ГЛАВА 50
СИНТИЯ В ЗАТРУДНЕНИИ

Миссис Гибсон медленно оправлялась от инфлюэнцы, и прежде, чем она собралась с силами, чтобы принять приглашение леди Харриет в Тауэрс, из Лондона вернулась Синтия. Даже если у Молли и мелькнула в свое время мысль, что при расставании Синтия была с ней недостаточно ласкова и внимательна, — если мысль такая посетила ее хотя бы на полмига, — она раскаялась в этом, как только Синтия переступила порог и они снова оказались лицом к лицу, и между ними вспыхнула прежняя приязнь, и они отправились наверх, в свою гостиную, обняв друг дружку за талию, а там сели рядом, держась за руки. В целом Синтия держалась куда спокойнее, чем раньше, когда на душе у нее лежал груз позорной тайны, ввергавший ее то в отчаяние, то в легкомыслие.

— Надо сказать, — начала Синтия, — что в этих комнатах я чувствую себя как дома, а это очень приятно. Вот если бы еще вы выглядели покрепче, мама! Это единственное, что меня огорчает. Молли, что же ты за мной не послала?

— Я хотела… — начала было Молли.

— Но я ей не позволила, — перебила ее миссис Гибсон. — Тебе в Лондоне было куда лучше, а здесь от тебя было бы мало толку; кроме того, меня очень развлекали твои письма; ну а теперь Хелен стало лучше, и я почти поправилась, а ты приехала домой как раз вовремя: у всех только и разговоров что про благотворительный бал.

— Мама, но мы ведь в этом году туда не пойдем, — решительно проговорила Синтия. — Он назначен на двадцать пятое, верно? Я убеждена, что вы еще будете не в состоянии нас сопровождать.

— Право же, дочь моя, ты как будто специально преувеличиваешь мое недомогание! — раздраженно промолвила миссис Гибсон — она была из тех людей, что склонны устраивать переполох из-за легкого нездоровья, но терпеть не могут поступаться удовольствиями из-за более серьезного недуга.

По счастью, мужу ее хватило мудрости и авторитета запретить ей даже думать про бал, на который ей так хотелось пойти; следствиями этого запрета стали участившиеся жалобы и постоянное уныние — это сказывалось даже на Синтии, веселой, неунывающей Синтии. Молли же труднее обычного было поддерживать бодрость в них обеих, не говоря уже о себе самой. Раздражительность миссис Гибсон можно было объяснить недомоганием, но почему Синтия в основном молчала — чтобы не сказать тосковала? Молли терялась в догадках, в особенности потому, что время от времени Синтия взывала к ней, дабы Молли похвалила ее за некую неназванную и неведомую добродетель, которой Синтия якобы предавалась; Молли же, по своему юному возрасту, была твердо убеждена, что любое упражнение в добродетели влечет за собой душевный подъем, ибо чистая совесть — повод для прилива радости. Впрочем, с Синтией все происходило не так. Время от времени, когда ей было особенно тоскливо и безрадостно, она произносила что-нибудь в подобном духе:

— Ах, Молли, пора мне дать своим благим свойствам постоять под паром. Какую они в этом году дали обильную жатву! Я вела себя безукоризненно — когда бы ты знала все подробности!

Или:

— Право же, Молли, пора спустить планку моей добродетели с небесных высот! В Лондоне ей выпали нелегкие испытания, а добродетель моя схожа с воздушным змеем: взлетев ввысь, он внезапно падает на землю, собирает на себя все мыслимые репьи и колючки; все это, разумеется, аллегория, но ты просто не поверишь, как невыразимо добродетельна я была в отъезде, — так что неудивительно, что теперь я цепляю на себя все мамины колючки и репьи.

