ГЛАВА 38
МИСТЕР КИРКПАТРИК, КОРОЛЕВСКИЙ СОВЕТНИК

Отношение Синтии к Молли оставалось все тем же: добрым, участливым, благорасположенным; она неизменно демонстрировала свою любовь, а возможно, даже и чувствовала ее, насколько вообще способна была к этому чувству. Молли же достигла поверхностного уровня близости и расположения еще в первые недели пребывания Синтии в их доме, и обладай она склонностью анализировать характер человека, к которому питала неподдельную любовь, то заметила бы, что, несмотря на внешнюю открытость Синтии, ее доверительность имеет определенные границы: за ними начиналась сдержанность, и истинные помыслы Синтии окутывала завеса тайны. Например, Молли не на шутку озадачивали ее отношения с мистером Престоном. Молли была твердо убеждена, что раньше, в Эшкомбе, между ними существовала куда большая близость, воспоминания о которой не вызывают у Синтии ничего, кроме досады и раздражения: она пыталась предать эту близость забвению с тем же упорством, с каким мистер Престон постоянно о ней напоминал. Что именно положило конец их дружбе и почему теперь Синтия питает к мистеру Престону такую неприязнь, равно как и многие другие невысказанные обстоятельства, так или иначе связанные с этими двумя фактами, оставались тайнами Синтии; да и вообще в период зарождения их дружбы Синтия с большой ловкостью отражала все невинные попытки Молли узнать побольше о временах ее раннего девичества. Молли то и дело наталкивалась на глухую стену, которую ей было не преодолеть, по крайней мере теми деликатными средствами, которыми она только и умела пользоваться. Возможно, под нажимом более сильного любопытства, способного обратить в свою пользу любую оговорку, любую вспышку чувства, Синтия и рассказала бы все полностью. Но интерес Молли был порожден исключительно приязнью, а не низменным желанием вызнать всю подноготную, дабы пощекотать собственные чувства; поняв, что Синтия не хочет рассказывать об этом периоде своей жизни, Молли просто перестала заводить о нем речь. На протяжении всей зимы Синтия относилась к Молли с ровной мягкостью и неизменной добротой, однако Молли была единственной, к кому эта красавица проявляла подобное постоянство. Влияние мистера Гибсона, безусловно, шло ей во благо, тем более что она видела, как он к ней привязан; пытаясь по мере сил не уронить себя в его глазах, она поначалу подавляла в его присутствии желание ответить матери очередной колкостью или исказить до неузнаваемости непререкаемую истину. Однако теперь Синтия жила в постоянном напряжении, которое породило в ней нервозность; даже неизменно готовая защищать ее Молли не могла не замечать уловок, к которым та прибегала, когда слова или поступки мистера Гибсона слишком уж противоречили ее желаниям. Над матерью она иронизировала реже, чем раньше, зато стала проявлять по отношению к ней доселе несвойственную ей раздражительность. Все эти перемены в расположении духа и отношении к близким на деле происходили не враз, а мягко и постепенно и растянулись на многие месяцы — многие зимние месяцы с их долгими вечерами и ненастной погодой, которые вообще способны выявлять душевные противоречия, как холодная вода, если плеснуть ею на фреску, выявляет былую яркость красок.

Мистер Престон провел почти все это время в Эшкомбе, ибо лорд Камнор так и не смог найти достойного агента ему на замену; соответственно, пока это менее ответственное место оставалось незанятым, мистер Престон исполнял двойные обязанности. Миссис Гудинаф тяжело заболела, и маленькое холлингфордское общество, почитавшее ее своим незаменимым членом, предпочитало не собираться, пока не минует нависшая над ней опасность. Визиты, соответственно, совершались редко; и хотя мисс Браунинг заявила, что отсутствие светских искушений крайне благотворно для умственных занятий и особенно уместных после всех легкомысленных развлечений предыдущей осени, когда что ни неделя, то давали прием в честь мистера Престона, однако мисс Фиби признавалась в тесном кругу, что у них с сестрой вошло в привычку ложиться спать в девять вечера, поскольку играть в криббидж с пяти до десяти, вечер за вечером, конечно, хорошо, но, пожалуй, некоторый перебор. В общем, зима эта выдалась в Холлингфорде спокойной, но несколько монотонной, поэтому местное высшее общество с восторгом восприняло полученное в марте известие о том, что мистер Киркпатрик, только что возведенный в ранг королевского советника, намерен погостить пару дней у своей невестки миссис Гибсон. Центром всех пересудов стала спальня миссис Гудинаф; сплетни всю жизнь были ее хлебом насущным, а теперь служили и более питательными яствами.

