ГЛАВА 37
СТРАСТНЫЙ ПОРЫВ, И ЧТО ИЗ ЭТОГО ВЫШЛО

Честь и слава иметь собственного воздыхателя вскоре выпала и на долю Молли, впрочем эту честь несколько приуменьшило то, что человек, прибывший к ним с единственной целью — предложить ей руку и сердце, в итоге сделал предложение Синтии. Дело в том, что в Холлингфорд явился мистер Кокс, дабы осуществить свое намерение, о котором оповестил мистера Гибсона два года тому назад, а именно: убедить Молли выйти за него замуж сразу же после того, как он унаследует состояние дяди. Мистер Кокс был ныне весьма обеспеченным, хотя и по-прежнему огненно-рыжим молодым человеком. Он прибыл в трактир «Георг» с собственными лошадьми и собственным грумом — не то чтобы он собирался активно упражняться в верховой езде, просто ему представлялось, что такие явные признаки богатства помогут ему добиться цели; что касается личных своих достоинств, их он оценивал с приличествующей скромностью, а потому полагался прежде всего на внешние эффекты. Сам он весьма гордился своим постоянством; воистину, если учесть, что в последнее время долг, приязнь и ожидания удерживали его у постели хворого и дряхлого дядюшки и, соответственно, ему крайне редко удавалось бывать в свете и наслаждаться обществом юных дам, подобная преданность заслуживала высочайшей похвалы — по крайней мере, в его собственных глазах. Тронула она и мистера Гибсона, который счел долгом чести не чинить юноше никаких препятствий, хотя при этом и питал тайную надежду, что Молли не окажется совсем уж глупой гусынюшкой и не станет внимать речам юнца, который так и не сумел запомнить разницу между апофизой и эпифизом. Жене он о прошлом мистера Кокса счел нужным сообщить лишь то, что это его бывший ученик, который отринул (это звучало как «забросил») медицинскую профессию, поскольку пожилой дядюшка оставил ему достаточно средств для праздной жизни. Миссис Гибсон, которая не могла не ощущать, что до определенной степени утратила благорасположение мужа, почему-то взбрело в голову, что она сможет вернуть себе доброе мнение супруга, если преуспеет в поисках жениха для своей падчерицы Молли. Она прекрасно помнила, что муж запретил ей предпринимать любые шаги в этом направлении, причем смысл его слов был совершенно определенным; однако смысл ее собственных слов настолько редко бывал определенным, а если и бывал, определенность эта была столь недолговечной, что то же самое она, ничтоже сумняшеся, приписывала и другим людям. В итоге мистера Кокса она встретила крайне приветливо и любезно.

— Для меня несказанное удовольствие — знакомиться с бывшими учениками мужа. Он часто рассказывал мне про вас, так что вы для меня почти член семьи — а мистер Гибсон, полагаю, именно так и считает.

Мистеру Коксу лесть пришлась по душе, и он принял эти слова за добрый знак в рассуждении своих сердечных дел.

— А дома ли мисс Гибсон? — осведомился он, вспыхнув до корней волос. — Я прежде был с нею знаком, в смысле, мы ведь прожили под одной крышей свыше двух лет, и для меня было бы великим удовольствием…

— Разумеется, дома, и, полагаю, она будет очень рада вас видеть. Я отправила ее и Синтию — вы, наверное, незнакомы с моей дочерью Синтией, мистер Кокс, а они с Молли чрезвычайно дружны — на бодрящую прогулку, в такое-то морозное утро, однако, полагаю, они скоро вернутся.

Она продолжала потчевать молодого человека пустыми любезностями, он же вполне благодушно принимал их, хотя внимание его было сосредоточено на другом: не раздастся ли хорошо знакомый щелчок входной двери, не затворят ли ее вновь заботливой рукой и не прозвучат ли на лестнице давно знакомые легкие шаги. Наконец шаги раздались. Первой в комнату вступила Синтия, свежая, цветущая, с разрумянившимися щеками и алыми губками, с ярким блеском в глазах. Увидев незнакомца, она вздрогнула и на миг замерла у двери в явственном изумлении. Вслед за ней тихо вошла Молли — с радостной улыбкой на лице и милыми ямочками на щеках, впрочем ей было далеко до сияющей красотой Синтии.

