ГЛАВА 39
ТАЙНЫЕ МЫСЛИ ВСПЛЫВАЮТ НА СВЕТ

Молли застала Синтию в гостиной; та стояла у стрельчатого окна, глядя в сад. Услышав шаги Молли, она вздрогнула.

— Ах, Молли! — проговорила она, протягивая руки навстречу. — Так хорошо, когда ты рядом!

Именно такие внезапные проявления приязни неизменно возвращали Молли к прежним чувствам в те моменты, когда она, пусть и бессознательно, начинала слегка отдаляться от Синтии. Внизу, в столовой, она мысленно упрекала Синтию за замкнутость, за все ее тайны; теперь же самая мысль о том, что Синтии стоило бы в чем-то быть какой-то другой, казалась ей предательством. Синтия, как никто другой, владела умением, которое описал Голдсмит:

— Знаешь, а я пришла сказать кое-что, что тебя, полагаю, обрадует, — начала Молли. — Тебе бы ведь хотелось поехать в Лондон, да?

— Да, но дело тут не в моем хотении, — ответила Синтия. — Не начинай все сначала, Молли; все решено; я не могу ехать, хотя и не могу назвать тебе причины.

— Причина — в деньгах, дорогая. И папа проявил в этом смысле исключительную доброту. Он очень хочет, чтобы ты поехала, считает, что тебе необходимо поддерживать родственные связи. И он решил подарить тебе десять фунтов.

— Как он добр! — проговорила Синтия. — Но я не могу их взять. Господи, и почему наши пути не пересеклись намного раньше! Я стала бы совсем другим человеком.

— Да ну о чем ты! Мы любим тебя такой, какая ты есть, и никакой другой нам не надо. А если ты не возьмешь этих денег, папа очень обидится. Ну, в чем же тут сомнения? Боишься, что Роджер этого не одобрит?

— Роджер? Нет, о нем я и вовсе не думала! Ему-то какая разница? Я уеду и вернусь прежде, чем он вообще об этом узнает.

— Выходит, ты едешь? — спросила Молли.

Синтия подумала минуту-другую.

— Да, еду, — сказала она наконец. — Мне кажется, это неразумный шаг; однако там можно повеселиться, так что я поеду. Где мистер Гибсон? Я хочу поблагодарить его. Как он добр! Молли, как тебе повезло!

— Мне? — спросила Молли с искренним удивлением; ей-то казалось, что очень многое в ее жизни пошло не так и вряд ли уже когда-то поправится.

— Вот он! — сказала Синтия. — Я слышу его голос в прихожей! — И она помчалась вниз, и опустила руки мистеру Гибсону на плечи, и поблагодарила его с такой теплотой и непосредственностью, так мило и так нежно, что он вновь ощутил нечто вроде прежней приязни и на время забыл о том, чем именно падчерица вызвала его неудовольствие.

— Ну, полно, полно! — сказал он. — Хватит, дорогая! Поддерживать связи с родней — дело хорошее, так что тут больше и говорить не о чем.

— По-моему, твой отец — самый очаровательный человек на свете, — произнесла Синтия, вернувшись к Молли. — Именно поэтому я так страшно боюсь утратить его расположение, поэтому так мучаюсь, когда мне кажется, что он мною недоволен. Ну а теперь давай поговорим о моей поездке в Лондон. Как это будет восхитительно, правда? Уж мне-то десяти фунтов хватит очень на многое; и в определенном смысле какая это радость — вырваться ненадолго из Холлингфорда.

— Правда? — задумчиво спросила Молли.

— Ну конечно! Я вовсе не хочу сказать, что расставание с тобой — это радость; какая уж тут радость. И все же провинциальный городишко — это провинциальный городишко, а Лондон — это Лондон. И нечего улыбаться тому, что я так вот возглашаю самые очевидные вещи. Я всегда, знаешь, сочувствовала месье де ля Палиссу:

пропела она жизнерадостно, немало озадачив Молли — далеко не в первый раз — стремительной сменой настроения, уходом от мрачной решимости, с которой она отказалась от приглашения всего полчаса назад. Потом она вдруг обхватила Молли за талию и закружила ее в вальсе, что грозило неминуемой опасностью маленьким столикам, уставленным objets d'art (как с гордостью называла их миссис Гибсон), которые буквально загромождали гостиную. Впрочем, Синтия обогнула их с присущей ей ловкостью, а потом обе замерли, дивясь на удивление миссис Гибсон, — та стояла в дверях, глядя на вихрь, кружащий по комнате:

— Господи твоя воля, можно подумать, вы обе сошли с ума! Да что здесь такое происходит?

