ГЛАВА 54
НОВООТКРЫТЫЕ ДОСТОИНСТВА МОЛЛИ ГИБСОН

Мистер Гибсон вошел, растирая руки после долгой скачки по морозу. По его взгляду Молли сразу поняла, что кто-то уже успел в подробностях известить его о положении дел в Холле. Впрочем, мистер Гибсон просто подошел к сквайру и поздоровался с ним, выжидая, что тот скажет. Сквайр возился со свечой у письменного стола, зажег ее, прежде чем заговорить, и поманил своего приятеля за собой; тихо ступая, он подошел к дивану и указал на спящего ребенка, тщательно следя за тем, чтобы не потревожить его светом или звуком.

— Ого, какой великолепный юный джентльмен! — проговорил мистер Гибсон, возвращаясь к камину, причем куда быстрее, чем того ждал сквайр. — И мать его тоже здесь, насколько я понимаю. Миссис Осборн Хэмли — так, полагаю, следует называть бедняжку? Горький для нее выдался день; как мне сообщили, она только по приезде узнала о его смерти.

Он говорил, ни к кому конкретно не обращаясь, приглашая равно и Молли, и сквайра ответить на его вопрос. Заговорил сквайр:

— Да! Она испытала тяжкое потрясение. Она наверху, в лучшей спальне. Я бы хотел, Гибсон, чтобы вы ее осмотрели, если она позволит. Ради моего бедного мальчика мы обязаны исполнить свой долг по отношению к ней. Если бы он мог видеть своего сына спящим здесь — если бы! Как ему, думаю, тягостно было держать это все в тайне! Вот только неужели он так плохо меня знал? Неужели он не понимал, что я горяч, но отходчив? Впрочем, что теперь говорить; да простит меня Бог, если я подчас бывал слишком резок. Уж теперь-то я сполна наказан.

Молли теряла терпение, тревожась за молодую мать:

— Папа, мне кажется, состояние ее серьезно, возможно, даже серьезнее, чем мы думаем. Не мог бы ты прямо сейчас подняться к ней?

Мистер Гибсон пошел вслед за ней наверх, поднялся с ними и сквайр, полагая, что исполняет свой долг, и даже гордясь тем, что смог побороть желание остаться в гостиной с внуком. Они вошли в комнату, где поместили несчастную. Она так и лежала без движения и даже не переменила положения, уставившись в стену широко раскрытыми сухими глазами. Мистер Гибсон заговорил с ней, но она не откликнулась; он взял ее руку, чтобы сосчитать пульс, — она даже не заметила этого.

— Немедленно принеси мне вина и распорядись, чтобы приготовили бульон, — обратился мистер Гибсон к дочери.

Он попытался влить немного вина в рот несчастной, лежавшей на боку, но она даже и не попыталась его проглотить, и вино стекло на подушку. Мистер Гибсон стремительно вышел; Молли сжала маленькую безжизненную ладонь; сквайр стоял рядом в немом отчаянии, помимо воли тронутый безжизненным оцепенением этого юного существа, которое совсем недавно так любили.

Мистер Гибсон взлетел по лестнице, перепрыгивая через две ступени; в руках он держал наполовину проснувшегося ребенка. Он не потрудился разбудить малыша окончательно, не расстроился, когда тот начал хныкать, а потом заплакал. Взгляд его сосредоточился на недвижной фигуре, которая, услышав этот плач, передернулась, а когда ребенка положили у нее за спиной и он, ласкаясь, прижался к ней еще теснее, Эме повернулась, заключила его в объятия, принялась утешать, убаюкивать нежным голосом, полным материнской любви.

Пока ее не покинуло это хрупкое сознание, поддерживаемое скорее привычкой и инстинктом, чем рассудком, мистер Гибсон заговорил с ней по-французски. Слово «маман», произнесенное ребенком, подсказало ему эту мысль. Безусловно, слова на этом языке скорее проникнут в ее затуманенный мозг, а кроме того — правда, об этом мистер Гибсон даже не подумал, — именно на этом языке ей когда-то отдавали распоряжения, которым она привыкла повиноваться.

