация – бродяга, вот цена изобретению.

Вмешались восклицания Судьбы, сопровождаемые пульсацией в голове. Судьба, плененная Янгом, но пытается прорваться к нему. Да пожалуйста… Он почти отошел от первичных блоков внедрения, Тонкий Мир теперь – не абстрактная теория.

«…человеческий мир начинает поглощаться Пастью Счастья в бездушном смраде оголтелого технорационализма и энергетического вампиризма», – вещала Судьба.

– Пора, – приказал Янг, – проверь, чем он после психушки дышит.

Вон те два сингиля, самцы кефали, у себя дома – Лаврак замер, – и сейчас – кто кого. Пренебрежение к обывательскому изумлению – все блеснуло, как бок анчоуса в солнечных лучах, и ушло за камень. Давит едкая, может, и ядовитая, как удар иглы морского дракончика, неуверенность: очередную темнину сможет ли он преодолеть? «Бутылка наша – рыба ваша» – такой получил ответ от пьяненьких дружков. Его покоробило. Но разжал кулак, перепуганные беспонятливые дружки облегченно вздохнули. И начались пьяные успокоения, толчея, когда камешки толчет вода у все одного и того же берега.

«Судьба, – мысленно позвал, – ты нагами мне мозги напрягаешь. К чему бы это?»

«Двойничок цепь на горло набросил, – ответила со вздохом Судьба. – Да и надоел ты мне, Виктор Николаевич. Кем был и кем стал! Твое упрямство впечатляет, но кому служишь? Господь тебе не помощник, Он вне сил. Выбрось из души эти астрейские сказки о Смертных Стражах – просто живи в том времени, в которое попал».

Лаврак тут же вспомнил ерша, который заглатывал морскую собачку, а та застряла в широкой пасти, вырывалась, но ее голова продвигалась в утробу, и ерш подавился. Он подобрал огромного ерша, выдернул собачку из горла, отпустил рыбу. Ерш, распустив мощные иглы, стремглав бросается к собачке и снова ее заглатывает, и бьется в конвульсиях. Он выручает жадину, но не может же он вечно находиться под водой, всплыл. Возвращался назад, видит на том же месте окончательно издохшую рыбку с собачкой в горле. Подох ерш, удавился жертвой, от жадности ли, от пресыщения своим могуществом, от инстинкта – не важно, важно то, что подобное происходит и с людьми, и с судьбами, и с государствами – давятся жертвами.

Взглянул впереди себя, а сингили так и не ушли. Чудеса! Даже еще один к ним прибился. Матку, наверное, у моховика поджидают. Хотя не вечер – утром они в редких случаях играют, но быстротечно, живо, за такой «свадьбой» не угонишься. Ну, раз не ушли – привычно сжал зубами загубник – пошел ко дну, слегка сдавило, продулся, вышел из-за камня прямо на рыбу, набирая скорость наитием поймал тот неуловимый миг, когда самцы оказались рядышком, и… головы отлетели сразу у двоих. Стрела, вроде ничего и не было перед ней, полетела дальше, скрылась где-то в водорослях. Подобрал обезглавленных рыб, сунул за сетку, которая была на резинках надета поверх плавок. Как просто: подобрал рыб. А сколько времени потерял при этом! Рыбу в воде можно удержать только за голову, запустив пальцы под жабры. А если головы нет? Рыба скользкая, какое-то время и без головы вьется спиралью перед тем, как навечно опуститься в сетку охотника. Пошел наверх, да дернуло вниз. Леска натянулась и не пускала наверх. А надо. Там, между прочим, воздух. Ружье бросать неохота, глубина метров четырнадцать, это еще куда ни шло, да только поищи его потом в водорослях, оно же обязательно в дыру какую-нибудь сползет, целый день будешь его искать. Пропадет заплыв, а луфари утром гоняют стаями, наглые, хищные; нет вкусней рыбы, чем луфарь, зажаренный на углях.

Ринулся изо всех сил вниз, а там началась судорожная икота от нехватки воздуха, спазм сжимал диафрагму, и резкая боль под сердцем толкала наверх – бросай все и спасай себя. Не бросил. Боль преодолел и ухватился за стрелу, выдернул огромный комок водорослей с корнями. Тройник в моховике зацепился флажками (такие подвижные металлические лепестки, удерживающие рыбу). И на том кислороде, что еще оставался в мышцах, упорно, рывками начал всплывать, зажав в одной руке ружье со стрелой, другой – резко выталкивал себя из воды, мощно работая ластами. Зажелтело, пошли пузыри, два метра осталось, челюсть ослабевает, сейчас в горло хлынет вода.

Он вышел. Взлетел до пояса над водой от последнего рывка и снова ушел под воду, но воздух ухватил. Дышал тяжело. Вот так сюрприз! При такой чепуховской ситуации мог остаться там… Словно ум помутился, надо было спокойно бросить ружье на моховик, отдышаться, а потом выдернуть стрелу.

«Промашка, – хихикнул Янг, – он привык плавать в гидрокостюме со свинцовыми грузилами. Судьба, ты проникла в его мозг и создала соответствующую безвыходную ситуацию. Но привычка – это же не реальные свинцовые грузила».

Вскоре нырнул навстречу луфарям. Поспешил… А чтоб тебе! Сегодня не его день. Какие они тут на мысе верткие, огромные – хозяева, а он кто? Луфари стаей в пятьдесят – сто несутся и рыщут, как одичавшие собаки, и тут же, словно по мановению волшебной палочки, в один миг на невообразимой скорости исчезают. Придется напроситься, «позвать». В куртке с грузом позвать было бы легче. Наполовину недобрав в грудь воздуха, он, прогнувшись, медленно стал бы «тонуть», и луфари бросились бы, чем-то соблазнившись. Беззащитность жертвы влечет, словно уличных хищников-скинхедов привлекают невинные. Но без груза как, ведь тащит наверх? Ладно, тогда на выдохе… Легкий хлопок по воде, чтобы звук не ляскотный, а спрессованный под ладошкой-лодочкой (позвал, значит), и… ружье потянуло ко дну.

Ага, вот они, разбойники! Вожак килограмм на восемь, такого на выдохе лучше не трогать, да и не стоит, чаще всего это пустой выстрел. Стая идет клином лоб в лоб. Он видит только узкохищный лоб вожака, белые зубы, злые глаза. Луфарь похож на меч, плоский и широк, но кажется длинным, потому что нет выпуклого живота, что спина, что живот идут одной ровной линией до короткого мощнейшего хвоста. Идти клином лоб в лоб – их излюбленная тактика. Но вот ты выдержал «психическую» атаку, вожак в метре – стреляй! Пустой выстрел. Вожак мчится на такой невообразимой скорости, что успевает уйти от стрелы, даже пролетая по воздуху. Держись, в полуметре вожак свернет, он всегда уйдет, а вот двигающаяся стая теряет строй, расходится перед тобой, подставляя бока.

Но у этого вожака потусторонне голубовато-зло фосфоресцируют глаза. Фу, как жутко! Наваждение какое-то. Решил: на выдохе мозг без кислорода, вот и мерещится всякое. В метре от тройника – капитальный вожачище! – луфарь молнией выскакивает из воды и торпедой вновь буравит воду. Но выстрела не спровоцировал, стая раздвоилась, обтекая на скорости Лаврака. Передних он пропустил, так как промах почти обеспечен, эти не потеряли скорость, а вот предпоследние… Спуск! Трехкилограммовый луфарь спиралью потащил стрелу, но может и сойти, порвав себя. Нырять за ним, не давая натянуться леске, нет сил. На выдохе гоняться за луфарем, пусть даже он и на тройнике – гибельный риск.

