ГЛАВА 60
ПРИЗНАНИЕ РОДЖЕРА ХЭМЛИ

Роджер провожал экипаж глазами, пока тот не скрылся из виду, а после ему было о чем подумать. Накануне ему еще казалось, что Молли усматривает в многочисленных симптомах его все крепнущей любви — симптомах, которые ему самому казались столь очевидными, — проявление постыдного непостоянства в отношении непостоянной Синтии; что, по ее мнению, привязанность, которую так легко переносят с одной на другую, немногого стоит; что именно это она и пыталась подчеркнуть с помощью своего изменившегося отношения, дабы искоренить эту привязанность в зародыше. Но нынче утром она говорила с ним совершенно как прежде, ласково и откровенно, — по крайней мере так прошел их последний разговор. Он все ломал голову, что могло ее так сильно расстроить за завтраком. Дошел даже до того, что выспросил у Робинсона, не получала ли мисс Гибсон нынче каких писем, а получив ответ, что получала, попытался убедить себя, что причиной ее расстройства было именно это письмо. Пока дела вроде бы налаживались. После невысказанных взаимных обид им удалось восстановить прежнюю дружбу, однако Роджеру этого было недостаточно. С каждым днем он все отчетливее понимал, что только она, она единственная, может составить его счастье. Он давно почувствовал это, но не питал почти никаких надежд, а тут еще и отец стал принуждать его поступить именно так, как в душе ему очень хотелось поступить. «Мне не надо „стараться“ полюбить ее, — сказал он себе, — я ее уже люблю». При этом он понимал, какие чувства у нее могли возникнуть. Достойна ли ее та любовь, которая ранее была подарена Синтии? Не воспримет ли она ее как пародию на прошлую? Он вновь собирается надолго покинуть Англию, что будет, если он сейчас последует за нею в ее дом — если все произойдет в той же гостиной, где он делал предложение Синтии? А потом огромным усилием воли он определился со своими дальнейшими действиями. Теперь они друзья (он поцеловал розу, ставшую залогом их дружбы). Он едет в Африку, где на каждом шагу подстерегают смертельные опасности; теперь, уже побывав там, он сознавал это отчетливее, чем раньше. До возвращения он не станет делать попыток завоевать еще хоть толику ее любви. А потом, после благополучного возвращения, никакие колебания и сомнения касательно того, что и как она ему ответит, не помешают ему сделать все мыслимое, чтобы добиться расположения женщины, которая в его глазах стоит выше всех прочих. Он не обладал мелочным тщеславием, которое заставляет думать скорее о том, как унизителен отказ, чем о том, какое сокровище можно обрести в случае согласия. Так или иначе, если Господь судит ему вернуться невредимым, он подвергнет свою судьбу этому испытанию. А до тех пор остается лишь хранить терпение. Он уже не мальчик, безоглядно бросающийся к желанной цели; он мужчина, способный судить и рассуждать трезво.

Как только Молли удалось отыскать отца, она тут же отослала его в Холл, после чего вернулась к прежней жизни, все в ту же гостиную, где каждую секунду ощущала, как не хватает ей жизнерадостной Синтии. Миссис Гибсон была в ворчливом настроении и сосредоточила свое неудовольствие на том, что письмо Синтии было адресовано не ей, а Молли:

— Учитывая, сколько сил я потратила на ее приданое, она могла бы написать и мне.

— Но ведь она написала, мама, первое ее письмо было к вам, — сказала Молли, хотя мыслями все еще пребывала в Холле, рядом с больным ребенком, рядом с Роджером, с подаренным ему цветком.

— Да, но только самое первое, всего на три страницы, с рассказом о том, как они пересекли Ла-Манш, а тебе-то она написала про Париж, и какие там теперь носят капоры, и разные другие любопытные вещи. Впрочем, несчастным матерям нечего и надеяться на доверительные письма, я это давно поняла.

— Можете прочитать ее письмо ко мне, мама, — предложила Молли. — Там, право же, нет ничего особенного.

— Подумать только, тебе-то она написала, да еще и накрест, и это притом, что ты совершенно этого не ценишь, тогда как мое несчастное сердце так тоскует по моей утраченной дочери! Да уж, жизнь порой бывает невыносимо тяжела.

