ГЛАВА 41
ТУЧИ СГУЩАЮТСЯ

Миссис Гибсон вернулась с целым ворохом самых радужных рассказов о Лондоне. Леди Камнор обошлась с ней любезно и ласково, «ее так тронуло, что я приехала ее навестить сразу по ее возвращении в Англию», леди Харриет была мила и приветлива со своей бывшей гувернанткой, лорд Камнор «был очарователен, как всегда», а что касается Киркпатриков, то даже у лорд-канцлера дом вряд ли оказался бы роскошнее, а шелковая мантия королевского советника так и развевается над горничными и лакеями. Синтия вызвала всеобщее восхищение; что касается нарядов, мисс Киркпатрик буквально осыпала ее бальными платьями, гирляндами, очаровательными капорами и накидками, ну прямо как добрая фея. Десять фунтов, скромный подарок мистера Гибсона, стал незначительной малостью на фоне подобного великодушия.

— Они ее просто обожают, так что уж и не знаю, когда она теперь вернется, — закончила свое повествование миссис Гибсон. — Ну, Молли, а чем вы тут с папой занимались? Судя по твоему письму, вам было очень весело. В Лондоне у меня не было времени его прочитать, так я сунула его в карман и прочла в карете на обратном пути. Вот только, дитя мое, какой же у тебя старомодный вид в этом непышном платье, с этими неряшливыми кудряшками! Кудри, знаешь ли, вышли из моды. Придется придумать тебе новую прическу, — продолжала она, пытаясь пригладить черные локоны Молли.

— Я переслала Синтии письмо из Африки, — робко произнесла Молли. — Вы не слышали, что в нем говорится?

— Ах да, бедная моя девочка! Она очень встревожилась, сколько я понимаю; даже сказала, что не поедет на бал к мистеру Роусону, который давали в тот самый вечер, — а ведь миссис Киркпатрик ссудила ей бальное платье! Хотя на самом деле расстраиваться там абсолютно не из-за чего. Роджер сообщает, что у него случился новый приступ лихорадки, но, когда писал, он уже почти оправился. Говорит, в той части Абиссинии, где он сейчас находится, все европейцы страдают от лихорадки, привыкая к климату.

— Так она поехала на бал? — спросила Молли.

— Да, разумеется. Они ведь не помолвлены, а даже и были бы помолвлены, об этом не объявлено публично. Не могла же она сказать: «Один мой знакомый молодой человек слегка занедужил в Африке два месяца тому назад, поэтому я не поеду сегодня на бал». Это сочли бы за показную сентиментальность, которую лично я просто ненавижу.

— Вряд ли, однако, ей было весело на балу, — предположила Молли.

— Казалось бы, а все-таки было. Платье у нее было белое, газовое, с лиловой отделкой, и она, право же, выглядела — матери не зазорно проявить предвзятость — совершенно очаровательно. И не пропустила ни одного танца, хотя и была там совсем чужой. Мне кажется, ей было весело — судя по тому, что она говорила про бал на следующее утро.

— Интересно, знает ли сквайр.

— О чем? А, ну конечно, ты имеешь в виду — о болезни Роджера. Полагаю, что нет, и нет никакой нужды ему сообщать; я уверена, Роджер давно поправился.

С этими словами она вышла из комнаты и отправилась разбирать свой багаж.

Молли опустила на колени шитье и вздохнула. «Послезавтра будет год с того дня, когда он приехал сюда и предложил съездить в Херствуд, мама еще так рассердилась на него за то, что он явился до второго завтрака. Интересно, помнит ли Синтия этот день так же отчетливо, как и я? И кто знает, может, сейчас… О Роджер, Роджер! Как я мечтаю — как я молюсь, чтобы ты вернулся невредимым! Мы не переживем, если…»

Она зарылась лицом в ладони и попыталась отогнать эти мысли. А потом вдруг вскочила, будто пораженная страшной догадкой.

«Мне кажется, она не любит его как должно, любила бы — не поехала бы танцевать. Что же мне делать, если она его действительно не любит? Что мне делать? Я что угодно вынесу, только не это».

