ГЛАВА 42
ГРОЗА РАЗРАЗИЛАСЬ

Тянулись осенние дни, с ними менялся окрестный пейзаж. Золотистые поля зрелой пшеницы, прогулки по стерне, поиски орехов в орешнике; сбор спелых плодов в яблоневых садах под радостные крики и вопли детишек; дни делались короче, закат окрасился в великолепные тюльпановые тона. Тишина оголившегося леса лишь изредка нарушалась ружейными выстрелами в отдалении да шорохом куропаточьих крыльев над полями.

После неприятного разговора с мисс Браунинг в семействе Гибсон так и сохранился легкий разлад. Синтия держала всех на некотором (душевном) расстоянии и тщательно избегала откровенных бесед с Молли. Миссис Гибсон все еще лелеяла свою обиду на мисс Браунинг за ее намек на то, что она, мол, плохо заботится о Молли, и в итоге теперь подвергала бедняжку чрезвычайно утомительному надсмотру. «Ты где была, дитя мое?» «С кем ты встречалась?» «От кого это письмо?» «Почему ты так долго отсутствовала, тебе всего-то нужно было сходить туда-то и туда-то». Можно было подумать, что Молли действительно попалась на каких-то тайных проделках. На все заданные ей вопросы она отвечала с искренностью и прямотой полной невинности, однако сами эти вопросы (хотя она понимала их подоплеку и сознавала, что они вызваны не какими-либо подозрениями в ее адрес, а просто желанием миссис Гибсон доказать всем и каждому, что она должным образом заботится о падчерице) раздражали ее до чрезвычайности. Зачастую она предпочитала остаться дома, чем докладывать в подробностях, каковы именно ее планы, тем более что порой у нее и вовсе не было никаких планов — просто хотелось побродить, как душе заблагорассудится, полюбоваться пышным увяданием года. Для Молли настали тяжелые времена — жизнерадостность ее угасла, прежние радости лишились былого смысла. Ей казалось, что молодость миновала, — это в девятнадцать-то лет! Да и Синтия сильно переменилась: и эта перемена, скорее всего, пришлась бы не по душе отсутствующему Роджеру. Мачеха казалась едва ли не доброй по сравнению с замкнувшейся Синтией; миссис Гибсон докучала Молли своим надзором, однако в остальном она, по крайней мере, оставалась прежней. Синтия же стала очень нервной, издерганной, однако отказывалась обсуждать с Молли свои тревоги. А бедняжка Молли, по природной доброте нрава, корила себя за то, что вообще замечает происшедшую в Синтии перемену, ибо себе Молли сказала: «Уж если и мне так тяжело даются все эти страхи за Роджера, эти вечные беспокойства — где он, что он, — каково же тогда ей?»

Однажды мистер Гибсон стремительно вошел в дом, излучая радость.

— Молли, — позвал он, — где Синтия?

— Ушла куда-то по делам…

— Жаль, ну да ладно. Надевай накидку и капор, да поживее. Я нынче взял коляску у старины Симпсона — вам с Синтией обеим хватило бы места, но раз так, придется тебе прогуляться назад одной. Я провезу тебя, сколько смогу, по дороге на Барфорд, а там тебе придется сойти. К Бродхерсту я тебя взять не смогу, возможно, меня там задержат надолго.

Миссис Гибсон в комнате не было, может быть, не было и в доме — да Молли было и все равно, ведь она действовала с разрешения и по поручению отца. Капор и накидку она надела за две минуты и вот уже сидела рядом с мистером Гибсоном (заднее сиденье они сложили), а легкая коляска стремительно и весело катила, подпрыгивая, по вымощенным камнем дорожкам.

— Как замечательно! — воскликнула Молли, когда ее подбросило на особенно большом ухабе.

— Для молодых, может, и да, но не для брюзгливых стариков, — заметил мистер Гибсон. — У меня начал разыгрываться ревматизм, я бы предпочел ездить по гладким щебеночным дорогам.

— И ты готов расстаться с этим прелестным видом и с этим чистейшим воздухом, папа? Ни за что я в это не поверю!

— Спасибо. Раз уж ты так со мною мила, я довезу тебя до подножия вон того холма; мы уже отъехали на две мили от Холлингфорда.

— Позволь мне доехать до вершины! Я знаю, что оттуда видна синеватая гряда Малвернс, а еще Дорример-Холл посреди леса; лошади нужно будет передохнуть, и там я уж сойду без единой жалобы.

