ГЛАВА 51
«БЕДА НЕ ПРИХОДИТ ОДНА»

Молли все еще была одета для прогулки и, выполняя просьбу Синтии, вышла из дому. Она брела под гнетом, давившим на тело и душу, пока не оказалась в поле, где еще со времен своего детства часто искала утешения в одиночестве; там она присела под изгородью, зарывшись лицом в ладони и дрожа от одной мысли о том, как сейчас несчастна Синтия, а она, Молли, не может помочь ей ни словом, ни делом. Она сама не знала, сколько просидела там, но, когда вернулась к себе в комнату, время второго завтрака давно миновало. Дверь напротив стояла нараспашку — Синтия покинула спальню. Молли оправила платье и спустилась в гостиную. Синтия с матерью сидели там в суровой неподвижности вооруженного нейтралитета. Лицо Синтии казалось высеченным из камня, бледным и неподвижным; при этом она продолжала вязать так, будто ничего не произошло. С миссис Гибсон все было иначе — на лице у нее остались явственные следы слез, а когда Молли вошла, она подняла глаза и приветствовала ее кивком и слабой улыбкой. Синтия же сделала вид, что не услышала, как отворилась дверь, как прошуршало по полу платье Молли. Молли взяла книгу — не читать, а хоть под каким-то предлогом избежать необходимости поддерживать разговор.

Последовавшее за этим молчание тянулось целую вечность. Молли даже подумала было, что на языки им наложили некое древнее заклятие. Наконец Синтия заговорила, однако ей пришлось заново начать фразу, чтобы голос прозвучал отчетливо:

— Хочу сообщить вам, что отныне между мною и Роджером Хэмли все кончено.

Молли опустила книгу на колени; широко открыв глаза и рот, она пыталась уловить смысл этих слов. Миссис Гибсон заговорила ворчливо, будто с личной обидой:

— Я бы еще могла это понять три месяца назад, когда ты была в Лондоне, но сейчас это полная глупость, Синтия; ты сама не знаешь, что говоришь!

Ничего на это не ответив, Синтия не дрогнула даже тогда, когда Молли с трудом выговорила:

— Синтия, но подумай о нем! Ты разобьешь ему сердце!

— Нет! — ответила Синтия. — Не разобью. А даже если и разобью, не в моей власти что-то изменить.

— Все эти слухи скоро утихнут! — продолжала увещевать Молли. — А узнав всю правду из твоих уст…

— Он никогда не узнает правду из моих уст. Я не настолько его люблю, чтобы терпеть унижения — оправдываться, умолять, чтобы он не судил обо мне превратно. Возможно, чистосердечное признание… Нет, мне это никогда не нравилось, но я в состоянии представить, что, признаваясь в чем-то определенным людям… или определенному человеку… ты облегчаешь душу… что молить о прощении можно и не переступая через себя. Не мне об этом судить. Но я знаю одно — и это я знаю точно и действовать буду соответственно, — что… — Тут она осеклась.

— Мне кажется, тебе стоило бы закончить фразу, — произнесла ее мать по истечении пяти секунд.

— Я никогда не заставлю себя оправдываться перед Роджером Хэмли. Я никогда не смирюсь с тем, что он станет думать обо мне хуже, чем раньше, — пусть раньше его суждения и были слишком поверхностны. Этих двух обстоятельств довольно, я не хочу больше никогда его видеть. И если уж открывать всю правду, я его не люблю. Он мне нравится, я его уважаю, но замуж за него я не выйду. Я только что написала ему об этом. Мне надо было снять этот груз с души, потому что когда еще и где он получит это письмо… А еще я написала сквайру Хэмли. Если и есть в этой бочке дегтя ложка меда — так это мое облегчение. Какое блаженство вновь ощутить свободу! Как мучительно мне было постоянно думать о том, что я обязана соответствовать его высоким понятиям о добродетели. «Оправдать свое поведение!» — завершила она, цитируя слова мистера Гибсона.