Впрочем, Молли уже освоилась с этой уловкой Синтии — постоянно намекать на некую тайну, которую она не намерена раскрывать. Так было в дни мистера Престона, теперь же, хотя порою Молли и одолевало любопытство, она по большей части пропускала многозначительные намеки Синтии мимо ушей. Потом тайна тем не менее вышла на свет: оказалось, что мистер Хендерсон все-таки сделал Синтии предложение — и получил отказ. Впрочем, в сложившихся обстоятельствах Молли никак не могла оценить выдающийся героизм, на который так часто намекала Синтия. А вскрылась тайна следующим образом: миссис Гибсон теперь часто завтракала в постели — она пристрастилась к этому, пока болела инфлюэнцей; соответственно, все личные послания ей приносили на подносе вместе с завтраком. Однажды утром она спустилась в гостиную раньше обычного, в руке у нее было распечатанное письмо.

— Я получила письмо от тетушки Киркпатрик, Синтия. Они прислала мне причитающиеся дивиденды — дядюшка твой слишком занят. Но что бы вот это такое значило, Синтия? — поинтересовалась она, протягивая письмо и указывая пальцем на один абзац.

Синтия отложила вязанье и посмотрела в письмо. Лицо ее вдруг заалело, потом покрылось бледностью. Она взглянула на Молли, будто та могла ей придать мужества своим спокойствием и безмятежностью.

— Это значит… Мама, лучше я скажу вам сразу… Когда я была в Лондоне, мистер Хендерсон сделал мне предложение, а я ему отказала.

— Отказала! Ничего мне не сказав, и я узнаю об этом по случаю! Право же, Синтия, какая ты неблагодарная! А кроме того, с какой стати ты отказала мистеру Хендерсону? Такой прекрасный молодой человек, такой джентльмен! Кстати, твой дядюшка говорил мне, что у него есть собственное состояние.

— Мама, вы разве забыли, что я обещала стать женой Роджера Хэмли? — тихо проговорила Синтия.

— Нет! Разумеется, я не забыла, тем более что Молли только и твердит: «помолвка», «помолвка»! Но право же, это такая неопределенность, и потом, ты же не давала твердого обещания… Мне показалось, он даже некоторым образом предчувствовал нечто подобное…

— Подобное чему, мама? — вскинулась Синтия.

— Тому, что ты получишь более заманчивое предложение. Он знал, что ты, возможно, передумаешь, встретишь человека, который будет тебе больше по сердцу: ты ведь еще совсем не знаешь света.

Синтия сделала нетерпеливый жест, будто пытаясь ее остановить:

— Я не говорила, что он мне больше по сердцу; как вы вообще можете такое утверждать, мама? Я стану женой Роджера, это дело решенное. И я не желаю больше об этом говорить.

Она встала и вышла из комнаты.

— Она станет женой Роджера! Легко сказать. Но кто может поручиться, что он вернется живым? А если и вернется, на что они, позвольте спросить, станут существовать? Я вовсе не хотела бы, чтобы она приняла предложение мистера Хендерсона, хотя я уверена, что он ей нравится, а для настоящей любви не должно быть никаких препятствий. Но не надо было окончательно ему отказывать до тех пор… ну, до тех пор, пока будущее не прояснится. А я, между прочим, совсем больна! У меня от всего этого даже сердце затрепетало! По-моему, Синтия совершенно бесчувственна.

— Но ведь… — начала было Молли, но тут же вспомнила, что мачеха ее еще слаба, а любые возражения, пусть даже самые справедливые, обязательно ее взволнуют. Поэтому она закончила фразу иначе, предложив принести той сердечное снадобье, и не стала высказывать возмущения, в которое ее привела сама мысль о возможном вероломстве по отношению к Роджеру.

Однако, когда девушки остались наедине и Синтия вновь навела разговор на ту же тему, Молли не проявила той же терпимости. Синтия сказала:

— Ну вот, Молли, теперь ты знаешь всё! Я и раньше хотела тебе сказать, да все не могла решиться.

— Полагаю, то было повторение истории с мистером Коксом? — серьезно спросила Молли. — Ты «пыталась вести себя любезно», а он принял это за нечто большее.