Да и отсутствие известий о его здоровье было выносить нелегко. Вряд ли они получат очередную весточку раньше чем через месяц, а до тех пор Синтия уже вернется домой. Не прошло и двух недель с ее отъезда, а Молли уже мечтала только об одном: чтобы она поскорее вернулась. Постоянные тет-а-тет с миссис Гибсон оказались даже утомительнее, чем Молли представляла заранее. Возможно, она еще не окрепла физически после быстрого роста в последние месяцы и это сделало ее раздражительной; но ей то и дело приходилось вставать и выходить из комнаты, чтобы успокоиться после очередной долгой тирады, куда чаще сварливой и жалостливой, нежели жизнерадостной, из которой невозможно было понять, что говорящая думает или чувствует. Если что-то шло не так — например, мистер Гибсон невозмутимо продолжал поступать вопреки ее желанию; кухарка готовила не то блюдо на обед или горничная ломала какую-то безделушку; прическа Молли приходилась мачехе не по душе, а платье — не по вкусу; кухонные запахи заполняли весь дом; являлись неуместные визитеры, а уместные не являлись, — словом, если что-то шло не так, она начинала вздыхать и причитать по несчастному мистеру Киркпатрику и даже горько его упрекать: вот если бы он потрудился остаться в живых, он обязательно бы все поправил.

— Когда я вспоминаю те счастливые дни, мне начинает казаться, что я не ценила их должным образом. Еще бы, у нас были молодость, любовь — и что нам было до бедности! Помню, мистер Киркпатрик как-то прошел пять миль до Стратфорда, чтобы купить мне сдобную булочку, очень уж я к ним пристрастилась после рождения Синтии. Я, конечно, не жалуюсь на нашего дорогого папочку, но я не думаю… впрочем, вряд ли стоит тебе об этом говорить. Если бы мистер Киркпатрик не относился с таким небрежением к своему кашлю — однако он был так упрям! Все мужчины упрямы. И это был крайне эгоистичный поступок. Мне кажется, он совершенно не думал о том, как тяжко мне будет жить в одиночестве. Меня утрата мужа подкосила сильнее, чем многих других, я ведь такая любящая и чувствительная. Помню, мистер Киркпатрик как-то сочинил стихотворение, в котором сравнивал мое сердце со струной арфы, которая дрожит от малейшего дуновения.

— Мне всегда казалось, что струна арфы не задрожит, если не дернуть ее как следует.

— Ах, дитя мое, как ты непоэтична — вся в отца! И посмотри на свою прическу! Чем дальше, тем хуже. Трудно, что ли, намочить голову водой, чтобы как-нибудь укротить эти неряшливые завитки?

— Они от этого только сильнее вьются, — ответила Молли; слезы внезапно навернулись на глаза, потому что перед глазами предстала давно ушедшая, давно забытая картина: молодая мать купает и одевает свою маленькую дочку; посадив полураздетую малышку на колено, она ласково накручивает на пальцы темные кольца волос, а потом, в приливе горячей любви, целует кудрявую головку.

Письма от Синтии были в высшей степени приятными событиями. Писала она редко, но, когда послания все-таки приходили, они были вполне пространными и чрезвычайно жизнерадостными. Она постоянно упоминала новые имена, ничего не говорившие Молли, хотя миссис Гибсон и пыталась ее просветить, сопровождая чтение такими комментариями:

— Миссис Грин! А, это очаровательная кузина мистера Джонса, она живет на Рассел-сквер вместе со своим толстяком-мужем. У них собственный экипаж. Впрочем, может быть, это мистер Грин — кузен миссис Джонс. Спросим у Синтии, когда она вернется. Мистер Хендерсон! А, ну конечно — молодой человек с черными усиками, бывший ученик мистера Киркпатрика — или он учился у мистера Мюррея? Я уверена, кто-то упоминал, что он изучал юриспруденцию. Ах да! Это те, что заходили к нам на следующий день после бала у мистера Роусона и так восхищались Синтией, понятия не имея, что я — ее мать. Дама была так изящно одета, в черном атласном платье, а у ее сына глазной протез, но зато доход у него весьма приличный. Коулман! Да, вот как его зовут!

