ГЛАВА 45
ПРИЗНАНИЯ

До конца дня Молли была подавлена, ей нездоровилось. Скрывать что-то было ей так непривычно — она впервые попала в такое положение, и оно оказалось мучительным.

Казалось, ее терзает неотвязный кошмар; так хотелось все забыть, но то и дело очередная мелочь напоминала ей о случившемся. На следующее утро почта принесла несколько писем; среди них было письмо от Роджера к Синтии, и Молли, которой не досталось ничего, смотрела в задумчивой грусти, как Синтия его читает. Молли представлялось, что Синтия не должна бы радоваться этим письмам, пока не расскажет Роджеру всю правду о своих отношениях с мистером Престоном, однако Синтия залилась краской и покрылась ямочками, как с ней бывало всегда, когда она слышала слова похвалы, восхищения, любви. Впрочем, мысли Молли и чтение Синтии прервал победоносный возглас миссис Гибсон, которая подтолкнула к мужу только что полученное письмо со следующими словами:

— Вот! И я ведь этого ждала! — После чего, обернувшись к Синтии, она пояснила: — Это письмо от дядюшки Киркпатрика, душа моя. Он любезно приглашает тебя приехать к ним, пожить в их доме и попытаться взбодрить несчастную Хелен. Бедняжка Хелен! Похоже, она так и не оправилась. Но мы ведь не могли пригласить ее сюда, не изгнав дорогого папочку из его кабинета, и, хотя я могла бы пожертвовать своей гардеробной, он… Ну да ладно! Вот я и написала им, как ты горюешь — сильнее, чем все мы, потому что вы с Хелен такие близкие подруги, — и как ты жаждешь быть им полезной — я уверена, что ты жаждешь, — и теперь они хотят, чтобы ты приехала как можно скорее, потому что Хелен очень этого ждет.

Глаза Синтии вспыхнули.

— Я поеду с удовольствием, — сказала она. — Единственное, что меня печалит, — это разлука с тобой, Молли, — добавила она тише, будто почувствовав внезапные угрызения совести.

— Успеешь ли ты собраться к вечернему дилижансу? — спросил мистер Гибсон. — Как бы странно это ни показалось, после двадцати с лишним лет тихой практики в Холлингфорде меня впервые вызвали в Лондон на консультацию, которая должна состояться завтра. Боюсь, дорогая, леди Камнор стало хуже.

— Что ты говоришь? Бедная моя! Какое потрясение! Как хорошо, что я уже успела позавтракать! Теперь я и кусочка не смогла бы проглотить.

— Я всего лишь сказал, что ей стало хуже. С ее заболеванием «хуже» может быть всего лишь прелюдией к «лучше». Не вкладывай в мои слова смысл, которого в них нет.

— Спасибо. Наш папа всегда сумеет вдохнуть в сердце бодрость! А твои наряды, Синтия?

— Они в порядке, мама, благодарю за беспокойство. К четырем часам я буду совершенно готова. Молли, поднимешься со мной, поможешь уложить вещи? Я хотела поговорить с тобой, душа моя, — продолжала Синтия, как только они оказались наверху. — Какое облегчение уехать оттуда, где меня преследует этот человек, но я боюсь, ты подумала, что я рада уехать и от тебя, а это, поверь мне, не так.

Речь Синтии звучала несколько наигранно, однако Молли этого не заметила. Она ответила просто:

— Я ничего такого не подумала. Я на собственном опыте знаю, как тебе, должно быть, неприятно вести себя с человеком на людях иначе, чем наедине. Уж я теперь постараюсь как можно дольше не видеть мистера Престона. А Хелен Киркпатрик… Однако, Синтия, ты ни словом не обмолвилась о том, что пишет Роджер. Прошу тебя, скажи: как он? Прошла ли у него эта лихорадка?

