ГЛАВА 47
СКАНДАЛ И ЕГО ЖЕРТВЫ

Вернувшись в Холлингфорд, мистер Гибсон обнаружил, что у него накопилась масса неотложных дел, и не преминул пожаловаться, что за два относительно свободных дня теперь придется расплачиваться целой неделей тяжкого труда. Он едва успел поздороваться с родными и тут же умчался к самым тяжелым больным. Впрочем, Молли успела задержать его в прихожей — он стоял, готовый надеть поданное пальто, — и прошептала:

— Папа! К тебе вчера приходил мистер Осборн Хэмли. Он выглядел совсем больным и, похоже, опасается за свое состояние.

Мистер Гибсон обернулся и посмотрел ей в лицо, однако ограничился следующими словами:

— Я съезжу к нему. Матери об этом не говори: ты ведь, надеюсь, не упоминала при ней об этом?

— Нет, — ответила Молли; она сказала миссис Гибсон о визите Осборна, но не о причине этого визита.

— Не говори ей ни слова; ни к чему это. Впрочем, если подумать, сегодня я туда точно не успеваю — и все же поеду.

В его голосе было нечто такое, что обескуражило Молли, которая до этого пыталась убедить себя, будто явственное нездоровье Осборна отчасти является «нервическим», или, иными словами, воображаемым. Она вспоминала, как его позабавило несуразное замечание мисс Фиби, и говорила себе, что человек, который считает, что ему грозит непосредственная опасность, не станет бросать такие лукавые взгляды; однако озабоченное выражение отцовского лица заставило ее вновь пережить потрясение, которое она испытала, увидев, как переменился за последнее время Осборн. Тем временем миссис Гибсон была поглощена чтением письма от Синтии, которое мистер Гибсон привез из Лондона; в те времена высоких почтовых тарифов использовалась любая возможность доставить послание из рук в руки, а Синтия в спешке забыла столько вещей, что прислала матери целый список необходимой одежды. Молли слегка недоумевала, почему Синтия не обратилась с этой просьбой к ней, однако ей было невдомек, что по отношению к ней в Синтии нарастало отчуждение. Синтия пыталась бороться с этим чувством, гнала его, называя себя «неблагодарной»; на самом же деле она просто убедила себя в том, что низко пала в глазах Молли, и невольно отвернулась от той, кому стали известны ее греховные тайны. Она прекрасно сознавала, что Молли, не рассуждая, вызвалась помочь ей действием, хотя действие это вызывало у самой Молли отвращение; она знала, что Молли никогда ни словом не помянет ее прошлые ошибки и прегрешения, однако само осознание того, что эта славная, безгрешная девочка знает о ней столько постыдных тайн, охладило привязанность Синтии к Молли и желание с ней общаться. Она жестоко корила себя за неблагодарность и при этом радовалась, что Молли сейчас далеко; говорить с ней так, будто ничего не произошло, было бы непросто, и равно непросто было писать к ней про забытые ленты и кружева — ведь последняя их беседа касалась совсем иного предмета и вызвала с обеих сторон целую бурю чувств. Миссис Гибсон держала письмо в руке и зачитывала вслух обрывки новостей, которыми Синтия перемежала список своих пожеланий.

— Мне кажется, Хелен не так уж тяжело больна, — заметила Молли спустя некоторое время, — иначе Синтии вряд ли понадобились бы розовое муслиновое платье и гирлянда из маргариток.

— Не вижу никакой связи между этими двумя вещами, — с неудовольствием отозвалась миссис Гибсон. — Хелен не столь эгоистична, чтобы постоянно держать Синтию при себе, даже если она еще не поправилась. Я бы, собственно, сочла своим долгом не отпускать Синтию в Лондон, если бы полагала, что она будет день и ночь находиться в гнетущей обстановке комнаты больной. Кроме того, Хелен, должно быть, приятно слушать яркие, жизнерадостные рассказы о приемах, на которых бывает Синтия, — даже если бы Синтия не любила развлечений, я бы настояла, чтобы она пожертвовала собой и веселилась как можно больше, ради Хелен. Уход за больным, по моим понятиям, состоит в том, чтобы поступаться собственными чувствами и желаниями во имя того, чем можно скрасить долгие и тягостные часы болезни. Вот только не многие погружались в этот предмет столь глубоко, как я!

