ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕТКИ
(От издателя журнала «Корнхилл»)
Здесь рассказ прерывается и никогда уже не будет завершен. Венцу творчества всей жизни суждено было стать надгробным памятником. Еще несколько дней — и перед нами была бы триумфальная колонна, увенчанная капителью из праздничных цветов и листьев; теперь на ее месте совсем иная колонна — один из тех надломленных белых столпов, что печально стоят в церковном дворе.
Но хотя труд и не завершен, добавить осталось очень немногое, и это немногое легко достроить на основании известного. Мы знаем, что Роджер Хэмли женится на Молли, а ведь именно это волнует нас больше всего. Досказать и впрямь осталось совсем мало. Проживи писательница подольше, она отправила бы его обратно в Африку; края, которые ему предстоит исследовать, лежат очень далеко от Хэмли-Холла, а дальнее расстояние предполагает и долгую разлуку. Как долго будут тянуться для вас каждые двадцать четыре часа, когда вы совсем один среди пустыни, в тысячах миль от счастья, которое могло бы уже сейчас быть вашим, если бы только вы были рядом? Как долго будут они тянуться, если от истоков Топинамбо сердце ваше по десять раз на дню улетает, подобно почтовому голубю, вспять, к единственному истоку вашего будущего благополучия, и по десять раз на дню возвращается, не доставив послания адресату? Они будут тянуться куда дольше, чем предписано календарем. Роджер познал это сполна. Дни становились неделями, которые отделяли его от заветного часа, когда Молли подарила ему тот памятный цветок, и месяцами, которые отделяли его от момента разрыва с Синтией, в которой он начал сомневаться еще до того, как понял, что она не стоит его надежд. А если дни его были таковы, как же тянулись недели и месяцы в этих дальних безлюдных краях! Они напоминали долгие годы домашнего заточения, они давали время и возможность поразмышлять над тем, не ухаживает ли кто тем временем за Молли. Однако в результате всего этого, еще задолго до завершения экспедиции, из мыслей Роджера окончательно изгладилось то, чем когда-то была для него Синтия, а заполнило их то, чем является и может стать для него Молли.
Он вернулся; увидев Молли вновь, подумал, что ей время его отсутствия могло показаться и не столь долгим; его обуял прежний страх, что она может укорить его за переменчивость. В итоге этому молодому джентльмену, столь уверенному в своих силах, столь трезвомыслящему во всем, что касалось науки, было нелегко заговорить с Молли о том, как он надеется на ее ответную любовь; он мог бы и вовсе стушеваться, но ему пришла счастливая мысль в самом начале разговора показать ей тот самый цветок, выбранный ею из букета. Остается лишь воображать, как очаровательно описала бы эту сцену миссис Гаскелл, проживи она подольше, — а в том, что сцена была бы очаровательна, нет никаких сомнений: в особенности то, что делала Молли, как выглядела, что говорила.
Роджер и Молли женаты; если один из них все же счастливее другого, так это Молли. Мужу ее не приходится черпать средства из небольшого состояния, которое должно перейти к сыну несчастного Осборна, — он стал профессором в одном из крупных научных учреждений и вполне в состоянии обеспечить свою семью. Сквайр почти так же счастлив этим браком, как и его сын. Если и есть пострадавшая сторона, так это мистер Гибсон. Однако у него появился партнер, и теперь он может время от времени ездить в Лондон, чтобы провести несколько дней с Молли и «немного передохнуть от миссис Гибсон». О том, как сложится после замужества жизнь Синтии, автор особо не распространялся, да тут действительно почти нечего добавить. Впрочем, миссис Гаскелл рассказала одну забавную и очень характерную историю. Однажды, когда Синтия с мужем гостили в Холлингфорде, мистер Хендерсон впервые узнал из случайного замечания мистера Гибсона, что родные его знакомы со знаменитым путешественником Роджером Хэмли. Синтия до того никогда об этом не упоминала. Как прелестно был бы описан и этот маленький эпизод!