Лаврак изо всех сил пошел наверх, беспокоило то, что не знал, на сколько метров успел опуститься. Шел наверх вслепую, волоча за собой сопротивляющуюся рыбину. И снова радужные круги перед глазами от перенапряжения, но торжественность победы придает силу. Набрать скорость, а там, без груза, природа «тянет» тебя наверх.

Луфарь дергался внизу, а теперь ты его подтяни, а потом попробуй сними и сунь в сетку, он, проклятый, из самых рук уйдет, еще и куснет напоследок. Подтянул, но за стрелу не брался, луфарь дернется как следует, ошарашенный близкой опасностью. А сидит неудачно, лишь на одном флажке, около хвоста. Сейчас просто болтается, подергивает, а протяни руку… Себя порвет, но уйдет. Перехитрю я тебя, дружок! – подытожил Алк, хотя давно уже сжился с другой кличкой, земной, лаврачной. И не верилось: так или иначе, а придется, пока жив, вновь становиться Алком.

Зажав ружье под мышкой, широко оттянув верхнюю половину сетки, лишь бы резинка не порвалась, начал за лесу приподымать луфаря. Медленно, с остановками. Луфарь отчаянно рванулся, а он быстро дернул его к себе, к сетке. Сошедшая с тройника рыбина угодила прямо в сетку. Луфарь задергался, царапая плавниками по голому животу. Без куртки за луфарями плыть – хорошего мало.

– Янг, – отозвалась Судьба, – ждешь, когда я распишусь на оферте кровью росса?

– Ради собственной независимости чего не сделаешь, – ответил Янг. – Ты вновь проникла в его мозг, но повторяю: он всегда плавает в куртке со свинцовыми грузилами, и ты снова ошиблась. Или ты, судьбина стоеросовая, дурочку из себя разыгрываешь? В луфаря внедряешься, глазищами сверкаешь, да? Тебе приказано пустить кровь, а не топить.

– Ну вот сам и займись этим, – огрызнулась Судьба.

– Дура! Мы с 1994 года убиваем его! Вся сладость, чтобы его прикончила собственная Судьба. Мне наплевать на замыслы Великого Нага, шеф хмыкнул и перебросил дельце мне. Нагам нужна кровушка этого закодированного Алкида.

– Но, Янг, испытать дух – это одно, а прямое убийство…

– Ну и тупая! Ради своей свободы разметай этого дебила на рваные куски! Мне нужна капля его крови на оферт, который шеф преподнесет для опытов нагам. Поняла?

– Нет. А я тут при чем?

– Не сама по себе кровь, дура, а нужна вибрация, выделенный торсион, а это возможно лишь при участии его тонкоматериального фантома, как бы его личности в иномирье. Или ты, дурочка с астрального переулочка, действительно возомнила, что человек – хозяин судьбы? Ты теперь находишься между Господом и Нагом. Выбирай, ха-ха! – И аркан затянулся. – Судьба, убивать приятно, кровь такая пьянящая, жертвы так желанны. Убей его, лакай кровушку! Чуток-чуток просчитается Лаврак, рисково плавает. Как веревочку ни вей, а случай всегда найдется. Зачем голова-то человеку дана? А чтоб не сползала петля.

Чайки взвились с камней и с диким гвалтом закружились над головой.

Вскоре луфарь пузырился нежной корочкой, отдавал жарко-пряным запахом, от которого начинаешь глотать слюну, и прошибает тебя алчное нетерпение.

«Убей! – взвизгнул Янг. – Еще узнаешь, что за отродье – россы, да еще и влекомые в Стражи. Или я сам ему такой внешний торсион вдвину в зад, сама смерть его на Том Свете лечить будет. Борей обдолбанный, росс проклятый, внедряют, внедряют…»

Лаврак встряхнулся, пытаясь осмыслить ворвавшееся видение.

Это я между двумя реальностями, насупился, и за что мне такое?

И вот он тщательно обтягивает на себе гидрокуртку, затягивает ремень со свинцовыми грузилами, пристегнул к ноге нож в кожаном чехле, снял леску и привязал к ружью крепчайший шелковый линь. Повертел в руках шлем, подумал и, смочив волосы водой, натянул на голову даже шлем. Проверил, подтянул ремешок маски, пощупал резинку, удерживающую трубку около маски, – резинка хорошая, трубка не должна потеряться. Натянул на бедра сетку для рыбы, взял ласты и ружье. Тронул рычажок на ружье и навинтил другой огромный тройник – прямо вилы, поправил на руке водонепроницаемые часы, быстро натянул ласты, маску и бросился в море. Сразу ушел под воду, вынырнул далеко-о…

– Если не распишешь параф его кровью – не взыщи! – угрожал Янг Судьбе.

А Лаврак-Алк спешил за скалу, проплыл метров триста, дальше – берег как берег: камни, галька, на горных склонах деревья, кривые потрепанные ветром сосны, но этот участок мал, за ним – сплошная гряда голых скал. Вечером тут самая рыба, потому что солнце садится прямо в море, в стороне от гор. Рыба гуляет долго, пока огромно-красное светило, не спеша, с достоинством скроется за полосой горизонта.

У камня играла «верховка», большая полуторакилограммовая самка резвилась у самой поверхности, заныривала вниз на метра два и медленно всплывала в воздушных шариках пены у самой вершины острого моховика.

За ней спиралью, обгоняя, неслись вниз самцы, а потом – кто первый! – всплывали вместе с самкой, терлись рядом, прижимались к животу, обласкивали, рьяно работая хвостами, расталкивая друг друга. «Свадьба» была серьезной, взрослой, опытной. На такую нужно идти с ходу, заставая врасплох, промедлишь – уйдут. С ходу не получилось, до сих пор жгло в мозгу от жуткого голоса Янга, а матка поднырнула глубже и метнулась в сторону моря.

По телу, как водка по голодному желудку, холодком, нехотя подходил азарт. Сейчас рыба только на подходе, а ближе к вечеру ее у самого берега смотри, к тому моменту и азарт из бутона пылающей розой на усыпанной шипами ножке раскроется.

– Судьба, так ты долго будешь присматриваться к этому охляку? – заворчал Янг.

– Для меня он – росс с вибрацией ария. К скалам плыть долго, все вспомнит…

– Зачем, дура, я с тобой связался?! – возопил Янг. – Вместо дела ты подвигнешь его на воспоминания? Ага, – хитро оскалился, – ты решила, что от своих воспоминаний он вскарабкается на берег и раздолбает башку о глыбу. Приемлемо!

– Я знала, Янг: ты изрядный отморозок, но ты еще и придурок. Какой берег? Там отвесные скалы, на берег ему не выбраться. Капкан!

– И что, кровушка? – плотоядно засопел Янг. – Он не нашей Иерархии – мочи его!

– Хочу взглянуть на фрагменты его жизни. Не надо было умыкать меня…

– Но-но, заткнись! Шеф замордует, не раздражай его. Он не просто Великий Нанас, дура! Он мой непосредственный начальник. Вот ухоркаю Лаврака… Сам Люцифер с Великим Нагом узрят. И они обломали зубы о его коды. Дознавай, Судьба. Давай фрагменты… Но не забывай – ты в шрастре Ада, и кто тут хозяин…

Проплыл около километра, азарт остыл. В душу закрадывалась какая-то жуть. Над ним нависали черные отвесные скалы, страшные в своей невозмутимости, недоступные пониманию своей мрачной – до неба – громадностью. Они обступали его со всех сторон, гнали прочь, а он, микроб, плыл и плыл в поисках их чрева – расщелины. Где-то тут она должна быть, рыбаки сказывали. Эта расщелина его донимает в видениях. Ну и гиблые места, случись что – пальцем негде зацепиться, берег не спасет.