Миссис Гибсон сочла необходимым в этом месте вздохнуть и только после этого вернулась к письму Синтии. Из этого довольно бессвязного послания, которое зачитывалось в бессвязных отрывках, Молли смогла заключить, что Синтия рада и счастлива служить опорой и утешением для Хелен, но при этом легко уступает уговорам принять участие в многочисленных мелких развлечениях, которыми дом ее дядюшки изобиловал даже в мертвый сезон. В одном месте миссис Гибсон наткнулась на имя мистера Хендерсона, но тут же перешла на бормотание «так-так-так…», звучавшее весьма таинственно, хотя Синтия написала всего лишь следующее: «Мистер Хендерсон посоветовал тетушке от лица своей матери проконсультироваться с неким доктором Дональдсоном, большим специалистом по болезни, которой страдает Хелен, однако дядюшка не вполне уверен, не нарушит ли тем самым врачебный этикет». Далее следовало очень нежное, очень тщательно продуманное послание к Молли — за словами особой признательности за помощь прочитывалось гораздо большее. Вот и все; Молли ушла несколько подавленная, сама не понимая почему.

Операция леди Камнор прошла удачно, было решено через несколько дней перевезти ее в Тауэрс, где она могла окрепнуть на свежем деревенском воздухе. Ее случай очень интересовал мистера Гибсона, тем более что его мнение, расходившееся с мнением двух-трех лондонских светил, в итоге оказалось верным. Вследствие этого, пока дама оправлялась, его часто вызывали на консультации; кроме того, у него хватало работы с его пациентами в Холлингфорде, да еще пришлось писать вдумчивые письма собратьям-медикам в Лондон, так что оказалось непросто выкроить три-четыре часа, необходимые на то, чтобы съездить в Хэмли и повидать Осборна. Впрочем, мистер Гибсон отправил Осборну письмо с настоятельной просьбой описать в подробностях все его симптомы, причем незамедлительно; получив ответ, он пришел к заключению, что особой срочности нет. Осборн в свою очередь просил его не тратить времени на поездку в Хэмли с одной лишь целью осмотреть его. В итоге визит был отложен до «более подходящего времени», а оно порой настает слишком поздно.

Все это время упорные слухи о встречах Молли с мистером Престоном, об их тайной переписке и свиданиях наедине в безлюдных местах набирали силу и приобретали форму скандала. Простодушная девушка проходила по тихим улочкам, даже не подозревая о всевозможных домыслах на ее счет и не ведая о том, что превратилась в городке в своего рода паршивую овцу. Служанки ловили обрывки разговоров, происходивших в хозяйских гостиных, и перетолковывали услышанное в своем кругу, преувеличивая и огрубляя все, как это свойственно необразованным людям. Мистеру Престону тоже стало известно, что молва объединяет его имя с именем Молли, впрочем вряд ли он сознавал, как далеко завело местных сплетниц пристрастие к сенсационности; он посмеивался над этим недоразумением, однако ничего не предпринимал, чтобы его развеять. «Поделом ей, — говорил он себе, — нечего было совать нос в чужие отношения». Он чувствовал, что вполне отмщен за то смятение, в которое повергла его угроза рассказать обо всем леди Харриет, за унижение, которое он испытал, когда услышал из ее не терпящих кривды уст, в каком тоне говорили о нем она и Синтия: одна — с сильнейшей неприязнью, другая — с очевидным презрением. Кроме того, начни мистер Престон опровергать эти слухи, сплетницы начали бы докапываться до истинной подоплеки, выплыли бы на свет его бесплодные попытки уговорить Синтию не разрывать помолвку, а это было ему совсем ни к чему. Он злился на себя за то, что не в силах был разлюбить Синтию, — разумеется, любил он ее на свой особый лад. Он говорил себе, что многие куда более родовитые и состоятельные женщины сочли бы за честь выйти за него замуж; были среди них и весьма недурные собой. Он задавался вопросом: почему он, глупец, продолжает цепляться за эту бесприданницу, да к тому же еще и ветреницу? Ответ был с точки зрения логики самый дурацкий, однако спорить с ним было трудно. Синтия была Синтией, и даже сама Венера не способна была ее заменить. В этом, и только в этом мистер Престон оказался куда более порядочным, чем многие достойные люди, которые в поисках подходящей невесты с легкостью переключаются с недоступного на доступное и стараются не давать особой воли ни чувствам, ни фантазиям, пока не найдут женщину, которая сама даст согласие стать их женой. Мистер Престон знал, что никто и никогда не заменит ему Синтию, однако порой на него накатывала такая ярость, что он готов был пронзить возлюбленную кинжалом. Следовательно, Молли, вставшая между ним и предметом его чаяний, не могла рассчитывать ни на его благоволение, ни уж тем паче на его содействие.