— Не знаю, — вздохнула Синтия. — В смысле, мне трудно сказать, вела ли я себя с ним любезно. Он был очень добр… очень мил… но я никак не ожидала такой развязки. Впрочем, что теперь об этом говорить.

— Не стоит! — коротко откликнулась Молли; по ее представлениям, ни один, даже самый добрый и милый, человек не шел ни в какое сравнение с Роджером; Роджера вообще ни с кем нельзя было сравнивать.

Следующая фраза Синтии — а она прозвучала весьма нескоро — была уже совсем на иной предмет и произнесена не без обиды. Кроме того, с этого момента Синтия прекратила описывать с шутливыми вздохами свои претензии на добродетель.

Некоторое время спустя миссис Гибсон достаточно окрепла, чтобы принять неоднократно повторенное приглашение погостить в Тауэрс день-другой. Леди Харриет заверила ее, что она окажет леди Камнор добрую услугу, если приедет и составит ей компанию, ибо последняя так и вынуждена вести затворническую жизнь; у миссис Гибсон родилось смутное ощущение, что на сей раз в ней действительно нуждаются, а она не просто тешит себя очередным заблуждением; мысль эта была и приятной, и лестной. Леди Камнор проходила обычную для многих больных стадию выздоровления. Весна жизни расцветала вновь, а с этим расцветом вернулись прежние желания, планы, прожекты — пока она была действительно больна, все это сделалось ей совершенно безразлично. Однако телесные силы прибывали недостаточно быстро и не могли угнаться за ее энергичной мыслью, управлять же этой скверно подобранной упряжкой — ослабевшим, медлительным телом и сильным, подвижным умом — было весьма непросто, и в итоге миледи часто впадала в раздражительность. Миссис Гибсон и сама еще недостаточно оправилась для привычного souffre-douleur, так что ее визит в Тауэрс в целом прошел не так радужно, как предполагалось. Леди Каксхейвен и леди Харриет прекрасно представляли себе душевное и физическое состояние матери, хотя в разговорах между собой касались его лишь изредка, при крайней необходимости; поэтому они старались не оставлять Клэр наедине с леди Камнор слишком надолго. Однако раз за разом, стоило им ослабить бдительность, они, вернувшись, находили Клэр в слезах, а леди Камнор меж тем воодушевленно разглагольствовала об очередном предмете, который обдумала со всех сторон в тоскливые часы болезни и относительно которого полагала, что мир раскололся, а она рождена восстановить его. Что же до миссис Гибсон, она неизменно принимала все эти тирады исключительно на свой счет и кидалась защищать означенный недочет в мироустройстве так, будто имела в этом какую-то корысть. На второй — и последний — день ее пребывания в Тауэрс леди Харриет вошла в комнату и обнаружила, что мать ее громогласно что-то вещает, Клэр же выглядит забитой, несчастной и подавленной.

— Мама, дорогая, что случилось? Тебе не утомительно так много говорить?

— Вовсе нет! Я всего лишь говорила о том, сколь это прискорбно, когда люди одеваются не по чину. Я начала с того, что рассказала Клэр, какие были моды во времена моей бабки: у каждого класса общества был свой костюм, слуги не одевались под торговцев, а торговцы — под ученых людей, и так далее. И как ты думаешь, что мне ответила эта глупая женщина? Она принялась оправдываться и извиняться за свой наряд, как будто я ее лично в чем-то обвиняла, как будто я вообще про нее думала. Вот ведь вздор! Право же, Клэр, твой муж непоправимо тебя избаловал, ты теперь не можешь слушать чужие слова без того, чтобы не подумать, будто речь идет о тебе. Можно сколько угодно льстить себе мыслью о том, что другие только и думают о твоих недостатках, как вот многие полагают, что весь мир занят только одним — любуется их достоинствами и добродетелями!

— Меня заверили, леди Камнор, что этот шелковый отрез сильно уценен. Я купила его в Ватерлоо-Хаус уже после конца сезона, — проговорила миссис Гибсон, дотронувшись до своего действительно великолепного платья и вызвав по недомыслию новую бурю.

