ГЛАВА 59
МОЛЛИ ГИБСОН В ХЭМЛИ-ХОЛЛЕ

На этом разговор прервался. Принесли свадебный пирог и вино, подавать их на стол досталось Молли. Впрочем, последние слова миссис Гудинаф все звенели у нее в ушах — она пыталась найти им хоть какое-нибудь толкование, кроме самого очевидного. Более того, ей довелось убедиться в его правоте: сразу после того, как миссис Гудинаф откланялась, миссис Гибсон пожелала, чтобы Молли отнесла поднос на столик, стоявший у раскрытого бокового окна, — там все стояло наготове для новых посетителей; прямо под этим окном пролегала тропинка, которая вела от входной двери к дороге. Молли расслышала, как миссис Гудинаф говорит внучке:

— А миссис Гибсон эта не из простаков. Роджер Хэмли как пить дать унаследует Холл со всем состоянием, а она посылает туда Молли с визитом…

Дальше ее речь оказалась за пределами слышимости. Внезапное подтверждение того, что именно хотела сказать миссис Гудинаф, едва не заставило Молли расплакаться, — очевидно, пожилая дама считала, что Молли предосудительно посещать Хэмли-Холл, пока там живет Роджер. Да, миссис Гудинаф была простой, лишенной всяческой утонченности женщиной. А миссис Гибсон, судя по всему, и вовсе не заметила намека. Мистер Гибсон же считал само собой разумеющимся, что Молли и сейчас может без всяческих церемоний гостить в Холле, как гостила раньше. Да и Роджер говорил об этом с такой прямолинейностью, — очевидно, он не усматривал ничего зазорного в этом визите — визите, которого до того она ждала с таким радостным предвкушением! Молли почувствовала, что никогда и ни с кем не сможет поделиться теми мыслями, на которые навели ее слова миссис Гудинаф, никогда не сможет первой заговорить о возможном предосудительном подтексте ее визита, от одной мысли о котором она заливалась краской. Потом она попыталась найти утешение в здравомыслии. Если бы визит этот был опрометчивым или неприличным, если бы в нем было хоть что-то неблагопристойное, разве ее отец первым не наложил бы на него вето? Впрочем, толку от здравомыслия было немного, потому что слова миссис Гудинаф направили фантазии Молли по новому пути. Чем старательнее она гнала от себя эти фантазии, тем настойчивее они откликались (как откликнулся Дэниэль О'Рурк, когда Лунный Человечек попытался согнать Дэна с его места на серпе прямо в пустое пространство) — «чем больше будешь нас ты гнать, тем крепче мы сидим». У кого-то подобные тревоги юной девушки, возможно, вызовут улыбку, но для нее это были очень реальные и мучительные тревоги. Единственное, что могла сделать Молли, — это дать себе слово, что посвятит все время без остатка утешению милого старого сквайра, его телесному и душевному благополучию, попытается залатать все прорехи, какие возникли в его отношениях с Эме, а на Роджера будет обращать как можно меньше внимания. Славный Роджер! Добрый Роджер! Милый Роджер! Будет очень сложно избегать его, не нарушая при этом элементарных правил приличия, однако это — верная линия поведения, а если им случится оказаться вместе, она будет вести себя как можно естественнее, в противном случае он может заметить в ней перемену; только как это — естественнее? До какой степени она должна его избегать? Может, он и не заметит, что она чурается его общества, что тщательно подбирает каждое слово? Увы! Не видать им больше никогда прежних безыскусных бесед! Она установила для себя определенные правила: решила полностью посвятить себя сквайру и Эме и выбросить глупые речи миссис Гудинаф из головы; однако прежняя свобода ее обращения исчезла, а с нею и добрая половина ее очарования, вернее, это чужие люди, которые не знали ее ранее, не заметили бы теперь доброй половины ее очарования, — скорее всего, они сочли бы ее скованной и неловкой, склонной сначала произносить слово, а потом брать его обратно.