— Я очень рада, что поеду в Лондон, мама, — потупив глаза, произнесла Синтия.

— Воспитанной молодой барышне, да еще и помолвленной, не пристало вот так вот терять голову при мысли о том, что ее ждут развлечения. В мои времена лучшим удовольствием во дни разлуки с любимыми были мысли о них.

— А я всегда думала, что такие мысли скорее мучение, потому что любимый вдали, а это большое несчастье. Вот только, сказать по правде, я сейчас и вовсе не думала о Роджере. Надеюсь, это не слишком дурно. Погляди на Осборна, — похоже, он исстрадался из-за разлуки с Роджером и за себя, и за меня. Какой у него вчера был больной вид!

— Да, — подтвердила Молли. — А я и не думала, что кто-то, кроме меня, это заметил. Меня это потрясло.

— Ах, — произнесла миссис Гибсон, — боюсь, этот молодой человек долго не проживет. Очень боюсь. — И она многозначительно покачала головой.

— Но что же будет, если он умрет? — воскликнула Молли, порывистым движением опускаясь на стул, — мысли ее обратились к неведомой загадочной жене, которая так ни разу и не появилась, о которой никто никогда не говорил. А теперь еще и Роджер уехал!

— Ну разумеется, это будет очень печально и все мы станем ужасно переживать; мне всегда очень нравился Осборн. Собственно, до того, как Роджер сделался, так сказать, моей плотью и кровью, Осборн мне нравился даже больше его. Но нельзя забывать о живых, милая Молли! — (Ибо от этих ужасных слов глаза Молли наполнились слезами.) — Я убеждена, что наш ненаглядный Роджер сделает все для того, чтобы во всех отношениях заменить собой Осборна. И вообще, незачем надолго откладывать свадьбу.

— Не связывай ее с жизнью и смертью Осборна, мама! — стремительно оборвала ее Синтия.

— Почему же, дитя, это только естественно. Да и ради самого нашего несчастного Роджера не хотелось бы, чтобы помолвка затянулась. И вообще, я всего лишь ответила на вопрос Молли. Нет ничего дурного в том, чтобы высказывать свои мысли вслух. Людям, знаешь ли, случается умереть, причем не только старым, но и молодым.

— Если и Роджер когда-нибудь выскажет вслух подобные мысли, я порву с ним раз и навсегда, — заявила Синтия.

— Никогда! — горячо воскликнула Молли. — Ты прекрасно знаешь, что он никогда такого не скажет, и не смей подозревать его в этом, Синтия, ни на секунду!

— Лично я не вижу в этом ничего дурного, — жалобно проговорила миссис Гибсон. — Некий молодой человек выглядит совсем больным — и лично я, прошу учесть, очень ему сочувствую; однако болезнь зачастую ведет к смерти. Тут вы не можете со мной не согласиться, и что дурного в том, чтобы высказать это вслух? Потом Молли задает вопрос, что будет в случае его смерти, и я честно пытаюсь на него ответить. Мне не больше других нравится говорить или думать о смерти, но мне хватает присутствия духа предвидеть и обсуждать последствия этого события. Более того, Господь велит нам так поступать, об этом сказано где-то в Библии или в молитвеннике.

— А ты можешь предвидеть последствия моей смерти, мама? — спросила Синтия.

— Право же, в жизни не встречала столь бессердечного существа! — воскликнула миссис Гибсон, оскорбленная в лучших чувствах. — Как печально, что я не передала тебе своей особой чувствительности, ибо сама я наделена ею с избытком. Не станем больше обсуждать, как именно выглядит Осборн; скорее всего, он просто переутомился или сильно переживает за Роджера; или у него несварение желудка. Глупо было с моей стороны искать в этом что-то более серьезное, и ваш дорогой папа наверняка не одобрил бы этих моих мыслей. Врачи вообще не любят, когда обычные люди делают заключения по вопросам здоровья, поскольку видят в этом покушение на собственные права, и, видит бог, я их за это не осуждаю. А теперь вернемся к твоим нарядам, Синтия; я по-прежнему не понимаю, как ты умудрилась растратить все деньги так, что в итоге тебе нечего надеть.