И вот настал момент — причем с того чаепития у миссис Доус прошло совсем немного времени, — когда Молли поняла, что на нее смотрят косо. Когда внучка миссис Гудинаф остановилась, чтобы поговорить с Молли на улице, пожилая дама тут же утащила ее прочь, а от задуманной ими долгой прогулки вдвоем девочку заставили отказаться под явно надуманным предлогом. Некоторым своим подругам миссис Гудинаф объяснила свои действия в следующих словах:

— Я, знаете ли, не стану попрекать девушку тем, что она встречается со своим миленьким во всяких разных местах, — пока об этом не пойдут разговоры, а вот уж если они пошли — а о Молли Гибсон сейчас кто только не судачит, — то мой долг перед Бесси, которая доверила мне Аннабеллу, сделать так, чтобы дочку ее не видели вместе с девицей, которая умудрилась стать предметом пересудов. У меня такое правило, очень, кстати, по-житейски мудрое и надежное: блюди себя, чтобы о тебе не пошли разговоры. А уж если о которой они пошли — чем дальше будут от нее держаться друзья, пока все не стихнет, тем лучше. Словом, я и близко не подпущу Аннабеллу к Молли Гибсон, по крайней мере не в этот ее приезд.

Обе мисс Браунинг довольно долго оставались в неведении относительно того, что злые языки нашептывают про Молли. Мисс Браунинг была известна как «дама с характером», и все, кто принадлежал к кругу ее общения, старались, дабы не допускать проявлений этого характера, ни полусловом не очернить ни единого из тех, кого она приняла под свою эгиду. Сама она могла обрушивать на своих подопечных любые упреки; она даже похвалялась тем, что никогда их не щадит, но другим не прощалась ни малейшая оговорка, ни малейший намек в их адрес.

Но мисс Фиби не вызывала такого священного трепета, и основная причина, по которой до нее позже других дошли слухи, касающиеся Молли, заключалась в том, что, не будучи розой, она обитала в непосредственной близости от розы. Кроме того, она была натурой столь ранимой, что даже толстокожая миссис Гудинаф опасалась передавать ей слухи, которые могли бы ее расстроить. Но случилось так, что миссис Доус, поселившаяся здесь совсем недавно, в невежестве своем сослалась в разговоре на заполонившие городок сплетни, твердо убежденная, что мисс Фиби все об этом известно. Мисс Фиби засы́пала ее вопросами, чуть не со слезами на глазах заверяя в полной своей неспособности поверить в полученные ответы. После чего она проявила истинный героизм и дня четыре-пять хранила все, что узнала, в тайне от своей сестры Дороти, но однажды вечером мисс Браунинг напустилась на нее со следующими упреками:

— Фиби! Ты что-то совсем развздыхалась, а я хочу понять, есть у тебя к тому повод или нет. Если есть — выкладывай все напрямую; если нет — немедленно прекрати, а то усвоишь очередную дурную привычку.

— Ах, сестра! Ты полагаешь, что мой долг — рассказать тебе все как есть? Это было бы великим утешением! И все же лучше не стоит, это причинит тебе такое огорчение!