Она так была не похожа на себя прежнюю, что Роджер ощутил перемену сразу по ее прибытии в Холл. Она тщательно отмерила количество дней, которые собиралась там провести, — ровно столько же, сколько провела в Тауэрс. Она боялась, что если визит ее будет короче — это обидит сквайра. Но в каком же великолепии предстал ей Холл, залитый сиянием ранней осени! А у входной двери стоял Роджер — он дожидался ее, он хотел ее встретить. Потом он ушел внутрь — видимо, позвать невестку, — та робко подошла, облаченная в глубокий вдовий траур, держа на руках сына, будто бы скрывая за этим свое смущение, впрочем мальчик вырвался и побежал навстречу экипажу, поприветствовать своего приятеля-кучера и выудить у него обещание поехать покататься. Роджер по большей части молчал; ему хотелось, чтобы Эме чувствовала, что она невестка владельца дома, но застенчивость мешала ей много говорить. Она просто взяла Молли за руку и отвела в гостиную, а там, во внезапном порыве признательности за то, с какой лаской Молли ухаживала за ней во время болезни, порывисто обняла Молли и подарила ей долгий нежный поцелуй. После этого они стали подругами.

Приближалось время второго завтрака, а сквайр никогда не опаздывал к столу — не потому, что бывал голоден, а потому, что ему доставляло особое удовольствие смотреть, как его внук поглощает пищу. Молли быстро разглядела, как в этой семье обстоят дела. Она подумала, что, даже если бы Роджер ничего не рассказал ей в Тауэрс, она и сама бы увидела, что ни свекор, ни невестка пока не подобрали ключика к душам друг друга, хотя и прожили под одной крышей уже несколько месяцев. Эме так нервничала, что забывала английские слова, и ревнивым материнским взглядом следила за тем, как сквайр обращается с ее сыночком. А обращался он, надо признать, не самым разумным образом: мальчик с явным удовольствием тянул крепкий эль и требовал себе всего, что пробовали другие. Эме едва успевала ухаживать за Молли — так ее отвлекало то, что делает и что ест ее сын, однако сказать хоть слово она не отваживалась. Роджер сел в конце стола, напротив деда и внука. Когда мальчик утолил первый голод, сквайр обратился к Молли:

— Что же! Вот ты и приехала к нам погостить, хотя до этого побывала среди такой важной публики. Я уж подумал, что вы с нами раздружитесь, мисс Молли, когда услышал, что вас пригласили в Тауэрс. Что, кроме как у графа, не нашлось местечка, где пожить, пока родители в отъезде?

— Меня пригласили, и я поехала, — отозвалась Молли. — А теперь вы меня пригласили, и вот я здесь.

— Пора бы уж тебе знать, что здесь тебя ждут всегда, можно даже не дожидаться приглашения. Господь с тобой, Молли! Да ты для меня как дочь, куда роднее, чем вот эта мадам! — Тут он слегка понизил голос, видимо в надежде, что болтовня ребенка заглушит его слова. — Да ладно, не смотри на меня так жалобно, она все равно плохо понимает по-английски.

— А мне кажется, понимает! — тихо ответила Молли, не поднимая глаз: ей страшно было перехватить еще один затравленный взгляд Эме, увидеть, как у той зарделись щеки.

Она испытала особую благодарность, будто ей лично оказали услугу, когда Роджер тут же заговорил с Эме нежным братским тоном; через некоторое время они углубились в разговор между собой, что позволило сквайру и Молли продолжить беседу.

— Крепкий парнишка, а? — сказал сквайр, поглаживая кудрявую головку маленького Роджера. — И может пыхнуть дедушкиной трубкой целых четыре пыха и не поперхнется, верно?

— Я больше не буду пыхать пыхи, — решительно ответил мальчик. — Мама говорит — нельзя. Не буду.

— Вот вечно она так! — проворчал сквайр, но на сей раз, по крайней мере, понизил голос. — Можно подумать, ребенку это навредит!