Впрочем, когда мистер Гибсон вернулся домой, а обед прошел в молчании, Синтия попросила разрешения переговорить с ним наедине в кабинете и по ходу этого разговора открыла ему все те обстоятельства, которые Молли узнала несколько недель назад. В завершение Синтия сказала:

— А теперь, мистер Гибсон, — я по-прежнему отношусь к вам как к другу — помогите мне подыскать пристанище где-нибудь подальше отсюда, там, куда за мной не потянутся все эти сплетни и наветы, о которых говорит мама. Возможно, и грех так заботиться о чужом добром мнении, но такова уж я, и этого не переделаешь. Вы, Молли, да и весь город, — у меня не хватит душевных сил пережить всю эту шумиху. Я хочу уехать и стать гувернанткой.

— Но, Синтия, дорогая, ведь скоро вернется Роджер, твоя твердая опора!

— Разве мама не сказала вам, что я порвала с Роджером? Я написала ему сегодня утром. Я также написала его отцу. Это письмо он получит завтра. И Роджеру я написала. Если он когда-нибудь получит это письмо, надеюсь, что я к тому времени буду уже далеко — возможно, в России.

— Вздор. Помолвку такого рода можно разорвать только по обоюдному согласию. Ты лишь причинила близким лишнюю боль, не обретя при этом свободы. Да через месяц ты ее и сама не захочешь. Обдумав все спокойно, ты станешь утешаться мыслью, что можешь всегда рассчитывать на поддержку и постоянство такого мужа, как Роджер. Ты провинилась и поначалу вела себя опрометчиво, а потом, может, даже и дурно, но неужели ты хочешь, чтобы твой муж обязательно считал тебя совершенно безупречной?

— Да, хочу, — ответила Синтия. — По крайней мере, мой возлюбленный должен считать меня таковой. И именно потому, что я не испытываю к Роджеру любви, даже той поверхностной любви, на которую способна, я не в состоянии заставить себя сказать ему «прости», не в состоянии стоять перед ним как нашкодивший ребенок, которого нужно побранить и простить!

— Но ведь именно в таком положении ты сейчас и стоишь передо мной, Синтия.

— Да! Но вас я люблю больше, чем Роджера; я не раз говорила об этом Молли. Я бы и вам все рассказала, если бы не надеялась, что вскоре уеду отсюда. А теперь я буду видеть, как моя вина всплывает в вашей памяти; я буду читать ее в ваших глазах; я буду улавливать ее чутьем. В этом смысле у меня тонкое чутье — я читаю чужие мысли, если они относятся ко мне. Мне ненавистна сама мысль о том, что Роджер станет судить меня в соответствии со своими стандартами, которые мне совершенно не подходят, и в конце концов великодушно дарует мне прощение.

— Тогда, полагаю, тебе действительно лучше разорвать помолвку, — ответил мистер Гибсон, скорее мысля вслух. — Бедный, бедный юноша! Впрочем, это и для него к лучшему. И он это как-нибудь переживет. У него доброе, мужественное сердце. Бедняга Роджер!

На миг капризная фантазия Синтии рванулась вслед за тем, что вот-вот должно было от нее ускользнуть, — в тот момент любовь Роджера представилась ей чуть не бесценным сокровищем; однако она знала, что любовь эта отныне все равно будет лишена безоглядного восхищения и безоговорочного доверия; она сама нанесла урон этой любви и теперь отвергала ее именно из-за этого. Тем не менее в последующие годы, когда было уже слишком поздно что-то менять, она не раз возвращалась к ней мыслями и пыталась поднять непроницаемую завесу над «а как бы все могло сложиться».

— Пусть ты и приняла решение, отложи действия до завтра, — медленно проговорил мистер Гибсон. — Все твои проступки поначалу были не более чем обычным девичьим недомыслием, хотя и завлекли тебя в дебри обмана.

— Не трудитесь описывать оттенки черного, — горько произнесла Синтия. — Я не настолько испорчена, чтобы не представлять себе свои проступки, причем много лучше других. Что же касается моего решения, действия я предприняла незамедлительно. Возможно, Роджер еще нескоро получит мое письмо, но я уповаю на то, что рано или поздно оно до него доберется; кроме того, как я уже говорила, я все сообщила его отцу; уж его-то это явно не расстроит! Ах, мистер Гибсон, мне кажется, если бы я выросла в другой обстановке, не было бы у меня такого мятущегося, озлобленного сердца. А теперь… Нет, не смейте! Я не нуждаюсь в здравых утешениях. Я их не переношу. Я всегда мечтала о восхищении и поклонении, о высоком мнении мужчин. Ах, какие злые эти сплетницы! Затронуть дурным словом Молли! Боже мой! Как все-таки ужасна жизнь!