— Мама! Может, это прозвучит резко, но я хочу сказать и Молли, и тебе, и всем прочим — причем раз и навсегда, — что никогда не хотела и не просила ничего сверх того, что мне положено, а посему не стану отвечать на вопросы о том, что сделала с этими деньгами. — Произнесла она это не без почтительности, но с такой твердостью и хладнокровием, что мать была вынуждена отступиться хотя бы на время, впрочем впоследствии, когда миссис Гибсон и Молли оставались наедине, эта дама опять принималась гадать, на что же Синтия могла потратить свои деньги, блуждая по бесконечным лесам и долинам всевозможных домыслов до полного изнеможения; засим это увлекательное занятие прекращалось — до следующего дня. Впрочем, пока что миссис Гибсон обратилась к более насущным вопросам; таланты в области нарядов и украшений были равно присущи и матери и дочери, вкус и изобретательность позволили им одолеть многие затруднения, и все трое засели за работу, дабы «из старой ветоши скроить обнову».

После визита Синтии в Холл предыдущей осенью в ее отношениях со сквайром не произошло никаких перемен. Он тогда принял их всех любезно и радушно, причем Синтия очаровала его сильнее, чем он сам готов был признать, когда впоследствии возвращался мыслями к этому посещению.

«Собой она хороша, не поспоришь, — размышлял сквайр, — да и повадка у нее славная, любит поучиться у стариков, а это хороший знак. Правда, эта мадам, ее маменька, мне не по душе, но, что поделать, она девушке мать, а девушка ей дочь. Правда, раз-другой она говорила со своей маменькой так, как я бы никогда не позволил говорить нашей Фанни, когда бы Господь позволил ей прожить подольше. Нет, не по-заведенному это было, а я, может, и старомоден, но люблю, чтобы все было так, как заведено. А еще она, можно сказать, полностью забрала меня себе, так что бедняжке Молли пришлось бежать за нами по садовым дорожкам, где втроем не пройдешь, узко, — прямо как какой собачонке; а эта слушает меня во все уши, нет бы обернуться, сказать Молли хоть слово. Друг с дружкой-то они, похоже, ладят, это можно поставить Роджеровой милой в заслугу; и вообще, нехорошо с моей стороны искать изъяны в девушке, которая была со мной так мила, так старалась ловить буквально каждое мое слово! Что же! Два года — срок долгий, всякое может произойти! А сын, поди ж ты, мне об этом и не заикнулся. Ладно, потаюсь и я тоже и, пока он не вернется да не скажет мне все сам, буду делать вид, что ничего и не происходит».

Так что, хотя сквайр очень радовался, когда получал от Синтии записочки — а она посылала их всякий раз, когда приходили известия от Роджера, — и хотя от этого внимания с ее стороны таяло то самое сердце, которое он пытался заковать в броню, он делал над собой усилие и отвечал кратким уведомлением. Он выражался многозначительно, но крайне церемонно; сама же она и вовсе над его словами не задумывалась — главным для нее было сделать то самое доброе дело, откликом на которое они служили. А вот ее мать немало над ними размышляла и злословила. Она считала, что проникла в самые глубины истины, когда пришла к выводу, что человек этот крайне старомоден и что и его самого, и его дом, и его мебель необходимо оживить и как следует отполировать, а это, безусловно, произойдет, когда… — она старалась даже про себя не заканчивать это предложение, впрочем повторяя всякий раз, что «в этом нет ничего дурного».