Молли постаралась перевести разговор на общие темы, после чего до конца трапезы сквайр говорил только о том, как подвигается осушение. Он предложил сводить ее на место и всё показать; она согласилась, подумав между делом, что зря боялась, что станет слишком часто оставаться наедине с Роджером; тот, похоже, был полностью поглощен невесткой. Однако вечером, когда Эме ушла наверх уложить сына, а сквайр задремал в кресле, слова миссис Гудинаф вдруг снова встали перед ее мысленным взором. Они с Роджером оказались фактически наедине — это много раз случалось и раньше, но теперь она, помимо воли, вся напряглась, старалась не смотреть ему в глаза, как бывало, искренне и открыто; когда в разговоре случилась пауза, она взяла книгу — он же недоумевал и досадовал, чем вызвана перемена в ее обращении. Так оно и продолжалось на всем протяжении ее визита. Если ей случалось забыться и вернуться к прежней, естественной манере, она рано или поздно одергивала себя и вновь делалась холодной и отчужденной. Роджера это больно задевало, причем с каждым днем боль становилась все сильнее, и все настойчивее пытался он выявить причину ее поведения. Да и Эме заметила, как меняется Молли в присутствии Роджера, хотя и молчала об этом. Впрочем, однажды она не выдержала и сказала Молли:

— Ты разве не любишь Роджера? Ты его обязательно полюбишь, когда узнаешь, какой он хороший! Он человек ученый, но это не важно: им восхищаются и любят его именно за его доброту.

— Он очень хороший, — сказала Молли. — Я достаточно давно знаю его и успела это понять.

— Но тебе в нем что-то не нравится? Он, конечно, совсем не похож на моего несчастного мужа, а ведь его ты тоже хорошо знала. Ах, расскажи мне про него еще раз! Когда вы с ним познакомились? Его мать еще была жива?

Молли очень полюбила Эме: не скованная стеснительностью, она делалась очень милой и очаровательной, но она постоянно ощущала неловкость своего положения в доме сквайра, и это, в свою очередь, отвращало его; да и сам он по большей части демонстрировал ей свои худшие стороны. Роджер изо всех сил стремился их сблизить и несколько раз советовался с Молли о том, каковы, по ее мнению, наилучшие способы этого достигнуть. Пока разговор шел об этом, Молли говорила спокойно и разумно — в манере, унаследованной от отца, но, стоило им исчерпать эту тему, она вновь занимала все ту же неестественную позицию исполненной достоинства сдержанности. Ей было нелегко вести себя столь чуждым ей образом, особенно в те моменты, когда ей казалось, что Роджеру это причиняет боль; тогда она уходила к себе, и ее вдруг начинали душить слезы, и она мечтала об одном — поскорее бы этот визит завершился, поскорее бы оказаться в спокойной обстановке родного дома, где ничего не происходит. А потом настроение ее менялось, каждый из быстро летящих часов представлялся ей неоценимым сокровищем, счастьем, которое предстоит с трепетом вспоминать всю жизнь. Ибо Роджер прикладывал огромные усилия к тому, чтобы визит ее стал приятным, — хотя она об этом и не подозревала. Он старался скрыть, что это он замышляет и приводит в исполнение их маленькие планы на каждый день, ибо ему казалось, что он, неведомо как, сильно уронил себя в ее мнении. Но так все и шло: однажды Эме предложила сходить за орехами, в другой раз маленький Роджер смог насладиться неслыханным блаженством — чаем на свежем воздухе, на третий тоже было придумано какое-то развлечение; именно Роджер претворял в жизнь все эти нехитрые затеи, которые, как он знал, придутся Молли по душе. Ей же представлялось, что он просто с готовностью осуществляет планы Эме. Неделя уже шла к концу, и вот как-то утром сквайр обнаружил Роджера в старой библиотеке: да, перед ним лежала раскрытая книга, но сам он так глубоко ушел в свои мысли, что даже вздрогнул, когда неожиданно вошел отец.

— Я так и думал, что найду тебя здесь, сынок! Мы еще до зимы переделаем эту дряхлую комнату: тут так пахнет сыростью, однако, вижу, тебе-то тут нравится! Я хотел попросить тебя сходить со мной на тот участок в пять акров. Я полагаю засеять его травой. Пора бы тебе подышать свежим воздухом, смотри, какой у тебя унылый вид, и всё книги, книги, книги! А уж они-то могут высосать здоровье из любого.