— Ах, мистер Кокс, неужто это вы? — произнесла Молли, подходя к нему и непринужденно протягивая руку в дружеском жесте.

— Я. Как же давно мы не виделись! Вы так выросли, так… впрочем, полагаю, мне не следует говорить как, — откликнулся он торопливо, при этом, к величайшему ее смущению, не выпуская ее руки.

После этого миссис Гибсон представила ему дочь, и девушки заговорили про свою приятную прогулку. Мистер Кокс немало навредил своему делу (которое, впрочем, и так-то было почти безнадежным) в самый первый момент, слишком поспешно выразив свои чувства, а миссис Гибсон помогла ему навредить еще сильнее, попытавшись оказать ему поддержку. Молли утратила непринужденное дружелюбие и начала дичиться — ему же это представилось крайне неблагодарным откликом на верность, которую он хранил ей в последние два года; да и вообще, она оказалась вовсе не той изумительной красавицей, какая рисовалась взору его любви и воображения. Право же, мисс Киркпатрик была куда привлекательнее и куда любезнее. Синтия же пустила в ход все свое обаяние: она с глубочайшим интересом выслушивала все, что ей говорили, как будто предмет этот занимал ее более всего на свете; в ней чувствовалось молчаливое почтение, — одним словом, она, не отдавая себе отчета, пустила в ход все те приемы игры на мужском тщеславии, какими так щедро снабдила ее природа. Итак, Молли молчаливо отторгала его, Синтия же притягивала своей мягкой, манящей повадкой; постоянство мистера Кокса не устояло под натиском ее чар. Теперь он благодарил судьбу за то, что не зашел с Молли слишком далеко, а мистера Гибсона — за то, что два года назад тот запретил ему изъявлять свои чувства, ибо дать ему счастье могла только Синтия. Две недели спустя — за это время чувства его окончательно переметнулись с одной на другую — он счел необходимым поговорить с мистером Гибсоном. При этом его, с одной стороны, обуревал самолюбивый восторг, ведь он вел себя в сложившейся ситуации самым что ни на есть подобающим образом, с другой же — он испытывал определенный стыд, ибо ему волей-неволей предстояло признаться в собственном непостоянстве. Случилось же так, что в эти две недели, пока мистер Кокс якобы квартировал в «Георге», на деле же проводил бо́льшую часть времени у Гибсонов, мистер Гибсон бывал дома даже меньше обычного, а потому редко видел своего бывшего ученика, хотя в целом счел, что тот весьма продвинулся в своем развитии, и особенно укрепился в этом мнении после того, как понял по поведению Молли, что шансов в этом отношении у мистера Кокса нет никаких. При этом мистер Гибсон пребывал в полном неведении относительно новообретенной привязанности молодого человека к Синтии. Заметь он ее, он придушил бы ее в самом зародыше, ибо, по его понятиям, девушке, помолвленной (пусть даже не окончательно) с одним молодым человеком, не пристало принимать ухаживания другого, и этому нужно было прямо и однозначно положить конец. Мистер Кокс попросил его о разговоре с глазу на глаз; они уселись в бывшем «кабинете», который теперь был переименован в «приемную», однако сохранил достаточно примет прошлого и являлся единственным местом в доме, где мистер Кокс не чувствовал особого смущения. Молодой человек залился краской до корней своих огненных волос и все крутил в пальцах свою блестящую новенькую шляпу, не зная, с чего начать первую фразу; наконец он выпалил, махнув рукой на соблюдение правил грамматики:

— Мистер Гибсон, полагаю, вы удивитесь, а уж я-то как удивился, что я вам сейчас скажу. Но я считаю, что долг честного человека, потому что вы сами так говорили год или два тому назад, сперва переговорить с отцом, а вы, сэр, мисс Киркпатрик вместо отца, так что я хочу выразить свои чувства, свои надежды или, можно так сказать, пожелания, короче говоря…

— Мисс Киркпатрик? — произнес мистер Гибсон с неподдельным изумлением.