Вернемся к сквайру. Несмотря на все заботы, он обрел прежнее здоровье и отчасти прежнюю жизнерадостность. Если бы Осборн сделал шаг навстречу, возможно, отец и сын и восстановили бы былую приязнь, но Осборн то ли и правда был болен, то ли усвоил привычки больного человека и даже не пытался преодолевать себя. Если отец предлагал совместную прогулку — а ведь он раз-другой и правда подавил свою гордость и предложил Осборну его сопровождать, — тот подходил к окну, обнаруживал облачко на небе или дуновение ветерка и под надуманным предлогом оставался дома, среди своих книг. После этого он брел на солнечную половину дома, сквайр же усматривал в этом изнеженность, недостойную мужчины. Впрочем, если появлялась возможность уехать из дому — а уезжал Осборн тогда довольно часто, — у него случался приступ лихорадочной энергии: пасмурное небо, восточный ветер, влажный воздух не имели более никакого значения, а поскольку сквайр не ведал истинной подоплеки этого возбуждения, он вбил себе в голову, что причина ему — неприязнь Осборна к Хэмли и к монотонной размеренности отцовской жизни.

«Я поступил неправильно, — размышлял сквайр. — Теперь-то я это понимаю. Я всегда с трудом заводил друзей: мне все казалось, что эти гордецы из Оксфорда и Кембриджа станут воротить носы от деревенского бирюка, а потому я загодя отгородился от них по собственной воле. Но когда мальчики поступили в Регби и Кембридж, надо было позволить им приглашать в дом своих друзей, пусть бы те и смотрели на меня сверху вниз; ну и ладно, с меня бы не убыло; а теперь я растерял и тех немногих друзей, что у меня были, — которые умерли, которые что другое; понятно, что молодому человеку здесь тоскливо. И все-таки мог бы не показывать мне это так откровенно. Уж я-то, казалось бы, ко всякому привык, но ведь случается, что кольнет в самое сердце. А ведь как он когда-то любил своего отца! Как разберусь с этим осушением, выделю ему содержание и отправлю в Лондон — или куда он захочет. Может, ему на сей раз повезет, хотя не исключено, что он и вовсе скатится в яму, но он хотя бы не станет держать зла на своего старенького папашу — а мне только того и надо!»

Кто знает, может, Осборн и решился бы поведать отцу о своем браке во время одной из их долгих посиделок один на один, но, к сожалению, сквайр по неосмотрительности проговорился ему о помолвке Роджера и Синтии. Случилось это в одно дождливое воскресенье — отец с сыном сидели вдвоем в просторной и пустой гостиной: Осборн утром не пошел в церковь, сквайр же сходил и теперь пытался прочитать одну из проповедей Блэйра. Отобедали они рано, как и было у них заведено по воскресеньям; это ли, или проповедь, или унылая морось за окном — но день тянулся для сквайра просто бесконечно. Он давно установил для себя негласные воскресные правила. Есть на обед только холодное мясо, читать проповедь, не курить до окончания вечерней молитвы, как можно меньше думать о состоянии своих земель и будущем урожае, как можно больше сидеть дома с должной благопристойностью, надев лучшее платье, дважды ходить в церковь и произносить положенные слова даже громче, чем причетник. Только в этот день шел такой дождь, что сквайр не пошел днем в церковь; но даже несмотря на то, что он немного вздремнул, прошла целая вечность, прежде чем прислуга из Холла потянулась через поле обратно к дому — целая вереница зонтов! Он уже полчаса стоял у окна, заложив руки в карманы, и губы то и дело складывались, чтобы издать свист (его частый грех), но тут же обретали более серьезное выражение, которое, в девяти случаях из десяти, преобразовывалось в зевок. Он покосился на Осборна, который сидел у камина, погрузившись в чтение. Бедный сквайр был похож на того мальчика из детской сказки, который зовет всяких зверушек и птиц прийти с ним поиграть, но всякий раз получает рассудительный ответ, что они, мол, слишком заняты, чтобы тратить время на этакие пустяки. Отцу очень хотелось, чтобы сын отложил книгу и поговорил с ним: было так сыро, так скучно — беседа так помогла бы скрасить эти долгие часы! Однако Осборн, сидевший спиной к окну, возле которого стоял отец, ничего не замечал и продолжал читать. Он согласился с замечанием отца, что день выдался крайне дождливый, однако не добавил к этому ни одной из расхожих фраз, обычно принятых в подобном случае. Сквайр понимал, что нужно предложить ему более увлекательную тему. Тут ему припомнились отношения между Роджером и Синтией, и без всяких экивоков начал:

— Осборн! А известно ли тебе что-то о… о сердечных делах Роджера?