Она уронила лицо в ладони, измотанная и нравственно и физически. Мистер Гибсон понял ее состояние. Он почувствовал, что новые рассуждения с его стороны только растревожат ее сильнее и еще усугубят ее отчаяние. Он вышел из комнаты и призвал Молли — она сидела, объятая печалью.

— Ступай к Синтии! — прошептал он, и Молли пошла.

Нежно и властно она заключила Синтию в объятия и прижала ее голову к своей груди, так, будто мать утешала своего ребенка.

— Душенька моя! — прошептала Молли. — Я так тебя люблю, милая, милая Синтия!

И она гладила ее волосы и целовала ей веки; Синтия была неподвижна, но вдруг вздрогнула, пораженная новой мыслью; глядя Молли в лицо, она произнесла:

— Молли, Роджер женится на тебе! Вот увидишь! Вы оба так хороши…

Но тут Молли оттолкнула ее с нежданной резкостью, вызванной отвращением.

— Не смей! — сказала она. От стыда и негодования лицо ее залилось краской. — Сегодня утром твой муж! А вечером мой! За кого ты его принимаешь?

— За мужчину, — улыбнулась Синтия. — А раз уж ты не позволяешь мне называть его переменчивым, я подберу другое слово и назову его способным утешиться!

Однако Молли не улыбнулась в ответ. И тут в кабинет, где сидели девушки, вошла служанка Мария. Вид у нее был испуганный.

— А хозяина нет? — спросила она, словно не доверяя собственным глазам.

— Нет, — ответила Синтия. — Я слышала, как он вышел из дому. Минут пять назад за ним затворилась входная дверь.

— Боже ты мой! — воскликнула Мария. — А ведь к нему приехал верхом человек из Хэмли-Холла, и он говорит, что мистер Осборн умер и чтобы хозяин прямо сейчас ехал бы к сквайру.

— Осборн Хэмли умер! — повторила Синтия с благоговейным удивлением.

Молли же тут же выскочила из дому, выискивая в темноте вестника, бросилась на конюшенный двор, где на темном жеребце, морда которого была вся в пене, неподвижно сидел грум, — силуэт его вырисовывался в свете фонаря, стоявшего рядом на ступенях; фонарь оставили слуги, потрясенные новостью о кончине прекрасного юноши, так часто бывавшего в доме их хозяина, воплощения ловкости, элегантности и красоты. Молли подошла к груму, который сидел в задумчивости, возвращаясь мыслями к тому, чему совсем недавно был свидетелем.

Она положила руку на влажную горячую холку лошади; грум вздрогнул.

— Поедет к нам доктор, мисс? — Он разглядел ее в тусклом свете.

— Он действительно мертв? — спросила Молли тихо.

— Боюсь, что да, — они говорят, что в этом нет никакого сомнения. Но я так торопился! Может, еще есть какая надежда? Поедет к нам доктор, мисс?

— Его нет дома. Полагаю, его уже разыскивают. Я сама к вам поеду. Господи, бедный сквайр!

Она бросилась в кухню, стремительно прошла по всему дому, спрашивая, не знает ли кто, где ее отец. Слуги знали не больше, чем она сама. Ни они, ни она не слышали, что сделала Синтия, как всегда быстро оценив ситуацию. Они даже и не расслышали, как хлопнула входная дверь. Молли же помчалась наверх, в гостиную, — в дверях стояла миссис Гибсон, вслушиваясь в необычную суматоху:

— В чем дело, Молли? Боже, дитя мое, как ты бледна!

— Где папа?

— Ушел. А что случилось?

— Куда?

— Да мне-то откуда знать? Я спала; Дженни явилась наверх — она шла убирать спальни; эта девица вечно делает то, что ей не положено, а Мария постоянно этим пользуется!

— Дженни, Дженни! — отчаянно звала Молли, не желая терять ни секунды.

— Милочка, зачем же кричать, ведь есть звонок. Да что там случилось?

— О Дженни, — воскликнула Молли, взлетая по ступеням ей навстречу, — кто спрашивал папу?

Тут подошла Синтия; она тоже пыталась выяснить, куда ушел мистер Гибсон.