— Вздор. Я ко всему готова, ибо так часто размышляю о возможных невзгодах, что, полагаю, в состоянии принять любую дурную новость с внешним спокойствием и внутренним смирением. Кроме того, когда вчера за завтраком ты сказала, что собираешься посвятить весь день наведению порядка в своем комоде, я сразу поняла, что над нами нависла какая-то беда, хотя, конечно, и не могла оценить, сколь она велика. Что, Хайчестерский банк лопнул?

— Вовсе нет, сестра! — отозвалась мисс Фиби, пересаживаясь поближе к мисс Браунинг на диван. — Неужто ты и правда могла такое подумать? Уж лучше мне тогда было сразу сказать тебе все начистоту, ты бы не мучилась такими страхами!

— Так учти это на будущее, Фиби, и никогда ничего от меня не скрывай. А то по твоему поведению я и правда решила, что мы разорены: ты не прикасаешься за обедом к мясу и постоянно вздыхаешь. Ну, так в чем дело?

— Уж и не знаю, как тебе и сказать, Дороти. Право, не знаю. — Мисс Фиби заплакала; мисс Браунинг как следует встряхнула ее за плечо:

— Сперва скажи, что к чему, а там плачь, сколько тебе вздумается; сейчас не время для слез, детка, я и так уже как на иголках.

— Молли Гибсон опозорила себя, сестра. Вот в чем дело.

— Молли Гибсон не совершала ничего подобного! — возмущенно возгласила мисс Браунинг. — Да как ты смеешь повторять подобные сплетни про дочь бедняжки Мэри? Чтобы больше я никогда не слышала от тебя ничего подобного.

— Но я-то в чем виновата? Мне сказала миссис Доус, а она говорит — в городе все об этом судачат. Я ответила, что не верю ни единому слову. А тебе решила не говорить; вот только если бы я тебе не открылась нынче, я бы точно заболела. Ах, сестра, что же нам теперь делать?

Ибо мисс Браунинг поднялась без единого слова и теперь выходила из комнаты решительно и величественно.

— Я собираюсь надеть капор и все прочее, а потом пойду к миссис Доус и уличу ее в бессовестной лжи.

— Ох, не называй это такими словами, сестра! Они звучат так неприлично! Скажи вместо этого «заблуждение», ведь у нее не было никакого злого умысла. Кроме того… кроме того… а вдруг окажется, что это правда? Знаешь, сестра, это меня сильнее всего и мучит: многие вещи звучали так похоже на правду!

— Какие вещи? — осведомилась мисс Браунинг, которая все еще стояла, гневно распрямившись, посреди комнаты.

— Ну… говорят, к примеру, о том, что Молли передала ему письмо.

— Кому — ему? Как прикажешь разобраться, что к чему, если ты не можешь ничего рассказать связно? — Мисс Браунинг опустилась на ближайший стул и мысленно поклялась не терять терпения.

— «Ему» — это мистеру Престону. И это, надо думать, правда, потому как ее не оказалось рядом, когда я спросила, согласна ли она, что синий при свете свечей будет казаться зеленым — мне так сказал молодой человек, — а она как раз побежала через улицу, а миссис Гудинаф как раз входила в лавку, именно так, как она и говорит.

Расстройство мисс Браунинг пересилило гнев, поэтому она ограничилась следующим:

— Фиби, ты сведешь меня с ума. Повтори, что ты слышала от миссис Доус, да хоть раз в жизни говори толково и внятно.

— Да я и так стараюсь, как могу, пересказать тебе все как было.

— Что ты слышала от миссис Доус?

— Что Молли и мистер Престон ведут себя так, как если бы она была служанкой, а он — садовником: встречаются в самое неподходящее время в самых неподходящих местах, она падает в обморок в его объятиях и они гуляют вместе по ночам, и состоят в переписке, и передают письма из рук в руки, — вот об этом-то я, сестра, и говорила, потому как я, почитай, видела это своими глазами. Я видела, как она перебежала через улицу к лавке Гринстеда — а он как раз в то время был там, потому как мы его только что видели, — а в руке у нее было письмо, а потом, когда она вернулась, вся запыхавшаяся да раскрасневшаяся, его у нее уже не было. Вот только тогда я ничего такого не подумала, а теперь весь город только о том и говорит и бог знает что на нее возводит, и будто бы одна им дорога пожениться.