— Да, сэр! — вскричал мистер Кокс, он уже зашел достаточно далеко и теперь на всех парах несся дальше. — Знаю, в ваших глазах это может выглядеть ветреностью и непостоянством, но я уверяю вас, прибыл я сюда, храня в сердце такую верность вашей дочери, какая только может уместиться в сердце. Я приехал с твердым намерением не уезжать, не предложив ей свою руку и все, чем я владею; но, право же, сэр, вы сами видели, какой отклик я получал всякий раз, как пытался хотя бы слегка за ней поухаживать, — это была не просто робость, а прямое отторжение, тут не ошибешься, тогда как мисс Киркпатрик… — Он скромно потупил глаза и с легкой улыбкой прогладил тулью шляпы.

— Тогда как мисс Киркпатрик… — повторил мистер Гибсон голосом столь суровым, что мистер Кокс, ныне эсквайр и землевладелец, оробел ничуть не менее, чем в те времена, когда он был всего лишь учеником, а мистер Гибсон заговаривал с ним в том же тоне.

— Я всего лишь хотел сказать, сэр, что если судить по ее поведению, готовности слушать меня, явному удовольствию, которое ей доставляют мои посещения… Словом, я смею надеяться, что мисс Киркпатрик не полностью ко мне равнодушна… а я согласен ждать… вы ведь не станете возражать против того, чтобы я с ней объяснился, сэр? — выпалил мистер Кокс, несколько озадаченный выражением лица мистера Гибсона. — Уверяю вас, мисс Гибсон не оставила мне никакой надежды, — продолжал он, не зная, что еще сказать, но подозревая, что осуждение мистера Гибсона вызвано его непостоянством.

— Да уж! Смею надеяться, что не оставила. Не думайте, что недовольство мое вызвано этим. А вот касательно мисс Киркпатрик вы заблуждаетесь. Я совершенно уверен, что она никак не могла поощрять ваши ухаживания!

Мистер Кокс явственно побледнел. Его чувства, пускай непостоянные, явно были серьезны.

— Однако, сэр, если бы вы видели ее… Не хочу показаться тщеславным, да и манеру поведения трудно описать в словах. Как бы то ни было, вы же не станете возражать, если я все-таки предприму попытку и объяснюсь с ней?

— Ну, если переубедить вас невозможно, что я тут могу возразить? Однако, если вы послушаетесь моего совета, вам не придется терпеть боль отказа. Рискуя сказать лишнее, я все же хочу вам сообщить, что чувства ее принадлежат другому.

— Но это невозможно! — воскликнул мистер Кокс. — Мистер Гибсон, я уверен, что вы ошибаетесь. Я достаточно далеко зашел в выражении своих чувств, и намеки эти были приняты весьма благосклонно. Убежден, она не могла не понять смысла моих слов. Кто знает, возможно, чувства ее переменились. Ведь вы не можете исключить, что, все обдумав, она отдала свои предпочтения другому?

— Под «другим» вы подразумеваете себя, полагаю. Я могу представить себе подобное непостоянство, — он не удержался от мысленной усмешки в адрес примера, пребывавшего у него перед глазами, — однако буду крайне огорчен, узнав, что мисс Киркпатрик может быть в нем повинна.

— А если вдруг? Это же не исключено! Позволите вы мне повидаться с нею?

— Разумеется, мой бедный друг! — К легкому презрению примешивалась изрядная доля уважения к простодушию, неискушенности, силе чувства, пусть чувство это и было совсем недавним. — Я прямо сейчас ее к вам и пришлю.

— Благодарю вас, сэр. И да вознаградит вас Бог за ваше искреннее участие!

Мистер Гибсон поднялся в гостиную в надежде обнаружить там Синтию. Там она и сидела, как всегда радостная и беспечная; она шила капор для матери и за работой болтала с Молли.

— Синтия, ты меня очень обяжешь, если немедленно спустишься в приемную. Мистер Кокс желает с тобой поговорить.

— Мистер Кокс? — переспросила Синтия. — О чем же?

Видимо, ответ на собственный вопрос она смогла угадать и без подсказки, поскольку покраснела и уклонилась от строгого, непререкаемого взгляда мистера Гибсона. Едва она вышла за дверь, мистер Гибсон сел и взял со стола свежий выпуск «Эдинбурга», дабы не поддерживать беседу. Видимо, именно содержание одной из статей заставило его обратиться через минуту-другую к Молли, которая сидела молча, в явном недоумении:

— Молли, никогда не играй чувствами честного человека. Ты не представляешь, какую этим можно причинить боль.