Повисло молчание, но ненадолго.

— Ну, расскажи же мне о своем визите, Молли. Роджер что, сильно страдает? Он часто говорит о Синтии?

— Нет. Он очень редко ее упоминает, собственно, почти никогда.

— Я всегда подозревала, что он не очень-то ее любит. Если бы любил, не отпустил бы столь охотно.

— Мне кажется, ему не оставили особого выбора. Ведь когда он явился к ней после возвращения, она уже была помолвлена с мистером Хендерсеном — он приехал в тот самый день, — напомнила Молли чуть с большей горячностью, чем следовало бы.

— Бедная моя голова! — пожаловалась миссис Гибсон, прижимая ладони к вискам. — Сразу видно, что ты гостила у людей с отменным здоровьем и — уж ты прости, Молли, что так высказываюсь о твоих друзьях, — крайне неутонченными манерами: ты теперь так громко говоришь! Помни, что у меня болит голова, Молли. Так, значит, Роджер уже совсем забыл о Синтии? Боже, до чего же непостоянные существа эти мужчины! Попомни мои слова, он скоро влюбится в какую-нибудь аристократку! Из него и так уже сделали важную птицу, а он как раз из тех слабодушных молодых людей, кому это непременно вскружит голову; наверняка он сделает предложение какой-нибудь красотке из высшего общества, которая столь же помышляет выйти замуж за него, сколь и за своего лакея.

— Вряд ли такое возможно, — возразила верная Молли. — Роджер — человек здравомыслящий и не станет так поступать.

— Именно это я всегда и считала его главным недостатком: его здравомыслие и его расчетливость! Да, эти качества весьма полезны для жизни, однако меня они всегда отвращали. Мне нужна теплота души, пусть даже она будет сопряжена с некоторой экстравагантностью чувства, которая туманит здравость суждений и склоняет к романтичности. Бедный мистер Киркпатрик! Вот он был именно таков. Помнится, я все говорила ему, что он слишком романтически влюблен в меня. Ведь я, кажется, уже рассказывала тебе, что он однажды отшагал пять миль, чтобы купить мне сдобную булочку, когда мне нездоровилось?

— Да, — ответила Молли. — Это был очень заботливый поступок.

— А какой безрассудный! Как раз из тех, о каких эти ваши здравомыслящие, бессердечные, обыкновенные люди никогда и не помыслят. А ведь он тогда еще и кашлял.

— Надеюсь, он не простудился? — осведомилась Молли, которой хотелось одного: чтобы разговор не возвращался к семейству Хэмли, ибо эта тема была причиной постоянных разногласий между нею и мачехой, а кроме того, Молли не удавалось обсуждать ее в спокойном тоне.

— Ну разумеется! И как мне кажется, так никогда больше и не оправился от той простуды. Ах, если бы ты его знала, Молли! Иногда я гадаю, что было бы, будь ты моей настоящей дочерью, а Синтия — дочерью нашего обожаемого папы и если бы мистер Киркпатрик и твоя матушка были бы живы? Знаешь, люди часто говорят о природных склонностях. Вопрос, достойный философа.

И она погрузилась в размышления о невозможной ситуации, которую только что придумала.

— Интересно, как там бедный малыш? — спросила Молли после паузы, высказав вслух одолевавшие ее мысли.

— Бедное дитя! Стоит подумать, сколь многим он мешает тем, что живет на свете, — и начинает казаться, что смерть его была бы благом!

— Мама! О чем вы? — спросила Молли, пораженная до глубины души. — Господи, да о его жизни пекутся как о величайшей драгоценности! Вы ведь его даже не видели! Какой это милый, славный малыш! Вы о чем?

— Мне представляется, что сквайр предпочел бы несколько более высокородного наследника, чем отпрыск какой-то служанки, — он ведь так кичится своими предками, родом и фамильной историей. А еще мне кажется, что Роджер, который, разумеется, считал, что унаследует поместье после брата, вряд ли радуется тому, что между ним и наследством встал этот незваный младенец, да еще и наполовину француз!

— Вы просто не знаете, как все они любят этого мальчика, — для сквайра это его единственная кровиночка!