В памяти вдруг возникла девушка лет пятнадцати, скамейка, сирень. Натка… Доченька Разумовского. Она никак не могла возникнуть в его памяти просто так, мелькнуть каким-то незначительным видением. Глаза у девушки зеленоватые, дерзкие, капризные, властные. А вот его глаза под маской увлажнились, защемило, затрепетало что-то в сердце. Натка такая же дочь Разумовского, как он сын своего замытаренного отца Николая Васильевича Семиокова, вечно что-то изобретающего. Потом неправедный суд и… смерть. Мать продержалась чуть дольше. Любили они друг друга, отец вывез ее, доярку, из совхоза, когда их, шефов, в очередной раз погнали на поле. Приемный сын успел выучиться, до поры до времени лишь интуитивно напрягался, когда звучали слова: Космос, Гиперборея, Тонкий Мир, экстрасенс, боги, раса рептоидов. Пока не начала просыпаться память. Натка была для него соседкой, симпатичной девчушкой, правда не по годам циничной и самоуверенной.

– Эй, Семиоков, сломай сирень. Мне.

– Просто так? Нельзя.

– Можно.

– Глупости. Просто так – свинство.

И тут же сам себя поймал на этом роскошном, исконно процветающем – свинство. Хорошо звучит, широко, но вместе с тем и упруго. Его упразднили, а Разумовский, приложивший к этому руку, позвонил: «Какое свинство! Семиоков, при твоих заслугах…» – ехидно зашуршал смешком, давая понять, что все еще впереди, ты молод и еще уразумеешь, кто в этой жизни хозяин. Именно так – хозяин. Лиц при этом много, но они спаяны одним припоем, одной ипостасью, а кодексы морали и светлые заботы о процветании России – потом, как-нибудь, главное – не допустить бунта, плебс ведь не хочет быть плебсом.

– Семиоков, ты чего такой хмурый? – не отстает Натка. – Павка тебя затрахала? – презрительно одарила незабываемым взглядом. – Как ты мог жениться на этой сучке? Ради чего? Чтобы протолкнуть усовершенствованное изобретение отца… Протолкнул? И я, и моя мама Катя тебя предупреждали – присвоят и вытрут об тебя свои высокочтимые ножки. Убеждаешься? А сирень мне не сломал… Это совсем плохо. Я папе пожалуюсь, а он и так тебя костит. А мама Катя призывает его к совести. Представляешь? А когда я их спрашиваю, что такое совесть, они молчат. А потом, когда папа рассердился и ушел, мама Катя мне объяснила, что совесть – это ориентир, компас твоего кораблика по имени жизнь, особенно в жизни, которая после смерти. Представляешь? – застыла взглядом. – Совесть – это надматериальное. Семиоков, папа сказал, что ты надматериальный придурок. Я тоже надматериальная и придурочная, но ты старше, я надеялась на тебя. Я надеялась на тебя! – надрывно взвизгнула. – А ты, значит, решил сыграть по их правилам?

Они еще пока не помнят, что родом из кают «ДАРА».

Краем глаза увидел Разумовского-папу в еще непривычной взгляду иномарке.

Хотел сигануть в подъезд, но из него выскочил какой-то раскрепостившийся детина.

– Будь у меня такое рыло – я повесился бы! – набросился тот на Разумовского. – Наш подъезд – это кунсткамера для уродов! Я за свою жизнь прочел лишь одну настоящую книгу – «Майн кампф». Да-а! – устрашающе рычит. – Моя борьба!

В прихожей уставился в зеркало. Глупо вот так смотреть на себя, ведь надо – в себя. Но в режуще-расплывающемся пятне отраженного света (от по забывчивости не выключенного плафона) видел только ухоженное личико Павушки-жены, с расторопными, быстрыми глазенками-ягодками, которым зеркало служило верноподданно, умиленно. Ему не было места в этом зеркале. «Ха-ха-ха! – зазвенело зеркало жизнетрепещущим смехом Павушки. – Пазушник мой! – Он дернулся, руки – за спину, ведь это зеркало, а не парным молоком колышущиеся мягко-пухлые груди Павки. Он пока вроде при своем уме, но зеркало хохотало: – Не боись! Я твоя „эмансипе“, мужик теперь для чего? Ха-ха! – Зеркало надвигалось пылающей грудью-плафоном. – Ха-ха-ха! Ах, вострепещи, пазушник мой! Глупыш, тебе дано жить красиво. Живи! Или ты в детстве много читал?»

Выключил плафон, убежал от зеркала. Все это издержки вечно взвинченного воображения, напряженно пытающегося за каждой вещью и явлением заметить параллельный невидимый мир, а то и миры. Все сущее несет в себе то, чего он не знает и может никогда не узнать. Он что-то ощущает, что-то пытается вспомнить, обидно – чаще пелена.

И что увидел? Павкину смазливую рожицу в зеркале вместо своей собственной? Но в квартире так оно и есть. Параллельные миры не врут, если мы сами не хотим обманываться и ограничивать свое воображение. Да, мы не видим существующие рядом другие Миры, но мы их уже хотим увидеть. И он хочет. И даже иногда видит.

Лихо! Ох лихо заглядывать за зеркала…

– Тра-ля-ля, – бренчит под окном Натка на гитаре, показываясь перед однолетками.

А вот и вошла Павлина Ивановна, доченька директора завода, где вместо «космических» приборов выпускают теперь кастрюли, ложки и халтурные лазерные приборчики якобы для нужд медицины.

– Отлично играет, – кивнул на Натку. – Аплодируют.

– Еще бы! – язвительно подхватила Павушка. – Игра тем хороша, что не каждому дано в нее вписаться. А впишешься – хозяин положения. Хозяин положения – очень приличная игра, полезная. Доигрался! Ведь без них ты никогда не внедришь свое творение, никогда!

– В сволочной системе я с волками выть не хочу…

– А кто хочет, Витенька? Завоешь, куда ты денешься, – усмехнулась Павушка, – ты обязан взять свое. Зальков напрямую выходит на президента, отец ему многим обязан. Зальков при случае замолвился, скоро, мол, капиталисты на коленках приползут к нам. Институт, руководимый мной, открыл удивительный феномен. А президент – ать и поручил навести справки. Ему доложили: на изобретение подана заявка молодым изобретателем Семиоковым, никакого отношения к НИИ Залькова не имеющим. Каков тычок, а? Отец чуть сквозь землю не провалился. Ты втихую сам подал заявку!

– Я изобрел! Имею право хоть раз – без этих присосавшихся вампиров?

– Витя, изобретеньице-то не простое… Зачем отозвал заявку? А Родина, а ее престиж! Разве это сравнимо с возней каких-то проходимцев, вопящих о демократии?

– Сравнимо, – буркнул, – родина теперь – свой карман. Министр звонил на днях, ваше изобретение всенародно и не терпит авторских притязаний. И выбирай: министр или ученый Зальков, помощник президента по одемокрачиванию науки. Думай о Родине и превратись в прокладку…

– Пусть! – Павку аж перекосило. – Зальков премьерством бредит, хочется ему, понимаешь, приобщиться к избранности. Без Залькова ты не внедришь… А министр поперек встанет, а? То-то! Да брось им кость… Существуют правила игры, Витя. И папа, пока ты не передашь изобретение Залькову, Разумовского не остановит.

Павка завелась не на шутку.

– Я боюсь от тебя рожать! – кричала. – Ты ставишь наше будущее под вопрос. Открытым текстом голосишь: я не баран! А мы все, значит, бараны? Не теряй дело, приспособься, живи шикарно – будь реалистом! – вцепилась в его плечо.