Поначалу речь мистера Гибсона звучала довольно скованно, однако постепенно он разговорился. В первые минуты ему удавалось добиться лишь совсем кратких ответов, потом они стали длиннее; время от времени он уговаривал ее выпить каплю вина, пока не подоспеет более основательное подкрепление. Молли поразилась тому, как проникновенно и сочувственно звучал негромкий голос отца, хотя ей и не удавалось следить за смыслом стремительной речи.

Впрочем, позднее, сделав все, что было в его силах и вновь спустившись с ними вместе в гостиную, мистер Гибсон поведал им некоторые новые подробности ее путешествия. Спешка, осознание того, что она нарушает запрет, гложущая тревога, почти бессонная ночь, утомительная поездка — все это лишь усилило страшное потрясение; мистер Гибсон серьезно опасался за последствия. Ответы молодой женщины зачастую звучали невпопад; он заметил эту отстраненность и всеми силами пытался заставить ее отвечать по сути; помимо этого, он опасался, что ее может поразить тяжкий телесный недуг, и задержался допоздна, устраивая многие вещи с помощью Молли и сквайра. Одно-единственное утешение заключалось в том, что она, скорее всего, останется в том же оцепенении и завтра, в день похорон. Окончательно измотанный разнообразными переживаниями, сквайр, казалось, думал об одном: как перенести это испытание, — и не заглядывал дальше. Он сидел, уронив голову на руки, отказывался лечь в постель, не поддавался даже на разговоры о внуке, который всего лишь три часа назад так несказанно его умилял. Мистер Гибсон проинструктировал одну из служанок, как именно она должна наблюдать за миссис Осборн Хэмли, и настоял на том, чтобы Молли отправилась в постель. Когда та стала возражать, что ей никак невозможно сейчас лечь, мистер Гибсон ответил:

— Молли, ты же сама видишь, насколько меньше хлопот у нас было бы с добрым старым сквайром, если бы он делал то, что ему говорят. Он же не слушается и растравляет себя еще сильнее. Впрочем, его нельзя не простить, он в таком горе! Тебе же в ближайшие дни понадобятся все силы, какие у тебя есть, поэтому сейчас ты должна лечь в постель. Много бы я дал, чтобы и о других вещах иметь столь же четкое понимание, как о том, в чем состоит твой нынешний долг. Много бы я дал, чтобы Роджер сейчас был здесь, а ведь сам услал его в путешествие; да и он, бедняга, много дал бы за это! Да, сказал ли я тебе, что Синтия с великой поспешностью отъезжает к своему дядюшке Киркпатрику? Полагаю, она решила, что этот визит — достойная замена гувернантству в России.

— Мне кажется, она серьезно рассматривала эту возможность!

— Ну разумеется! В тот момент. Не сомневаюсь, что в ту минуту она считала свой порыв совершенно искренним. Но главным для нее было поскорее сбежать оттуда, где она в данный момент предстала в довольно неприглядном свете, а к дядюшке Киркпатрику перебраться столь же надежно, как в какой-нибудь ледовый дворец в Нижнем Новгороде, при этом у дядюшки куда уютнее.

Тем самым мистер Гибсон направил мысли Молли в новом направлении, в чем, собственно, и состояла его задача. Молли помимо собственной воли вспомнила о мистере Хендерсоне, его предложении, всех намеках по этому поводу; она предалась догадкам и пожеланиям — только чего она желала? Или, может, ее просто клонило в сон? Она не успела этого осознать, потому что действительно заснула.