— Молли, Молли, я тебя умоляю, не употребляй таких вульгарных выражений. Ну когда я научу тебя подлинной утонченности — утонченности, которая состоит в том, чтобы не допускать грубости и вульгарности даже в мыслях? Образованным людям не пристало включать в свою речь поговорки и простонародные выражения. «Кровиночка»! Право же, я потрясена!

— Я прошу прощения, мама; я всего лишь хотела сказать, причем как можно красноречивее, что сквайр любит мальчика как свое собственное дитя, а Роджер — господи, ну как можно подумать такое про Роджера!.. — Тут она осеклась, будто бы задохнувшись.

— Меня совершенно не удивляет твое негодование, милочка, — сказала миссис Гибсон. — В твоем возрасте я почувствовала бы то же самое. Однако с возрастом постигаешь всю низменность человеческой натуры. Впрочем, зря я так рано лишаю тебя иллюзий — и все же я убеждена, что мысль, которую я высказала, как минимум, приходила Роджеру в голову.

— Мало ли какие кому приходят в голову мысли — весь вопрос в том, позволяют ли им там укорениться, — ответила Молли.

— Дорогая, если тебе совершенно необходимо, чтобы последнее слово осталось за тобой, уж пусть оно, по крайней мере, не будет банальностью. Ладно, давай поговорим о чем-нибудь более интересном. Я попросила Синтию купить мне шелковое платье в Париже и обещала сообщить ей, на каком цвете остановилась, — мне кажется, что темно-синий лучше всего подходит к моему цвету лица. А ты как считаешь?

Молли согласилась — так было проще, чем тратить время на размышления; она была слишком занята тем, что пересматривала в мыслях все черты характера Роджера, которые открыла для себя в последнее время, — те, на которых основывались домыслы ее мачехи. И тут они услышали внизу шаги мистера Гибсона. Впрочем, он не сразу поднялся в гостиную, где они сидели.

— Ну, как там маленький Роджер? — сразу же спросила Молли.

— Боюсь, у него скарлатина. Я рад, что ты вовремя уехала, Молли. Ты ею не болела. Придется на некоторое время прервать всяческие сношения с Холлом. Если и есть болезнь, которая меня страшит, так именно эта.

— Но ты же ездишь туда и возвращаешься к нам, папа.

— Да. Но я всегда принимаю все необходимые предосторожности. Да и вообще, бессмысленно рассуждать о риске, если он связан с твоим непосредственным долгом. А вот бессмысленного риска лучше избегать.

— Он будет тяжело болеть? — спросила Молли.

— Пока не знаю. Уж я сделаю для мальчугана все, что смогу.

Любое глубокое чувство всегда заставляло мистера Гибсона вернуться к языку своей юности. Молли сразу поняла, что случай сильно его заинтересовал.

Несколько дней жизнь мальчика оставалась в опасности; еще на несколько недель болезнь перешла в затяжную форму; потом непосредственная угроза миновала, не нужно было больше с нетерпением ждать ежедневных новостей, и Молли начала понимать, что из-за строгого карантина, который оба дома продолжали соблюдать по настоянию ее отца, она, скорее всего, больше не увидится с Роджером до его отъезда в Африку. О, почему она так расточительно распорядилась теми днями, которые провела рядом с ним в Холле! Хуже чем расточительно: она избегала его, отказывалась вести с ним непринужденные разговоры, ранила его переменой своего отношения — а ведь она слышала в его голосе и читала в его глазах, что он озадачен и уязвлен, — теперь же она все пересматривала в воображении выражения его лица, тон голоса, взгляд, постоянно преувеличивая их значимость.

Однажды вечером, после ужина, отец сказал:

— Как говорят наши селяне, я нынешний день прожил не зазря. Мы с Роджером Хэмли крепко подумали и составили план, следуя которому миссис Осборн с сыном уедут из Холла.

— Ну, что я тебе говорила, Молли? — встряла миссис Гибсон, бросив на Молли всеведущий взгляд.