– Я не умею жить? – поинтересовался.

– Совершенно не умеешь. Витя, умение жить – это оптимистическое ощущение уникальной ценности нашего намордника, умение взять от него все. Чем, кстати, Разумовский в совершенстве и владеет. И не важно, как идеологи назовут тот намордник. А ты, Витенька, как взбесившийся бульдог пытаешься сорвать намордник. Свобода – это идеологическая ширма, сам намордник придумали еще дети зари коммунизма, наивные борцы с предшествующими намордниками. Они – начало идеи намордника.

– Нет, не они начало, – вырвалось у него.

Вот он на охоте с отцом Павушки, Зальковым и Разумовским. Зальков говорит, надоели, мол, эти егеря и шуткованные охоты – айда в лес по-настоящему, мы же о-го-го – сила! Забрели в чащобу – кабаны! В заповеднике их тьма-тьмущая. Только распределились, а те учуяли и ушли. Остался здоровенный секач. Только прицелился… И вдруг кабан сам – кувырк. Жутковато стало… Подошли осторожно, ошалелые. Кабан на глазах поднялся и снова упал. У него на рыле консервная банка насажена. Добывал корешки и желуди, а напоролся на железный намордник. Ходил с ним долго. Осталась от кабана шкура да кости. Сбил он прикладом банку с морды, вздохнул кабан облегченно, со стоном.

– Если тебя и купят, то недешево, – врывается Павкин визг. – Ты, Витя, живешь в нашем реалити-шоу, а не в своем Мире Ином. Уймись, Семиоков! Выходит, я, папа, Зальков, Ким, министр – мерзавцы?

– Выходит, – вздохнул.

– Пошел вон!!! – заорала. – Шизик! – Холодный жест указал на дверь. – Ты дурак, Витя! Проще все инновации закупить за бугром, больше закупщикам навара будет. А со своими умельцами ведь работать нужно. Это же такой напряг!

Промчался несколько километров на Павкином подарке; Ford приостановился – звезды в небе большие, мерцающие, близкие. И луна где-то за высокими в темноте деревьями, будто таинственная тень эти деревья. Без ветерка и шороха, а вверху – длинная тучка, почти белая от света невидимой луны. Какая прекрасная земля, когда ты временно свободен и чего-то ждешь, поддавшись сидящему в тебе осколку тоски и мягкой, замирающей и возникающей печали. Звезды… И такое, до дрожи умопомешательства, ощущение: где-то там твоя настоящая Родина. А тут – были до фанатизма преданы коммунизму, теперь преданы демократии, в которой свобода и справедливость все те же. И даже хуже. Под брендом демократии зашевелились тараканы. И оскалились волки, вгрызаясь в людей.

Смерть бати была до нелепости будничной. Его лихо обвинили в убийстве, которого он не совершал. С этого все и началось…

Небольшими устройствами он довел догадки бати до практического изобретения. Опытный электромобиль с «кольцевым генератором» вместо типового пробега в пятьдесят километров до очередной зарядки, пробегал триста… Создай охлаждение системе генераторов – пробег составил бы пятьсот километров. Это уже вызов нефтесосам…

Он продемонстрировал комиссии четыре генератора, катая их часами на неподзаряжающем электромобиле. Начались с непотребным размахом стендовые испытания генераторов, а потом полный запрет. И выжидание. Почуяв неладное, выжидал и он. Вскоре поступил директору завода циркуляр, испытания возможны только в НИИ Залькова. И слеталась стая… Зальков крыл всех засекречиванием, уверенно перетягивая канат на себя. Внаглую попытались раскурочить два генератора, интересуясь схемой. Зная повадки иных лауреатов, он сразу внедрил маленький «взрыв» при вскрытии.

С ним не договорились, и вот заключение комиссии: «Изобретение опережает возможности страны…» Или вписывай их в авторство.

На одного автора десятка два тех, кто жаждет его поиметь.

Впереди что-то зачернело в воде, начал просматриваться огромный моховик, не камень – будто кусок целой скалы в море свалился. Вот он, ориентир.

Алк приостановился, осмотрелся. (Впрочем, какой он теперь Алк, хорошо бы об этом и не вспоминать. Лаврак он…) Рыбы не видно, одни огромные медузы-разистомы сизо-молочно белеют, шевелят синей бахромой. Дна не видно, глубина большая. Стал всматриваться в глыбу когда-то обвалившейся в море скалы. Беспокойство и нервное напряжение возрастало, а это почти всегда вызывало видения. Как правило, он не боялся своих видений, а тут почему-то начинала охватывать жуть. Начинается то, что он всю жизнь интуитивно ощущал: свою связь с Иным, нематериальным миром.

Алк еле дышал, превратившись в сомнамбулу. В видении мелькнула большая рыба, она черным росчерком бросалась от камня к камню, замирала, чтобы в следующий миг метнуться тенью к дальнему моховичку и затаиться. Перед нишей у песчаного дна она замерла и в своей неподвижности надоела даже любопытным рябчикам.

Рыба стала продвигаться медленно, сторожко, замирая при каждом волнении внутри ниши. Жители не успели и забеспокоиться, когда черная масса с красными пятнами по бокам разверзла страшную пасть с десятисантиметровыми зубами и сомкнула челюсти на молодом горбыле. Юный горбыль мучительно трепыхнулся, ниша заполнилась кровью, и жители в ужасе бежали куда кто мог.

Лучи солнца проникали на глубину, скалы упрятали от сверкающих лучей лишь расщелину. Рыбе, заглатывающей сочно-нежные куски горбыля, пришлась по вкусу забота скал о расщелине, прохладная тень ее устраивала, и она, уже не таясь, стала осматривать владения, поедая доверчивых, угрожая сильным. Обойдя дно, поднялась к поверхности, свет ее испугал, она тут же метнулась в темную нишу.

Вскоре мелкие рыбки подхалимски закружились у ниши и, поняв, что новый хозяин снисходительно лишь подергивает хвостом, стали подбирать остатки пиршества. Все изменилось, теперь каждая рыбешка была настороже, ссорились, дрались рыбки между собой за место под камнем, раздоры пришли в нишу. Хозяин приблизил к себе воровок-собак, те окружили его сторожевым кольцом, наказывали слишком строптивых и любопытных, чувствуя себя властьдержателями, чего никогда с трусливыми собачками не происходило. Как у нас с 1994 года… – мелькнуло в сознании. В мире людей появился детеныш Пасти Счастья. Зубастая рыбка – материализованный опыт слияния эфирной субстанции нагов и человеческого мира. Пасть Счастья оправдывает мучения и унижения в настоящем, разглагольствуя о благах в будущем.

Подплывал к треснувшей скале осторожно, тихо. Среди медуз увидел у самой расщелины притаившуюся огромную самку кефали с под стать ей самцом. Прижавшись к моховику, скрылся на время за ним и набрал скорость. Выстрелил почти в упор, самец сорвался с крайнего жала, тройник ударил центром в самку. Стрела тяжело протащила рыбину в расщелину, но поднырнуть глубже за ней не мог, грудь распирало от удушья. Ринулся наверх, уверенный, что кефаль на тройнике, подтянет потом. Нервы и так были на пределе, а тут еще и увидел пустую стрелу.