После этого потянулись долгие дни, посвященные монотонному уходу за больной. Похоже, никто и не помышлял о том, что Молли может уехать из Холла, пока миссис Осборн Хэмли не оправится от внезапно поразившей ее болезни. Впрочем, принимать участие в непосредственном уходе отец ей не позволял; сквайр выдал ему carte-blanche, и мистер Гибсон нанял двух опытных сиделок, дабы те сменяли друг дружку у постели лежавшей без сознания Эме, но все особенно важные указания касательно лечения и питания получала Молли. А вот к присмотру за ребенком ее не привлекали: сквайр слишком боялся утратить безраздельную любовь внука, так что ходить за ним поручили одной из горничных; однако сквайру нужен был кто-то, кто слушал бы его бессвязные речи — и когда верх в нем одерживала неистовая скорбь по усопшему сыну, и когда он открывал очередное очарование в отпрыске этого самого сына, и когда он впадал в расстройство по поводу долгой болезни Эме, исход которой пока не был ясен. Молли не обладала талантом Синтии с увлеченным видом слушать малозначительные разговоры, однако никогда не утрачивала глубокого сострадания к тем, к кому была привязана всей душой. Ей только очень хотелось одного: чтобы сквайр перестал видеть в Эме обузу, каковую, безусловно, видел. Нет, он никогда не сознался бы, задай ему кто этот вопрос напрямую. Он боролся со смутными угрызениями совести, которые явно его посещали; он постоянно твердил о терпении, хотя никто, кроме него самого, не проявлял нетерпения; он часто говорил, что, когда невестка оправится, ей не позволят уехать из Холла до тех пор, пока она полностью не окрепнет, притом что никто, кроме него самого, не допускал даже мысли, что она согласится оставить сына. Раз-другой Молли спрашивала у отца позволения переговорить об этом со сквайром, объяснить ему, как жестоко отсылать Эме прочь, как маловероятно, что она отречется от ребенка и пр., но мистер Гибсон отвечал одно:

— Лучше переждать. Сколько в жизни примеров того, как природа и обстоятельства давали шанс, а люди его не использовали.

Хорошо, что Молли пользовалась такой безграничной любовью старых слуг, ибо ей часто приходилось и запрещать, и приказывать. Правда, опорой для нее всегда был авторитет отца; кроме того, слуги знали, что, если дело касалось ее собственного удобства, приятности или удовольствия, она никогда ни во что не вмешивалась и полностью полагалась на них. Знай сквайр о том небрежении ее нуждами, которое она сносила с полнейшим смирением, ибо от этого не страдал никто, кроме нее самой, он, несомненно, вышел бы из себя. Молли же об этом почти не думала, ибо всей душой стремилась помочь другим, как можно точнее выполнить все те поручения, которые давал ей отец во время своих визитов. Возможно, он недостаточно ее щадил, сама же она не жаловалась и все сносила, но вот настал день, когда в болезни миссис Осборн Хэмли «наступил перелом», как это назвали сиделки, — она лежала слабая, как младенец, однако лихорадка и помутнение рассудка прошли без следа, а за окном распускались весенние почки и радостно пели весенние птицы — только тогда на внезапный вопрос своего отца Молли ответила, что без всякой причины чувствует крайнее утомление, что у нее сильно болит голова, а мысли путаются и привести их в порядок удается лишь мучительным усилием.

— Ничего больше не делай, — распорядился мистер Гибсон, ощутив острый укол беспокойства и отчасти угрызений совести. — Ляг прямо здесь, спиной к свету. Я вернусь сюда и перед отъездом тебя осмотрю.

И он отправился на поиски сквайра. Ему пришлось отмахать немалое расстояние, прежде чем он набрел на мистера Хэмли среди пшеничного поля, где работницы выпалывали сорняки, а его маленький внук хватался за его палец, перемещаясь таким образом от одной грязнущей кучи к другой, — только на это пока и были способны его крепкие, но маленькие ножки.

— Ну, Гибсон, и как там наша больная? Лучше? Жаль, что ее не вынесешь на воздух в этакий-то замечательный день. Вот уж это бы точно восстановило ее силы. Помнится, сколько я просил своего несчастного мальчика не сидеть все время в доме. Наверное, я был слишком настойчив, вот только я не знаю другого такого же действенного укрепляющего средства, как свежий воздух. Впрочем, может, ей английский воздух и не пойдет на пользу, она же не здесь родилась; наверное, она полностью и не оправится, пока не вернется в родные края, где бы они там ни находились.

— Не знаю. Я начинаю думать, что мы и здесь сможем поставить ее на ноги, и не уверен, что для нее есть место лучше этого. Но я не о ней пришел говорить. Могу я попросить, чтобы для Молли подали экипаж?

Последние слова мистер Гибсон произнес, слегка задохнувшись.

— Разумеется, — ответил сквайр, опуская ребенка на землю. До этого он держал его на руках, теперь же полностью сосредоточился на мистере Гибсоне. — Погодите, — добавил он, хватая того за руку, — что-то неладно, да? Да не гримасничайте вы, отвечайте!