Вскоре в гостиную снова вошла Синтия, вид у нее был крайне смятенный. Скорее всего, знай она, что мистер Гибсон по-прежнему на месте, она бы туда не вернулась; однако, чтобы он сидел там и читал (или делал вид, что читает) в середине дня, было делом столь неслыханным, что она и предположить не могла, что он останется. Как только она вошла, он поднял на нее глаза; ей ничего не оставалось, кроме как придать лицу решительное выражение и вернуться к работе.

— Мистер Кокс по-прежнему внизу? — осведомился мистер Гибсон.

— Нет. Он уехал. Просил передать вам обоим свои наилучшие пожелания. Мне представляется, он намерен сегодня же отбыть отсюда.

Синтия пыталась говорить самым обыденным тоном, однако глаз не поднимала, а голос ее слегка дрожал.

Мистер Гибсон еще несколько минут сидел, опустив глаза в книгу; Синтия же чувствовала, что разговор не закончен, и мечтала закончить его поскорее, ибо выносить это суровое молчание было крайне тяжело. Наконец оно прервалось.

— Надеюсь, Синтия, что подобное больше никогда не повторится, — произнес мистер Гибсон строгим, недовольным тоном. — Даже если девушка и не связана никакими обязательствами, я не могу одобрить того, что она охотно принимает знаки внимания от молодого человека и поощряет его сделать предложение, соглашаться на которое не намерена. Но когда речь идет о молодой даме в твоем положении, помолвленной, и при этом ты «весьма благосклонно», по словам мистера Кокса, принимаешь его ухаживания! Подумала ли ты о том, какую незаслуженную боль причинит ему твое бездумное поведение? Я называю его бездумным — и это еще самый мягкий эпитет, который я в состоянии применить. Смею надеяться, что более такого не повторится, ибо в противном случае я вынужден буду высказаться в куда более резком тоне.

Молли даже и вообразить не могла «более резкого» тона, ибо ей слова отца представлялись не просто строгими, но даже жестокими. Синтия густо покраснела, потом побледнела и в конце концов подняла свои прекрасные, полные слез глаза на мистера Гибсона. Он был растроган ее взглядом, однако тут же принял решение не поддаваться чарам ее красоты, а остаться при трезвой оценке ее поведения.

— Я вас прошу, мистер Гибсон, выслушайте мою версию случившегося, а там уж судите меня. Я вовсе не собиралась… флиртовать. Я лишь пыталась вести себя любезно — это у меня получается само собой, — а этот глупенький мистер Кокс почему-то возомнил, что я поощряю его ухаживания.

— Ты хочешь сказать, что не заметила, как он в тебя влюбился? — Ее нежный голос и молящий взгляд уже почти растопили решимость мистера Гибсона.

— Ну, я полагаю, нужно говорить правду. — Синтия зарделась и не удержалась от улыбки, едва заметной, но все же улыбки, и тем самым вновь ожесточила сердце мистера Гибсона. — Раз-другой мне действительно показалось, что он говорит несколько более восторженно, чем то приличествует случаю; однако я терпеть не могу обескураживать людей, а у меня и в мыслях не было, что он вообразит себе, будто бы действительно влюблен, и устроит из этого такой спектакль, да еще после всего-то двухнедельного знакомства.

— Судя по всему, ты прекрасно отдавала себе отчет в том, насколько он глуп (хотя я бы скорее сказал — простодушен). Тебе не кажется, что ты должна была помнить: он может дать преувеличенное толкование твоим словам и поступкам и принять их за поощрение?

— Пожалуй. Согласна, я во всем виновата, а он во всем прав, — сказала Синтия, обиженно надув губки. — Во Франции мы, помнится, говорили: «Les absents ont toujours tort», но здесь, похоже… — Она осеклась. Ей не хотелось говорить дерзости человеку, которого она уважала и любила. Тогда она попыталась по-иному выстроить свою защиту, однако только сильнее все испортила. — Кроме того, Роджер подчеркнул, что не считает нашу помолвку окончательной; я очень желала этого, но он мне отказал.