— Да в чем дело? — вопросила миссис Гибсон. — Может кто-нибудь открыть рот и ответить на мой вопрос?

— Осборн Хэмли умер, — мрачно произнесла Синтия.

— Умер! Осборн! Бедный! Впрочем, я знала, что этим кончится, я в этом была уверена. Но если он умер, мистер Гибсон уже ничем не сможет помочь. Бедный юноша! Интересно, где сейчас Роджер? Ему необходимо вернуться!

Дженни только что попало за то, что она пришла в гостиную вместо Марии, и бедняжка растеряла свое и без того небогатое разумение. Она не могла толком ответить ни на один из торопливых вопросов Молли. К черному входу пришел какой-то человек — кто это был, она не разглядела, имени не спросила; он просил поговорить с хозяином, а потом хозяин заторопился, только что шляпу надел.

«Он ушел ненадолго, — подумала Молли, — в противном случае сказал бы, куда идет. Господи! Его бедный отец там один!» — Тут у нее появилась мысль, и она немедленно перешла к действию:

— Ступай к Джеймсу, попроси его оседлать Нору Крейну, пусть возьмет дамское седло, на котором я ездила в ноябре. Не плачь, Дженни. Сейчас не время. Никто на тебя не сердится. Ну же, беги!

И вот Молли спустилась вниз, где сгрудились все женщины, — в жакете и юбке для верховой езды; в глазах — собранность и решимость; уголки губ сдержанно подрагивают.

— Боже, да что такое! — воскликнула миссис Гибсон. — Молли, ты что надумала?

Синтия же все поняла с одного взгляда и, когда Молли проходила мимо, оправила ее второпях надетое платье.

— Я поеду туда. Я должна. Мне невыносимо думать, что он там один. Когда папа вернется, он обязательно поедет в Хэмли; если окажется, что я там не нужна, я вернусь вместе с ним.

Она слышала за спиной протестующий голос миссис Гибсон, но не стала медлить и отвечать на ее слова. Пришлось подождать у конюшни — ее изумило, что посыльный в состоянии поглощать пищу и даже пить пиво, которое вынесли ему служанки. Ее появление явно оборвало оживленную беседу — вопросы и ответы так и сыпались с обеих сторон, впрочем она успела уловить слова «в некошеной траве», а еще: «Сквайр никому из нас не позволил к нему прикоснуться; сам понес его, будто младенца. Много раз ему пришлось отдыхать, а один раз даже положить его на землю; но он не выпускал его из объятий; мы уж подумали, он никогда не вернется — сам упадет вместе с телом!»

— С телом!

Только услышав эти слова, Молли смогла полностью осознать, что Осборн мертв. Они быстро скакали под сенью деревьев, окаймлявших дорогу, но стоило им замедлить скорость на подъеме или чтобы дать роздых лошадям, и в ушах Молли вновь раздавались два этих слова; она вновь и вновь повторяла их про себя, но разум неохотно усваивал безжалостную правду. Когда же они подъехали к безмолвному дому, освещенному луной — а луна уже успела взойти, — у Молли перехватило дыхание, и ей показалось на миг, что она никогда не сможет заставить себя переступить этот порог, встретиться с хозяином. Лишь в одном окне ровно горел желтый свет, пятная серебристое сияние своей грубой приземленностью. Слуга указал на него: то было, кажется, первое слово, которым они обменялись с тех пор, как выехали из Холлингфорда.

— Это старая детская. Его перенесли туда. Сквайр совсем обессилел у подножия лестницы, вот мистера Осборна и отнесли в ближайшую комнату. Наверняка сквайр сейчас там, а с ним старый Робин. Его привели — он один в этих делах кое-что кумекает, — пока не приедет доктор.