— Они поселятся на ферме у Дженнингса, всего в четырехстах ярдах от Паркфилдских ворот, — продолжал мистер Гибсон. — Сквайр и его невестка сильно сдружились, пока малыш болел. Кажется, он понял, что совершенно немыслимо разлучать мать и ребенка и отправлять ее во Францию — у нее не будет там ни единой минуты покоя, — а он, насколько мне известно, именно так и намеревался поступить. Хотел выкупить у нее сына, на свой манер. Но в ту ночь, когда я не мог сказать точно, удастся ли мне спасти его жизнь, они вместе рыдали у его постели и утешали друг друга; и тогда словно упала разделявшая их завеса; с тех пор они, можно сказать, сделались друзьями. И все же Роджер, — (Молли зарделась, взор вспыхнул и смягчился; какое блаженство — слышать звук его имени!), — как и я, считает, что мать куда лучше управляется с ребенком, чем дед. Полагаю, то был единственный полезный урок, который она получила от этой своей бессердечной нанимательницы. Она прекрасно знает, как нужно воспитывать детей. Именно поэтому она нервничает, раздражается, страдает, видя, как сквайр кормит ее ребенка орехами и поит элем, позволяет ему все, что заблагорассудится, и вообще безмерно его балует. Но она слишком пуглива и не в состоянии ему противиться. А если она будет жить на ферме, если у нее будет своя прислуга… Кстати, комнаты там отменные, мы съездили убедиться лично, а миссис Дженнингс пообещала как можно лучше заботиться о миссис Осборн Хэмли, она считает, что ей оказана особая честь и все такое, да и от Холла туда всего десять минут пешком, так что они с малышом смогут гулять туда и обратно, сколько им заблагорассудится, но при этом она сама сможет следить за питанием и распорядком жизни ребенка. В общем, я считаю, что славно сегодня потрудился, — закончил он, потягиваясь, а потом встряхнулся и встал, готовый отправляться дальше, к пациенту, к которому его вызвали за время его отсутствия.

«Славно потрудился, — повторил он про себя, сбегая по лестнице. — Уж и не помню, когда я был так счастлив!»

Он не поведал Молли всего, что произошло между ним и Роджером. Роджер открыл новую тему как раз в тот момент, когда мистер Гибсон поспешно покидал Хэмли-Холл, завершив все дела по устройству Эме и ее сына.

— Вам известно, что мой отъезд назначен на следующий вторник, мистер Гибсон? — спросил Роджер, к некоторому удивлению доктора.

— Разумеется. Я надеюсь, что в вашей научной деятельности вам, как и в прошлый раз, будет сопутствовать удача, а дома не будет ожидать никаких горестных известий.

— Спасибо. Да. Я тоже на это надеюсь. Как вы полагаете, я могу не опасаться, что заразился?

— Разумеется! Если бы болезнь распространилась по дому, мы бы уже увидели соответствующие признаки. Впрочем, помните, со скарлатиной ничего никогда не скажешь наверняка.

Минуту-другую Роджер хранил молчание.

— А насколько опасным, — спросил наконец Роджер, — сочтете вы мой визит в ваш дом?

— Вот уж была бы честь предложена! Боюсь, в данный момент я склонен отказаться от подобной чести. Ребенок заболел всего месяц или недели три назад. Кроме того, я еще заеду сюда до вашего отбытия. Я должен убедиться в отсутствии симптомов водянки — такое осложнение случается при скарлатине.

— Выходит, я больше не увижу Молли, — произнес Роджер; и голос его, и вид свидетельствовали о крайнем разочаровании.

Мистер Гибсон обратил на молодого человека свой проницательный, цепкий взгляд и глянул на него так пристально, будто наблюдал первые симптомы неведомого заболевания. А после этого врач и отец сжал губы и продолжительно, понимающе присвистнул.

— Фью! — сказал он.

Загорелые щеки Роджера сделались еще на тон темнее.

— Но вы передадите ей мои слова? Слова прощания! — взмолился он.

— Я — нет. Не стану я передавать весточки от юноши к девушке, кем бы они ни были. Я объявлю своим дамам, что запретил вам даже приближаться к дому, а вы чрезвычайно огорчились из-за того, что вынуждены были уехать, не попрощавшись. Только это я и скажу.

— Но вы не считаете предосудительным… Я вижу, вы догадались, о чем речь. О мистер Гибсон, намекните мне хоть одним словом, что у вас на душе, хотя вы и делаете вид, что не понимаете, почему я отдал бы все за единственную возможность повидаться с Молли перед отъездом!