Мисс Фиби в очередной раз ударилась в слезы, однако плач оборвался, когда она получила пощечину. Мисс Браунинг стояла над ней, вся трепеща от гнева:

— Фиби, если я еще хоть раз услышу от тебя подобный вздор, я просто выгоню тебя из дому!

— Я ведь только повторила слова миссис Доус, а ты сама спросила что и как, — робко и смиренно ответила мисс Фиби. — Дороти, это ты зря.

— Не твое дело, что зря, а что не зря. Не о том речь. Мне нужно придумать, как положить конец этим измышлениям.

— Но, Дороти, это не одни измышления, как бы ты их ни называла; боюсь, есть в них и доля правды, хотя, когда миссис Доус мне все рассказала, я ей ответила, что это выдумки.

— Если я прямо сейчас отправлюсь к миссис Доус и она повторит мне все то же самое, боюсь, я дам ей затрещину — не стерплю я, что про дочь бедной Мэри рассказывают бог весть что, да еще с таким видом, будто это просто любопытная новость, как про того поросенка о двух головах, что родился у свиньи Джеймса Хоррока, — произнесла мисс Браунинг, на деле размышляя вслух. — А от этого пользы не будет, один вред. Фиби, уж ты меня прости, что я тебя ударила по щеке, вот только я тебе отвешу по новой, если ты станешь повторять подобный вздор.

Фиби присела рядом с сестрой, взяла ее морщинистую руку в свои и принялась поглаживать — так она всегда принимала извинения мисс Браунинг.

— Если я поговорю с Молли, бедняжка станет отпираться, если она хотя бы вполовину так испорчена, как о ней говорят, а если нет — умучит себя угрызениями совести. Нет, действовать надо по-другому. Миссис Гудинаф… ну, она у нас ослица, даже если я и сумею ее убедить, она не убедит никого больше. Нет, раз уж миссис Доус все сказала тебе, пусть теперь скажет и мне, а я завяжу руки узлом в муфте и уж как-нибудь исхитрюсь не выйти из себя. Выслушаю все, что она сможет мне сказать, а потом передам мистеру Гибсону. Да, так я и поступлю. И не пытайся мне возражать, Фиби, потому что я все равно не стану слушать.

Мисс Браунинг отправилась к миссис Доус и начала, соблюдая все правила приличия, выспрашивать, что за слухи ходят по Холлингфорду касательно Молли и мистера Престона; миссис Доус тут же попалась в расставленные силки и с готовностью выложила все реальные и вымышленные факты, даже и не подозревая, какие над ней собираются тучи и какая буря разразится, едва отзвучит последнее слово. Впрочем, у нее не было долголетней привычки почитания мисс Браунинг, которая заставила бы большинство холлингфордских дам попридержать языки и не перечить. Миссис Доус бросилась отстаивать свою правоту и по ходу упомянула еще один свежий скандал, в который сама, разумеется, не верила, зато верили многие другие; справедливость своих слов она подтвердила столь многочисленными подробностями, что мисс Браунинг едва не сдала позиции и после того, как миссис Доус завершила свой весьма убедительный рассказ, долго сидела в подавленном молчаний.

— Да уж! — проговорила она наконец, поднимаясь со стула. — Я очень сожалею, что дожила до этого дня; для меня это такой удар, как если бы несчастье приключилось с кем-то из моей родни. Полагаю, миссис Доус, я должна извиниться перед вами за свои слова, вот только сегодня у меня на это уже нет душевных сил. Я, безусловно, погорячилась, но главная беда не в этом, а во всей этой истории.

— Надеюсь, вы не станете спорить с тем, что я лишь повторила сведения, которые услышала из надежного источника, — проговорила в ответ миссис Доус.

— Дорогая моя, даже если зло исходит из надежного источника, негоже его распространять, если только тем самым его нельзя исправить, — сказала мисс Браунинг, опуская руку на плечо миссис Доус. — Я не образец доброты, но совет я вам дала добрый. Что же, пожалуй, я готова сказать: прошу извинить меня за то, что я этак на вас набросилась. Вы ведь простите меня, милочка?