Молли соскочила с седла прежде, чем слуга успел спешиться и подать ей руку. Она подхватила юбки и не замешкалась ни на миг — дабы не думать, что ее ждет. Она промчалась по когда-то знакомым коридорам, взлетела по лестнице, миновала несколько дверей — и вот оказалась у последней. Здесь она остановилась, прислушиваясь. За дверью стояла мертвая тишина. Она отворила дверь — сквайр в одиночестве сидел у постели, держа руку покойного и глядя прямо перед собой пустым взором. Когда Молли вошла, он не двинулся, не пошевелился, даже веки не дрогнули. Правда уже отыскала путь в его сердце, и он понимал, что никакой врач, даже самый искусный, даже применив все свое умение, не вдохнет жизнь обратно в это тело. Молли подошла, ступая как можно тише, стараясь даже дышать неслышно. Она не заговорила, ибо не знала, что сказать. Она чувствовала, что от человеческих знаний сквайр уже не ждет помощи, — какой смысл говорить об отце, о том, что его задержало? Совсем недолго простояла она рядом со стариком, а потом опустилась на пол возле его ног. Может, присутствие ее станет хоть слабым утешением, слова же ничем не смогут помочь. Возможно, он осознал ее присутствие, но никак не дал об этом знать. Так они и сидели, молча, неподвижно, он на стуле, она на полу, а третьим был покойный, накрытый простыней. Ей представилось, что она оторвала отца от созерцания безмятежного чела, наполовину, но не полностью скрытого из виду. Время никогда не казалось Молли таким безразмерным, а молчание таким беззвучным, как в тот день, когда она сидела там. Ее обостренные чувства уловили шаги на далекой лестнице — они звучали размеренно, они приближались. Она знала, что это не может быть ее отец, а лишь это имело для нее значение. Ближе и ближе, вот они уже звучат у двери, пауза, потом тихий, нерешительный стук. Могучая поникшая фигура рядом с ней шелохнулась. Молли поднялась и подошла к двери: это был Робинсон, старый дворецкий, который держал в руке накрытую чашку с супом.

— Бог да благословит вас, мисс, — сказал он. — Уж попробуйте уговорить его проглотить хоть ложечку: он с завтрака ничего не ел, а сейчас уже второй час ночи.

Он бесшумно снял крышку, и Молли с чашкой вернулась на свое место у ног сквайра. Она не говорила, потому что не знала, что сказать, не знала, как напомнить об этой насущной потребности человеку, поглощенному горем. И все же она поднесла ложку ароматного супа к его губам, как если бы сквайр был хворым ребенком, а она его нянькой; сам того не замечая, он проглотил несколько ложек супа. Но через минуту он всхлипнул, резко дернул рукой, едва не перевернув чашку, которую держала Молли, и произнес, указав на постель:

— Он уже ничего больше не съест, никогда.

А после этого он бросился на тело и разрыдался столь бурно, что Молли боялась, как бы и сам он не умер — как бы у него не разорвалось сердце. Он не слышал ее слов, не видел ее слез, вообще не обращал на нее внимания — не более чем на луну, которая смотрела в раскрытое окно своим бесстрастным оком. Они и не заметили, что рядом уже некоторое время стоит мистер Гибсон.

— Ступай вниз, Молли, — сказал он сурово, однако, когда она поднялась, нежно провел рукой по ее волосам. — Подожди в столовой.

И тут чувства, которые она так долго сдерживала, взяли над ней верх. Дрожа от страха, шла она по освещенным луной коридорам. Ей все казалось, что она сейчас встретит Осборна и он ей все объяснит: как именно он умер, что теперь чувствует и думает, чего от нее ждет. Она спустилась в столовую, почти пробежав последние шаги, объятая ужасом — бессознательным ужасом того, что у нее за спиной; в столовой ждал накрытый к ужину стол, рядом хлопотал Робинсон, наливая вино в графин. Ей хотелось выплакаться, забиться в какой-нибудь укромный уголок и избыть в слезах пережитое потрясение, но здесь у нее не было такой возможности. Поэтому она ощущала лишь полное изнеможение, которое сделало ее равнодушной ко всему в мире. Впрочем, жизнь все-таки вернулась к ней, когда она опустилась к просторное кожаное кресло, инстинктивно избрав его местом для отдыха, и Робинсон поднес бокал к ее губам:

— Выпейте, мисс. Добрая старая мадера. И папенька просил вам передать, чтобы вы покушали. Говорит: «Моей дочери, может быть, придется остаться здесь, а она еще слишком молода для таких поручений. Уговорите ее поесть, иначе она не выдержит». Один в один собственные его слова.

Молли ничего не сказала. Сил противиться у нее не было. Она выпила вина и поела, подчинившись старому слуге, а потом попросила его оставить ее в одиночестве, вернулась в кресло и облегчила душу в потоке слез.

Отправить