Новости от Роджера пришли только после возвращения Синтии из Лондона. Она вернулась еще свежее и очаровательнее, чем была, прелестно одетая благодаря собственному вкусу и щедрости кузин, рассыпая забавные рассказы о веселой лондонской жизни, но при этом явно не жалея, что все это осталось в прошлом. Она привезла Молли множество чудных, очаровательных подарков: ожерелье из ленты, сделанное по последней моде, выкройку для палантина, изящные узкие перчатки с такой вышивкой, какой Молли никогда еще не видела на перчатках, и множество других знаков того, что не забывала о Молли в свое отсутствие. И все же, по каким-то неприметным знакам, Молли поняла, что отношение Синтии к ней изменилось. Молли знала, что Синтия никогда не была с ней до конца откровенна, что, несмотря на внешнюю искренность и даже наивность, Синтия на деле очень сдержанна и скрытна. Синтия и сама это знала и частенько подсмеивалась над собой при Молли; в последнее время Молли поняла, что ее подруга совершенно в этом права. Молли это, впрочем, не слишком тревожило. Она прекрасно знала, что и в ее голове часто проносятся мысли и переживания, которые она не раскроет никому и никогда, разве что отцу — и то если они когда-нибудь опять сблизятся. При этом она понимала, что Синтия скрывает от нее не только мысли и чувства, но и факты. Впрочем, размышляла Молли, возможно, с этими фактами связаны борения и страдания — результат пренебрежения со стороны матери, — которые ранили так больно, что Синтии лучше бы полностью забыть свое детство, а не воскрешать его в памяти, пересказывая свои обиды и печали. Так что охлаждение между ними возникло не из-за недостатка взаимной искренности, а, скорее, потому, что Синтия не столько искала, сколько избегала ее общества, а ее глаза уклонялись от прямого, вдумчивого, любящего взгляда Молли; потому, что Синтия с большой неохотой говорила о некоторых предметах — лишенных, по мнению Молли, почти всяческого интереса, но разговор о них мог навести на темы, о которых Синтия явно не хотела вспоминать. Молли с грустной радостью подметила, что о Роджере Синтия теперь говорит совсем в ином тоне. Теперь это была нежность: «бедный Роджер», как она его называла; Молли полагала, что это связано с болезнью, о которой он упомянул в последнем письме. Однажды утром — с возвращения Синтии еще не прошло и недели — мистер Гибсон, уже совсем было собравшийся уходить, вбежал в гостиную прямо в сапогах и при шпорах и торопливо положил перед падчерицей раскрытую брошюру, ткнув пальцем в определенный абзац, а потом, не сказав ни слова, выбежал обратно. Глаза у него сияли, выражение лица было радостным и довольным. Молли заметила все это, заметила и то, как вспыхнула Синтия, прочитав указанный абзац. Потом она оттолкнула брошюру в сторону — впрочем, не закрыв, — и вернулась к своему рукоделию.

— Что там? Можно взглянуть? — спросила Молли, протягивая руку к брошюре, лежавшей совсем рядом. Однако взять ее она не решилась, пока Синтия не сказала:

— Ну конечно. Какие могут быть тайны в научном журнале, где сплошные отчеты о разных заседаниях. — И она подтолкнула брошюру ближе к Молли.

— О Синтия! — воскликнула Молли, прочитав абзац с замирающим сердцем. — Разве ты им не гордишься?

То был отчет о ежегодном собрании Географического общества, где лорд Холлингфорд зачитал письмо от Роджера Хэмли, отправленное из Арракуобы, района Африки, который доселе не посещал ни один европейский ученый-путешественник; мистер Хэмли сообщал множество любопытных подробностей. Послание было заслушано с величайшим интересом, после чего несколько выступавших крайне высоко отозвались о его авторе.

Молли вроде бы уже достаточно хорошо знала Синтию, чтобы ждать какого-либо отклика на чувства, породившие ее вопрос. Синтия могла испытывать безмерную гордость, или радость, или благодарность, или даже возмущение, стыд, обиду, раскаяние, но сам факт, что от нее ждут именно этих чувств, заставил бы ее подавить всяческое их выражение.

— Боюсь, для меня это не такое удивительное потрясение, как для тебя, Молли. Кроме того, это не новость — по крайней мере, не совсем новость. Я слышала об этом собрании еще до отъезда из Лондона; в дядиных кругах о нем довольно много говорили, правда там Роджеру не расточали таких похвал, как здесь, — но ты же понимаешь, все это просто фигуры речи, которые абсолютно ничего не значат; принято выражать восхищение человеком, чье письмо зачитал вслух высокородный лорд.