Отец пошел с сыном посмотреть участок, и они едва обменялись парой слов, пока не удалились от дому. И тут Роджер выпалил первую фразу, да так внезапно, что сполна отплатил сквайру за его нежданное появление в библиотеке:

— Отец, ты не забыл, что через месяц я возвращаюсь в Африку? Ты говорил, что хочешь переделать библиотеку. Если это ради меня, я уезжаю на всю зиму.

— А у тебя нет возможности отказаться? — просительным тоном сказал сквайр. — Я уж подумал, что ты позабыл про все это.

— Ничего подобного! — с тенью улыбки проговорил Роджер.

— А может, они уже нашли кого-то другого, кто завершит твою работу.

— Кроме меня, ее никто не может завершить. К тому же я ведь дал им обещание. Когда я написал лорду Холлингфорду, что вынужден вернуться домой, я дал слово, что вернусь в Африку еще на полгода.

— Да, я знаю. Ладно, может, хоть после этого ты успокоишься. Мне всегда будет тяжело с тобой расставаться. Однако, полагаю, для тебя оно так лучше.

Румянец Роджера сделался еще ярче.

— Я полагаю, ты имеешь в виду… мисс Киркпатрик. Вернее, миссис Хендерсон. Отец, хочу сказать тебе раз и навсегда: мне кажется, что я тогда слишком поспешил. Теперь же я доподлинно уверен, что мы не подходим друг другу. Ее письмо, которое я получил на мысе Доброй Надежды, больно меня ранило… Но теперь мне представляется, оно было к лучшему.

— Совершенно верно. Разумный ты у меня, сынок, — сказал сквайр, оборачиваясь и крепко пожимая руку сына. — Давай я еще скажу тебе, что сам услышал на днях, когда ездил на собрание мировых судей. Там все говорили, что она была помолвлена с Престоном и бросила его.

— Я не желаю слышать о ней ничего дурного; пусть у нее есть определенные слабости, я никогда не забуду, как когда-то ее любил.

— Ну что же, может, ты и прав. Я-то ведь был не слишком суров в этом деле, Роджер? Бедный Осборн! Зря он так таился от меня. Я пригласил твою мисс Синтию сюда с визитом, да и маменьку ее тоже — на деле-то я не такой уж свирепый. Вот только было у меня в жизни одно-единственное желание: чтобы Осборн женился, как подобает отпрыску древнего рода, а он отыскал себе эту француженку без всякой родословной, только с…

— Да бог с ней, с ее родословной! Ты посмотри, какова она сама! Меня очень удивляет, папа, что ты не ценишь ее смиренный и нежный нрав.

— На мой вкус, она даже и собой-то не больно хороша, — гнул свое сквайр — он боялся в очередной раз услышать весь набор аргументов, с помощью которых Роджер пытался убедить его относиться к Эме как должно, с любовью и почтением. — Вот твоя мисс Синтия — та была красотка, этого у нее не отнимешь! Нет, подумать только, оба моих сына наплевали на отцовские пожелания и выбрали себе девиц ниже себя положением — и ни один из вас даже и не взглянул на мою малышку Молли! Признаюсь, в былые времена я бы, может, и разгневался на вас за такой выбор, но эта девочка сумела отыскать дорожку к моему сердцу в отличие от этой француженки и той, другой.

Роджер не ответил.

— Не понимаю, почему ты не хочешь присмотреться к ней. Я-то теперь стал куда терпимее, да и ты не наследник в отличие от Осборна — а тот взял и женился на служанке! Как думаешь, не стоит ли тебе обратить свои мысли к Молли Гибсон, Роджер?

— Нет! — отрывисто ответил Роджер. — Поздно, слишком поздно. Прошу, не будем больше говорить о моей женитьбе. Это и есть то самое поле?