Тяжело дыша, стал осматривать расщелину. С двадцатиметровой глубины дно постепенно повышается, входит узкой и темной щелью в скалу. Расщелина забита медузами, видимости почти никакой, что там внизу – камни ли, песок, ниша? Решил поднырнуть, поискать самку, тройник, скорее всего, отбил голову и флажкам не было за что зацепиться. Ушел на метров десять под воду, осматривая дно, вошел в расщелину. Сразу стало темно, холодно, муторошно. Перевернулся на спину, есть над головой выход? По закону подлости в море жди любой неожиданности. А выхода не было, расщелина ближе ко дну расширялась, образуя грот, он начал входить в темную и довольно широкую нишу. Это ему что-то напомнило. В видениях он видел эту нишу, предупреждали о детеныше Пасти. Уйти? Но предупреждает непонятно кто, значит, решение ты должен принять сам.

Нет, так дело не пойдет! Темнота, медузы, стукнется головой о каменные выщербины, а выход черт знает где – не видать. Тут и заметил на дне мутное красно-белесое пятно, оно разбухало – самка без головы? Нет, голова рядом на одной шкурке держится, кровь хлещет из рыбины, заволакивает дно грота. Рисковать не хотелось, куда она теперь денется, эта пузатая матерая самка. Икры с полкастрюли будет, вот это да!

Вынырнул в сторону моря. Перезарядил ружье, отдышался и в узкий проход не полез, боялся повредить гидрокуртку. Поднырнул и вынырнул в расщелине, тихо поплыл, разгребая медузы, доплыл до тупика. Расщелина заканчивалась узкой трещиной, которая уходила в скалу и ввысь. Тут особенно зловонно пахло трупной затхлостью, словно в склепе. Вернулся немного назад, примерно к тому месту, где должна лежать на дне самка. Несколько раз вдохнул и выдохнул, потом через трубку всосал сколько мог воздуха и пошел на дно, касаясь время от времени рукой скалы, а рядом с другой стороны контролировал движение ружьем. Вышел из слоя медуз и отпрянул от неожиданности. Внизу около самки полновластным хозяином, захватывая кровь страшным ртом, кружился ужасающий по величине лаврак. Килограмм сорок! В первую секунду екнуло растерянное благоразумие – назад, отведи ружье и… назад. Дрожь в теле вызвали ярко-белые оскаленные зубы, они кривыми полудугами заходили друг за друга, голова чавкала, зубы начали рвать самку, из живота хлынула икра. Генные технологии, холодно подумал. Передвинул рычажок мощности…

Хищник, материализованный гибрид чужого мира, учуял опасность, метнулся к морю, тройник не попал в голову, вогнался всеми тремя зубцами в бок, ближе к хвосту. Зубастое наваждение тащило Алка на глубину, он изо всех сил сопротивлялся, греб ластами до онемения в ногах в противоположную сторону, хотя помнил, что верх – это всего лишь свод грота и только после двух метров в сторону откроется расщелина, и после пятнадцатиметровой глубины, пробив головой слой медуз, он вдохнет полной грудью сырозатхлый воздух. Клещами сжало затылок, заложило уши, надавило на глаза – это уже метров семнадцать. В поселке такую глубину без акваланга мог переносить только он, около минуты, не более, ибо расход воздуха на такой глубине велик, а рассчитывать приходилось только на собственный объем легких. И все-таки дотянулся до выступа, ухватился рукой. Секунд двадцать продержится, а потом? Утопят, подумал.

Сильно дернуло, он успел смягчить, быстро опустив ружье вниз, но очередной рывок заломил руку за спину. Руку выворачивало, дергало из стороны в сторону, живот от удушья неумолимо втягивало к хребту, началась икота – воздуха, хоть глоток воздуха или бросай ружье. До ножа не дотянуться, обрезать линь, руку с выступа отпускать нельзя. Начал панически дергать, пытаясь порвать линь. Но рука была заломлена за спину, да и рывки смягчались массой лаврака, который начал поддаваться, выходить наверх. И тут руку Алка сорвало с выступа, с дикой силой поволокло в трещину, именно туда тянул тройник, впившийся в чудище. Резкий удар, аж затрещало в плечах, руки подломились, и по инерции он пошел ногами вперед и вверх. Инстинкт самосохранения в это мгновение вытеснил все, он и не почувствовал, как вырвало ружье из руки, и, спасаясь, последним усилием рванул застежку ремня со свинцом. Алк, да нет же – Лаврак облегченно двинулся наверх, в глазах окончательно потемнело от удара головой о козырек грота и, почувствовав стекающую за ухом горячую кровь, вслепую греб и греб наверх. Медузы лезли ему в рот – трубку изо рта вышибло – он не чувствовал воду, лишь понимал, что глотает ее. Ощущал пекучую мякоть, гадливо содрогался и где-то в глубине сознания был рад этому, потому что чем больше медуз, тем ближе к поверхности. Прощаться с жизнью и не думал, заглатывал воду инстинктивными движениями горла, а сознание распирала неистовая ярость.

Всплыл. Раскинул руки, ноги от слабости раскинулись сами, упираясь в скалу.

– Чую кровушку, – зашелся рядом удовлетворенный шепоток Янга. – Кровь из-под шлема попала в маску и заливает ему глаза. Судьба, сорви с него маску и добей. Сорви!

Заткнись, мразь! – мысленно ответил Лаврак.

– Судьба, – завизжал Янг, – свеженькая кровь росса выделяет вибрацию, в которой нуждается сам Великий Наг!

– Но человек бросил вызов Пасти Счастья, – холодно отозвалась Судьба. – Пусть это детеныш, но дальнейшая его материализация…

– Убей! Человечество дает сбой, – холодно ответил Янг, – они бредут в темноте, обманываясь, а то и выпрашивая счастья в слепых надеждах. Наги надежней, технически более оснащены, не раздираемые противоречиями, у них один Великий Ануннакк, верховный Наг и закон Великого. Они не между Тьмой и Светом, как человеки. Они сами по себе, и с ними Противобог. Нагам не требуется определяться с эволюцией: ты стремишься к Свету или уходишь в Тьму, наги – это и есть сама Тьма.

– Янг, но я не Свет и не Тьма, я – Судьба. Человек выбирает Путь. Убийство бросит меня в мир разрушения. Но, повторяю, я Судьба, а не убийца. Живи, человек! Если тебя кто и убьет, так этот подонок Янг, но не я.

Лаврак медленно приходил в себя. Хотел опереться ногой о скалу и приподняться над водой – невыносимо тошнило, но сил не хватило. И все хотелось лечь на берегу, провалиться в этот туго ударяющий в глаза и уши звон, лежать и не двигаться. Ничего не выйдет: сил нет и имеются лишь сплошные вертикальные скалы, Судьба, Путь и Янг. Его замутило. Успел передвинуть маску на лоб, отблевался, потом промыл слипшиеся от крови глаза.

Лежал в провонявшихся медузах и блевотине. Ярость нахлынула вместе с возвращающимися силами. Сунув трубку в рот, не думая о последствиях, пошел на глубину, надеясь на чудо, пусть хоть в воображении, обманывая себя, найти ружье с «кольцевым генератором». Чуть не врезался в ружье головой, которая и так раскалывалась от перенапряжения и удара о выступ подводного грота. Не поверил, схватил рукой, подумал, что свихнулся Но тут же и догадался: хищник вынужденно метнулся в тупик, ружье, вырванное из рук, не успело опуститься на дно, его силой рывка заклинило в пространстве перед гротом. Лаврак чуть дернул линь, тот жестко ответил, больно прижав пальцы к ружью. У, падла, не ушел! Не ушел! – верил и не верил в изнеможении. Теперь я с тобой сквитаюсь! Приволочь домой, сварганить сейф и запереть ружье с генератором.