— Вздор, — отрезала Молли. — Ты и сама не веришь в то, что говоришь, Синтия.

Синтия обворожительно пожала плечами — жест, который она переняла во Франции, — но глаз от шитья не подняла. Молли стала перечитывать сообщение.

— Синтия, ты только послушай! — воскликнула она. — Ты могла пойти на это собрание, там были и дамы. Тут сказано «в присутствии многих дам». Неужели у тебя не было возможности туда попасть? Если в кругу знакомых твоего дяди интересуются подобными вещами, кто-то, безусловно, мог тебя сопроводить!

— Возможно, если бы я попросила. Впрочем, мне кажется, их бы немало удивил внезапно проснувшийся у меня интерес к науке.

— Ты могла бы открыть дяде всю правду, он бы не стал разглашать ее против твоей воли — в этом я уверена, но он бы обязательно тебе помог.

— Раз и навсегда, Молли, — произнесла Синтия, откладывая свою работу, и речь ее полилась стремительно и властно, — попробуй понять, что я желаю — и всегда желала, — чтобы наши с Роджером отношения, каковы бы они ни были, никогда не обсуждались и даже не упоминались. Когда настанет подходящий момент, я сообщу о них и дяде, и всем, кого это касается; однако я не хочу создавать лишних треволнений и ставить себя в неловкое положение только ради того, чтобы услышать несколько комплиментов в его адрес — по крайней мере, не ценою того, чтобы все раньше времени вышло на свет. Если дело дойдет до крайности, я, скорее, просто положу всему конец. Хуже, чем сейчас, мне все равно не будет.

К концу этой последней фразы ее сердитый тон перешел в горькую жалобу. Молли глянула на нее, совершенно обескураженная.

— Я тебя не понимаю, Синтия, — произнесла она, помолчав.

— Да уж, совсем не понимаешь, — откликнулась Синтия, глядя на нее со слезами на глазах и при этом очень нежно, словно извиняясь за резкость. — Боюсь… надеюсь, что никогда и не поймешь.

Через секунду Молли заключила ее в объятия.

— Ах, Синтия, — шептала она, — я слишком тебя донимала? Я тебя расстроила? Только не говори, что боишься открыть мне всю правду о себе. Конечно, у тебя есть недостатки, у кого их нет, но я только сильнее люблю тебя за это!

— Я бы не сказала, что я вконец испорчена, — проговорила Синтия; слова и ласки Молли вызывали у нее слабую улыбку, засиявшую сквозь слезы. — Но я не раз попадала в трудные ситуации. И сейчас оказалась в одной из них. Иногда мне кажется, что я из них никогда не выберусь, а если все подробности выйдут на свет, я предстану куда более дурной, чем есть на самом деле. И я уверена, твой отец тогда вышвырнет меня из дому, и я… нет, ты-то меня не вышвырнешь, Молли.

— Разумеется, не вышвырну. А эта ситуация… как ты думаешь… как к ней отнесется Роджер? — очень робко спросила Молли.

— Не знаю. Надеюсь, он никогда о ней не услышит. Да в том и нет никакой нужды, потому что очень скоро я из всего этого выпутаюсь. Ситуация эта возникла не по моей вине — я и не подозревала, что поступаю опрометчиво. Наверное, мне полегчает, если я полностью откроюсь тебе, Молли.

Молли не стала ее принуждать, хотя очень хотела узнать всю правду и предложить свою помощь, но, пока Синтия колебалась и, говоря по совести, внутренне сожалела, что сделала этот пусть и небольшой шаг к тому, чтобы поделиться своими печалями, вошла миссис Гибсон, преисполненная решимости срочно переделать одно из своих платьев по самой последней моде, которую видела в Лондоне. Синтия сразу же забыла о слезах и печалях и всей душой отдалась рукоделию.