Вскоре он уже обсуждал с отцом, на что лучше употребить участок — на луг, поле или пастбище, причем столь увлеченно, будто знать не знал никакой Молли и не любил никакой Синтии. Сквайр же был далеко не в столь приподнятом настроении и без особой охоты участвовал в разговоре. А в конце сказал apropos de bottes:

— А тебе не кажется, Роджер, что ты смог бы ее полюбить, если постараешься?

Роджер прекрасно понял, что имеет в виду его отец, но в первый момент хотел было сделать вид, что не уловил смысла его слов. И все же после долгой паузы тихо произнес:

— Я не стану стараться, отец. Давай оставим это. Я уже сказал — слишком поздно.

Сквайр в таких случаях склонен был вести себя как ребенок, которому не дали желанную игрушку; время от времени он вспоминал слова Роджера и вновь переживал разочарование, а потом принялся винить Синтию в том, что Роджер потерял интерес к представительницам прекрасного пола.

Так уж вышло, что в последнее утро своего пребывания в Холле Молли получила первое письмо от Синтии, то есть миссис Хендерсон. Дело было перед завтраком, Роджер куда-то ушел, а Эме еще не спустилась; Молли сидела в одиночестве в столовой, где уже был накрыт стол. Она как раз дочитала письмо, когда вошел сквайр, и тут же радостным голосом поведала ему последние новости. Но потом взглянула сквайру в лицо и чуть не прикусила язык, поняв, что не следовало произносить в его присутствии имя Синтии. Сквайр выглядел подавленным и раздосадованным:

— По мне, так лучше бы вообще больше никогда про нее не слышать. Как она исковеркала душу моему Роджеру! Я тут полночи пролежал без сна, и все из-за нее. Ты только подумай, мой сын теперь заявляет, что никогда не женится, бедняга! Насколько было бы лучше, Молли, если бы кто-то из моих сыновей обратил внимание на тебя! Я именно это и сказал Роджеру только вчера, что хотя и хотел бы, чтобы он женился на ком-нибудь, кто положением повыше тебя… Да бог с ним… что уж теперь… Он сам сказал — слишком поздно. Но не упоминай больше при мне имя этой вертихвостки — уж прости меня, деточка, за такую прямолинейность. Я знаю, что ты любишь эту легкомысленную барышню, только поверь старику на слово: ты стоишь сотни таких, как она. Вот когда бы еще и молодые люди думали то же самое, — пробормотал он, подходя к боковому столику, чтобы нарезать окорок.

Молли же тем временем разливала чай, а в сердце у нее бушевала буря, лишив дара речи. Лишь огромным усилием удалось ей сдержать жгучие слезы. Она чувствовала, в каком ложном положении находится в этом доме, который раньше считала почти родным. Мало было недомолвок миссис Гудинаф, теперь и сквайр намекает на то (по крайней мере так это рисовалось ее чуткому воображению), что предложил Роджеру взять ее в жены, а тот отверг саму мысль об этом: у нее была одна лишь радость, равно несказанная и невыразимая, что нынче же утром она уезжает домой. Когда Роджер вернулся с прогулки, ее все еще обуревали эти чувства. Он сразу же заметил, что Молли чем-то расстроена, и мечтал вернуть себе прежнюю привилегию — спросить ее об этом на правах друга. Но все последние дни она слишком подчеркнуто держала его на расстоянии, и он не чувствовал себя вправе обратиться к ней с прежней братской прямолинейностью, особенно сейчас, ибо видел, как старательно она скрывает свои чувства: с лихорадочной поспешностью глотает чай, берет из рук слуги кусок хлеба, но только затем, чтобы раскрошить по тарелке. При таких обстоятельствах оставалось только одно — поддерживать застольный разговор; и он, как мог, содействовал ее усилиям, пока не спустилась Эме, расстроенная и озабоченная: мальчик плохо спал ночью, — похоже, ему нездоровилось; только сейчас он забылся беспокойным сном, в противном случае она бы его, конечно, не оставила. За столом тут же поднялась буря. Сквайр оттолкнул тарелку и не проглотил более ни куска; Роджер попытался вытянуть из Эме что-то более конкретное, но та лишь залилась слезами. Молли немедленно предложила, чтобы экипаж, на котором в одиннадцать часов ее должны были отвезти домой, подали прямо сейчас — у нее все уложено и готово к отъезду, — а потом он вернулся бы с ее отцом. «Если мы тронемся в путь немедленно, — сказала Молли, — мы, возможно, застанем его, когда он приедет домой после утренних городских визитов и до того, как он уедет к пациентам, которые живут далеко». Предложение было принято, и Молли пошла наверх переодеться. Через несколько минут она спустилась в гостиную, рассчитывая застать там сквайра и Эме, но во время ее отсутствия матери и деду, и без того встревоженным, сообщили, что мальчик проснулся в испуге, и оба бросились наверх к своему сокровищу. Роджер же поджидал Молли в гостиной с пышным букетом из отборных цветов.