— Пока все ладно, — поспешно заверил его мистер Гибсон. — Но я хочу, чтобы она была дома, под моим присмотром.

Он развернулся и зашагал обратно к Хэмли-Холлу. Сквайр же, сразу позабыв и про пшеницу, и про работниц, пошел с ним рядом. Он хотел заговорить, но чувства так переполняли его сердце, что он не знал, с чего начать.

— Послушайте, Гибсон, — произнес он наконец, — мне ваша Молли не чужая, она мне вместо родной дочери; сдается мне, очень уж много мы на нее в последнее время всякого нагрузили. Вы ведь не думаете, что с нею что-нибудь серьезное, а?

— Откуда мне знать? — со сдержанной яростью отозвался мистер Гибсон.

Сквайр чутьем понимал подобные вспышки гнева; он отнюдь не оскорбился, однако до самого дома хранил молчание. Потом он отправился распорядиться относительно экипажа и стоял с ним рядом, погрузившись в печаль, пока запрягали лошадей. Ему казалось, что без Молли он окончательно растеряется; только в последнее время он смог оценить ее по достоинству. Впрочем, вслух он этого не высказал, что было похвальным усилием со стороны человека, который привык даже самые мимолетные свои чувства выражать вслух и выставлять напоказ, так, будто в груди у него было окно. Он стоял рядом, пока мистер Гибсон помогал слабо улыбающейся заплаканной Молли сесть в экипаж. А потом сквайр встал на подножку и поцеловал ей руку, но когда попытался благословить и поблагодарить ее, то не смог справиться с собой, впрочем, едва он ступил обратно на землю, мистер Гибсон крикнул кучеру, чтобы тот трогал. Так Молли уехала из Хэмли-Холла. Время от времени отец подъезжал на своей кобыле к окошку экипажа и обращался к ней с каким-нибудь бодрым и с виду незначительным замечанием. А когда до Холлингфорда осталось две мили, он пришпорил лошадь и пронесся мимо окон экипажа, послав сидевшей внутри воздушный поцелуй. Он спешил вперед, дабы подготовить все дома к приезду дочери: когда она прибыла, миссис Гибсон вышла ей навстречу. Мистер Гибсон успел отдать несколько четких, повелительных распоряжений, миссис Гибсон же было очень одиноко, «пока обе мои ненаглядные девочки в отъезде», как она это описывала самой себе и другим.

— Молли, душенька моя, какая нежданная радость! Ведь только сегодня утром я говорила папе: «Как ты думаешь, когда наша Молли вернется?» Он ничего толком не ответил — с ним так всегда, ты же сама знаешь, но я совершенно уверена, что именно тогда он и решил устроить мне этот дивный сюрприз. Ты выглядишь несколько… как бы это сказать? Помню, есть такая дивная строчка: «лицом бела, а не бледна» — так скажем, что ты бела лицом.

— Не надо ей ничего говорить, просто дай ей подняться к себе и как следует отдохнуть. Есть у тебя под рукой какой-нибудь бульварный роман? Это самое подходящее чтение, чтобы поскорее ее усыпить.

Мистер Гибсон никуда не уехал, пока не убедился, что Молли лежит на софе в затемненной комнате и держит в руках книжку, которую что читай, что не читай. После этого он вышел и увел с собой жену, которая обернулась у двери послать Молли воздушный поцелуй и скорчить гримаску недовольства тем, что ее уводят прочь.

— Выслушай меня, Гиацинта, — начал он, отведя жену в гостиную, — за ней потребуется тщательный уход. Она перетрудилась, а я повел себя как последний глупец. Глупец глупцом. Нужно оберегать ее от всяческих забот и тревог, но даже и при этом условии я не могу гарантировать, что она не разболеется всерьез!