— Милый мой мальчик! — произнес мистер Гибсон, глубоко тронутый, хотя он и пытался это скрыть, и положил руку Роджеру на плечо. А потом принял серьезный вид и произнес строго: — Только прошу учесть, Молли — не Синтия. Она не из тех, кто, единожды отдав вам свое сердце, станет потом переносить свою любовь на первого встречного.

— Вы хотите сказать, она не поступит так, как поступил я, — ответил Роджер. — Но если бы вы знали, как отличается это чувство от моего мальчишеского увлечения Синтией!

— Я не о вас думал, когда произнес эти слова, впрочем я бы в любом случае потом вспомнил, что вас тоже нельзя назвать образцом постоянства, так что давайте выслушаем, что вы имеете сказать в свое оправдание.

— Немногое. Я действительно очень любил Синтию. Ее манеры и красота очаровали меня, но ее письма — короткие, написанные впопыхах, подчас свидетельствующие о том, что она даже не дала себе труда толком прочитать мои, — не передать, какие они мне доставляли мучения! Целый год в одиночестве, зачастую — перед лицом смертельной опасности и даже гибели — за это время можно повзрослеть так, как не повзрослеешь за долгие годы. И все же я мечтал о той минуте, когда вновь увижу ее милое лицо, услышу ее голос. А потом я получил это ее письмо! Но и тогда я не утратил надежды. А затем… вы знаете, как состоялась наша встреча: я пришел ради разговора, в ходе которого надеялся возобновить наши отношения, и выяснил, что она помолвлена с мистером Хендерсоном. Я видел, как они вместе идут по саду, как она кокетничает с ним из-за какого-то цветка, так же как раньше кокетничала со мной. Я видел жалость во взгляде Молли, которая стала этому свидетельницей; я и сейчас вижу ее глаза. И как же я корю себя за то, что был так глуп и слеп, хотя… Что она обо мне подумала? Как, наверное, презирала за то, что я прельстился лживой Дуэссой!

— Ну, полно, полно. Уж не настолько плоха Синтия! Она очаровательное существо, правда не без недостатков.

— Я знаю! Знаю! И никогда никому не позволю сказать ни слова ей в укор! А лживой Дуэссой я назвал ее лишь потому, что хотел как можно яснее обозначить разницу между ней и Молли. Уж простите влюбленному некоторые преувеличения. А помимо этого, я хотел сказать лишь одно… Молли знает, ибо видела своими глазами, что я был влюблен в ту, которую она превосходит стократ. Станет ли она после этого меня слушать?

— Не знаю. Не могу сказать. Да если бы и мог, все равно бы не сказал. Впрочем, если вас это утешит, могу поделиться собственным опытом. Женщины странные, неразумные существа и способны даже на то, чтобы влюбиться в мужчину, который разбрасывается своими привязанностями направо и налево.

— Благодарю вас, сэр! — прервал его Роджер. — Я усматриваю в ваших словах поощрение к дальнейшим действиям. Я принял решение даже намеком не раскрывать Молли свои чувства до своего возвращения, зато потом употребить все силы на то, чтобы завоевать ее. Я не намерен повторять ту же сцену в тех же декорациях — в вашей гостиной, — сколь бы велико ни было искушение. Да она и сама избегала меня, когда гостила у нас.

— Роджер, я слушал вас достаточно долго. Если у вас нет лучшего способа занять свое время, чем вести разговоры о моей дочери, то у меня он, безусловно, есть. Полагаю, что после вашего возвращения у нас будет достаточно времени выяснить, одобрит ли ваш отец эту помолвку.

— Он и сам подталкивал меня к ней несколько дней назад, но тогда я был в полном отчаянии — мне казалось, что уже поздно.

— А на что, позвольте спросить, вы собираетесь содержать жену? Мне всегда представлялось, что этот вопрос не обсудили должным образом, когда вы так поспешно обручились с Синтией. Я, право же, некорыстен — у Молли есть небольшое собственное состояние, о котором она, кстати, не знает, вернее, почти не знает; я тоже могу кое-что ей выделить. Но оставим все эти разговоры до вашего возвращения.

— Так вы одобряете мои чувства?