Синтия поддерживала весьма оживленную переписку с лондонскими кузинами — насколько это было возможно при тогдашнем состоянии почты. Собственно, время от времени миссис Гибсон даже ворчала по поводу того, как часто приходят письма от Хелен Киркпатрик; почтовые марки тогда еще не ввели, и доставку письма оплачивал получатель; одиннадцать с половиной пенсов трижды в неделю составляли, по расчетам миссис Гибсон, производимым в состоянии сильного раздражения, «от трех до четырех шиллингов». Впрочем, все эти жалобы предназначались исключительно членам семьи: это им приходилось увидеть изнанку ковра. А остальной Холлингфорд и в особенности сестры Браунинг слышали о том, «как сильно милочка Хелен сдружилась с Синтией» и «какое это удовольствие постоянно получать новости — да еще и в таком пересказе! — из самого Лондона. Ничем не хуже, чем жить там самой».

— На мой взгляд, еще и лучше, — сурово изрекла мисс Браунинг.

Ее представления о столице основывались по большей части на произведениях британских эссеистов, в которых Лондон, как правило, представлен как средоточие разврата, где сбиваются с пути истинного сельские жены и дочери сквайров, теряя представление о своем истинном долге в бесконечном круговороте далеко не всегда невинных забав. В нравственном отношении Лондон был бочкой дегтя, к которой не притронешься, не замаравшись. С самого момента возвращения Синтии домой мисс Браунинг высматривала в ней признаки внутреннего разложения. Однако, если не считать многочисленных милых предметов туалета, которые были ей очень к лицу, Синтия вроде бы совсем не изменилась. Синтия «побывала в свете», «узрела блеск и ослепительное сияние Лондона», однако по возвращении в Холлингфорд по-прежнему охотно подавала стул мисс Браунинг, собирала цветы, чтобы составить букетик для мисс Фиби, сама чинила свое платье. Впрочем, все это было отнесено на счет добродетелей Синтии, а не достоинств столицы.

— Насколько я могу судить о Лондоне, — изрекла мисс Браунинг, продолжая свою обвинительную тираду, — его можно сравнить с вором и грабителем, обрядившимся в платье честного человека. И вот что бы я хотела у вас спросить: а где родились и выросли милорд Холлингфорд и мистер Роджер Хэмли? Ваш муж, миссис Гибсон, любезно ссудил мне отчет о том собрании, где так много говорится о них обоих, он, похоже, гордится расточаемыми им похвалами не меньше, чем если бы они были адресованы ему лично, и Фиби прочла мне всё вслух, потому как для моих глаз печать мелковата; правда, она постоянно спотыкалась на всех этих чужеземных названиях, так я ей посоветовала и вовсе их пропускать, потому что мы никогда раньше про них не слышали и больше, видимо, никогда не услышим, зато она прочитала все эти чудесные слова, которые они говорили про милорда и про мистера Роджера, так и ответьте же мне, где они родились и выросли? Я вам отвечу; в восьми милях от Холлингфорда; на их месте могла оказаться Молли или я; все это — дело случая. И не рассказывайте мне после этого про прелести лондонского многоученого общества, про всех этих выдающихся людей, познакомиться с которыми такая честь, уж я-то знаю, что в основном всех там интересуют магазины да театры. Только что проку в разговорах? Мы все норовим показать себя с лучшей стороны, и, уж если кому из нас взбредет в голову похвастаться своими мозгами, мы и начинаем рассуждать как мужчины, а о всяких глупостях, которые лелеем на сердце, — молчок. Вот только ответьте мне, откуда взялось это изысканное общество, и эти записные мудрецы, и выдающиеся путешественники? Из маленьких сельских приходов вроде нашего! Лондон забирает их у нас, кичится ими, а потом еще и призывает тех, кого обокрал: «Приезжай посмотри, какой я красавец!» Тоже мне красавец! Нет уж, я о Лондоне доброго слова не скажу, и слава богу, что Синтия оттуда вернулась. Кстати, на вашем месте, миссис Гибсон, я бы положила конец этой ее лондонской переписке: от таких писем одни лишние искушения.

— Кто знает, может быть, она и вовсе переберется в Лондон, мисс Браунинг, — колко отозвалась миссис Гибсон.