Миссис Доус почувствовала, что рука у нее на плече задрожала, ощутила смятение мисс Браунинг и без всякого усилия даровала испрошенное прощение. После этого мисс Браунинг отправилась домой, где перекинулась лишь несколькими словами с Фиби, которая и так поняла, что сестра услышала подтверждение ее слов, чем и объясняется почти нетронутый ужин, краткие ответы и опечаленный взгляд. Потом мисс Браунинг присела к столу и написала короткую записку. Позвонила и, когда вошла служаночка, распорядилась доставить записку мистеру Гибсону, если же его не окажется дома — проследить, чтобы он получил ее как можно скорее. После этого мисс Браунинг надела свой самый парадный капор, и мисс Фиби поняла, что в записке ее сестра попросила мистера Гибсона зайти к ним: она собиралась поведать ему о слухах, пятнающих имя его дочери. Мисс Браунинг была крайне обеспокоена как полученными ею сведениями, так и предстоявшим ей делом; она переживала сама, сердилась на мисс Фиби и постоянно дергала и рвала нервными пальцами хлопковую нить, из которой плела кружево. Когда раздался стук в дверь — прекрасно им известный докторский стук, — мисс Браунинг сняла очки и уронила их на ковер — очки при этом разбились. Мисс Браунинг попросила сестру выйти из комнаты, как будто та самим своим присутствием могла навести порчу и накликать несчастье. Ей хотелось вести себя как можно естественнее, но она, к собственному смятению, не смогла вспомнить, как обычно принимает мистера Гибсона, сидя или стоя.

— Ну-с! — проговорил он, бодро входя в комнату и потирая озябшие руки; он направился прямо к огню. — И что у нас такое случилось? Фиби занемогла, полагаю? Надеюсь, не прежние спазмы? Впрочем, порошок-другой поможет с ними справиться.

— Ах, мистер Гибсон! Когда бы речь шла обо мне или о Фиби! — проговорила мисс Браунинг, трепеща все сильнее.

Заметив ее смятение, он терпеливо сел рядом и дружески взял ее за руку:

— Спешить нам некуда, рассказывайте все по порядку. Убежден, все не так плохо, как вам представляется; сейчас мы со всем разберемся. Как ни ругай этот мир, а помощь в нем всегда найдется!

— Мистер Гибсон, — начала мисс Браунинг, — горюю я из-за вашей Молли. Но сделанного не воротишь, и помоги Господь нам обоим, да и ей, бедняжке, тоже, ибо я убеждена, что она сбилась с пути не по собственной доброй воле, а по чужому наущению!

— Молли! — повторил он, с трудом вникая в смысл ее слов. — Что натворила или наговорила моя малышка Молли?

— Ах, мистер Гибсон, даже не знаю, как вам и сказать. Я бы не стала облекать эти слухи в слова, не будь я убеждена в их истинности, — вопреки, о, совершенно вопреки своему желанию!

— Тем не менее поделитесь со мною тем, что слышали, — произнес мистер Гибсон, опираясь локтем на стол и заслоняя глаза ладонью. — Не то чтобы я боялся услышать нечто неподобающее про мою девочку, — продолжал он. — Но в этом гнездилище слухов всегда лучше знать, о чем судачат люди.

— Они говорят… О! У меня язык не поворачивается!

— Говорите же! — произнес он, убрав руку и сверкая глазами. — Я все равно не поверю, так что бояться вам нечего!

— Боюсь, вам придется поверить. Я и сама не верила, да вот пришлось. Она состоит в тайной переписке с мистером Престоном…

— Мистером Престоном? — воскликнул мистер Гибсон.

— Больше того, встречается с ним в неподобающих местах в неподобающее время, вне дома, под покровом тьмы, и падает в обморок ему… ему на руки, как это ни тяжко произнести. Весь город об этом говорит.

Мистер Гибсон снова прикрыл глаза рукой и не шевелился; мисс Браунинг продолжила, решив выложить все:

— Мистер Шипшенкс видел их вместе. Они обменивались записками в лавке Гринстеда; она специально побежала туда, чтобы увидеться с ним.