— Я не знаю, что вы имеете в виду под «одобрением». Я вынужден с этим смириться. Полагаю, утратить дочь — это неизбежное зло. Однако, — добавил он, увидев, как вытянулось лицо Роджера, — справедливости ради должен заметить, что свое дитя — свое единственное дитя, не забывайте! — вам я отдам с большим удовольствием, чем любому другому человеку на свете.

— Благодарю вас! — сказал Роджер, пожимая мистеру Гибсону руку, чуть не вопреки воле последнего. — Так я могу увидеться с ней, всего один раз, перед отъездом?

— Ни в коем случае. Это я говорю не только как отец, но и как врач. Нет!

— Но вы передадите ей мои слова?

— Я передам их одновременно и ей, и своей жене. Не буду отделять одно от другого. Служить посредником я не намерен.

— Значит, так тому и быть, — сказал Роджер. — Скажите им обеим, причем настолько красноречиво, насколько сможете, что я крайне опечален вашим запретом. Я вижу, что вынужден покориться. Однако, если я не вернусь из Африки, тень моя будет преследовать вас до конца ваших дней, упрекая за избыточную жестокость.

— Ага, вот это мне уже нравится. Ох уж эти мне ученые мужи! Стоит им влюбиться — и глупость их делается несравненной. Прощайте.

— Прощайте. Так вы увидите Молли нынче днем?

— Разумеется. Да и вы тоже увидите своего отца. Но меня эта мысль не заставляет вздыхать столь горестно.

Слова Роджера мистер Гибсон передал Молли и своей жене за обедом. Молли примерно такого и ожидала, ибо отец еще раньше предупредил ее об опасности заразиться, однако теперь, когда ожидания ее приняли форму окончательного запрета, у нее пропал аппетит. Она покорилась молча, но ее наблюдательный отец заметил, что после его речи она лишь передвигала еду по тарелке, стараясь спрятать ее под вилкой и ножом.

«Противостояние влюбленного и отца! — подумал он не без грусти. — И победа за влюбленным!»

После чего и он утратил интерес к остаткам обеда. Миссис Гибсон болтала без умолку, однако никто ее не слушал.

Настал день отъезда. Молли попыталась не вспоминать об этом и вся ушла в работу над подушечкой, которую собиралась подарить Синтии; в те времена еще вышивали шерстью. Один, два, три. Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, нет, не так: она отвлеклась на другие мысли, пришлось распускать стежки. Да и день выдался дождливый, и миссис Гибсон, которая собиралась нанести несколько визитов, осталась дома. Теперь Молли нервничала и не находила себе места. Подходила то к одному, то к другому окну гостиной, смотрела сквозь стекло, будто воображая себе, что, когда в одном окне идет дождь, в другом может светить солнце.

— Молли, подойди-ка сюда! Что это за человек в плаще — вон там, у ограды, под буком, — он стоит там неподвижно уже полчаса, если не больше, и все смотрит на наш дом! Мне кажется, это очень подозрительно.

Молли выглянула в окно и мгновенно узнала Роджера, несмотря на просторный плаш. Первым ее побуждением было отшатнуться. Вторым — подойти поближе и сказать:

— Мама, так это же Роджер Хэмли! Вон, посмотрите, он посылает воздушный поцелуй; это он пришел попрощаться с нами единственным дозволенным ему способом.

И она ответила ему таким же поцелуем, впрочем у нее не было уверенности, что он заметил ее робкое, тихое движение, ибо миссис Гибсон в тот же миг принялась изображать столь выразительную пантомиму, что Молли уверилась: ее размашистые, нелепые жесты полностью поглотят внимание Роджера.

— Должна сказать, это очень любезно с его стороны, — сказала миссис Гибсон, прерывая на миг поток воздушных поцелуев. — Более того, это весьма романтично. Мне это напомнило прежние дни… Но боже мой, он опоздает! Нужно отослать его, уже половина первого!