— Господи твоя воля! — возгласила сия пожилая дама, воспрянув духом настолько, чтобы усесться в покойном кресле, опираясь руками на подлокотники. — Да уж и кто бы мог подумать, что у нее этакая знатная родня! Мистер Эштон мне как-то говорил, что королевский советник — он верным делом дорастет до судьи, как вот котенок верным делом дорастет до кота. Так вы представьте себе — она, почитай, сестра судьи! Я, надо вам сказать, однажды видала настоящего судью и, помнится, еще подумала, какая бы вышла замечательная зимняя мантилья, ежели перешить его старую мантию, вот только бы знать, где такой поношенной мантией разжиться. Уж я-то знаю, что она, когда жила в Эшкомбе, свои шелковые платья и перелицовывала, и перекрашивала, и чистила, а там, гляди, перелицовывала еще и по новой. Держала там школу — а притом такая близкая родня королевскому советнику! Да и школа, кстати сказать, была так себе — не больше десяти учениц и в лучшие времена; он небось про нее и вовсе не слышал.

— Очень хотелось бы знать, что ему подадут на ужин, — вступила в разговор мисс Браунинг. — Нынче неподходящее время принимать гостей: дичи не достанешь, ягнятина в этом году припозднилась, а курицу не купить ни за какие деньги.

— Так придется ему удовольствоваться телячьей головой, — разом порешила миссис Гудинаф. — Не расхворайся я да не ослабни, я списала бы бабкин рецепт фаршированной телячьей головы да послала бы миссис Гибсон — доктор уж так пестовал меня, пока я болела; а ежели бы дочка прислала мне осенних цыплят из Кумбермера, уж я бы всяко не пожалела их для докторского стола; да только она всех уже перерезала и слала мне одного за другим, а к последнему приложила записку, что вот, мол, на этом всё.

— Узнать бы, станут ли они давать прием в его честь, — вступила в разговор мисс Фиби. — Хоть бы разок в жизни поглядеть на королевского советника. Копьеносцев-то мне видеть доводилось, но более высокопоставленных особ из судейского сословия — никогда.

— Они, разумеется, пригласят мистера Эштона, — сказала мисс Браунинг. — «Три дара в черном: Право, Вера и Наука», как поется в песенке. Если в почтенном семействе дают обед из двух перемен, всегда приглашают приходского священника.

— Знать бы, женат он или холост, — произнесла миссис Гудинаф.

Мисс Фиби и сама втайне гадала о том же, однако девичья скромность не позволяла ей задать этот вопрос никому, даже собственной сестре, которая располагала наиболее подробными сведениями, ибо встретила миссис Гибсон на улице по пути к дому миссис Гудинаф.

— Он женат, и, похоже, у него несколько детей, потому что миссис Гибсон сказала мне, что Синтия Киркпатрик однажды ездила к ним с визитом в Лондон и брала там уроки вместе с кузинами. А еще она сказала, что жена у него — дама очень тонкого воспитания из почтенной семьи, хотя и не принесла мужу состояния.

— Такой родней надо гордиться; просто удивительно, что мы почти ничего раньше о них не слышали, — сказала миссис Гудинаф. — А поглядишь на миссис Гибсон, так ни за что не подумаешь, что она станет скрывать этакое почтенное родство; да что и говорить, мы все склонны выворачивать одежку новой стороной наружу. Кстати, об одежке, помню, как расшивала юбки и, ежели на них оказывалось грязное или жирное пятно, поворачивала той стороной к бедному моему мистеру Гудинафу. Уж какая он был добрая душа, когда мы только поженились, и все, бывало, твердил: «Пэтти, держись правой рукой за мою левую, так ты будешь мне ближе к сердцу»; оно у нас вошло в привычку, да так и осталось, даже когда ему, бедняге, было о чем подумать, кроме того, что там у него ближе к сердцу; так вот, я вечно поворачивала одежку замаранной стороной вправо — идем мы рука об руку, как всегда ходили, никто ничего и не видит.

— Не удивлюсь, если Синтию еще раз пригласят в Лондон, — сказала мисс Браунинг. — Он ведь приглашал ее, когда был не столь обеспеченным человеком, и уж беспременно пригласит теперь, став королевским советником.