Он попал в точку. Осборн тут же отложил книгу и обернулся к отцу:

— Сердечные дела! У Роджера! Нет, я об этом даже не слышал, просто поверить не могу — в смысле, мне представляется, что…

Тут он осекся, решив, что не стоит высказывать имевшиеся у него предположения, что предмет разговора — Синтия Киркпатрик.

— Да. И тем не менее. И знаешь, кто его предмет? Не больно-то она мне по душе — не в моем вкусе, — тем не менее она очень хороша собой, а в неприязни я сам виноват.

— Так это…

— Не буду ходить вокруг да около. Я уже столько сказал, что можно договорить и остальное. Это мисс Киркпатрик, падчерица Гибсона. Впрочем, они пока не помолвлены…

— Я очень рад… надеюсь, и она любит Роджера…

— Любит? Уж ей-то бы только радоваться такой партии! Если Роджер не передумает, когда вернется домой, надеюсь, что она будет только счастлива!

— Почему же Роджер мне ничего не сказал? — проговорил Осборн с легкой обидой, не лишенной эгоизма.

— А он и мне ничего не сказал, — ответил сквайр. — Это Гибсон приехал сюда и выложил все начистоту, как и положено порядочному человеку. Я ему раньше как-то говорил: я не могу допустить, чтобы мои сыновья влюбились в ваших дочек. Признаюсь, я прежде всего имел в виду тебя — даже и в том, что случилось с Роджером, нет ничего хорошего, хотя, может быть, из этого еще ничего и не выйдет, но, если бы речь шла о тебе, я бы тут же порвал с Гибсоном раз и навсегда, только бы этого не допустить, — так я Гибсону и сказал.

— Простите, что перебил вас, но я хочу раз и навсегда утвердить свое право самостоятельно выбирать себе жену, без чьего-либо вмешательства, — с горячностью произнес Осборн.

— Тогда и содержать ее будешь без чьего-либо вмешательства, вот и все; от меня, сын мой, ты не получишь ни пенни, если не потрафишь мне хоть маленько своим выбором, а уж себе потрафляй сколько угодно. Большего-то я от тебя не требую. До красоты, ума, всяких там фортепьян мне дела нет; если Роджер женится на этой барышне, в доме всего этого и так будет с избытком. Я не расстроюсь, если она будет немного постарше тебя, но, главное, она должна быть из хорошей семьи, и чем больше денег она принесет в приданое, тем лучше для этого старого дома.

— Я повторяю, отец: я сам выберу себе жену и не признаю ни за кем права мне диктовать.

— Ах вот оно как! — произнес сквайр, тоже начиная сердиться. — Если меня в этом деле лишат отцовских прав, то ты лишишься сыновних. Пойдешь против меня в том, что я для себя давно решил, — тебе не поздоровится, так и знай. Однако хватит спорить, нынче воскресенье, да и вообще гневаться — грех; кроме того, я еще не закончил.

Ибо Осборн снова взялся за книгу и, делая вид, что читает, кипел от негодования. Даже услышав просьбу отца, он не сразу отложил ее.

— Так вот, Гибсон, когда мы впервые об этом заговорили, заверил меня, что промеж всех вас ничего такого нет, а ежели что приключится, он тотчас даст мне знать; так и вышло — приходит и рассказывает мне про все это.

— Про что? Я не понял, насколько далеко зашло дело.

В голосе Осборна зазвучала нотка, которая сквайру совсем не понравилась; отвечать он начал с немалым раздражением:

— Про что? Про то, о чем я тебе и толкую, что Роджер взял и влюбился в эту девицу и сказал ей об этом прямо перед отъездом, пока ждал «Арбитр» в Холлингфорде. Экий ты иногда бываешь непонятливый, Осборн.

— Я могу сказать одно: все это для меня — полнейшая неожиданность, вы раньше ни о чем таком не упоминали.

— Велика важность, упоминал или нет. Я наверняка говорил, что Роджер очень привязан к мисс Киркпатрик и вечно ищет с ней встречи; мог бы и сам как-нибудь догадаться про остальное.