— Да, почти. Похоже, он писал в приподнятом настроении. Там, как всегда, много всякого про птиц и зверей, про обычаи туземцев и всякое такое. Можешь прочесть вот отсюда (указывая место в письме) и досюда, если хватит терпения. Словом, почитай его, Молли, пока я складываю вещи; мое доверие показывает, сколь высоко я ценю твою порядочность, — речь не о том, прочтешь ты или нет его полностью, все эти любовные излияния в любом случае покажутся тебе скучными. Однако я очень прошу тебя составить краткий отчет о том, где он, чем занимается, когда писал и все такое, и отправить его отцу.

Молли без единого слова взяла письмо, присела к бюро и принялась его переписывать, то перечитывая те строки, которые ей дозволено было прочесть, то просто сидя, подперев голову рукой, опустив глаза на страницу, пока воображение уносило ее к автору письма и воскрешало все те сцены, в которых она либо видела его вживую, либо представила в своих фантазиях. Ее размышления прервала Синтия, которая внезапно вошла в гостиную, так и сияя от восторга:

— Тут никого? Какое счастье! Ах, мисс Молли, вы куда красноречивее, чем кажется вам самой! Вот, смотри! — Она подняла повыше большой, туго набитый конверт, после чего стремительно сунула его в карман, будто опасаясь, что кто-то войдет и увидит. — Что с тобою, милая моя? — Подойдя, она приласкала Молли. — Тебя растревожило это письмо? Так знай же, что это мои ужасные письма, которые я немедленно сожгу, и их прислал мне мистер Престон благодаря тебе, чудная моя Молли, cuishla ma chree, биение моего сердца, — письма, которые все эти два года висели над моей головой как дамоклов меч!

— Как же я рада! — воскликнула Молли, привставая. — Я, право, не думала, что он их вернет. Он лучше, чем я полагала. Что же, теперь все кончено. Как я рада! Так ты считаешь, что тем самым он отказывается от всяческих претензий на тебя, Синтия?

— Он, может, и не отказывается, но я ему в них откажу, а доказательств у него более нет. Какое дивное облегчение! А обязана я им тебе, моя драгоценная малютка! Теперь осталось последнее, и я уверена, ты мне не откажешь. — (С милой настойчивостью продолжая ласкать Молли.)

— О Синтия, не проси меня, большего я не смогу сделать. Мне до сих пор делается дурно, когда я вспоминаю вчерашний день и то, как посмотрел на меня мистер Шипшенкс.

— Но это такая мелочь! Не буду смущать твою невинность рассказами о том, как я получала его письма, но человеку, чьими услугами я пользовалась, я не могу доверить деньги, однако я должна во что бы то ни стало вернуть ему его двадцать три фунта и сколько-то там шиллингов. Я высчитала сумму, исходя из пяти процентов годовых, все сложено и запечатано в конверт. Ах, Молли, с каким легким сердцем я поеду в Лондон, если ты пообещаешь хотя бы сделать попытку вернуть их ему. Это самое последнее, и это дело, как ты понимаешь, терпит. Возможно, ты случайно встретишь его в лавке, на улице или на приеме — главное, чтобы конверт был у тебя при себе, это будет так просто!

Молли помолчала.

— Конверт мог бы передать папа. Это никому не повредит. Я бы просто попросила его не задавать никаких вопросов касательно содержимого.

— Что же, — сказала Синтия, — поступай как знаешь. Мне все же представляется, что предложенный мною способ лучше, ибо если все это выйдет на свет… Впрочем, ты и так уже сделала для меня очень много, и я не стану тебя винить, если на сей раз ты откажешься.

— Мне так ненавистны эти тайные и темные дела! — взмолилась Молли.

— «Темные»! Да ты всего лишь передашь ему конверт от моего имени. Если бы я написала записку к мисс Браунинг, ты тоже отказалась бы ее передать?

— Ты сама знаешь, что это совсем другое дело. Ей я бы передала записку, не таясь.