Она вытащила часы и подняла вверх, постукивая указательным пальцем по циферблату, — делала она это, заняв самую середину окна. Молли могла лишь высовываться из-за ее спины, подныривая то сверху, то снизу, то справа, то слева под непрестанно движущиеся руки. Ей показалось, что она уловила ответный жест Роджера. Наконец он ушел, медленно, совсем медленно, часто оборачиваясь, несмотря на всё постукивание по часам. Миссис Гибсон наконец-то отошла от окна, и Молли украдкой стала на ее место и успела еще раз увидеть очертания его фигуры, прежде чем он скрылся за поворотом дороги. Он тоже знал, откуда можно бросить последний взгляд на дом Гибсонов, обернулся еще раз, и в воздухе мелькнул его белый платок. Молли подняла повыше свой и замахала, мечтая об одном: чтобы его увидели. А потом Роджер скрылся из виду, и Молли вновь принялась за рукоделие — счастливая, сияющая, грустная, умиротворенная, думая про себя: какое это счастье — дружба!

Когда она вновь вернулась к действительности, миссис Гибсон говорила:

— Право же, не могу не сказать, что, хотя Роджер Хэмли никогда мне особенно не нравился, этот его романтический поступок напомнил мне об одном совершенно очаровательном молодом человеке, soupirant, как говорят французы, — о лейтенанте Харпере. Я ведь, наверное, рассказывала тебе про него, Молли?

— Кажется, да, — ответила Молли рассеянно.

— Ну, тогда ты помнишь, как он ухаживал за мной, когда я жила у миссис Данком, — это было мое первое место гувернантки, и мне было всего семнадцать лет. А когда их вербовочный отряд перевели в другой город, бедный мистер Харпер перед отъездом целый час простоял перед окном классной комнаты, и я знала, что это по его приказу оркестр играл «Мы с нею расстаемся», когда на следующий день они маршем уходили из города. Бедный мистер Харпер! Это было еще до того, как я познакомилась с дорогим моим мистером Киркпатриком! О боже мой! Какая у меня жизнь, сколько раз сердце мое обливалось кровью! Разумеется, наш дорогой папа — человек достойный во всех отношениях, и я с ним очень счастлива. Он бы вконец меня избаловал, если бы я только ему позволила. И все же он не так богат, как мистер Хендерсон.

Последняя фраза содержала всю суть нынешних переживаний миссис Гибсон. Выдав Синтию замуж, как она это называла, то есть присвоив себе всю заслугу, так, будто она сыграла в этом замужестве решающую роль, она теперь слегка завидовала дочери, которой выпало счастье стать женой молодого, красивого, богатого, в меру светского человека, да еще и лондонца. В своей наивности, она открыто высказала эти чувства своему мужу — в тот день она не очень хорошо себя чувствовала, и, соответственно, грустные мысли вытеснили из ее головы более счастливые переживания.

— Какая жалость, что я родилась слишком рано! — сказала она ему. — Хотелось бы мне принадлежать к нынешнему поколению!

— Я иногда тоже об этом жалею, — откликнулся ее муж. — В науке открылось столько новых направлений — мне было бы отрадно, будь это возможно, дожить до тех дней, когда их право на существование будет подтверждено и станет ясно, куда они ведут. Однако мне представляется, дорогая, что вы вовсе не поэтому хотели бы стать на двадцать-тридцать лет моложе!

— Не потому. К тому же я не высказывалась в столь грубой, неприятной форме. Я всего лишь сказала, что хотела бы принадлежать к нынешнему поколению. Строго говоря, я думала о Синтии. Не хочу показаться тщеславной, но мне кажется, внешне я была ничем не хуже ее — я имею в виду, в молодости; да, у меня не было таких темных ресниц, зато нос у меня прямее. А теперь взгляните на разницу в нашем положении! Я вынуждена жить в провинциальном городке, у меня всего трое слуг и нет своего выезда; она же вовсе не так хороша собой, а живет на Сассекс-Плейс, у нее свой кучер, экипаж и еще бог знает что. Но факт остается фактом: в нынешнем поколении куда больше богатых молодых людей, чем было в моем.

— Ах вот как! Так вот вы о чем, моя дорогая! Будь вы моложе, вы вышли бы за кого-нибудь вроде Уолтера?

— Да! — ответила она. — Именно это я и имела в виду. Конечно, было бы хорошо, если бы на его месте оказались вы. Я все время думаю, что вы были бы куда состоятельнее, если бы занялись юриспруденцией, а кроме того, мы тогда жили бы в Лондоне. Синтии, по-моему, все равно, где жить, а вот гляди-ка, всё свалилось на нее само собой.