— Да что мы всё о Лондоне толкуем! Я желаю ей найти доброго сельского мужа, у которого хватало бы средств на жизнь и было бы что отложить на черный день, да при этом еще и порядочного. Вот именно, Молли, — проговорила она, обращаясь к разом перепугавшейся Молли, — я желаю Синтии порядочного мужа, но у нее, заметь себе, есть мать, которая о ней позаботится. У тебя матери нет, а когда твоя матушка была жива, мы с ней были близкими подругами, а следовательно, я никогда не позволю тебе связаться с человеком нечестным и непорядочным, уж ты мне поверь!

Эти последние слова произвели в мирной гостиной эффект разорвавшейся бомбы — с таким чувством они были произнесены. Мисс Браунинг в глубине души всего лишь хотела предупредить Молли о том, сколь нежелательно ее сближение с мистером Престоном, но, поскольку никакого такого сближения не существовало и в помине, Молли и помыслить не могла, что это строгое внушение может быть адресовано ей. Миссис Гибсон, которая в любом слове и поступке замечала прежде всего то, что касалось лично ее (это она и называла «чувствительностью»), прервала молчание, последовавшее за тирадой мисс Браунинг, и разразилась следующей жалостливой речью:

— Право же, мисс Браунинг, вы глубоко заблуждаетесь, думаю, что даже самая лучшая мать не заботилась бы о Молли больше, чем я. Я не думаю… я и вообразить себе не могу, что ей необходимо еще и постороннее вмешательство, и я никак не возьму в толк, почему вы говорите так, будто сами во всем правы, а я кругом виновата. Это, право же, задевает мои чувства; пусть Молли сама вам скажет, что нет ничего такого, что я делала бы для Синтии и не делала для нее. Что же до заботы о ней — Господи твоя воля, да если бы ее завтра пригласили в Лондон, я поехала бы с ней тоже и всячески бы ее опекала; кстати, для Синтии, когда она уезжала во французскую школу, я ничего такого не делала; да и спальня Молли обставлена точно так же, как у Синтии, и я по первому слову даю ей поносить свою красную шаль — а захочет носить чаще, я возражать не стану. Я и помыслить себе не могу, что вы имеете в виду, мисс Браунинг.

— У меня не было намерения вас обидеть, мой намек адресован Молли. Она понимает, о чем речь.

— Решительно не понимаю, — осмелилась возразить Молли. — Я не имею ни малейшего представления, что вы хотели сказать помимо того, что сказали впрямую, — что не желали бы видеть меня женой недостойного человека и что, как мамина подруга, не допустите подобного брака, употребив на это все доступные вам средства. Однако я и не помышляю о браке; я вообще ни за кого не собираюсь выходить замуж, однако, если соберусь, а он окажется недостойным человеком и вы сообщите мне об этом, я буду вам крайне признательна.

— Я не просто сообщу тебе об этом, Молли. Я приду в церковь и остановлю брачную церемонию, если понадобится, — отозвалась мисс Браунинг, почти поверив в чистую, безупречную правду, только что высказанную Молли, — та хотя и залилась густым румянцем, однако не сводила с лица мисс Браунинг прямого, честного взгляда.

— Разумеется! — сказала Молли.

— Ну что ж, больше я ничего не стану говорить. Возможно, я и ошибаюсь. Оставим этот разговор. Однако ты запомни мои слова, Молли, уж в этом-то нет ничего дурного. Простите, если невольно обидела вас, миссис Гибсон. Я считаю, что как мачеха вы по мере сил выполняете свой долг. Разрешите откланяться. Всего вам самого лучшего, и да благословит вас Бог.

Если у мисс Браунинг были какие-то иллюзии, что после ее ухода в гостиной воцарится мир и покой, то им не суждено было оправдаться. Миссис Гибсон немедленно выпалила:

— «По мере сил выполняю свой долг», надо же! Я буду тебе крайне признательна, Молли, если ты потрудишься вести себя таким образом, чтобы в будущем не навлекать на меня подобных обвинений; я не намерена выслушивать оскорбления от мисс Браунинг!

— Я сама не понимаю, что навело ее на такие мысли, мама, — проговорила Молли.