— Замолчите! — сказал мистер Гибсон, отводя руку и открывая посуровевшее лицо. — Довольно. Не продолжайте. Я сказал, что не поверю, и я не верю. Полагаю, мне следовало бы поблагодарить вас за эти сведения, но я пока не в силах.

— Мне не нужна благодарность, — чуть не плача проговорила мисс Браунинг. — Я просто сочла нужным поставить вас в известность; несмотря на ваш новый брак, я не забыла, что вы когда-то были мужем нашей ненаглядной Мэри, а Молли ее дочь.

— Я предпочел бы пока не обсуждать это дальше, — сказал мистер Гибсон, оставив без внимания последнюю тираду мисс Браунинг. — Боюсь не проявить подобающей сдержанности. Попадись мне сейчас этот Престон, я бы отхлестал его плеткой до полусмерти. Будь те, кто распространяет эти безобразные сплетни, среди моих пациентов, уж я бы заставил их придержать языки. Девочка моя! Чем она перед ними провинилась, зачем они мешают ее честное имя с грязью?

— Но, мистер Гибсон, мне представляется, что все это правда. Я не стала бы посылать за вами, если бы не проверила свои сведения. Прошу вас, убедитесь, как на самом деле обстоят дела, прежде чем хвататься за плетку или за отраву.

Мистер Гибсон расхохотался с непоследовательностью человека, находящегося во власти сильного чувства:

— А я что-то сказал про плетку или отраву? Вы думаете, я позволю, чтобы имя моей дочери трепали на каждом углу еще и из-за моих опрометчивых поступков? Все эти пересуды стихнут так же, как и возникли. Время докажет, что в них нет ни грана истины.

— Я в этом не уверена, и в этом-то и состоит самое страшное, — сказала мисс Браунинг. — Вы должны действовать, вот только я не знаю как.

— Я пойду домой и спрошу у Молли, что все это значит; только это я пока и сделаю. Какая ерунда! Я прекрасно знаю Молли и убежден, что это ерунда. — Он встал и торопливо зашагал по комнате, время от времени нервно, вымученно посмеиваясь. — Что, интересно, они еще выдумают? «Найдет занятие Сатана бездельным языкам».

— Я вас очень прошу, не поминайте Сатану в этом доме. Мало ли чего можно накликать этакой неосмотрительностью! — взмолилась мисс Браунинг.

Мистер Гибсон продолжал, не замечая ее, — он явно говорил с самим собой:

— Так и подмывает уехать отсюда… Но какие пересуды вызовет столь опрометчивый поступок! — Некоторое время он молчал, засунув руки в карманы, опустив глаза, продолжая свои блуждания. В конце концов он остановился рядом со стулом мисс Браунинг. — Я отвечаю черной неблагодарностью на самоотверженное проявление вашей дружбы. То, что я теперь знаю об этих безобразных сплетнях, вне зависимости от того, правда они или ложь, — безусловное благо; я понимаю, как тяжело вам дался этот разговор, и благодарю вас от всего сердца.

— Мистер Гибсон, будь это ложь, я бы о ней и не заикнулась; слухи стихли бы сами собой.

— И все же это неправда! — упрямо повторил мистер Гибсон, отпуская руку, которую стиснул в изъявление благодарности.

Мисс Браунинг качнула головой.

— Я всегда буду любить Молли в память о ее матери, — сказала она. Для мисс Браунинг, с ее бескомпромиссной благопристойностью, то был нелегкий шаг. Впрочем, отец Молли его не оценил:

— Я бы предпочел, чтобы вы любили ее ради нее самой. Она не совершила ничего постыдного. Я немедленно вернусь домой и установлю истину.

— Не ждите, что бедная девушка, которую уже заставили прибегнуть к обману, добровольно выложит вам всю правду, — изрекла мисс Браунинг в ответ на его последние слова. Хорошо, что ей хватило благоразумия произнести эту фразу уже после того, как мистер Гибсон вышел.

_________________

 Из стихотворения «Против праздности и баловства» английского поэта Исаака Уоттса (1674–1748).

Отправить