— Опять, Клэр! Сколько можно повторять, что я и вовсе не думала ни о тебе, ни о твоих платьях, ни сколько они там стоят, много или мало; платит-то за них твой муж, вот пусть он и печется о том, не слишком ли ты тратишься на наряды.

— Но оно обошлось всего в пять гиней! — взмолилась миссис Гибсон.

— При этом платье очень красивое, — проговорила леди Харриет, нагибаясь и разглядывая упомянутый наряд, пытаясь тем самым утешить вконец расстроенную бедняжку.

Однако леди Камнор не унималась:

— Нет! Уж за столько-то лет могла бы узнать меня и получше. Если я что-то думаю, я всегда высказываю это вслух. Не хожу вокруг да около. Не пользуюсь иносказаниями. И поэтому я скажу тебе, Клэр, в чем ты сильно виновата, если, конечно, ты хочешь знать. — Теперь, хочешь не хочешь, понятно, предстояло выслушать все ее откровения. — Ты так избаловала свою дочку, что она уже и не знает, что еще выкинуть. С мистером Престоном она поступила просто ужасно, и все это следствия просчетов в ее воспитании. Тебе за многое предстоит ответить.

— Мама, мама! — увещевала леди Харриет. — Мистер Престон не хотел, чтобы это предавали огласке.

В тот же миг миссис Гибсон воскликнула: «Синтия! Мистер Престон!» — тоном такого неподдельного удивления, что, если бы леди Камнор имела привычку вслушиваться в чужие голоса и интонации, она немедленно бы сообразила, что миссис Гибсон впервые слышит об этой истории.

— Что касается желаний мистера Престона, я вовсе не обязана их соблюдать, если они мешают мне исполнить мой долг и осудить небрежение, — надменно ответила леди Камнор, обращаясь к леди Харриет. — Клэр, а ты хочешь мне сказать, что и вовсе не знала, что дочь твоя была помолвлена с мистером Престоном уже давно, много лет, как я понимаю, а тут ей вдруг взбрело в голову разорвать помолвку, и она залучила в посредницы дочку Гибсона — забыла, как там ее, — и в результате теперь о них обеих судачат направо и налево все холлингфордские сплетницы? Помню, когда я была моложе, была такая девица, Венди Вертихвостка. Ты уж последи за своей барышней, или и ей дадут такое же прозвище. Я говорю с тобой по-дружески, Клэр, но попомни мое слово: до замужества эта твоя дочка еще успеет натворить дел. При этом чувства мистера Престона меня решительно не заботят. Я вообще не уверена, что у него есть чувства, однако я прекрасно понимаю, что подобает девушке, а что нет, и подобное легкомыслие в любом случае не подобает. А теперь можете обе идти и пришлите ко мне Доусон: я утомилась и хочу вздремнуть.

— Право же, леди Камнор… я вас уверяю… мне кажется, Синтия никогда не была помолвлена с мистером Престоном. Когда-то они немножко пофлиртовали. Я опасалась…

— Позвоните, пусть Доусон придет, — устало оборвала ее леди Камнор; глаза ее закрывались.

Леди Харриет слишком хорошо изучила нрав своей матери, поэтому увела миссис Гибсон чуть ли не силой — та же неумолчно причитала, что все это полнейшая неправда, пусть и исходит она из уст дорогой ее леди Камнор.

Приведя ее в свою комнату, леди Харриет сказала:

— Ладно, Клэр, я расскажу тебе все. Боюсь, тебе придется поверить, потому что я это слышала лично от мистера Престона. Я узнала, что в Холлингфорде про мистера Престона ходят всякие слухи; я встретила его на верховой прогулке и попросила объясниться; он, разумеется, не хотел ничего мне говорить. Это и понятно — кто же станет добровольно рассказывать, что его отвергли; он взял с меня и папы обещание молчать, но папа его нарушил — от него мама и почерпнула свои сведения; как ты видишь, они весьма основательны.