— Бедняжка! У нее действительно совсем утомленный вид. Она в этом совсем как я, совершенно не способна противостоять своим чувствам. Но теперь она дома, и здесь ей создадут самую благотворную обстановку. За себя-то я отвечаю, да и тебе не мешало бы просветлеть лицом, дорогой, — для больных нет ничего хуже, чем видеть вокруг себя хмурые лица. Я сегодня получила от Синтии в высшей степени утешительное письмо. Дядюшка Киркпатрик, похоже, проникся к ней неподдельной любовью и относится как к собственной дочери, подарил ей билет на концерт старинной музыки, а еще приходил с визитом мистер Хендерсон, несмотря на все, что произошло.

У мистера Гибсона мелькнула мысль, что жене-то его хорошо радоваться: у нее одни приятные мысли и явственные предвкушения, ему же куда как непросто прогнать хмурость с лица, когда его единственной дочери так явно неможется и недомогание того и гляди перерастет в серьезную болезнь. Впрочем, он всегда был из тех людей, которые, обозначив себе, как надлежит действовать, действуют без промедления. Он, однако, помнил: «Тот — караулит, этот — спит, уж так устроен свет».

Молли действительно одолела болезнь, которой опасался ее отец; она не приняла острой, тяжелой формы, самые серьезные его страхи не оправдались, ибо непосредственной опасности не было. Однако недуг постепенно ослаблял ее, силы убывали с каждым днем, и под конец у отца ее появились опасения, что она уже никогда не вернется к нормальной жизни. Впрочем, не происходило ничего совсем уж непоправимого и угрожающего, о чем стоило бы сообщить Синтии, поэтому миссис Гибсон в своих письмах предпочитала обходить мрачные подробности стороной. «Весенняя погода не особенно полезна Молли» или «Молли очень утомилась во время пребывания в Холле и теперь отдыхает» — фразы эти никак не отражали подлинного состояния дел. Да и право же, сказала себе миссис Гибсон, зачем портить Синтии удовольствие всеми этими подробностями про Молли? Про нее и рассказывать-то, по большому счету, нечего, каждый следующий день похож на предыдущий. Но вышло так, что леди Харриет, которая при всякой возможности приезжала навестить Молли, поначалу вопреки желанию миссис Гибсон, а позднее с полного ее согласия (на то у нее были свои причины) написала Синтии письмо — собственно, с подачи самой миссис Гибсон. Вышло это так: в один из своих визитов, просидев после посещения Молли несколько минут в гостиной, леди Харриет сказала:

— Право же, Клэр, я провожу столько времени в вашем доме, что пора уже завести тут рабочую корзинку. Мэри заразила меня своим прилежанием к рукоделию, и я решила вышить маме скамеечку для ног. Это будет сюрприз, а если я стану работать здесь, она об этом не проведает. Вот только в вашем прелестном городке никак не подобрать золотые бусины, которые необходимы для цветочков; а Холлингфорд, который достал бы мне звезды вместе с планетами, стоит только попросить, в этом у меня нет ни малейших сомнений, по части подбора бусин вовсе не…

— Леди Харриет, дорогая! Вы забыли про Синтию! Только вообразите, какое это для нее будет счастье оказать вам услугу!

— Вы уверены? Что же, за мной дело не станет; вот только не забывайте, что я обращаюсь к ней с просьбой с вашей подачи. Пусть тогда заодно подберет мне и шерсть; какое счастье — доставить ближнему такую бездну удовольствия! Полно, ну а если серьезно: могу я написать ей и попросить выполнить несколько поручений? И Агнес, и Мэри сейчас в отъезде…

— Убеждена, что она будет в полном восторге, — ответила миссис Гибсон, которая, среди прочего, сообразила, что, если в дом к мистеру Киркпатрику принесут письмо от леди Харриет, на ее дочь упадет отблеск аристократического величия.

Она дала леди Харриет адрес, та написала письмо. Первая половина этого послания состояла из извинений за то, что она злоупотребляет временем Синтии; дальше же, ничуть не сомневаясь, что Синтия осведомлена о состоянии Молли, леди Харриет писала:

Через двое суток после отправки этого письма Синтия вошла в гостиную своего дома, держась столь уверенно, будто покинула ее всего час назад. Миссис Гибсон дремала, хотя сама думала, что читает; почти все утро она провела с Молли и теперь, откушав второй завтрак и тщетно попытавшись накормить больную ранним обедом, сочла, что заслуживает отдыха. Увидев Синтию, она вздрогнула:

— Синтия! Дитя мое, ты откуда взялась? Ради всего святого, почему ты здесь? Ах, мои бедные нервы! Сердце так и трепещет, впрочем оно и неудивительно, после всех этих треволнений. Почему ты вернулась?