Впрочем, бессмысленно рассуждать о том, что еще предала бы бумаге нежная и сильная рука, которая не создаст уже больше ни одной Молли Гибсон, ни одного Роджера Хэмли. В этой краткой записке мы упомянули все, что нам известно касательно финала книги, — предполагалось, что в ней будет еще одна глава. Соответственно, если говорить об этом романе, жалеть особенно не о чем; все, кто был знаком с миссис Гаскелл, горюют не столько об утрате писателя, сколько об утрате замечательной женщины — одной из самых мудрых и великодушных среди всех современниц. И тем не менее для нее самой ее преждевременная смерть стала истинным крушением ее писательских планов. Из романа «Жены и дочери», равно как и из дивного произведения «Кузина Филлис», написанного незадолго до того, и из «Поклонников Сильвии» явствует, что в последние пять лет своей жизни миссис Гаскелл вступила на новое поприще со всей энергией юности, что ум ее очистился от слоя глины и будто бы родился заново. Впрочем, «очистился от слоя глины» можно понять в очень узком смысле. Все умы в той или иной степени покрыты «грязной оболочкой праха», но мало найдется умов менее приземленных, чем ум миссис Гаскелл. Так оно было всегда, однако в последнее время исчез даже последний налет приземленности. Читая три ее последние, поименованные выше, книги, ощущаешь, как из жестокого, внушающего ужас мира, где пресмыкается самолюбие и смердят низкие страсти, вас переносят туда, где существуют слабость, заблуждения, долгое и горькое страдание, но где людям дана возможность прожить полноценную и благую жизнь; более того, возникает ощущение, что этот мир столь же реален, как и первый. Дух доброты, не способный ни к каким злоумышлениям, так и сияет со страниц ее книг; читая, мы вдыхаем чистое знание, которое предпочитает чувства и страсти, пустившие живые корни в умах, еще открытых для спасения, а не в тех, которым суждено сгнить, не дождавшись его. Дух этот особенно явственно ощущается в «Кузине Филлис» и «Женах и дочерях» — последних произведениях писательницы; они говорят о том, что конец ее жизни стал не нисхождением к глыбам долины, а восхождением к чистейшему воздуху вершин, стремящихся в небо.
Мы сейчас не станем говорить о чисто интеллектуальных достоинствах этих последних произведений. Возможно, двадцать лет спустя этот вопрос выйдет на первое место, но сейчас, у ее могилы, тянет обратиться к иным предметам; тем не менее совершенно справедливо и то, что как произведения искусства и плоды наблюдательности последние романы миссис Гаскелл можно причислить к лучшим произведениям нашего времени. В «Кузине Филлис» есть эпизод, где Холман, проведя день на сенокосе со своими крестьянами, завершает его псалмом, — сцены, равной по силе, нет во всей современной литературе; то же можно сказать и о той главе этой книги, где Роджер курит трубку со сквайром после ссоры последнего с Осборном. В этих эпизодах, равно как и во всех прочих, которые вспыхивают один за другим, будто драгоценные камни в шкатулке, нет почти ничего такого, что мог бы «ухватить» обычный литератор. Он не усмотрел бы достойного «материала» в полудюжине крестьян, распевающих гимн в поле, или в том, как сварливый пожилой джентльмен курит трубку вместе с сыном. Тем более не смог бы он описать невзгоды маленькой девочки, которую отправили повеселиться в благородный дом, полный знатных людей, но именно в таких вот деталях и проявляется вся сила и неповторимость истинного таланта. То же можно сказать и про персонажей миссис Гаскелл. Синтия — один из самых сложных образов во всей современной литературе. Подлинное искусство никогда не выставляет напоказ преодоление трудностей; и только попытавшись проследить процесс создания таких персонажей, как, например, Тит из «Ромолы», мы понимаем, какой перед нами шедевр. Да, создать образ Синтии было не так трудно, и образ этот вовсе не так велик, как это непревзойденное достижение искусства и мысли — редчайшего искусства и глубочайшей мысли. Но и она принадлежит к когорте персонажей, которые могут быть созданы лишь умом, отличающимся широтой, ясностью, уравновешенностью и здравомыслием, а изобразить такой персонаж безошибочно и во всей полноте способна лишь рука, повинующаяся самым тонким движениям мысли. Если взглянуть с этой точки зрения, образ Синтии — куда более выдающееся достижение, чем образ Молли, хотя последняя выписана очень тонко и изображена с верностью и гармоничностью. Сказанное о Синтии полностью применимо и к Осборну Хэмли. Четко очертить подобный характер — это экзамен на художественное мастерство, сравнимый с зарисовкой ноги или руки, — кажется, что это тоже очень просто, однако редко кому удается достичь совершенства. Но в данном случае результат безупречен. После написания «Мэри Бартон» миссис Гаскелл создала несколько дюжин персонажей куда более броских, чем Осборн, но среди них нет ни одного, прописанного столь же изощренно.