— Что, Лондон на нее свалился?

— Ах, ну какой же вы шутник! Кстати, именно такие люди нравятся присяжным. Я убеждена, что Уолтер никогда не сравняется с вами по уму. Однако у него есть средства везти Синтию в Париж, и в другие страны, и вообще куда вздумается. Надеюсь, что подобная роскошь не слишком усилит присущие ей недостатки. Мы уже неделю не получали от нее ни строчки, а я ведь специально написала, что хочу услышать про осенние моды, прежде чем пойду покупать новый капор. Увы, богатство — ловушка для души.

— Ну, так и возрадуйтесь, что вам не придется одолевать это искушение, дорогая.

— Не возрадуюсь. Все мы любим искушения. И вообще им очень легко противостоять, если на то есть желание.

— Лично мне нелегко, — ответил ее муж.

— А вот и лекарство от вашей хвори, мама, — сказала, входя, Молли — в руке у нее было письмо. — Это от Синтии.

— Ах ты, милый мой маленький глашатай добрых вестей! У Мэнгнол в «Вопросах»[Имеется в виду книга Ричмол Мэнгнол (1769–1820), написанная в форме вопросов и ответов по истории и другим областям знаний, служила своего рода катехизисом для многих поколений английских учительниц и гувернанток.] есть такое языческое божество, его поприще — доставлять весточки. Отправлено из Кале. Они возвращаются домой! Она купила мне шаль и капор! Какая милочка! Всегда думает сначала о других, а потом о себе: ее никакое богатство не испортит. Впереди еще две недели медового месяца! Дом их пока не вполне готов, поэтому они приедут сюда. Ну, мистер Гибсон, теперь мы просто обязаны купить новый обеденный сервиз, который мне так понравился у Уоттса! Синтия говорит, что «вернется в родной дом». Да, для моей бедняжки этот дом действительно стал родным! Вряд ли найдется на свете еще хоть один человек, который проявил бы к своей падчерице столько доброты, сколько наш обожаемый папа! Молли, а тебе необходимо сшить новое платье.

— Стоп-стоп! Не забывай, я-то принадлежу к предыдущему поколению, — запротестовал мистер Гибсон.

— А Синтии совершенно все равно, как я одета, — добавила Молли, которая так и просияла от мысли о скором свидании.

— Разумеется! А вот Уолтеру не все равно. Он весьма взыскателен по части туалетов, а я ничуть не хуже нашего дорогого папы: если он — прекрасный отчим, то я — прекрасная мачеха, и я не потерплю, чтобы моя Молли ходила в обносках вместо того, чтобы выглядеть наилучшим образом. Да и мне нужно заказать себе что-нибудь новое. Будет нехорошо, если он решит, будто у нас нет других нарядов, кроме тех, что мы надевали на свадьбу!

Молли, однако, решительно отказалась от нового платья, обосновав это тем, что, если Синтия и Уолтер собираются приезжать к ним часто, пусть сразу поймут, каковы они на самом деле — в одежде, привычках, жизненных обстоятельствах. Когда мистер Гибсон вышел, миссис Гибсон мягко попрекнула Молли за упрямство:

— Могла бы уж не мешать мне испрашивать для тебя новое платье, Молли: ты же знаешь, как мне понравился этот узорчатый шелк, который мы видели на днях у Брауна. А теперь, разумеется, я не могу выставить себя эгоисткой, купив его себе, а тебе не купив ничего. Пора бы уже научиться уважать чужие желания. Хотя, в целом, ты милая, славная девушка, и я желаю лишь одного… уж я-то знаю, чего я желаю. Но наш дорогой папа не хочет, чтобы я об этом говорила. А теперь укрой-ка меня потеплее, я немного посплю и во сне посмотрю на мою обожаемую Синтию и на мой новый капор!

_________________

 В те времена, чтобы сэкономить на бумаге и на почтовых расходах, принято было исписывать лист одновременно и по вертикали и по горизонтали.

 В поэме Эдмунда Спенсера (1553–1599) «Королева фей» Дуэсса — воплощение лжи и коварства.

 Воздыхателе (фр.).

Отправить