Они доехали до вершины холма и немного посидели в молчании, наслаждаясь видом. Леса оделись в золото; среди деревьев ярко краснел старый кирпичный дом с витыми трубами, а из него открывался вид на зеленые луга и гладь озера. Дальше лежали Малвернские горы.

— Ну, прыгай, малышка, и смотри успей вернуться домой до темноты. Если пойдешь напрямик через Кростонскую пустошь, получится быстрее, чем по дороге.

Чтобы попасть на пустошь, Молли зашагала по узкой, затененной деревьями дорожке — тут и там на крутых песчаных склонах холмов были разбросаны живописные домики; потом на пути ее встретился перелесок, а за ним ручей, через который был перекинут дощатый мостик, потом пошел подъем в поля на противоположном берегу — Молли поднялась по ступеням, прорезанным в дерне дорожки, а за полями лежала Кростонская пустошь — обширный луг, окаймленный жилищами батраков; за лугом шла короткая дорога на Холлингфорд.

Самым безлюдным участком пути был первый — дорожка, лесок, мостик, подъем в поля. Впрочем, что было Молли до безлюдья! Она шагала по дорожке, над которой нависали ветви вязов, время от времени с них медленно падал желтый лист, опускаясь ей прямо на накидку; она прошла мимо маленького домика, возле которого крошечная девчушка как раз скатилась кувырком с крутого склона и оповещала об этом окружающих перепуганными воплями. Молли нагнулась, подняла ребенка, взяла на руки — в итоге вместо испуга крошечное сердечко переполнилось безмерным удивлением. Молли отнесла малышку по грубо вытесанным ступеням к дому, где, по ее понятиям, она жила. Из садика за домом выбежала мать, неся в переднике мелкие сливы, которые собирала; увидев ее, малышка протянула к ней ручонки, мать выронила сливы, схватила дочурку и принялась утешать (та расплакалась снова), время от времени прерывая свое воркование благодарностями, обращенными к Молли. Она назвала девушку по имени; когда Молли спросила, откуда она ее знает, женщина ответила, что, пока не вышла замуж, работала служанкой у миссис Гудинаф, «а потому ну как же мне не признать дочку доктора Гибсона». Обменявшись с ней еще двумя-тремя словами, Молли поспешила дальше по дорожке, время от времени останавливаясь, чтобы добавить в букет самых красивых и ярких листьев. Потом она вошла в лесок. Миновав поворот пустынной тропинки, она вдруг услышала голос, страстный и горестный; она почти сразу поняла, что он принадлежит Синтии. Молли остановилась, осмотрелась. Среди янтарной и алой листвы ярко выделялись темной зеленью густые кусты остролиста. Укрыться от глаз можно было только за ними. Молли сошла с дорожки и двинулась напрямик, пробираясь через бурое переплетение папоротника и трав, а потом завернула за куст. За ним стояли мистер Престон и Синтия; он крепко держал ее за руки, и выглядели они так, будто шорох шагов Молли прервал некое бурное выяснение отношений.

В первый миг все молчали. Потом заговорила Синтия:

— Ах, Молли, Молли, прошу тебя, рассуди нас!

Мистер Престон медленно отпустил руки Синтии, на лице у него была скорее ухмылка, чем улыбка; однако, о чем бы они ни спорили, было видно, что и он сильно взволнован. Молли подошла ближе и взяла Синтию за руку, не сводя глаз с лица мистера Престона. Прекрасно было ее бесстрашие, происходящее от полной невинности. Мистер Престон не вынес этого взгляда и сказал Синтии:

— Предмет нашего разговора не допускает присутствия третьего лица. А поскольку мисс Гибсон, судя по всему, ищет вашего общества, я прошу назначить другое место и время, где мы могли бы закончить нашу беседу.

— Если Синтия скажет, я уйду, — заметила Молли.

— Нет-нет, останься! Я хочу, чтобы ты осталась — чтобы ты все узнала. И почему я не открылась тебе раньше!

— Вы хотите тем самым выразить сожаление, что она не знает о нашей помолвке — о том, что некогда вы обещали стать моей женой. Прошу не забывать, это вы просили хранить ее в тайне, не я!

— Я ему не верю, Синтия! Подожди, не плачь — если только можешь. Я ему не верю.