На душе стало легко, светло. Оставив ружье в прежнем положении, вынырнул. Отворачивался, в упор не замечал блевотину, в которой только что бессильно барахтался. Нужно нырнуть и посмотреть на эту Пасть… Очередной гибрид, приспособленный к человеческому физическому миру? Они материализуются, пока люди, разобщенные, готовятся воевать друг с другом и из-за этого держат в глубочайших секретах последние биополевые и торсионные разработки. Самооборона необходима, но только от инфракрасных темных реальностей. Кому-то эти потусторонние реальности – выдумка, фантазия. Кому-то – явь, муторошные видения. Выдохнул, аж грудная клетка прогнулась, а потом на всю мощь захватил через трубку воздух. Ремень лежит на метрах двадцати, глубина нешуточная, ведь ремень еще увидеть и найти надо. Да-а, акваланг бы сейчас… Без ремня с наваждением не поборешься, попробуй занырни в куртке с заполненными до отказа легкими. Рывком схватился за водоросли, потянул и, как только ласты вошли в воду, медленно, с напряжением пошел вниз, помогая руками. Вот оно, ружье, а в гроте под самым потолком хищный дух обвис, дернулся, почувствовал человека. Проскочить благополучно мимо, взять бы только ремень. Сравнялся с гротом и понял: время упущено, детеныш Пасти почти выдернул из себя крайние флажки, центральные уже показались, еще один рывок…

Он схватил стрелу левой рукой и успел прижать хвост чудища к камню, тройник вошел глубже, но это выход на миг. Удерживался за кромку грота затылком (ах, как тащит наверх без свинца!), растягивая шейные мышцы, скользя ногами по стенкам, корчась от боли, достал все-таки свой огромный нож. Бил в остервенении, с треском разрывая кожу зубастого страшилища. И тут потемнело в глазах, сердце чуть не разорвалось от жуткой боли. Он не мог понять, что произошло и где болит, и, только когда задергалась в конвульсиях правая рука и его тяжело замотало по нише, он, опомнясь, увидел вцепившуюся в руку страшными зубами Пасть. Нож прижался к зубастой голове, и он ничего не мог поделать.

Пришел в себя и начал работать ластами, превозмогая невыносимую боль. Детеныш Пасти Счастья висел на руке, словно накопившийся за годы безжалостный балласт, который не всегда нас тянет на дно, но и беззаветно жить не дает. Ближе к поверхности, где воду пронизывал свет закатного солнца, челюсти зашевелились, выдернулись из человечьих сухожилий, Пасть ушла в мутно-желтоватую морскую глубь.

А он? Тяжело дыша, изможденно превозмогая звон в голове, пережал пальцами кровоточащую руку. Он лишь покалечил нечисть, но и она с ним сквиталась. С трудом выдрал из скрюченных пальцев нож.

«Борей, спеши, – зашептала Судьба, – ты можешь умереть. Спеши!»

Вцепился в водоросли и только с пятой попытки, страдая от боли, рывком занырнул. Ружье выдернул, вытащил вместе со стрелой, но теперь, как ни сжимал руку, кровь хлестала, распирала рукав куртки и выходила красивым алым туманом в воду.

– Судьба, – взбеленился Янг, – кровь хлещет в воду!

– Росс, как Страж, начал рвать узы рокового, детеныш Пасти на время покинул людей.

– Но разведенная водой кровь меня не устраивает! – зарычал Янг. – Все раскладывается по своим полочкам: этот Страж теперь бродяга Лаврак с обличьем неотесанного мужика, он на полочку лезть не хочет. Изобрел в их мире невиданный генератор и – нищ, бесправен, отвержен. В каких просторах и в какой стране такое возможно? И только душа осталась при нем… Но и душу захлестнут самоуверенными комментариями.

– Ты так умно говорил, Янг. Удивил…

– Судьба, вопль души не вырвется из твоего естества, – подытожил Янг. – Да и зачем тебе душа, которая погрязнет в корысти или будет мытариться бескорыстно? Суть одна: жрать вкусно хочешь, девочку-забавушку и мальчика хочешь, хоромы иметь хочешь – имей. Но для этого страдать кому-то надо, гаввах – тонкоматериальное излучение человеческого страдания – питателен, восполняет убыль жизненных сил Денницы и рептоидов.

Вначале Лаврак плыл бойко, не обращая внимания на видения и речи фантомов, главное – пройти отвесные скалы, выбраться на берег, перевести дух. Вскоре стал быстро уставать, смотрел со страхом на кровавый след и свои посиневшие пальцы правой руки. На кровь набрасывалась ставрида и хамса. Одолевала слабость, ноги уже не молотят ластами воду, хотя он и старается. А что будет дальше? Тут волны срезаются мысом, а впереди волна настоящая. Тучи понеслись из-за гор, около мыса белый бурун, там сейчас грохот ударов растревоженного моря. Теперь взгляд Лаврака словно приковался к алой струйке, с напором бьющей из рукава. Левая рука ослабла, он не мог зажать кровоточащую руку, к тому же мешало ружье под мышкой. Нерв какой-то, наверное, перекушен, руку все время колотит. Но тут его охватил покой, обморок. Потеря крови…

Очнулся внезапно, подстегнуло тревогой. Волной отбросило назад, за расщелину. Скалы наблюдали за ним угрюмо и равнодушно. Раскис, слюнтяй! – сжал загубник до терпкого сока из резины. Крови не видел? А-а, то была не твоя кровь и даже не человечья – рыбья. Вроде собрался с духом, но тут холодком затревожилось иное – где ружье с генератором? Выпало? Зачем грести, через часа четыре прибьет к берегу.

Руку заколотило, немел бок, стягивало стылостью правую сторону лица. Прислушался к ногам – ноги работают, только вялые. Посмотрел на руку и… вместе с рукой к подбрюшью была прижата стрела, ружье выпало, но висело далеко внизу на шелковом канатике. Чего же он сразу не догадался накрутить все пять метров линя на руку?

Мамка поддразнивала: «Алкид, Алк… Так тебя почему-то назвал отец, когда впервые увидел. Уж больно крепенький и сильный ты был, детдомовец. Крепышонок, не обижайся. Алкид – это настоящее, при рождении, имя Геракла. Я, бывало, плачу, приговариваю: „Вот ты, Алкидка, подрастешь и покажешь им всем. Крепыш мой…“ А что, – вскидывала глаза вверх, – если там Бог – пусть даст тебе силу и отважное сердце».

Ему повезло. Мамка у него была – самое доброе в мире существо. Когда умом вспоминал, что он приемный сын, становилось неуютно и стыдно.

В полубреду видит себя Крепышом, удерживает картинку, потому что это как колодец с живой водой, дающий силу. Вот он напротив скалы в открытом море попал в стаю сарганов. Вкусная рыба, мясо от кости какое-то зеленоватое, фосфорится. Стрелял, стрелял, но сетка была пуста. Верткий змеевидный сарган с острым, как шило, зубастым ртом легко уходил от тройника, и вся стая бросалась на стрелу. Один, почти метровый, подошел совсем близко, он видел – попал! Саргана пронесло стрелой, но тот, изогнувшись, гибкой лентой поплыл себе дальше и увел за собой всю стаю.

Почти у самого берега, в разломе небольшого моховика увидел «свадьбу». Подкрался… Самка, не спеша, тихонько зашла за моховик и замерла. Всего метр глубины, у самого берега. Какое зрелище! Живое серебро рядом. Затихает, волнуется, затихает… Жизнь! Один самец положил на спину самки голову, а другой, покружившись, прилег рядом и тыкался мордочкой, обдавая плавниками, словно обнимая. Крепыш обогнул моховик, самка – к нему хвостом – затихшая, медленная такая, с большим животом. Тройник чуть сверху смотрел прямо в голову, в полуметре.