— Вот ведь вздор. Не будем об этом даже говорить, Синтия. Я сказал все, что собирался сказать. Полагаю, что ты всего лишь проявила недомыслие, — я тебе об этом уже говорил. Но потрудись сделать так, чтобы этого не повторялось. — И он тут же вышел из комнаты, положив конец разговору, продолжение которого считал бессмысленным, а кроме того, боялся утратить душевное равновесие.

— Приговор — невиновен, тем не менее узнику посоветовали больше не совершать преступлений. Вот ведь оно к чему сводится, правда, Молли? — произнесла Синтия, и слезы покатились из глаз, хотя она по-прежнему улыбалась. — А ведь, кто знает, может, твоему отцу и удалось бы сделать из меня хорошую женщину, если бы он дал себе труд не проявлять подобной суровости! А этот юный глупец — сколько от него всем беспокойства! Он сделал вид, что принял все это близко к сердцу, можно подумать, что он любил меня долгие годы, а не считаные дни. А уж если по-серьезному, так, возможно, и всего несколько часов!

— Мне тоже казалось, что он слишком к тебе привязался, и меня это пугало, — ответила Молли. — Раз-другой я очень этому поразилась, но я же знала, что пробудет он здесь недолго, и подумала, что, если заговорю с тобой об этом, ты только расстроишься. А теперь жалею, что не заговорила!

— Это ничего бы не изменило, — откликнулась Синтия. — Я сама видела, что нравлюсь ему, и мне самой это нравилось; таково мое врожденное свойство — стараться, чтобы все окружающие меня любили; вот только зря они заходят в этой любви слишком далеко, потому как из этого получаются одни неприятности. Я теперь до конца своих дней буду ненавидеть всех рыжеволосых. И надо же, чтобы из-за такого человека я вызвала неудовольствие твоего отца!

У Молли вертелся на кончике языка один вопрос, ей просто не терпелось его задать; она понимала, что это нескромно, однако в конце концов произнесла почти помимо собственного желания:

— Ты расскажешь об этом Роджеру?

Синтия ответила:

— Я еще об этом не думала… Нет! Пожалуй, не стану, в том нет нужды. Возможно, если мы когда-нибудь поженимся…

— Когда-нибудь поженимся! — чуть слышно повторила Молли.

Синтия же будто не слышала ее восклицания и завершила начатую фразу:

— …и я буду видеть его лицо и понимать, в каком он настроении, — тогда, может, я ему и расскажу, но только не в письме, не во время его отсутствия. Он ведь может рассердиться.

— Боюсь, он действительно расстроится, — бесхитростно произнесла Молли. — И все же какое, наверное, счастье, когда можешь рассказывать ему обо всем — обо всех своих печалях и затруднениях.

— Да. Впрочем, я не тревожу его всем этим; я считаю, что лучше писать ему веселые письма, которые могут подбодрить его там, на Черном континенте. Ты повторила мои слова «когда-нибудь поженимся», а знаешь ли ты, Молли, что, мне кажется, я никогда не стану его женой? Не знаю почему, но меня не отпускает это предчувствие, так что лучше уж не раскрывать ему все мои тайны, потому что, если брак наш так и не состоится, ему будет крайне неловко быть их хранителем!

Молли уронила рукоделие на колени и сидела молча, вглядываясь в будущее; после долгой паузы она сказала:

— Синтия, я думаю, это разобьет ему сердце.

— Вот ведь вздор. Кстати, я убеждена, что мистер Кокс приехал сюда с намерением объясниться с тобой, — и не надо так вспыхивать. Уверена, что ты это прекрасно заметила, равно как и я, только специально была с ним холодна, я же его пожалела и залечила раны, нанесенные его тщеславию.

— Ты… ты смеешь сравнивать Роджера Хэмли с мистером Коксом? — в негодовании осведомилась Молли.

— Нет-нет, что ты! — поспешно проговорила Синтия. — Они совершенно разные люди. И не надо относиться ко всему с такой убийственной серьезностью, Молли. Я лишь слегка упрекнула тебя, а вид у тебя такой подавленный, будто я переадресовала тебе все те укоры, которые высказал мне твой отец!