— Из-за этих самых треволнений, мама. Я не знала… ты не писала мне, что Молли серьезно больна.

— Экий вздор! Прости за резкость, дорогая, но это сущий вздор. Мистер Гибсон говорит, что у Молли просто разыгрались нервы. У нее нервная лихорадка, но ты не забывай, что нервы — одна выдумка, и ей уже гораздо лучше. Как неприятно, что ты уехала от дядюшки! Кто сказал тебе про Молли?

— Леди Харриет. Она написала про какую-то шерсть…

— Да, конечно… конечно. Но ты же знаешь, она все склонна преувеличивать. Тем не менее уход за больной чрезвычайно меня утомил. Так что, пожалуй, оно и к лучшему, что ты приехала, дорогая, а теперь давай спустимся в столовую и поедим; ты расскажешь мне все последние новости с Гайд-парк-стрит… Пойдем в мою комнату, не заходи пока к ней… Молли так чувствительна к шуму!

Пока Синтия ела второй завтрак, миссис Гибсон продолжала ее расспрашивать:

— Твоя тетушка оправилась от простуды? А Хелен, наверное, уже совсем окрепла? Маргарет, как всегда, очаровательна? Мальчики, полагаю, уехали в Хэрроу? А мой давний любимчик мистер Хендерсон?

Ей не удалось совершенно естественно встроить этот вопрос в череду прочих; тон ее помимо воли изменился, выдав жгучее любопытство. Синтия ответила не сразу; она с подчеркнутой неспешностью налила себе еще воды, а потом сказала:

— Тетушка вполне здорова; Хелен полна сил, как и раньше, а Маргарет совершенно очаровательна. Мальчики уехали в Хэрроу, а у меня есть все основания полагать, что мистер Хендерсон, как всегда, в добром здравии, ибо сегодня собирался отужинать у дядюшки.

— Аккуратнее, Синтия. Только посмотри, как ты режешь крыжовенный пирог! — раздраженно проговорила миссис Гибсон; истинной причиной ее неудовольствия было вовсе не неловкое движение Синтии, хотя именно оно и вызвало этот маленький взрыв. — У меня в голове не укладывается, как ты могла вот так взять и ни с того ни с сего уехать; уверена, это произвело на дядюшку и тетушку самое неприятное впечатление. Полагаю, они больше никогда не пригласят тебя к себе.

— Напротив, меня ждут обратно, как только я смогу со спокойной душой оставить Молли.

— «Со спокойной душой оставить Молли»? Вот это уже чистый вздор, а кроме того, зачем выставлять меня в неприглядном виде? И это притом, что я хожу за ней целыми днями и, можно сказать, целыми ночами, ибо я просыпаюсь почти всякий раз, когда мистер Гибсон встает проверить, приняла ли она лекарство.

— Так, выходит, она тяжело болела? — спросила Синтия.

— В определенном смысле — да, а в другом — нет. Я бы сказала, что это скорее утомительный, чем интересный недуг. Никакой непосредственной опасности, она просто день ото дня лежит в одном и том же состоянии.

— Если бы я об этом знала! — вздохнула Синтия. — Как ты думаешь, могу я теперь подняться к ней?

— Я пойду подготовлю ее. Ты сама увидишь, ей уже значительно лучше. А, вот и мистер Гибсон!

Он услышал голоса и вошел в столовую. Синтии показалось, что он сильно постарел за это время.

— Ты приехала! — воскликнул он, подходя и пожимая ей руку. — Но как ты сюда попала?

— На «Арбитре». Я не знала, что Молли серьезно больна, иначе приехала бы сразу.

В глазах ее стояли слезы. Мистер Гибсон был глубоко тронут; он снова взял ее руку в свою и пробормотал:

— Ты славная девочка, Синтия.

— Леди Харриет прислала ей письмо, где раздула эту историю бог знает во что, — вмешалась миссис Гибсон, — и Синтия сразу же примчалась сюда. Я уже сказала ей, что это чистая глупость, ведь Молли теперь гораздо лучше.