— Да уж, тут и гадать нечего, как пить дать, пригласит. Надеюсь только, это не вскружит ей голову. В ее-то лета — и в Лондон! Я, например, туда попала, когда мне уж было за пятьдесят.

— Но она жила во Франции; этой барышне к путешествиям не привыкать, — заметила мисс Фиби.

Миссис Гудинаф целую минуту трясла головой и только потом высказала свое мнение.

— Рискованное это дело, — сказала она. — Очень рискованное. Доктору я этого, конечно, в глаза не скажу, но, будь я на его месте, я бы поостереглась и не позволила своей дочери водиться с барышней, которая выросла в стране, где родились Робеспьер и Бонипарт.

— Но Бонипарт же был корсиканцем! — возразила мисс Браунинг, значительно превосходившая миссис Гудинаф как либерализмом взглядов, так и образованностью. — А соприкосновение с чужими культурами чрезвычайно способствует умственному совершенствованию. Я не устаю восхищаться дивными манерами Синтии — она не стесняется высказывать свое мнение, при этом никогда не выглядит выскочкой; она, право же, так украшает любой прием, а если и жеманится порой, так это вполне естественно в ее возрасте! Взять хотя бы нашу милочку Молли, так она бывает такой неуклюжей: когда у нас в прошлый раз были гости, она разбила одну из лучших фарфоровых чашек, да еще и пролила кофе на новый ковер, а после до того сконфузилась, что весь вечер так и просидела в уголочке, не проронив ни слова.

— Ей было очень неудобно, сестра, — проговорила мисс Фиби с легким упреком; она никогда не давала Молли в обиду.

— А я разве говорю, что не было? Но это еще не повод сидеть дурочкой весь оставшийся вечер.

— Но ты так резко… с таким недовольством…

— А я почитаю своим долгом проявлять резкость и даже недовольство, когда молодежь позволяет себе подобную беспечность. Если мне понятно, в чем состоит мой долг, я выполняю его до конца. Я не из тех, кто станет уклоняться, и полагаю, молодые люди должны быть мне благодарны. Не всякий возьмет на себя труд сделать справедливый упрек, уж миссис Гудинаф-то это прекрасно известно. Я очень люблю Молли Гибсон, очень, как за ее собственные достоинства, так и в память о ее матери; если хотите знать, по моему мнению, она стоит полудюжины таких вот Синтий, но это еще не повод бить мою лучшую фарфоровую чашку, а потом сидеть весь вечер этакой букой!

Тут миссис Гудинаф начала недвусмысленно показывать, что утомилась. Неловкость Молли и разбитая чашка мисс Браунинг были предметами далеко не столь волнующими, как несказанная удача, свалившаяся на миссис Гибсон в лице родственника — преуспевающего лондонского адвоката.

Мистер Киркпатрик, как и многие другие, тяжким трудом прокладывал себе дорогу в жизни, будучи еще и обременен многочисленным семейством; он всегда рад был помочь родне, если помощь эта не требовала от него времени, а также (это, пожалуй, было даже более важным условием) если он помнил о существовании упомянутой родни. Визит Синтии на Доути-стрит, лет девять-десять тому назад, практически изгладился из его памяти, тем более что тогда он сразу же препоручил девочку заботам своей в высшей степени великодушной супруги. Время от времени он даже изумлялся, когда обнаруживал среди своих детей, явившихся к десерту, миловидную девчушку, и вынужден был прикладывать усилия, чтобы вспомнить, кто это такая. А поскольку у него была привычка сразу после трапезы вставать из-за стола и удаляться в дальнюю комнатушку, которую он именовал своим кабинетом, и там на весь остаток вечера погружаться в чтение бумаг, образ этого ребенка почти не запечатлелся в его памяти; о существовании той девочки он вспомнил только, когда миссис Киркпатрик написала ему слезное письмо с просьбой приютить Синтию на ночь по дороге в школу в Булонь. Та же просьба повторилась и при возвращении, но вышло так, что сам он ее не видел ни в тот, ни в другой раз, припоминал лишь, что в одном из этих случаев жена его сказала: неосмотрительно, мол, отправлять маленькую девочку в такое дальнее путешествие, не приняв к обеспечению ее безопасности более основательных мер, чем были приняты миссис Киркпатрик. Он прекрасно знал, что жена его устранит любые недосмотры по этой части с тем же рвением, как если бы Синтия была ее родной дочерью; более он о Синтии не вспоминал, пока не получил приглашения на свадьбу миссис Киркпатрик с мистером Гибсоном, уважаемым врачом из Холлингфорда и пр., и пр., — эта любезность вызвала у него не удовольствие, а раздражение.