— Просто мне кажется, что ты недостаточно ценишь Роджера, Синтия! — твердым голосом произнесла Молли — ей пришлось собрать все свое мужество, чтобы произнести эти слова, хотя она сама не понимала, почему выговаривает их с такой неохотой.

— Да, согласна! Я по природе не склонна впадать в экстаз и, думается мне, никогда не смогу «влюбиться», как это принято называть. Однако я рада, что он меня любит, мне нравится доставлять ему радость, я считаю его самым лучшим и самым приятным человеком из всех своих знакомых — за исключением разве что твоего отца, когда он на меня не сердится. Что еще я могу добавить, Молли? Ты хочешь услышать, что я считаю его красивым?

— Знаю, многие считают его некрасивым, но…

— Что же, в таком случае я разделяю мнение этих многих, и винить их тут не в чем. Впрочем, мне нравится его лицо — он мне в десять тысяч раз милее смазливого мистера Престона! — В первый раз на протяжении этого разговора Синтия, похоже, заговорила искренне. Ни она, ни Молли так и не поняли, как в их беседу вкралось имя мистера Престона; оно будто невольно сорвалось с ее губ; однако стоило ему прозвучать, как глаза Синтии тут же запылали гневом, а мягкие губы сжались. Молли и раньше видела у нее то же выражение лица при упоминании этого человека.

— Синтия, почему ты так не любишь мистера Престона?

— А ты разве его любишь? Почему ты меня спрашиваешь? Хотя, Молли… — Внезапно ею овладела печаль, что выразилось не только в тоне и взгляде, но и в том, как безвольно повисли ее руки. — Молли, а что ты подумаешь обо мне, если когда-нибудь я выйду замуж за мистера Престона?

— Замуж за него? А он делал тебе предложение?

Синтия, проигнорировав вопрос, продолжала изливать свои мысли:

— В жизни случаются и более странные вещи. Ты никогда не слышала о том, что человек с сильной волей способен принудить более слабого к полной покорности? Одна из моих подруг из пансиона мадам Лефевр стала гувернанткой в русской семье, они живут неподалеку от Москвы. Иногда я подумываю, что стоит ей написать, пусть подыщет мне место в России — только ради того, чтобы не встречаться ежедневно с этим человеком!

— Но иногда кажется, что вы с ним едва ли не близкие друзья, вы разговариваете…

— А что я могу поделать? — нетерпеливо оборвала ее Синтия. Потом взяла себя в руки и добавила: — В Эшкомбе мы водили близкое знакомство, а с таким человеком не так-то просто раззнакомиться. Приходится быть с ним любезной вовсе не потому, что он мне нравится, и он это знает, поскольку я не раз ему это говорила. Впрочем, хватит о нем. Сама не пойму, почему мы о нем заговорили: довольно уже и того, что он вообще существует на свете и живет всего в какой-нибудь полумиле. Господи! Если бы Роджер был дома, и был бы богат, и мог бы жениться на мне безотлагательно, и увезти меня подальше от этого человека! Зря я об этом не подумала — возможно, приняла бы предложение бедного рыжеволосого мистера Кокса.

— Я ничего не понимаю, — призналась Молли. — Мне тоже не по душе мистер Престон, но мне бы и в голову не пришло предпринимать такие решительные шаги только ради того, чтобы оказаться от него подальше.

— Еще бы, ведь ты у нас — такая благоразумная малышка, — проговорила Синтия, возвращаясь к своему обычному тону; она подошла к Молли, поцеловала ее. — Что же, по крайней мере, ты теперь знаешь, как я умею ненавидеть!

— Да. Но я все равно ничего не понимаю.

— Тебе и не надо! Все это старые осложнения, связанные с нашей жизнью в Эшкомбе. А в основе всего этого лежат деньги. Бедность — это так ужасно… но давай поговорим о чем-нибудь другом! А еще лучше, пойду-ка я допишу письмо Роджеру, а то оно не поспеет к отправке почты в Африку!

— А разве ее уже не отправили? Господи, а я-то собиралась тебе напомнить! Нет, уже поздно. Ты разве не видела объявления на почтовой конторе, что письма должны попасть в Лондон не вечером десятого числа, а утром? Боже, я так виновата!