— Уж я-то точно не понимаю, да мне и все равно. Я понимаю другое: со мной еще никогда не говорили так, будто я плохо выполняю свой долг; «по мере сил», надо же! Всем известно, что я всегда отличалась повышенным чувством долга, и незачем говорить мне такие вещи в лицо, да еще и так грубо. Понятие о долге у меня настолько глубоко, что, на мой взгляд, упоминать о нем пристало только в церкви и в других подобных местах. И чтобы досужая посетительница заводила такие разговоры — пусть даже она когда-то и была подругой твоей матери! Можно подумать, я забочусь о тебе менее, чем о Синтии. Да вон только вчера я зашла к Синтии в комнату, обнаружила, что она читает какое-то письмо — она его спрятала, как только увидела меня, — а я даже не спросила, от кого оно, а будь на ее месте ты, от тебя бы я добилась правды!

Наверняка бы добилась. Миссис Гибсон старалась не перечить Синтии, прекрасно понимая, что та непременно возьмет верх; Молли же обычно предпочитала подчиниться, а не доказывать свою правоту.

В этот момент вошла Синтия.

— В чем дело? — спросила она порывисто, сразу поняв, что что-то не так.

— Молли что-то такое натворила, и теперь эта дерзкая мисс Браунинг читает мне нотации о том, как мне надлежит исполнять свой долг! Будь твой несчастный отец жив, Синтия, никто не посмел бы говорить со мною в подобном тоне. «Как мачеха вы по мере сил выполняете свой долг!» Именно так и выразилась мисс Браунинг.

Любое упоминание об отце лишало Синтии всякого желания иронизировать. Она подошла ближе и спросила у Молли, в чем дело.

Молли, тоже сильно взбудораженная, ответила:

— Мисс Браунинг почему-то думает, что я собралась замуж за неподходящего человека…

— Ты, Молли? — удивилась Синтия.

— Да, у нас уже был один разговор на эту тему… Кажется, у нее какие-то подозрения на предмет мистера Престона…

Синтия рывком опустилась на стул. Молли продолжала:

— По ее словам выходит, что мама недостаточно за мной следит… Она высказалась весьма резко…

— Не резко, а попросту дерзко, — поправила миссис Гибсон, несколько утешенная тем, что Молли разделяет ее негодование.

— Да откуда она это взяла? — спросила Синтия очень спокойно, одновременно принимаясь за рукоделие.

— Понятия не имею, — отозвалась ее мать, отвечая на вопрос на свой лад. — Да, я далеко не во всем одобряю мистера Престона, но, даже если она имела в виду именно его, должна сказать, что он куда лучше воспитан, чем она; я бы предпочла чаще видеть в своем доме его, а не эту старую деву.

— Я не уверена, что она имела в виду именно мистера Престона, — продолжала Молли. — Это всего лишь догадка. Пока вы были в Лондоне, она как-то раз завела о нем разговор, — кажется, до нее дошли какие-то слухи о вас с ним, Синтия.

Синтия, укрывшись от взора матери, посмотрела на Молли — в глазах ее был запрет, а щеки гневно пылали. Молли тут же осеклась. После этого гневного взгляда ее очень удивило, что Синтия заговорила совсем тихо и почти без паузы:

— В конце концов, то, что речь шла о мистере Престоне, всего лишь твоя догадка, так что я предлагаю и вообще больше о нем не упоминать, а что касается данного ею маме совета — присматривать за тобою построже, — тут я готова, мисс Молли, быть порукой в том, что поведение твое безупречно; уж мы-то с мамой обе прекрасно знаем, что ты не склонна к опрометчивым поступкам подобного рода. А теперь предлагаю просто закрыть эту тему. Я пришла сказать, что малыш Ханны Брандт сильно обжегся, пришла его сестра и просит дать ей какие-нибудь старые простыни.

Миссис Гибсон всегда была добра к беднякам, поэтому немедленно поднялась и отправилась в кладовую за требуемым предметом.

Синтия тихо обернулась к Молли:

— Молли, я тебя очень прошу, никогда больше не упоминай о какой-либо связи между мною и мистером Престоном — ни при маме, ни при ком-либо еще. Никогда! У меня на то есть свои резоны, но о них мы тоже никогда не станем говорить.

Тут вернулась миссис Гибсон, и вновь Молли в самый последний момент упустила возможность услышать признание Синтии; однако на сей раз она так и не поняла, собиралась ли Синтия сказать что-то еще; одно было ясно: тема эта для Синтии крайне болезненна.

Впрочем, недалек был тот день, когда Молли наконец узнала всю правду.

Отправить