— Синтия, — проговорил мистер Престон, и в голосе его вдруг зазвучала чуть не лихорадочная нежность, — прошу вас, прошу, не надо так больше! Вы даже не представляете, как мне от этого больно!

Он шагнул ближе, попытался взять ее за руку, успокоить, однако она отшатнулась от него и зарыдала еще безутешнее. Присутствие Молли стало ей верной защитой, она дала волю чувствам и вскоре обессилела от этого порыва.

— Уходите! — сказала Молли. — Вы разве не видите, что от вашего присутствия ей только хуже?

Он не тронулся с места, глядя на Синтию так пристально, что, казалось, не замечал Молли.

— Уходите! — яростно произнесла Молли. — Если ее слезы действительно причиняют вам боль! Или вы не в состоянии понять, что вы и есть их причина?

— Я уйду, если Синтия попросит, — проговорил он наконец.

— Ах, Молли, я не знаю, как поступить! — воскликнула Синтия, отнимая руки от залитого слезами лица, обращаясь к Молли и пуще прежнего заходясь рыданиями; у нее началась истерика, она пыталась говорить связно, но слова ее стали совсем неразборчивы.

— Сбегайте к тому дому за деревьями, принесите воды, — сказала Молли.

Мистер Престон заколебался.

— Ну, что же вы? — нетерпеливо спросила Молли.

— Я не закончил разговор; вы ведь не уйдете до моего возвращения?

— Нет. Вы разве не видите, что она не в состоянии передвигаться?

Он стремительно, пусть и неохотно, зашагал прочь.

Синтия не сразу смогла подавить рыдания и заговорить. Наконец она произнесла:

— Молли, как я его ненавижу!

— Но что значат эти его слова о том, что вы помолвлены? Не плачь, душенька моя, просто расскажи что и как; я помогу тебе, если это в моих силах, но я пока не представляю, что происходит!

— Это долгая история, сейчас ее не расскажешь, да и сил у меня нет. Смотри, он возвращается! Как только я оправлюсь, давай ты отведешь меня домой.

— Разумеется, — откликнулась Молли.

Мистер Престон принес воды, Синтия выпила и немного успокоилась.

— А теперь, — сказала Молли, — нам нужно вернуться домой, и побыстрее — в меру твоих сил. Уже темнеет.

Только зря она надеялась так легко увести Синтию. Мистер Престон занял решительную позицию. Он сказал:

— Я полагаю, что, раз уж мисс Гибсон теперь известно столь многое, следует сообщить ей всю правду: что вы дали обещание выйти за меня замуж, когда вам исполнится двадцать лет; в противном случае наша встреча наедине, да еще и по предварительной договоренности, может показаться ей странной и даже двусмысленной.

— Мне известно, что Синтия помолвлена с другим; не ждите, что я вам поверю, мистер Престон.

— Ах, Молли, — воскликнула Синтия, дрожа с ног до головы, но стараясь сохранять спокойствие, — я не помолвлена — ни с подразумеваемым тобою лицом, ни с мистером Престоном!

Мистер Престон вымученно улыбнулся:

— Полагаю, я могу предъявить некие письма, которые убедят мисс Гибсон в истинности моих слов, а при необходимости убедят и мистера Осборна Хэмли, — полагаю, именно о нем идет речь.

— Вы оба меня равно озадачили, — сказала Молли. — Но я убеждена в одном: негоже нам стоять здесь в столь поздний час, нам с Синтией нужно как можно скорее вернуться домой. Если вам угодно переговорить с мисс Киркпатрик, мистер Престон, почему бы вам не прийти в дом моего отца и не попросить о встрече с ней — открыто, как подобает джентльмену?

— Я с удовольствием это сделаю, — сказал он. — Я, безусловно, готов объяснить мистеру Гибсону истинную суть наших с ней отношений. И я не сделал этого раньше лишь потому, что таково было ее желание.

— Молли, я умоляю тебя, не надо — ты не все знаешь — ты вообще ничего об этом не знаешь. Я вижу, что ты хочешь, со свойственной тебе добротой, поступить как лучше, но в итоге получается наоборот. У меня теперь хватит сил, чтобы идти, давайте двинемся в путь. Дома я расскажу тебе все.