— Она что, думает, мне нет других дел, кроме как мотаться в такую даль ради какой-то там свадьбы, когда дело Хоутона против Хоутона вот-вот дойдет до суда и у меня нет ни одной лишней минутки? — вопросил он жену.

— Полагаю, она и не слыхивала об этом деле, — предположила миссис Киркпатрик.

— Вздор! Да о нем уже сколько дней трубят газеты!

— Возможно, она не знает, что ты к нему причастен.

— Возможно, — произнес он задумчиво, признавая вероятность подобной неосведомленности.

Но теперь важнейшее дело Хоутона против Хоутона отошло в историю; тяжкая борьба осталась позади, мистер Киркпатрик достиг заветной вехи — получил титул королевского советника, и у него появился досуг, который можно было посвятить родственным чувствам. В один прекрасный день, в пасхальные каникулы, он оказался неподалеку от Холлингфорда; впереди было свободное воскресенье, и он написал Гибсонам, предлагая нанести им визит с пятницы по понедельник, упирая на то, что желает познакомиться с мистером Гибсоном (чего он действительно желал, но не так уж сильно). Мистер Гибсон, несмотря на крайнюю занятость, был человеком гостеприимным, а кроме того, ему всегда было приятно вырваться из замкнутого духовного пространства, где приходилось снова и снова вдыхать один и тот же воздух, и глотнуть свежего; глянуть хоть одним глазком на то, что происходит в большом мире, за пределами его повседневных мыслей и действий. В связи с этим он от души радовался приезду неведомого родственника. Миссис Гибсон вся трепетала от сентиментального восторга, который сама считала родственной привязанностью, хотя вряд ли он был бы столь же бурным, если бы мистер Киркпатрик по-прежнему оставался рядовым юристом с Доути-стрит, обремененным семью детьми.

Встретившись, оба джентльмена сразу же ощутили взаимную тягу, ибо обладали родством характеров, а взгляды их различались ровно настолько, чтобы сделать обмен этими взглядами особенно привлекательным. Что касается миссис Гибсон, пусть даже особой близости меж ними не возникло, несмотря на родственные связи, мистер Киркпатрик обходился с ней вежливо и любезно; собственно, он был очень рад, что она сделала столь удачную партию — вышла за разумного, приятного человека, обеспечившего ей безбедное существование и окружившего такой заботой ее дочь. Молли произвела на него впечатление хрупкой здоровьем барышни, которая могла бы быть весьма хороша собой, сделайся она более крепкой и оживленной: ведь верно, если посмотреть непредвзято, у нее имелись весьма привлекательные черты: мягкие удлиненные серые глаза, загнутые черные ресницы, изредка появляющиеся ямочки, безупречные зубы, однако при этом ее портили вялость, медлительность движений и общая подавленность, и она сильно проигрывала рядом с жизнерадостной Синтией — яркой, стремительной, грациозной и остроумной. Как мистер Киркпатрик выразился впоследствии в разговоре с женой, ему очень приглянулась эта барышня, а Синтия, всегда готовая очаровывать, будто девочка трех-четырех лет, не теряла времени даром: она будто забыла все свои печали и невзгоды, отбросила сожаления о том, что отчасти уронила себя во мнении мистера Гибсона, и слушала с неподдельным вниманием, отвечала же мягко, чуть сдабривая свои ответы наивно-шаловливыми шутками; в итоге мистер Киркпатрик был полностью очарован. Из Холлингфорда он отбыл в немалом изумлении: ведь он приехал исполнить долг, а получил такое удовольствие! Миссис Гибсон и Молли возбудили в нем чувство приязни, однако он бы не расстроился, даже если бы пути их никогда больше не пересеклись. Однако к мистеру Гибсону он испытывал дружеское уважение и сильнейшую симпатию и желал бы, чтобы из нее вызрела настоящая дружба, если только на то хватит времени в этом суетном мире. Кроме того, он твердо решил снова увидеть Синтию: необходимо представить ее жене, необходимо пригласить ее в Лондон, показать ей настоящий свет. Впрочем, по возвращении домой мистер Киркпатрик обнаружил столько дожидавшихся его дел, что зародыши дружбы и благие намерения пришлось запереть в дальний ящик, а вместо этого полностью отдаться насущным профессиональным обязанностям. Тем не менее в мае он выкроил время, чтобы сходить с женой на выставку в Академию, и один из выставленных там портретов так поразил его сходством с Синтией, что он наконец-то рассказал жене о ней и о своем визите в Холлингфорд, — раньше было просто не улучить ни минутки; в результате на следующий же день миссис Гибсон было отправлено письмо, в котором Синтию приглашали навестить кузин в Лондоне, причем в нем содержались многочисленные подробности тех дней, когда она гостила у них ребенком, и тем самым был перекинут мостик между прежней дружбой и нынешней.