Он так и не выстрелил. Жалко…

Вышел из воды, бросил ружье и полез на склон. Карабкаясь на выступы по старому размыву, хватаясь за пучки высохшей травы, подымался выше и выше. Лез к большому камню, который привалился к отвесной скале, образовав как бы вход в пещерку. Там у входа рос большой можжевельник с ветвями по камню, из щели раздавалось частое «к-ва, к-ва». Всего с десяток метров осталось, но выше – гладкая стена, вся в каких-то дырочках, и только под отвесной стеной змеится небольшая ложбинка, сухие стебли колышутся. Ползком, пожалуй, можно перебраться, а спуститься от можжевельника вниз по другой стороне, там даже кустарники кое-где имеются. Влип… Вытер холодный пот, но присутствие духа не терял. Потер царапину на животе, осторожно присел, потом лег и, стараясь глядеть только в скалу, а не вниз, как ящерица завихлял по каменной выемке над стометровым обрывом. Добрался на одном вдохе, прижался к камню спиной и тяжело задышал, закрыв глаза. Горячий камень стал подпекать, отодвинулся и посмотрел на море: не плывет ли батя? Ох и задаст, когда увидит на такой высоте. Прижался к камню грудью, дальше высунул голову. Кто тут кричал? Так это же кеклики! В пещерке обосновались… Вот заполз, горных куропаток видит, это они словно лягушки кричат. Дымково-серенькие, с просветлением около шейки, такие непугливые… Начал перебираться к можжевельнику, кеклики, смешно двигая хвостами из стороны в сторону, побежали по склону. А две птицы остались, лишь тревожно дергались. Приблизился, замирая, и увидел: лапки зажаты петлей. Взял в руки бьющуюся куропатку, освободил ножку, выпустил. Прихрамывая, помогая крылом, птица чуть пробежала с криком, тяжело хлопая крыльями, взлетела.

Увидел с высоты далеко в море отца. Увы, батя долго плавает, но рыбы бьет мало, не дано ему это. Порвал петли по дороге и пришел к морю, когда солнце зависло над самой водой. Забеспокоился, скоро начнет темнеть, да и надоело торчать тут среди камней, где отец? Давно должен был приплыть. И тут увидел на тропке мужчину в потертых шортах и фирменной майке. Мужик присел на ствол дерева, вытянул из кармана комок капроновых ниток и начал на глазах Крепыша вязать петли. Васёк! Гаденыш…

А красная полоса над морем сужалась, притухала, она еще горела бы до часов девяти, если бы не тучи. Они вырывались из-за скалы, северные, несущие холод, и по наклонной врезались в вечернюю зарю, топили ее в злом море, и оно урчало, вздымалось и хохотало, алчно облизываясь у скалы. Ночь наступала медленно, под ее тяжестью утихомирился ветер, сумрачная тяжесть округлила волны, они теперь льстиво, без шипящего хохота и ударов рассыпались у ног громадного безмолвного сторожа; иногда там, где за скалой уже полновластно хозяйничала ночь, еще слышался всплеск.

И вот к Крепышу подобралась ночь. Пришла быстрыми и тревожными ударами сердца, напугала полудюжиной наглых крыс, набросившихся на объедки, залезающих в отцовский рюкзак, пробегающих чуть ли не по ногам. Ночь издала в своей черной утробе душераздирающий крик и, зашелестев, упала тенью, схватила визжащую крысу и, сверкнув глазами-шарами, зашелестела и закричала далеко у скал. Скорее всего, это была просто сова.

Крепыш вскарабкался на большой камень у самой воды, волны шипели у лица, он все смотрел в сторону скалы, вслушивался, ожидал всплеска, иногда ему казалось, что в проходе у камня, на котором он сидел, показывалась отцовская фигура, он вскидывался и тут же закусывал пальцы – нет, показалось.

Камень задрожал, все вокруг наполнилось гулом. Засверкал по волнам луч прожектора, освещающий с погранпоста прибрежную зону, сверху на скале заработал радар – ночь насторожилась. Черные тени от вспышек прожектора тревожили душу.

Крепыш впервые подумал о помощи, когда луч прожектора в очередной раз осветил пустое море, подумал о том, что случилось несчастье – отец не мог оставить его одного среди диких глыб, ночью. Эта вера в земного отца пронзила болью. Отец маялся сердцем… Если он не успел выбраться на берег… А что будет с мамой? Иссохнет вся…

– Папа!!! – закричал. – Где ты? Папа-ааа!

Крепыш долго ждал, с надеждой следил за лучом прожектора, который время от времени ощупывал совсем присмиревшие волны, море затихало.

Отец не приплывет. Он осознал это, затосковал от беспомощности и ужаса. Вскочил и напролом в темноте бросился на косогор, вскарабкался на тропку. На стройке качалась на волнах моторная лодка. Но сбился с тропки, упал. Да тут, на склоне, тропу отыскать было легко. Спешил, у самого леса как-то незаметно вбежал в какие-то заросли и обрадовался: внизу на маленькой полянке горел костер, небольшой такой, уютный. У полянки приостановился на миг, узнал Васька, который у скалы вязал петли. Он и сейчас выпутывал из петли кеклика. А рядом сидела женщина, она подняла наполненный стакан с вином и прислушивалась. Тут мужчина пошарил сзади себя рукой и поднял фонарик. Луч осветил грязного и испуганного пацана.

– Ах, тот… Тот! Он – кто еще? – петли порвал! Подсматриваешь, гаденыш?! – Мужчина вскочил и погнался за пареньком.

Крепыш побежал, страдая от колючих веток, раздирающих рубашонку и кожу, камни сквозь кеды сбивали пальцы, он скатился между глыбами к морю.

– Сиди там! – услышал. – До утра не выберешься!

Мальчик не понимал, почему глазам так горячо? Потрогал… Что-то липкое стекало по лбу, заливало глаза. Потекло по щекам, начало одурять сонливостью. Догадался – кровь. И тут заболело все сразу, напрягла обида. Остатками рубашки вытирал лоб, вытаскивал наощупь мелкие камешки из раны, пощупал пальцы, сняв кеды, – скривился от боли. Хотел прилечь на камнях, успокоиться, но, инстинктивно избегая безмолвия, тут же произнес:

– Нужно батю спасать. К лесу прорываться, к тропке, – и натянул кеды.

И вдруг услышал шепот, прямо в голове:

Крепыш весь занемел телом и душой, когда на психическом взводе услышал среди скал шепоток. Такого раньше не было, правда, и нервы у него всегда были спокойны.

– Тогда зачем мой параф, моя метка? – услышал ответ.

– Коготок! Судьба, коготок увязнет. Иначе Наг не отпустит. Пацана изгажу, пока его так называемый батя задыхается за скалой. Гиперборейцы с астрейцами всеми силами сдерживают ануннакков, им не до мальцов. Пусть пострадают оба, названый сынок с папочкой, – страдание полезно, гаввах кушать всем хочется. И на этой паршивой земле, и в Мире Ином – кушать хочется. Только люди в дерьмо и болезни превращают пищу, а мы – в кайф.

– Янг, – вдруг громыхнула молния, разрывая тучи, – я остановлю тебя, стервятник!

– Дива?! – злобно вскинулся Янг. – Раньше ее мать косила под Магдалину, – объяснил. – Стоило только вспомнить этих космонаблюдателей… Фраер, – начал объясняться, – загнал пацана в каменную ловушку, а там сейчас хозяйничает ночь.

– Я всегда буду жечь тебя, если паренек погибнет. Вот так! – Огненная энергия ударила, опрокинула Янга, забушевал огонь. – Ты фраера к мальчишке подослал?

– Не-э-эт! – задымился Янг. – Эти секс-вампирчики у меня сами, как мак-самосейка, размножаются.