— Но Синтия помолвлена с другим, в самом деле помолвлена! И еще один человек… очень подходящая партия… только что сделал ей предложение в Лондоне. От этого мистера Престона вечно одни неприятности!

— Вот уж нет! В данном случае я бы сказала, что это твоя обворожительная мисс Синтия дала слово одному человеку — а теперь получается, что сразу двум, — а третьему вскружила голову. Я не выношу мистера Престона, но даже я не поставлю ему в вину обиду на соперников, тем более что он понимает: отказали ему из-за них.

— Ну, уж не знаю. Мне всегда казалось, что он меня недолюбливает, а мужчины так умеют продемонстрировать свое нерасположение! А кроме того, право же, если бы вы с ним тогда не встретились, моя дорогая леди Камнор не сердилась бы на меня так!

— Она всего лишь хотела предостеречь тебя относительно Синтии. Мама и со своими дочерьми тоже всегда очень строга. Не терпела даже малейшего намека на флирт — и Мэри тоже вся в нее!

— Но Синтия любит пофлиртовать, и что я могу с этим поделать? Она при этом не шумит, не хихикает, ведет себя как настоящая леди — этого у нее не отнимешь. Что же тут поделаешь, если мужчины к ней так и льнут, — это она, видимо, унаследовала от меня. — Тут миссис Гибсон позволила себе легкую улыбку и не стала бы возражать, если бы услышала подтверждение своих слов, вот только такового не последовало. — Впрочем, я обязательно с ней поговорю; я разберусь во всей этой истории. Прошу вас, передайте леди Камнор, что меня чрезвычайно взволновал этот разговор — и про мое платье, и про все прочее. А оно в результате обошлось всего-то в пять гиней вместо восьми!

— Да полно тебе. Как у тебя щеки горят, только что не лихорадочно! Ты по моей вине слишком долго просидела у мамы в жаркой комнате. Но знаешь ли ты, как она рада твоему приезду?

Это было правдой, несмотря на постоянные тирады в адрес «Клэр», заставлявшие бедную миссис Гибсон извиваться подобно беспомощному червячку. И все же в том, что вас бранит графиня, что-то есть; удовлетворение от этой мысли останется и тогда, когда схлынут все неприятности. Да и леди Харриет была с ней любезнее обычного, чтобы вознаградить за все терзания в комнате выздоравливающей; и леди Каксхейвен вела с ней вдумчивые беседы, сдобренные искорками научных знаний и глубиной мысли, что было, разумеется, крайне лестно, хотя и малопонятно; и лорд Камнор — доброжелательный, добродушный, приветливый и незаносчивый — был преисполнен к ней благодарности за то, что она приехала навестить леди Камнор, причем благодарность эта приняла вещественную форму доброго куска оленины и набора прочей, более мелкой дичи. На пути домой, одиноко восседая в роскошной графской карете и пересматривая в мыслях свой визит, миссис Гибсон чувствовала лишь одну ссадину, которая долго не заживет: резкие слова леди Камнор, и виновницей их назначила Синтию, вместо того чтобы осознать правду, которую раз за разом предлагали узреть члены семьи миледи, а именно что резкость эта проистекает из состояния здоровья. Не то чтобы миссис Гибсон вознамерилась отыграться на Синтии за свое задетое самолюбие и уж тем более не собиралась она бранить дочь за то, чему пока не имела объяснения, но в чем могло и не оказаться ничего предосудительного; однако когда оказалось, что та безмятежно сидит в гостиной, миссис Гибсон мрачно опустилась в свое кресло и в ответ на сердечное приветствие Синтии: «А, мама, ну и как погостили? Мы вас не ждали так рано! Давайте помогу вам снять капор и шаль!» — она скорбно произнесла:

— Визит оказался не из тех, которые хотелось бы продлить!

Глаза ее были устремлены на ковер, а лицо выражало полное равнодушие к теплому приветствию.

— И в чем причина? — спросила Синтия без всякой задней мысли.