Письмо было получено и вскрыто за завтраком и вызвало у четверых участников трапезы самые различные чувства. Сначала миссис Гибсон прочла его про себя. Потом, не разглашая содержания — соответственно, слушатели ее были в полном неведении относительно того, к чему относятся ее слова, — она проговорила:

— Полагаю, они могли бы припомнить, что по возрасту я гораздо ближе к ним, чем она, да только кто же в наши дни вспоминает про семейные узы. А я ведь всегда его любила и даже купила новую поваренную книгу, чтобы все было прилично, достойно и так, как он привык.

Слова эти она произнесла жалостливым, плаксивым тоном, но, поскольку никто понятия не имел, о чем идет речь, утешить ее было не так-то просто. Первым прервал молчание ее муж:

— Если ты ждешь от нас сочувствия, сообщи, что именно тебя так огорчает.

— Да ну как же, он-то, видимо, думает, что проявил доброту и внимание, а вот только я считаю, что сперва следовало пригласить меня, а уж потом Синтию, — проговорила миссис Гибсон, перечитав письмо.

— Он — это кто? И что ты имеешь в виду под «добротой и вниманием»?

— Да мистер Киркпатрик, конечно. Письмо от него; он хочет, чтобы Синтия нанесла им визит, а про нас с тобою, дорогой, даже и не упоминает. А уж мы чего только не делали, чтобы визит сюда доставил ему удовольствие! Полагаю, было бы пристойнее сначала пригласить нас.

— У меня всяко нет никакой возможности выбраться, так что мне все равно.

— Но я-то вполне смогла бы; да и в любом случае он мог бы проявить элементарную любезность хотя бы в знак уважения. Какая неблагодарность — и это после того, как я уступила ему свою гардеробную на время визита!

— А я каждый день переодевался к ужину, если уж мы решили перечислить все принесенные ради него жертвы. Но лично я вовсе не ждал, что он после этого пригласит меня к себе. Впрочем, буду очень рад, если он приедет к нам снова.

— Я, пожалуй, не отпущу Синтию, — задумчиво произнесла миссис Киркпатрик.

— Я в любом случае не могу ехать, мама, — проговорила Синтия, заливаясь краской. — Платья у меня все поизносились, а старый капор придется носить все лето.

— А почему бы тебе не купить новый? Да и вообще тебе давно пора обзавестись новым шелковым платьем. Ты, полагаю, скопила изрядную сумму — я уж и не припомню, когда ты покупала себе обновки.

Синтия хотела было что-то сказать, но вдруг осеклась. Потом намазала маслом кусок поджаренного хлеба, да так и держала его в руке; минута-другая прошли в молчании, а потом, не поднимая глаз, она заговорила вновь:

— Я не могу поехать. Мне очень бы хотелось, но я, право, не могу. Мама, прошу вас, отправьте ему письмо с отказом прямо сейчас.

— Какой вздор, дитя мое! Если такой уважаемый человек, как мистер Киркпатрик, оказал тебе подобную любезность, отказывать без веских причин попросту неприлично. Да и как это великодушно с его стороны!

— Можно написать, что вы приедете вместо меня, — предложила Синтия.

— Нет-нет! Это никак невозможно, — решительно возразил мистер Гибсон. — Негоже так вот переуступать приглашения. Но отсутствие достойных платьев представляется мне крайне надуманным предлогом, Синтия, если только у тебя нет какого-то иного.

— Для меня это самая что ни на есть существенная причина, — сказала Синтия, поднимая на него глаза. — Позвольте мне самой судить об этом. Ехать в отрепьях негоже, ведь, даже когда они жили на Доути-стрит, тетушка одевалась с большим тщанием, а теперь Маргарет и Хелен выросли, часто бывают в свете… Я вас прошу, больше ни слова об этом; я знаю наверняка, что из этого выйдет неловкость.

— На что же, позволь, ты потратила все свои деньги? — осведомилась миссис Гибсон. — Ты же получаешь двадцать фунтов в год благодаря мне и мистеру Гибсону; я убеждена, что ты не могла истратить больше десяти.