– Оставь пацана! – полыхнула огненная стена, и зловонно запахло паленной шерстью.

(Карамышев, мы относительно недалеко от Земли. Подсознание твое отчасти для меня открыто, ты должен меня слышать. Дива – наша, бывшая росска. Мамка у нее была как бы еврейка, а отец… Страшно сказать, не поверят. И ошельмуют. Иисус – Бог. Неприкасаемый идеал, возведенный до непогрешимого идола. Дива – крутая, работает из шестого уровня. Мы перед ней мальцы. Карамышев, тебе открылась память, как Янг затемнил моего Алка. Так оно и есть: все наши беды и радости имеют свое начало в детстве.)

Крепыш переползал с глыбы на глыбу, на ноги подыматься боялся – тут же оступится. Не ощупывая руками камни, щели, коряги, боялся свалиться в темный провал и покалечиться. И вот он добрался до сплошной стены из спрессованной глины и корней – вверху был лес, близкий и недоступный. Цепляясь за корни, полез наверх. И уже долез было до половины обрыва, но сверху обвалилась земля.

В разрывах туч замелькала неполная луна, посветила и боязно притихла туманным пятном среди темных полчищ. Но и за эту минуту он углядел под обрывом тропку. Обрадовался, пошел чуть быстрее, часто падал, не успев наугад схватиться за корень.

Где-то за горами начиналась гроза. Заполыхали зарницы, черной тенью обозначая обрывистый берег. Зарницы подбодрили паренька, он заспешил и тут же попал ногой в какие-то прутья, разодрал шорты и ногу и, закричав от боли, провалился в какие-то железки и острые обломки застывшего цемента. Стонал, ждал очередной отсвет далекой молнии. Замелькала луна, прорывалась сквозь тучи навстречу, но Крепыш ворочался, резал руки и не мог выбраться из каких-то арматурин и хаосно скрученной проволоки. Эта была свалка, вернее, просто бульдозер сгребал строительные отходы и сбрасывал с обрыва в предбереговые камни. Ветер хихикал в обрезках железа, шипел прямо в голове: Живи, живи, пацан. Да живи, послужишь Янгу.

Бред какой-то. Нужно помочь бате, но как? Над головой отвесная стена, впереди ощерившееся железо, сзади чудом пройденные глыбы. И темень, ночь. Сник Крепыш, распластался на комьях глины. Его трясло, но не от холода, вдруг начало колотить от удушья. От кашля и напряжения зазвенело в голове, все тело закололо иголочками, он провалился в пропасть, хотя до последней секунды помнил, что никакой пропасти рядом нет. Где-то в горах тучи излили свою злобу, поредели, и теперь ненужная луна освещала застывшее в недоумении, перемазанное кровью и грязью лицо, с широко раскрытым ртом, со вздрагивающими от напряжения губами. Время от времени хриплый вдох-выдох вырывался из крепкой, не по-мальчишечки мускулистой груди.

Подростка обволакивал, как бы впитывал в себя черный сгусток с рваными краями, который своей чернотой выделялся даже среди темени ночи. Через минуту иноматериальный сгусток стал оформляться в обыкновенного голого чешуйчатого мужика неопределенного возраста с горящими глазищами, который возбужденно начал лизать кровь, которая сочилась из многочисленных ран Крепыша. Мужичок исступленно приговаривал: «Получи мое эйцехоре, о мой экстаз! Светлая кровушка…» Маньяк обхватил кулаком свой огромный фаллос, рыча, перевернул бездыханное тело…

Но не вышло. В вышине соединились воедино три ярких шара, и беззвучный Свет ударил Янга. Нанас начал плавиться, распадаться на чешуйки, черный вихрь устремился в небо, но метнувшаяся метеором вспышка света разметала и этот вихрь.

Около паренька материализовалась Дива, притронулась к его вискам, но светлая волна частично прошла по телу Крепыша.

– Успел, урод! – произнесла она. – Батю ты спасешь, а вот сам… Жаль, милый, к тебе прикоснулся Ад. А мы так старались, дали тебе силу и ум, доброго отца и мать. Наг своего двойника возродит. – И исчезла.

(Карамышев, беда! Наг мимоходом, через своего двойника затемнил Алка.)

Через некоторое время Крепыш пришел в себя, испугался изнуряющей слабости и звучащего в мозгу шепотка: «Хи-хи, мне – твоя кровушка, тебе – моя весточка».

Услышал назойливый собачий лай прямо над ним. Опавшие листья, комья земли летят на голову. Приподнялся на локте, собаки в ответ залились визгливым галдежом. Стал дразнить собак, подбрасывая наверх комья глины.

– Заливайтесь, – прошептал, – кому-нибудь надоест… А у меня батя умирает…

Так продолжалось минут двадцать. Собаки охрипли, часть из них спустились за свалкой, но завал острых строительных отходов не преодолели, иначе загрызли бы.

И тут раздался голос:

– Чего вы взбеленились? Кто тут собак булгачит?

– Это вы, дядя Федя? – узнал рабочего. – Помогите выбраться… Батя не приплыл.

А батя, отдышавшись, словно вернувшись из небытия, силился одной рукой сбросить шлем, чтобы легче было дышать. Приступ стенокардии поразил сердце, левую руку и часть спины. Я приплыву! – стянул, освободил горло, задышал облегченно.

На воде оказалось легче, чем на берегу. Тело невесомое, тихо греб ластами и без особых приключений добрался до стоянки. Позвал Крепыша, но около рюкзака только яростно дрались между собой крысы. Перевалился через небольшой прибрежный камень, ударился рукой и потерял сознание от резкой боли в сердце.

А Крепыша решили вести на погранпост, но вначале позвонили домой. Примчалась машина, и на погранпост вбежала мама. Нет, не мама, а сын закатил истерику. В машину садиться наотрез отказался.

– На стройке, – твердил, – моторная лодка. Я буду искать батю! Вы – плохие люди! – истерично кричал. – И мама плохая! Какой рекой плывешь – говоришь папе – такую и воду пьешь. А сама ты соображаешь, какой он рекой плывет? Не буду ждать до утра, не буду! – отталкивал мать и не давал вытирать кровь со лба. – А вы не пограничники, – вырвался из рук и подбежал, сильно хромая, к молодому солдату, – какие вы погранцы? Вы же его видели… Почему на произвол судьбы бросили батю?

– Мы не имеем права покидать пост, – оправдывался солдат. – Старшому доложили…

– Уйди! – отскочил Крепыш от матери. – Не прикасайся ко мне! Тоже еще Алкмена нашлась, мамочка геркулесовская. Ты до утра будешь ждать? – И в глазах его было такое, что мать отступила. – Я один знаю, где остались вещи в камнях. Батя приплывет, если жив. Вы будете по морю шастать, а он – в камнях около рюкзака умирает. Я знаю! Но почему вы не знаете то, что знаю я?

Они нашли батю, Николая Васильевича Семиокова. На пограничной машине доставили в больницу.

Отец пришел в себя и прошептал:

– Вы не знаете то, что знаю я, – ничего страшного. Страшное впереди.

Мать изумленно покосилась на сына, услышав знакомую фразу.

Лечили и Крепыша, раны быстро заживали. Но Алк начал меняться на глазах. Стал угрюмый, задумчивый, молчаливый. Выглядел старше своих лет. И непостижимое – глаза начали темнеть, вселяя мистический ужас у матери. Алк иногда задыхался – астма.

Совет космонаблюдателей не стал забирать мальчика с Земли. Ни для кого еще внедрение не было гладким. Стражу бывает трудно. Он ошибается, он ищет свой путь.