Она взяла Молли под руку и попыталась поскорее увести, однако мистер Престон последовал за ними и, шагая рядом, продолжал говорить:

— Я не знаю, что вы расскажете, придя домой, но станете ли вы отрицать, что обещали выйти за меня замуж? И что только по вашей настоятельной просьбе я столь долго держал нашу помолвку в тайне?

Это замечание оказалось опрометчивым — Синтия резко остановилась:

— Поскольку вы настаиваете, поскольку я вынуждена говорить прямо здесь — да, я подтверждаю, что ваши слова, по сути, правда; что, когда я была беспризорной девочкой шестнадцати лет, вы — человек, которого я считала своим другом, — ссудили мне в трудный момент денег и вынудили меня дать вам обещание стать вашей женой.

— Вынудил! — проговорил он веско.

Синтия густо покраснела:

— «Вынудили», признаю, слово неточное. Тогда вы мне нравились — вы были, в сущности, моим единственным другом, и, если бы брак наш был заключен прямо тогда, я вряд ли стала бы возражать. Но с тех пор я узнала вас лучше, а в последнее время вы так настойчиво меня преследуете, что я хочу сказать вам раз и навсегда (и говорила уже неоднократно, так что даже устала произносить эти слова): ничто не заставит меня выйти за вас замуж. Ничто! Я понимаю, что теперь уже не избежать огласки, которая, я знаю, погубит мою репутацию и лишит меня моих немногих друзей.

— Но не меня! — воскликнула Молли, тронутая ее жалобным тоном, который, безусловно, породило отчаяние.

— Это тяжело принять, — проговорил мистер Престон. — Можете верить в какие угодно кривотолки, которые про меня распространяют, Синтия, но вы не можете усомниться в моей подлинной, страстной, бескорыстной любви.

— И все же я в ней сомневаюсь, — ответила Синтия с прежним напором. — Ах! Стоит подумать о преданности и самоотречении, которые я увидела… узнала… О том, что можно думать прежде о других, а уж потом о себе…

Мистер Престон оборвал ее, воспользовавшись этой запинкой. Она боялась сообщить ему слишком многое.

— И вы не видите любви в человеке, который ждал долгие годы, молчал, когда от него требовали молчания, страдал от ревности и терпел пренебрежение, уповая на честное слово, данное шестнадцатилетней девочкой, — похоже, когда девочки вырастают, честность превращается в коварство. Синтия, я люблю вас и всегда любил, и я от вас не отступлюсь. Если вы сдержите свое обещание и выйдете за меня, клянусь вам, я сумею вызвать в вас ответную любовь.

— Господи, и зачем… зачем только я тогда приняла от вас эти несчастные деньги — ведь с этого все и началось. Ах, Молли, я копила по крупицам, чтобы вернуть долг, а теперь он отказывается брать у меня деньги. Я думала, что, расплатившись, верну себе свободу.

— Это можно понять так, как будто вы продались за двадцать фунтов, — проговорил мистер Престон.

Они почти дошли до общинного выгона, где домики сулили им защиту, ибо их обитатели могли услышать разговор; уж Молли-то подумала об этом, даже если та же мысль не пришла в голову ее спутникам, и для себя решила, что при надобности бросится к одному из них и попросит защиты у живущих там батраков; в любом случае присутствие посторонних может положить конец этим пререканиям.

— Я не продавалась. Тогда вы мне нравились. А теперь… теперь я вас ненавижу! — воскликнула Синтия, не сдержавшись.

Он поклонился, повернул обратно и быстро исчез, спустившись по ступеням за поле. Это в любом случае было облегчением. И все же девушки не замедлили шага, будто он по-прежнему их преследовал. Через некоторое время Молли обратилась к Синтии с какой-то фразой, и та ответила:

— Молли, если ты меня жалеешь… если ты меня любишь, не говори пока ничего. Когда мы вернемся домой, нам придется делать вид, что ничего не случилось. Зайди ко мне, когда все разойдутся по комнатам перед сном, и я все тебе расскажу. Я знаю, что уроню себя в твоих глазах, но расскажу тебе все.