— «Чистая глупость», — эхом откликнулся мистер Гибсон, одновременно улыбаясь Синтии. — Но подчас глупых людей легче любить за их глупость, чем мудрых за их мудрость.

— Боюсь, меня глупость раздражает в любом ее проявлении, — изрекла его жена. — Но как бы то ни было, Синтия здесь, сделанного не воротишь.

— Ты совершенно права, дорогая. Ну, теперь я сбегаю наверх к своей девочке, отнесу ей хорошую новость. А тебе стоит пойти следом через пару минут. — Эти слова относились к Синтии.

Восторг, который испытала Молли, увидев свою подругу, прежде всего выразился в нескольких слезинках; за ними последовали тихие ласки и нежный лепет. Раза два она начинала было: «Какое счастье…» — и голос ее пресекался. Но в этих двух словах было столько красноречия, что они дошли до самых глубин сердца Синтии. Она вернулась в самый подходящий момент — Молли нуждалась в ненавязчивом обществе знакомого человека, полного свежих впечатлений. Такт помогал Синтии быть то разговорчивой, то молчаливой, то веселой, то серьезной — как того требовало переменчивое настроение Молли. Кроме того, она с неустанным интересом — или с видом такового — слушала бесконечные рассказы Молли о горьких, тягостных днях в Хэмли-Холле, которые оставили неизгладимый след на ее впечатлительной душе. Чутье подсказало Синтии, что, излив в словах все эти болезненные воспоминания, Молли облегчит свою память, которая пока отказывалась обращаться к чему-либо, кроме того, что произошло с ней во время ее лихорадочного состояния. Поэтому Синтия, в отличие от миссис Гибсон, не перебивала Молли всякими словами вроде: «Ты мне это уже рассказывала, дорогая. Давай поговорим о чем-нибудь другом» или «Право же, невыносимо, что ты вечно думаешь только о грустном. Попробуй хоть немного взбодриться. Юность — пора веселья. Ты молода, и, соответственно, тебе полагается быть веселой. Это я выразилась с помощью знаменитого приема риторики. Я забыла, как он называется».

После возвращения Синтии и настроение, и состояние Молли начали стремительно улучшаться; притом что все лето она во многом оставалась на положении больной, она могла уже совершать прогулки в двуколке и наслаждаться дивной погодой, правда душа ее все еще была избыточно ранима и требовала врачевания. В Холлингфорде давно забыли о том, что когда-то она на время перестала быть всеобщей любимицей; каждый по-своему спешил продемонстрировать интерес к здоровью дочери милейшего доктора. Мисс Браунинг и мисс Фиби страшно гордились тем, что были допущены к ней на две или три недели раньше кого бы то ни было; миссис Гудинаф, нацепив очки, помешивала в серебряной кастрюльке вкуснейшие лакомства, дабы подкрепить Молли; из Тауэрс присылали книги, и тепличные фрукты, и свежие карикатуры, и битую экзотическую птицу с нежным мясом; более скромные пациенты «дохтура», как обычно называли мистера Гибсона, приносили молодую цветную капусту, только-только выросшую у них в огородах, «с почтением для мисс».

И уже после всех — хотя с самым сильным душевным рвением, с самыми отчаянными переживаниями — явился сквайр Хэмли. Когда Молли было совсем плохо, он заезжал каждый день и выслушивал все подробности до мельчайшей, мирился даже с обществом миссис Гибсон (которую терпеть не мог), если муж ее был в отлучке, — спрашивал и выслушивал, спрашивал и выслушивал, пока по щекам помимо его воли не начинали катиться слезы. Все закрома его сердца — и его дома, и его земель — были вскрыты и опустошены ради того, чтобы доставить больной хоть мимолетное удовольствие; и, что бы ни поступало от его имени, даже в самые тяжелые минуты вызывало бледную улыбку на ее лице.

_________________

 В оригинале: неточная цитата из поэмы Сэмюеля Кольриджа «Кристабель» (Her face, oh call it fair not pale).

 Слова Гамлета в пьесе Шекспира (акт 3, сцена 2), перевод Б. Пастернака.

Отправить