— В тебе, Синтия, в тебе! Когда ты родилась, я и помыслить не могла, в каком тоне о тебе когда-то станут говорить.

Синтия резко откинула голову назад, в глазах вспыхнул недобрый огонек.

— Какое им до меня дело? С какой стати они говорят обо мне в каком-то таком тоне?

— О тебе все говорят, вот и они тоже. Лорд Камнор, как известно, всегда обо всем знает. Тебе следовало быть поосмотрительнее в своих поступках, Синтия, тогда бы о тебе и не говорили.

— Все зависит от того, что именно обо мне говорят, — сказала Синтия с деланой небрежностью; она не могла не предчувствовать, что сейчас последует.

— Да уж! В любом случае мне это не по душе. Крайне неприятно узнавать про недостойное поведение собственной дочери от леди Камнор, а потом выслушивать тирады ее светлости: ваша дочь, мол, флиртует, она обманывает, — можно подумать, я в чем-то виновата. Уверяю тебя, все это совершенно испортило мой визит. Нет, оставь мою шаль! Я сама ее возьму, когда пойду к себе.

Синтии пришлось покориться, сесть на место и оставаться в комнате с матерью, которая время от времени многозначительно вздыхала.

— Не могли бы вы пересказать мне, что именно они говорят? Если обо мне ходят некие неподобающие слухи, будет справедливо, если я узнаю, о чем речь. А вот и Молли. — (Та как раз вошла в комнату, разрумянившись после утренней прогулки.) — Молли, мама вернулась из Тауэрс, где милорд с миледи оказали мне высокую честь разговорами о моих преступлениях и проступках, а я пытаюсь вызнать у мамы, что именно они говорили. Я не прикидываюсь более добродетельной, чем другие, но и помыслить не могу, чем я, бедняжка, могла заинтриговать графа с графиней!

— Они не тебя жалели! — возразила миссис Гибсон. — Они жалели меня. Жалели, потому что кому же приятно, если имя твоей дочери у всех на слуху.

— Я уже говорила, все зависит от того, как именно оно у всех на слуху. Если бы я, например, собралась замуж за лорда Холлингфорда, уверяю вас, обо мне бы судачили направо и налево, вот только ни у вас, ни у меня не было бы никаких возражений.

— Речь идет вовсе не о замужестве с лордом Холлингфордом, так что приводить этот пример просто глупо. Про тебя говорят, что ты обручилась с мистером Престоном, а теперь отказываешься выйти за него замуж; по их понятиям, ты его обманула.

— А вы бы хотели видеть меня его женой, мама? — спросила Синтия. Лицо ее пылало, глаза были опущены долу.

Молли стояла рядом, чувствуя себя неловко и не вполне понимая, что к чему; на месте ее удерживала одна только надежда, что она сможет выступить в качестве примирительницы или посредницы или иным способом оказать помощь.

— Нет, — ответила миссис Гибсон, явно обескураженная этим вопросом. — Разумеется, не хотела бы; ты ведь связана по собственной воле с Роджером Хэмли, весьма достойным молодым человеком, но ведь никто не знает, где он сейчас, да и вообще жив ли, а если жив, у него за душою ни гроша.

— Позвольте с вами не согласиться. Мне известно, что он кое-что унаследовал от матери — может, и не очень много, но он не без гроша; а еще я убеждена, что его ждут слава и прекрасная репутация, и они непременно принесут с собой деньги.

— Ты связалась с ним по собственной воле, и с мистером Престоном ты тоже как-то умудрилась связаться и поставила себя в столь двусмысленное положение, — (миссис Гибсон не могла выговорить «неприличное», хотя слово и вертелось у нее на языке), — что, когда появился действительно достойный претендент — красивый, воспитанный, джентльмен до мозга костей, да еще и с недурным состоянием, — ты вынуждена была ему отказать. Ты кончишь старой девой, Синтия, и тем самым разобьешь мне сердце.