— Посмотрите, Молли! — сказал он (она поспешила было прочь из комнаты, застав его там одного). — Эти цветы я собрал для вас перед завтраком.

Она неохотно приближалась; он тоже пошел ей навстречу.

— Спасибо! — произнесла она. — Вы очень добры. И я многим вам обязана.

— В таком случае сделайте мне ответное одолжение, — сказал он, твердо решив не замечать подчеркнутой сдержанности ее тона и перебирая цветы в букете, который держал будто связующее звено между ними, потому что опасался, что в противном случае она поддастся порыву и бросится прочь. — Скажите мне честно, а я знаю, что по-иному вы говорить не умеете, я чем-то обидел вас с тех пор, как мы так счастливо проводили время в Тауэрс?

В голосе его было столько искренности и доброты, в выражении лица — столько приязненности и одновременно тоски, что Молли захотелось рассказать ему все от начала и до конца. Ей казалось, что он лучше всякого другого объяснит ей, как следует вести себя в такой ситуации, он распутает клубок всех ее наваждений, — но ведь именно он и был средоточием ее растерянности и отчаяния. Как пересказать ему слова миссис Гудинаф, смутившие ее девичью скромность? Как передать то, что она услышала утром от его отца, как заверить, что она не меньше, чем он, хочет одного: чтобы их былая взаимная приязнь не омрачалась никакими мыслями о более близких отношениях.

— Нет, Роджер, за всю мою жизнь вы ни разу меня не обижали, — сказала она, впервые за много дней взглянув на него прямо.

— Я вам верю, раз вы так говорите. Что ж, расспрашивать далее я не имею права. Молли, не подарите ли вы мне цветок в подтверждение того, что сейчас сказали?

— Берите любой, — предложила она с облегчением, протягивая ему весь букет.

— Нет, я хочу, чтобы вы выбрали сами. И сами дали бы мне его.

И тут вошел сквайр; Роджер много бы дал, чтобы остановить Молли, которая прямо в присутствии его отца принялась рассматривать букет, выискивая самый лучший цветок; она же воскликнула:

— Ах, мистер Хэмли, вы не скажете мне, какие цветы Роджер любит больше всех?

— Не знаю. Розы, наверное. Экипаж у дверей; Молли, дорогая, не хочу торопить тебя, но…

— Я понимаю. Вот, Роджер, вот вам роза! — Она протянула ему цветок и сама зарделась, как роза. — Как только доеду до дому, сразу пошлю к вам папу. Как малыш?

— Похоже, у него начинается лихорадка.

Сквайр довел ее до экипажа, неумолчно рассказывая про внука; Роджер шел следом и, едва слушая, снова и снова мысленно задавался вопросом: «Слишком поздно — или все-таки нет? Сможет ли она забыть, что первую любовь я по глупости отдал другой, столь на нее непохожей?»

А Молли, когда экипаж тронулся, все повторяла про себя: «Вот мы и снова друзья. Думаю, он скоро забудет слова нашего доброго сквайра — и как тому такое взбрело в голову! Как приятно вернуться к прежним отношениям! И какой восхитительный букет!»

_________________

 Речь идет о персонаже ирландского фольклора: бросив в небо свой серп, он забывает отпустить рукоятку и сам оказывается на Луне, в обществе Лунного Человечка.

 Без связи с предыдущим (фр.).

Отправить