— А ведь в записке бог знает что могло говориться; здесь же только деньги, с ними — ни строчки. Это завершение — честное и достойное завершение истории, которая мучила меня столько лет. Впрочем, как знаешь!

— Давай конверт! — сказала Молли. — Я попробую.

— Правда, душа моя? Ты хотя бы попробуй. А если не получится передать ему этот конверт незаметно, не компрометируя себя, просто сохрани его до моего возвращения. И уж тогда-то он его получит — пусть даже вопреки своему желанию!

Молли предстояли два дня в обществе одной лишь миссис Гибсон, и предвкушения ее по этому поводу были совсем иными, чем когда она оставалась дома вдвоем с отцом. Для начала они не пошли провожать отъезжающих до трактира, откуда отправлялся дилижанс; прощание на рыночной площади далеко выходило за пределы представлений миссис Гибсон о благопристойности. Да и вечер выдался мрачный и дождливый, свечи зажгли гораздо раньше обычного. Целых шесть часов, без обычных перерывов на чтение или музицирование, обе дамы сидели за рукоделием и светской беседой, не прервавшись даже на обед, ибо ради отъезжающих отобедали они рано. Впрочем, миссис Гибсон всеми силами старалась подбодрить и развеять Молли, однако той нездоровилось, заботы и тревоги тяжким грузом лежали у нее на сердце — а ее преходящее нездоровье было того самого толка, что склонно обращать неявные беспокойства в явные угрозы, которых уже не избежать. Молли дорого бы дала за то, чтобы избавиться от этих переживаний, тем более что они были для нее непривычны; однако сам дом с его обстановкой, равно как и залитый дождем пейзаж за окном, навевали неприятные воспоминания, по большей части относившиеся к последним нескольким дням.

— Я считаю, что в следующий раз в путешествие следует отправиться нам с тобой, — проговорила миссис Гибсон как раз в тот момент, когда Молли подумала, как хорошо было бы уехать из Холлингфорда на неделю-другую, в новые края, в другую жизнь. — Мы уже сколько времени сидим дома, а в молодости смена обстановки всегда так желанна! Впрочем, полагаю, путники как раз предпочли бы оказаться сейчас дома, у такого дивного яркого огня. Как сказал поэт, «Роскошных чертогов и дивных услад мне дом мой родной все ж милее стократ» — как изысканно и как верно сказано! Разве это не счастье, что у нас есть такой уютный дом, правда, Молли?

— Да, — ответила Молли не без тоски в голосе, потому что ее обуяло чувство toujours perdrix. Как было бы хорошо уехать отсюда с отцом, пусть бы и всего на два дня!

— И впрямь, милочка, как бы было приятно отправиться в небольшое путешествие вдвоем — ты и я. И никого больше. Не будь погода такой ужасной, мы могли бы устроить себе прогулку. Я вот уже несколько недель мечтаю о чем-то подобном, ведь мы здесь живем такой замкнутой жизнью! Признаюсь тебе, иногда сам вид этих стульев и столов внушает мне отвращение, так хорошо я их знаю. Да и как не скучать по убывшим! Без них здесь так пусто, так безжизненно!

— Да. Нам нынче очень грустно, впрочем, наверное, отчасти виной тому погода.

— Вздор, дорогая. Я не позволю тебе поддаваться этой глупой фантазии, что, мол, погода влияет на настроение. Бедный мистер Киркпатрик любил повторять: «В бодром сердце всегда светит солнце». Он произносил эти слова своим милым тоном, когда мне случалось загрустить, ибо я просто живой барометр, по моему настроению можно определять погоду, я всегда была так невероятно чувствительна! Какое счастье, что Синтия не унаследовала этого свойства; мне кажется, на нее вообще ничто не способно повлиять, не так ли?

Молли подумала минуту-другую, а потом ответила:

— Да, на нее действительно нелегко повлиять, я имею в виду, глубоко затронуть ее чувства.

— Например, я уверена, что многим барышням наверняка вскружили бы голову то восхищение, которое она вызвала, и те знаки внимания, которые получала прошлым летом, когда гостила у дядюшки.