— Совершенно не исключено, — тихо откликнулась Синтия. — Порой мне кажется, я именно из того теста, из которого слеплены старые девы!

Голос ее звучал проникновенно и немного грустно.

Миссис Гибсон продолжала:

— Я не намерена выведывать твои тайны, пока они остаются тайнами, но, если они на слуху у всего города, мне кажется, я имею право знать, что к чему.

— Но, мама, я и помыслить не могла, что обо мне ходят слухи! И даже теперь не представляю, как все это произошло.

— А уж я и подавно. Мне известно одно: ходят слухи, что ты была помолвлена с мистером Престоном, обещала выйти за него замуж, — и что, спрашивается, я-то могла поделать с тем, что ты передумала, как я ничего не могла поделать с тем, что ты отказала мистеру Хендерсону; а теперь вся вина за твою неосмотрительность валится на меня. По-моему, это очень жестоко.

Миссис Гибсон заплакала. И в этот момент вошел ее муж.

— А, дорогая, ты вернулась! Добро пожаловать домой, — сказал он, галантно подходя к ней и целуя в щеку. — Как, в чем дело? Ты плачешь? — И он тут же пожалел, что явился домой так рано.

— Да! — подтвердила она, приподнимаясь и тем самым умоляя о сочувствии — в любой форме, любой ценой. — Я вернулась и как раз рассказываю Синтии о том, как сурово со мной разговаривала леди Камнор, и все из-за нее. Ты представляешь, она взяла и обручилась с мистером Престоном, а потом разорвала помолвку! Все только об этом и говорят, слухи дошли даже до Тауэрс.

Глаза мистера Гибсона на миг поймали взгляд Молли, и он сразу же все понял. Сложил губы, будто чтобы свистнуть, но не издал ни звука. Как только мать ее заговорила с мистером Гибсоном, с Синтии слетела вся ее самоуверенность. Молли села с ней рядом.

— Синтия! — проговорил он очень серьезно.

— Да? — откликнулась та тихо.

— Это правда? Я что-то подобное слышал и раньше, хотя и обрывочно. Но если так, речь идет о серьезном скандале, и в этом случае тебе необходим защитник и покровитель — друг, который знает всю правду.

Ответа не последовало. Только после долгой паузы Синтия произнесла:

— Молли все знает.

Суровость мужа заставила даже миссис Гибсон замолчать, и она не высказала вслух мелькнувшую в голове завистливую мысль: Молли доверили тайну, о которой она, миссис Гибсон, не имела понятия. Мистер Гибсон ответил Синтии не без запальчивости:

— Да! Мне известно, что Молли все знает, а еще — что из-за тебя, Синтия, ей пришлось сносить наветы и оскорбления. Однако всю правду она мне открыть отказалась.

— Но кое-что все же рассказала, да? — сокрушенно спросила Синтия.

— У меня не было другого выхода, — откликнулась Молли.

— Она не назвала твоего имени, — сказал мистер Гибсон. — Полагаю, сама она тогда думала, что сумела его утаить, но все факты указывали в одном направлении.

— Почему она вообще с вами об этом заговорила? — горько произнесла Синтия.

Этот вопрос и тон, которым он был задан, вывели мистера Гибсона из себя.

— Потому что ей пришлось оправдываться передо мной — мне стало известно, что о моей дочери ходят грязные сплетни, якобы она встречается наедине с мистером Престоном, и я пришел к ней за объяснением. Не нужно переваливать вину на других, Синтия, это ты вела себя коварно и легкомысленно, да еще и Молли умудрилась втянуть с собой в эту грязь!

Синтия вскинула голову и посмотрела на него:

— И вы говорите это обо мне, мистер Гибсон? Говорите, даже не зная всех обстоятельств?

Он погорячился, и сам это знал. Однако прямо сейчас признать это был не в состоянии. Мысль о том, что его милая невинная Молли с таким смирением снесла столько поруганий, не позволила ему взять обратно свои резкие слова.