После этого Молли молчала до самого дома; потом достаточно свободно — никто не заметил их позднего возвращения — девушки разошлись по своим комнатам, чтобы передохнуть, успокоиться и переодеться к неизбежной церемонии семейного обеда. Молли была так потрясена, что вряд ли смогла бы заставить себя спуститься к столу, если бы речь шла только о ее интересах. Она долго сидела за туалетным столиком, опустив голову на руки, не зажигая свеч (комнату заполнил мягкий полумрак), пытаясь умерить биение сердца, вспоминая все услышанное, размышляя, как оно отразится на близких ей людях. Роджер! О Роджер! Он далеко, в загадочной, темной дали, исполненный любви — (Вот это настоящая любовь! Любовь, про которую и Синтия сказала: она достойна этого имени!), — а на его любимую покушается другой по ее же собственной вине! Как такое могло произойти? Что он подумает и почувствует, если когда-то узнает правду? Бессмысленно даже пытаться вообразить себе его боль — не вообразишь. У Молли теперь была одна задача: помочь Синтии выпутаться всеми средствами — мыслями, советами, действиями; нельзя ослаблять свою волю, воображая картины возможного, даже вероятного страдания.

Спустившись перед обедом в гостиную, она нашла там Синтию наедине с матерью. В комнате стояли свечи, однако их не зажгли, ибо в камине весело трепетали языки пламени; дамы ждали с минуты на минуту возвращения мистера Гибсона. Синтия сидела в тени, так что лишь чуткое ухо Молли могло уловить, насколько трудно ей сдерживаться. Миссис Гибсон повествовала о событиях минувшего дня: кого она застала дома, отправившись с визитами, кого — нет; какие незначительные новости узнала. Молли, исполненной жалости к Синтии, голос ее казался усталым и отрешенным, однако Синтия отвечала в нужных местах, в нужных — выражала должный интерес, да и Молли то и дело приходила ей на помощь, поддакивая, хотя, надо признать, и не без усилия. Впрочем, миссис Гибсон не склонна была замечать оттенки чужого настроения. Когда вернулся мистер Гибсон, произошла перегруппировка. Синтия внезапно оживилась — отчасти из-за сознания того, что он может заметить ее подавленность, отчасти из-за природного кокетства — обладательницы его от рождения до гробовой доски инстинктивно пускают в ход все свое очарование, дабы предстать с лучшей стороны в глазах любого присутствующего мужчины, как старого, так и молодого. С той же очаровательной пристальностью, что и в былые, лучшие дни, она вслушивалась во все его замечания и рассказы — и под конец Молли, молчаливая, недоумевающая, уже с трудом верила в то, что эта Синтия — та же девушка, которая всего два часа назад рыдала так, будто сердце ее готово разорваться. Да, Синтия была бледна, веки ее покраснели, но то была единственная примета постигшей ее беды, которая, Молли не сомневалась, и сейчас тяжким грузом лежала у нее на душе. Отобедав, мистер Гибсон уехал к городским пациентам; миссис Гибсон опустилась в кресло, держа в руке страницу из «Таймс», под прикрытием которой могла спокойно, благопристойно вздремнуть. Синтия держала в одной руке книгу, другой же прикрывала глаза от света. Одна Молли не могла ни читать, ни дремать, ни вышивать. Она сидела у стрельчатого окна; штору не опустили — смотреть на них снаружи было некому. Молли вглядывалась в мягкую тьму за окном, пытаясь различить очертания предметов: сторожки в дальнем конце сада, старого бука, обнесенного скамьей, проволочных арок, по которым вились летние розы; силуэты смутно выступали на фоне темного бархата ночи. Подали чай, воспоследовала обычная суматоха. Стол очистили, миссис Гибсон поднялась и произнесла обычную тираду про дорогого папочку — она произносила ее каждый вечер уже много недель. Да и Синтия выглядела как всегда. Но с каким самообладанием она держится! — подумала Молли. Наконец подошло время сна, случился привычный обмен репликами. Молли с Синтией разошлись по своим комнатам, не обменявшись ни словом. Оказавшись у себя, Молли забыла, как они уговорились: она ли пойдет к Синтии, Синтия ли придет к ней. Она сняла платье, надела капот, стояла и ждала, даже присела ненадолго; Синтия не появлялась, тогда Молли постучала в соседнюю комнату, к своему изумлению обнаружив, что дверь закрыта. Она вошла; Синтия сидела у туалетного столика, будто только что поднялась из гостиной. Голова ее была опущена на руки, — похоже, она просто забыла, что обещала Молли; она вздрогнула, поднимая глаза, на лице ее отразилась тревога и отчаяние; оставшись в одиночестве, она сбросила маску и дала волю горьким мыслям.

Отправить