— У мистера Киркпатрика?

— Да. Взять, например, мистера Хендерсона, этого молодого адвоката; в смысле, я хочу сказать, что он изучает право, однако у него имеется собственное состояние, которое, скорее всего, еще умножится, так что юриспруденция для него — просто забава, я так это называю. Мистер Хендерсон влюбился в Синтию всем сердцем. И это не моя фантазия, хотя матери, как известно, пристрастны в таких делах: мистер и миссис Киркпатрик тоже это заметили, а в одном из своих писем миссис Киркпатрик сообщила мне, что несчастный мистер Хендерсон отправился в долгое путешествие по Швейцарии — явно затем, чтобы попытаться забыть Синтию. Впрочем, миссис Киркпатрик убеждена, что это тот случай, когда «цепь, удлиняясь, тянется вослед». Какая изысканная строка и как мило сказано! Молли, милочка, когда-нибудь ты обязательно познакомишься с тетушкой Киркпатрик; это женщина воистину возвышенного ума.

— Мне все же кажется, что было бы лучше, если бы Синтия сказала им, что помолвлена.

— Это не помолвка, милочка! Сколько можно тебе повторять?

— Как же я тогда должна это называть?

— А я вообще не вижу причин тебе это как-то называть. Собственно, я и вовсе не понимаю, что за «это» ты имеешь в виду. Старайся выражать свои мысли внятно. Это один из основных законов английского языка. Собственно, философы, безусловно, задаются вопросом, зачем нам вообще дан язык, если не для того, чтобы другие понимали, что мы хотим сказать?

— Но между Синтией и Роджером существует некое отношение; они значат друг для друга гораздо больше, чем, например, я для Осборна. Как я должна это называть?

— Тебе не следует вот так вот объединять свое имя с именем молодого холостяка; как трудно, дитя, прививать тебе приличные манеры! Можно, пожалуй, сказать, что между нашей милой Синтией и Роджером существует особое отношение, однако определить его чрезвычайно трудно; я убеждена, что именно поэтому она старается как можно реже об этом упоминать. А между нами, Молли, я часто думаю, что ничего из этого не выйдет. Он уехал надолго, а Синтия, признаться тебе честно, не отличается постоянством. Помню, у нее однажды уже было увлечение, впрочем это уже далеко в прошлом, а с мистером Хендерсоном она по-своему весьма обходительна, — видимо, у нее это наследственное, потому что меня в молодости тоже осаждали поклонники и у меня никогда не хватало душевных сил кого-то оттолкнуть. Ты не слышала, не говорил ли дорогой папа в последнее время про старого сквайра или нашего милого Осборна? Мы так давно не видели Осборна и ничего о нем не слышали. Полагаю, он в добром здравии, в противном случае нам бы стало об этом известно.

— Насколько я знаю, он здоров. На днях кто-то упомянул, что его видели во время верховой прогулки, — да, я вспомнила, это была миссис Гудинаф, — и он выглядел куда бодрее, чем все это последнее время.

— Вот как! Я, право же, рада это слышать. Я всегда прекрасно относилась к Осборну, а вот к Роджеру, должна тебе сказать, так и не прикипела сердцем. Я его, разумеется, уважаю и все такое, но его даже сравнить невозможно с мистером Хендерсоном! Мистер Хендерсон так хорош собой, так тонко воспитан, и перчатки всегда заказывает только у Убигана!