— Возможно, — вежливо согласился Осборн. — Позвольте еще спросить, отвечает ли мисс Киркпатрик — очень, на мой взгляд, привлекательная барышня — Роджеру взаимностью?

— Отвечает, да еще как, — хмуро подтвердил сквайр. — Не каждый день вам признается в любви Хэмли из Хэмли. И вот что я тебе скажу, Осборн: ты у нас теперь один остался в женихах, и я хочу, чтобы брак твой пошел на благо семье. Не перечь мне в этом, ибо в противном случае ты действительно разобьешь мне сердце.

— Отец, не говорите так, — взмолился Осборн. — Я готов ради вас на все, кроме…

— Кроме того единственного, о чем я тебя прошу?

— Будет, давайте пока оставим это. Я же не собираюсь прямо сейчас жениться. Я нездоров, не могу бывать на людях, встречаться с молодыми дамами и все такое — даже если бы и был вхож в достойное общество.

— Ничего, скоро будешь вхож. С Божьей помощью, через год-другой с деньгами у нас станет полегче. А что до твоего нездоровья, так с чего тебе быть здоровым, если ты дни напролет жмешься к огню, а от доброго кубка шарахаешься так, будто тебе поднесли яда?

— Для меня это и есть яд, — вяло заметил Осборн, поигрывая страницами книги, дабы показать, что он хочет закончить разговор и продолжить чтение. Сквайр заметил этот жест и понял его смысл.

— Ладно, — сказал он. — Пойду перекинусь словечком с Уиллом насчет того, как там старушка Черная Бесс. Спросить, как поживает животина, и в воскресенье не зазорно — это же не работа.

Однако, когда отец вышел из комнаты, Осборн не вернулся к чтению. Он отложил книгу на стол, откинулся в кресле и прикрыл глаза рукой. Нездоровье заставляло его видеть в черном свете многие вещи, хотя и не ту, которая представляла наибольшую опасность. Он так долго скрывал от отца свою женитьбу, что открыться теперь было куда тяжелее, чем поначалу. Как сможет он, без помощи Роджера, все объяснить сквайру, человеку горячему и несдержанному? Как рассказать об искушении, о тайном браке, о воспоследовавшем счастье и — увы! — о воспоследовавших муках? — ибо Осборна действительно мучила двусмысленность положения, в которое он себя поставил. Выхода же он не видел — разве что разрубить все одним махом, но на это у него не хватало мужества. С тяжелым сердцем он возвратился к чтению. Казалось, всё против него, а у него не хватает силы духа преодолеть эти препятствия. После разговора с отцом он предпринял лишь один-единственный шаг: в первый же погожий день съездил верхом в Холлингфорд повидать Синтию и Гибсонов. Он долго не бывал у них; его удерживали дома недомогание и дурная погода. Оказалось, что мысли и руки их заняты будущим визитом Синтии в Лондон; сама же она отнюдь не пребывает в сентиментальном настроении и не способна воспринять его деликатные намеки на то, как рад он будущему счастью брата. Собственно, тайна перестала быть тайной так давно, что Синтия даже не сообразила, что он-то узнал об этом совсем недавно и для него переживания еще совсем свежи. Слегка склонив голову набок, она рассматривала изящный бант — и тут он, наклонившись к ней, заговорил едва слышным шепотом:

— Синтия — ведь я могу теперь называть вас Синтией? — как меня обрадовала эта новость! Я только сейчас узнал, но я очень рад.

— О какой новости вы говорите? — Она и раньше заподозрила нечто такое, но ей была неприятна сама мысль, что в тайну ее оказываются посвящены все новые люди и скоро та, по сути, перестанет быть тайной. Впрочем, Синтия умела, при желании, скрыть свое раздражение. — Как это так — вы теперь станете называть меня Синтией? — продолжала она с улыбкой. — Да будет вам известно, что страшное слово и раньше не раз слетало с ваших губ.