— Да! — ответил он. — Именно это я и говорю. Никогда не скажешь заранее, каким безмерным злом может обернуться даже малейшее небрежение девической благопристойностью. И еще я говорю, что из-за этой твоей тайной помолвки, Синтия, Молли пришлось вынести очень многое, — допускаю, что в деле есть некие смягчающие обстоятельства, но тебе и так придется припомнить их все до последнего, чтобы оправдать свое поведение в глазах Роджера Хэмли, когда он вернется домой. Я прошу тебя сказать мне всю правду именно ради того, чтобы до его возвращения, до того момента, когда он получит официальное право выступать в роли твоего защитника, эту обязанность мог взять на себя я. — Никакого ответа. — Да, объясниться было бы не худо, — продолжал он. — Получается, что ты была одновременно помолвлена сразу с двумя! — Опять никакого ответа. — Кстати, городские сплетницы еще не проведали о том, что Роджер Хэмли — твой признанный возлюбленный; пока же в центре скандала оказалась Молли, а должна была оказаться ты, Синтия, ибо именно твоя тайная помолвка с мистером Престоном и была причиной всех этих встреч втихомолку, без ведома друзей!

— Папа, — вступилась Молли, — если бы ты знал всю правду, ты бы не стал так говорить с Синтией. Если бы она только рассказала тебе все, что рассказала мне!

— Я готов выслушать все, что она захочет сказать.

Синтия, однако, проговорила:

— Нет! Вы судите меня, не узнав всех обстоятельств; вы говорите со мной так, как говорить не имеете права. Я отказываюсь посвящать вас в свои тайны и принимать вашу помощь. Люди всегда были ко мне очень жестоки… — Тут голос ее дрогнул. — Я думала, вы отнесетесь ко мне иначе. Ничего, я это стерплю. — И с этими словами она вырвалась — ибо Молли попыталась остановить ее силой — и стремительно выбежала из комнаты.

— Ах, папа, — воскликнула Молли, рыдая, прижимаясь к отцу, — позволь рассказать тебе все!

И тут она внезапно поняла, как неловко будет рассказывать некоторые подробности в присутствии миссис Гибсон, и умолкла.

— Мне кажется, мистер Гибсон, вы очень жестоки с моей бедной сироткой, — проговорила миссис Гибсон, отводя от лица носовой платок. — Если бы только ее несчастный отец был жив! Ничего такого бы не случилось.

— Возможно. И тем не менее мне кажется, что ни тебе, ни ей не на что пожаловаться. Мы по мере своих возможностей привечали ее в своем доме; я полюбил ее; я люблю ее почти как собственную дочь — почти как Молли, и я говорю это от чистого сердца!

— В том-то все и дело, мистер Гибсон! А обращаетесь вы с ней не как с собственной дочерью!

Посреди этой перепалки Молли выскользнула из комнаты и отправилась на поиски Синтии. Она надеялась принести той целительную оливковую ветвь, передав последние слова отца: «Я люблю ее почти как собственную дочь». Но Синтия заперлась у себя в комнате и отказывалась открывать.

— Отопри, пожалуйста! — молила ее Молли. — Я должна тебе что-то сказать, мне нужно тебя видеть, пожалуйста, отопри!

— Нет! — откликнулась Синтия. — Не сейчас. Я занята. Оставь меня в покое. Я не хочу ничего слушать. Я не хочу тебя видеть. Потом мы еще увидимся, и тогда…

Молли стояла замерев, пытаясь придумать еще какие-то слова убеждения. Через минуту-другую Синтия подала голос:

— Ты еще там, Молли? — Когда Молли ответила утвердительно, в надежде на снисхождение, раздался тот же голос, в котором звенел металл, говоря о неколебимой решимости: — Уйди. Мне несносна сама мысль, что ты там, что ты ждешь и слушаешь. Ступай вниз, прочь из дому, куда хочешь, только уйди. Это лучшее, что ты сейчас можешь для меня сделать.

_________________

 Проявления участия (фр.).

Отправить