И действительно, они уже довольно давно не видели Осборна Хэмли, однако, как это часто бывает, стоило о нем заговорить, и он появился. На следующий день после отъезда мистера Гибсона миссис Гибсон получила от владельцев Тауэрс записку — каковые теперь стали делом куда менее обычным, чем раньше, — с просьбой съездить в поместье и отыскать там книгу, или рукопись, или что-то еще, что со всей настойчивостью больного человека возжелала леди Камнор. Лучшего развлечения в пасмурный день желать не приходилось, и миссис Гибсон немедленно пришла в самое благостное расположение духа. Записка свидетельствовала об особом доверии, давала возможность развеяться, не говоря уже о приятной прогулке в пролетке по древней благородной аллее и о возможности ненадолго почувствовать себя единоличной хозяйкой всех этих великолепных комнат, которые она когда-то так хорошо знала. В приливе великодушия она предложила Молли ее сопровождать, но вовсе не огорчилась, когда Молли нашла предлог остаться дома. В одиннадцать утра миссис Гибсон отбыла, разодетая в пух и прах (так это описала служанка, саму даму подобное выражение привело бы в ужас), — наряд был предназначен для того, чтобы произвести впечатление на прислугу в Тауэрс, ибо больше смотреть на него было некому.

— Я никак не вернусь раньше середины дня, дорогая! Надеюсь, тебе не будет скучно. Уверена, что не будет, ибо ты, милочка, в этом похожа на меня — наедине с собой ты менее всего одинока, как справедливо заметил один из великих ораторов.

Для Молли получить дом в полное свое распоряжение было таким же счастьем, как для миссис Гибсон — получить в свое распоряжение Тауэрс. Молли попросила, чтобы второй завтрак ей принесли на подносе в гостиную; она ела бутерброды, не отрываясь от чтения. Она еще не закончила, когда доложили о приходе мистера Осборна Хэмли. Он вошел в гостиную; виду него был совсем больной вопреки уверениям близорукой миссис Гудинаф о его цветущем здоровье.

— Я не к вам пришел, Молли, — произнес Осборн после обычного обмена приветствиями. — Я надеялся застать вашего отца; подумал, что второй завтрак — самое для этого подходящее время. — Он присел, будто рад был возможности передохнуть, и утомленно сгорбил спину, — судя по всему, поза эта успела стать для него столь привычной, что его уже не останавливало осознание того, что она противоречит хорошим манерам.

— Надеюсь, вас привела сюда не потребность в его профессиональном совете? — спросила Молли, гадая про себя, правильно ли сделала, заговорив о его здоровье, впрочем прежде всего этот вопрос был вызван неподдельной тревогой.

— Да, именно. Не возражаете, если я съем сухарик и выпью немного вина? Нет, не звоните, больше ничего не надо. Даже если что-то принесут, я не смогу больше ничего проглотить. Мне бы чуть-чуть подкрепить силы; вполне достаточно, благодарю вас. Когда вернется ваш отец?

— Его вызвали в Лондон. Леди Камнор стало хуже. Как мне представляется, ей предстоит некая операция, но точно не могу сказать. Вернется он завтра к вечеру.

— Прекрасно. Придется подождать. Надеюсь, к тому моменту мне станет лучше. Мне кажется, отчасти это мои фантазии, но я хотел бы, чтобы ваш отец подтвердил это. Полагаю, он лишь посмеется надо мной, но, видит Бог, я на него не обижусь. Он ведь всегда строг с пациентами, склонными воображать себе бог весть что, не так ли, Молли?

Молли подумала, что, если бы ее отец видел Осборна сейчас, он вряд ли бы назвал его страхи фантазиями и уж тем более не стал бы проявлять строгость. Однако она ограничилась тем, что сказала:

— Вы же знаете, папа вообще любит пошутить. Он видит столько горя, что часто находит утешение в доброй шутке.

— Воистину. В этом мире вообще очень много горя. Мне кажется, это не слишком счастливая юдоль. Так Синтия уехала в Лондон? — добавил он после паузы. — А мне бы так хотелось с ней повидаться. Бедный Роджер! Он всем сердцем любит ее, Молли, — добавил он.

Молли не знала, как на это ответить, — так ее поразила перемена в его голосе и манерах.