— У меня почти не было гардероба, когда я вернулась из Франции, — тихо проговорила Синтия; расспросы явно ее встревожили. — Я вас прошу, давайте примем решение прямо сейчас: я не могу ехать, и больше тут не о чем говорить.

Она встала и стремительно вышла из комнаты.

— Ничего не понимаю, — высказалась миссис Гибсон. — А ты, Молли?

— Нет. Я знаю, она не любит тратить деньги на наряды и вообще очень экономна.

Молли произнесла эти слова, а потом подумала, не стоило ли промолчать.

— Так, значит, эти деньги где-то у нее лежат. Я давно подметила, что, если ты не потакаешь своим прихотям и не тратишь направо и налево, в конце года, как правило, удается отложить некоторую сумму. Я ведь говорила об этом, и не раз, да, мистер Гибсон?

— Возможно.

— Так подойдите с этими мерками и к Синтии, но тогда у меня остается вопрос: что же случилось с ее деньгами?

— Я не знаю, — проговорила Молли, поняв, что вопрос адресован ей. — Возможно, она отдала их кому-то, кто в них нуждался.

Мистер Гибсон отложил газету:

— Совершенно очевидно, что у нее нет ни нарядов, ни денег, которые необходимы для этого визита в Лондон, а также что она хочет избежать дальнейших расспросов на этот предмет. Она любит загадки, я же их терпеть не могу. Тем не менее я считаю, что ей было бы полезно поддерживать светские или даже дружеские отношения — не знаю, как оно там называется, — с родней отца. Я с радостью ссужу ей на это десять фунтов; если же этого недостаточно, то либо тебе придется что-то добавить к этой сумме, либо ей поступиться какой-нибудь мелкой премудростью туалета.

— Я в жизни своей не встречала столь доброго, милого и щедрого человека, как вы, мистер Гибсон! — произнесла его жена. — А ведь вы всего лишь отчим! И как вы заботитесь о бедной сироте, о моей дочери! Впрочем, Молли, милочка, ты не можешь не признать, что и тебе очень повезло с мачехой. Разве нет, сердце мое? А какие счастливые часы предстоят нам с тобою наедине, когда Синтия уедет в Лондон! Иногда мне даже кажется, что с тобою ужиться проще, чем с ней, хотя она моя родная дочь; твой дорогой папа, безусловно, прав: она очень любит всякие загадки; у меня же скрытность и любые недомолвки неизменно вызывают отвращение. Десять фунтов! Этого, разумеется, хватит на пару новых платьев и на новый капор, и я даже не знаю, на что еще! Дорогой мой мистер Гибсон, какая несказанная щедрость!

Из-под газеты долетел невнятный звук, сильно напоминающий фырканье.

— Можно мне пойти сказать ей? — спросила Молли, вставая.

— Конечно ступай, дорогая. Скажи ей, что, отказавшись, она проявит черную неблагодарность, что твой отец очень хочет, чтобы она поехала, а еще скажи, что крайне неосмотрительно отвергать приглашение, которое со временем может распространиться на всю семью. Я уверена, что если бы они пригласили меня — что им, разумеется, и надлежало сделать, — не скажу, что прежде Синтии, потому что я никогда не думаю о себе, и вообще я самое незлопамятное создание на свете, когда речь идет о мелких обидах, — но когда они пригласят меня, а это обязательно произойдет, то я не успокоюсь, пока посредством мелких ненавязчивых намеков не уговорю их пригласить и тебя тоже. Месяц-другой в Лондоне, безусловно, пойдет тебе на пользу, Молли.

Молли вышла из комнаты еще до того, как полностью прозвучала эта речь, мистер Гибсон же был погружен в чтение газеты; тем не менее миссис Гибсон довела ее до конца, к немалому собственному удовлетворению; ведь все-таки какая радость, что хотя бы кто-то из членов семьи отправится в Лондон с визитом — может, это и не тот, кого следовало бы пригласить, но это, безусловно, лучше, чем ответить отказом и тем самым упустить такую возможность. А раз уж мистер Гибсон проявил столь несказанную доброту к Синтии, она тоже проявит доброту к Молли, оденет ее поизящнее, позовет в дом молодых людей (то есть, собственно, сделает все то, чего Молли с отцом делать совсем не хотели), а главное — снова выставит всевозможные препоны на пути их непринужденного общения, того единственного, свободного, открытого общения, столь желанного им, не омраченного постоянным страхом перед ее ревностью.

Отправить