Это легковесное отношение к его искренним словам поздравления пришлось Осборну не по душе — он был в сентиментальном расположении духа и поэтому промолчал. Доделав бант, Синтия обернулась к нему и заговорила поспешно и тихо, пользуясь тем, что мать поглощена разговором с Молли:

— Кажется, я могу догадаться, что заставило вас произнести эту прелестную речь. Но известно ли вам, что вы ничего не должны были знать? Более того, дела еще не дошли до столь необратимого события, как… как… словом, как помолвка. По его желанию. Более я ничего не скажу, и вас попрошу молчать. Помните, однако, что вы ничего не должны были знать — это моя тайна, и я очень хочу, чтобы она таковой и оставалась; мне крайне неприятно, если о ней станут говорить. Сколько воды может просочиться сквозь одну крошечную дырочку!

После этого она обратилась к двум другим дамам, сделав разговор общим. Осборн несколько опешил оттого, что его поздравления встретили подобный прием; он-то думал, что сгорающая от любви девушка бросится ему на грудь от избытка чувств, счастливая, что ей есть с кем ими поделиться. Он плохо знал Синтию. Если она подозревала, что от нее ждут бурного выражения своих эмоций, она скрывала их особенно тщательно, а воля в ней и без того всегда была сильнее чувств. Приехать сюда, чтобы повидаться с нею, потребовало от него напряжения всех сил. Он откинулся на спинку стула, утомленный и несколько подавленный.

— Бедняжка вы мой, — проговорила миссис Гибсон своим обычным ласковым, успокаивающим тоном, подходя ближе, — какой у вас измученный вид! Возьмите одеколон, протрите себе виски. И на меня тоже эта весенняя погода действует угнетающе. Итальянцы, кажется, называют это «примавера». Но для людей хрупкого сложения это тяжелое время — и из-за душевных волнений, и из-за колебаний температуры. Я вот постоянно вздыхаю, впрочем я столь чувствительна! Милочка леди Камнор вечно говорила, что я — ходячий термометр. Слышали ли вы, как тяжко она болела?

— Нет, — ответил Осборн, которого, помимо прочего, это не особенно интересовало.

— Да, но теперь ей гораздо лучше, однако постоянная тревога за ее здоровье так меня измотала! Меня ведь, как известно, мой долг держит здесь, вдали от всех событий, и я никогда не знаю, чего ждать со следующей почтой!

— А где же она сама? — осведомился Осборн, стремясь проявить сочувствие.

— В Спа. Так далеко отсюда! Почта идет три дня! Представляете, сколь это мучительно? Я ведь столько лет прожила с ней рядом, почти как член семьи!

— Но ведь леди Харриет написала в последнем письме, что, по их представлениям, леди Камнор уже много лет не была в столь добром здравии, — заметила Молли невинно.

— Да, леди Харриет, разумеется… Все, кто знает леди Харриет, знают, что из-за ее чрезмерно сангвинического нрава ее суждениям не всегда можно доверять. Хотя людей посторонних леди Харриет часто удается ввести в заблуждение этой беспечностью манер, однако она часто говорит одно, а думает другое.

— Будем надеяться, что на сей раз она права, — сухо заметила Синтия. — Они уже в Лондоне, и леди Камнор, похоже, прекрасно перенесла путешествие.

— Верить бы их словам! — воскликнула миссис Гибсон, качая головой и делая ударение на слове «верить». — Возможно, я склонна к избыточным тревогам, но как бы… как бы мне хотелось все увидеть своими глазами и вынести собственное суждение. Только тогда бы моя тревога и улеглась. Пожалуй, Синтия, мне стоило бы на пару дней съездить с тобой в Лондон и убедиться во всем лично. Да и отпускать тебя одну в столь дальний путь не хочется. Подумаем об этом, и, если решим, что так лучше, ты напишешь мистеру Киркпатрику и предложишь ему это. Расскажешь ему, как я переживаю; всех-то дел — поспать ночь-другую с тобой в одной постели.

_________________

 Цитата из поэмы «Воздаяние» английского писателя, поэта и драматурга Оливера Голдсмита (1730–1774).

 Месье Палисс скончался, расставшись с жизнью; за четверть часа до кончины он был еще жив (фр.).

 Произведениями искусства (фр.).

 В оригинале — строка из стихотворения Роберта Бёрнса «The Cotter's Saturday Night». В русском переводе Т. Щепкиной-Куперник «Субботний вечер поселянина» эта строка выглядит иначе: «Мать из старья шьет заново убор».

Отправить