Хотелось бы отметить еще одну особенность, ибо она имеет первостепенное и более общее значение. Возможно, здесь не место для критики, но, раз уж речь зашла об Осборне Хэмли, нельзя не указать на одну важную деталь, свидетельствующую об особой продуманности замысла, а такая продуманность характерна для всех великих литературных произведений. Перед нами Осборн и Роджер, два персонажа, которые во всем, что возможно описать, — люди совершенно непохожие. Между ними нет ни телесного, ни духовного сходства. У них разные вкусы, они выбирают в жизни разные пути: это два полностью несхожих человека, которым, по житейским представлениям, никогда не дано «узнать» друг друга; и тем не менее редко доводится видеть столь явственные свидетельства того, что в жилах двух людей течет братская кровь. Продемонстрировать это, да так, чтобы ни один глаз не заметил сопряженного с этим усилия, — это подлинный творческий триумф, но истинно неповторимый блеск таланта проявляется в том, чтобы сделать это сходство в несходстве настолько естественным, чтобы мы удивлялись ему не более, чем удивляемся, когда находим и плод и цветок на одной и той же ветке: когда подходит сезон сбора ежевики, мы постоянно видим их рядом и при этом не только не удивляемся, но и не думаем об этом вовсе. Писатели менее выдающиеся — а среди них есть и те, кто пользуется широким успехом, — зацепились бы за «контраст», убежденные, что, подчеркивая его при всякой возможности, производят точное анатомическое исследование. Но для автора «Жен и дочерей» подобное анатомирование равнозначно ломке костей. Персонажи ее истории рождены естественным образом, а не сконструированы, подобно чудовищу Франкенштейну; когда сквайр Хэмли выбрал себе жену, уже тем самым было предрешено, что его сыновья, самым естественным образом, будут обладать тем же сходством и различием, что плод и цветок на ветке. Это ясно без слов. Именно такие различия и должны были возникнуть в браке между сквайром Хэмли и утонченной, изысканной, выросшей в городе женщиной, а что касается взаимной привязанности молодых людей, их доброты (здесь уместно употребить это слово как в старом, так и в новом значении) — они лишь воспроизводят те незримые нити любви, связывающие совершенно непохожих друг на друга родителей узами, которые крепче кровных.
Впрочем, не станем более распространяться в этом ключе. Тем, кто знает, что есть, а что не есть подлинная литература, нет нужды лишний раз объяснять, что миссис Гаскелл была одарена наивысочайшими свойствами человеческой природы, что они обрели особую силу и расцвели особой красотой ближе к закату ее дней и что она оставила нам произведения, которые можно причислить к самым неоспоримым и великим творениям английской словесности. Да и сама она была именно такой, какой предстает нам на страницах своих книг: женщиной мудрой и добродетельной.