— А мама уехала в Тауэрс, — сказала она наконец. — Леди Камнор понадобилось несколько вещиц, которые никто, кроме мамы, не сможет найти. Она будет очень расстроена, что не повидалась с вами. Только вчера мы говорили о вас, и она напомнила мне, как давно мы уже вас не видели.

— Да, я стал неаккуратен в смысле визитов, но я почти постоянно ощущаю такую слабость и усталость, что мне едва хватает сил сохранять лицо в присутствии отца.

— Почему же вы раньше не пришли к папе? — удивилась Молли. — Почему не написали ему?

— Сам не знаю. Все это так изменчиво — мне то делается лучше, то хуже; вот только сегодня я собрался с силами и решил все-таки выяснить, что мне скажет ваш отец, а вышло, что я пришел зря.

— Мне очень жаль. Но надо всего лишь подождать два дня. Как только он вернется, он сразу же приедет к вам.

— Только помните, Молли, он ни в коем случае не должен сообщать о своих опасениях моему отцу, — проговорил Осборн, он даже выпрямился, опершись о подлокотники стула, и голос его зазвучал настойчиво. — Господи, если бы Роджер был дома! — произнес он, возвращаясь в прежнее положение.

— Увы, я вас понимаю, — откликнулась Молли. — Вам представляется, что вы тяжело больны, но, возможно, вы просто очень устали?

Она прочитала его мысли, но не была уверена, что это было правильно с ее стороны, однако, прочитав их, не могла не ответить ему со всей искренностью.

— Воистину, иногда мне кажется, что я тяжело болен, а иногда я думаю, что это одни лишь фантазии и преувеличения, навеянные этим тоскливым образом жизни. — Он помолчал. А потом, будто приняв внезапное решение, заговорил снова: — Видите ли, от меня… от моего здоровья зависят еще и другие. Вы ведь не забыли того, что случайно услышали в тот день в библиотеке? Я знаю, что не забыли. С тех пор я часто читал эту мысль в ваших глазах. Однако тогда я плохо знал вас. Теперь же, полагаю, узнал лучше.

— Не надо говорить так быстро, — остановила его Молли. — Передохните. Нас никто не прервет; давайте я вернусь к шитью, а когда вы захотите сказать что-то еще, я вас внимательно выслушаю.

Эти слова были вызваны странной бледностью, покрывшей его лицо.

— Благодарю вас.

Некоторое время спустя Осборн выпрямился и заговорил очень спокойно, будто речь шла о некоем безразличном ему предмете:

— Мою жену зовут Эме. Эме Хэмли, разумеется. Она живет в Бишопфилде, деревушке под Уинчестером. Запишите это, только никому не показывайте. Она француженка, католичка, раньше была в услужении. Она безупречно порядочная женщина. Я не стану говорить о том, как она мне дорога. Не решусь. Когда-то я собирался рассказать об этом Синтии, но она, похоже, не испытывает ко мне сестринских чувств. Возможно, она пока еще не привыкла к нашим новым родственным отношениям, впрочем передайте ей мой сердечный привет. Какое облегчение знать, что кто-то еще посвящен в мою тайну, а вы нам почти что родня, Молли. Вам я могу доверять почти так же, как и Роджеру. Мне уже стало легче оттого, что кому-то теперь известно местонахождение моей жены и ребенка.

— Ребенка! — изумленно воскликнула Молли.

Осборн не успел ответить, вошла Марта и доложила:

— Мисс Фиби Браунинг!

— Сверните этот листок, — торопливо проговорил Осборн, вкладывая что-то ей в руку. — И никому его не показывайте.

_________________

 Биение моего сердца (гэльский).

 Джон Говард Пейн (1791–1852), «Дом, милый дом».

 Букв.: «всегда куропатка» <подается к столу> (фр.)\ здесь: чувство монотонности, безнадежности.

 Из поэмы Оливера Голдсмита «Странник».

 Имеется в виду изречение Цицерона: minus solum, quam cum solus esset — наименее одинок тот, кто пребывает наедине с самим собой (лат.).

Отправить