— А я еще сильнее, но теперь уже ничего не поделаешь. Будем надеяться, что он только сильнее обрадуется, когда наконец получит письмо. У меня на душе теперь куда большая тяжесть, ведь твой папа на меня рассердился. Я так его раньше любила, а теперь просто боюсь. Видишь ли, Молли, — продолжала она жалобно, — я никогда раньше не жила рядом с людьми, которые придерживаются столь строгих правил поведения; соответственно, я не всегда понимаю, как мне надлежит поступать.

— А ты учись, — ласково посоветовала ей Молли. — Вот увидишь, у Роджера не менее строгие представления о том, что хорошо, а что дурно.

— Да, но Роджер-то меня любит! — возразила Синтия с явственным осознанием своей власти.

Молли отвернулась и смолкла; отрицать правду было бессмысленно, оставалось лишь сделать попытку отмежеваться от нее — отмежеваться от чувства, что и у нее, бедняжки, тоже лежит на душе тяжкое бремя, причину которого она боится назвать даже самой себе. Всю эту зиму ей казалось, что солнце закрыто серой пеленой и не светит ей с прежней яркостью. Утром она просыпалась с тоскливым ощущением, что что-то не так; мир раскололся, и если она и была рождена восстановить его, то понятия не имела, как это сделать. Как ни пыталась она закрыть глаза, невозможно было не заметить, что отец недоволен женою, которую сам себе выбрал. Долгое время Молли удивлялась тому, что он вроде бы явно счастлив; иногда ей удавалось подняться до самых вершин самоотречения и порадоваться этому, но куда чаще естество брало верх, и она тихо негодовала на его, как ей казалось, слепоту. Теперь же, похоже, в чувствах его что-то изменилось, и это «что-то» возникло после помолвки Синтии. Он стал крайне болезненно реагировать на недостатки жены, сделался суховатым и язвительным, причем не только по отношению к миссис Гибсон, но и к Синтии, и даже — хотя и крайне редко — к самой Молли. Ему несвойственны были страстные порывы, вспышки эмоций, хотя они, возможно, принесли бы ему облегчение, но наверняка унизили бы в собственных глазах. Вместо этого и в речь его, и в поведение вкралась суровость, а подчас даже горечь. Молли теперь мечтала, чтобы к отцу вернулась та слепота, в которой прошел первый год его брачной жизни, впрочем нельзя сказать, что мир в доме нарушался вопиюще. Многие сказали бы, что мистер Гибсон «смирился с неизбежным»; сам для себя он формулировал это даже проще: «Нечего плакать по сбежавшему молоку» — и из принципа избегал открытых пререканий с женой, предпочитая пресекать все споры либо саркастическим замечанием, либо молчаливым уходом. Кроме того, у самой миссис Гибсон нрав был более чем терпимый, по натуре она была кошкой, которая постоянно мурлыкала или наслаждалась тишиной и покоем. Сарказм она понимала далеко не всегда; да, выпады мужа расстраивали ее, однако, будучи не в состоянии постичь всю глубину их смысла и не желая ломать над ними голову, она забывала их при первой возможности. При этом она видела, что часто оказывается в немилости у мужа, и это ее тревожило. В этом смысле она напоминала Синтию: ей нравилось нравиться другим и очень хотелось вернуть себе его расположение, ибо она не понимала, что утратила его навсегда. Молли порой тайно становилась на сторону мачехи; ей казалось, что сама бы она ни за что не смогла сносить отцовские выпады с таким терпением; ее они бы разили в самое сердце, и она либо потребовала бы объяснений и докопалась до самой сути, либо замкнулась бы в своем несчастье и отчаянии. А миссис Гибсон в подобных случаях, стоило мужу выйти из комнаты, произносила голосом скорее озадаченным, нежели оскорбленным:

— Кажется, наш дорогой папа сегодня немного не в духе; нужно позаботиться, чтобы ему подали хороший ужин, когда он вернется. Я не раз замечала, что для мужчины главное — чувствовать себя уютно в собственном доме.

И она продолжала в том же духе, выискивая способы вернуть себе его расположение, причем делала это совершенно искренне, пусть и в меру своего разумения, так что Молли порой, вопреки собственному желанию, начинала испытывать к ней жалость, притом что она прекрасно видела: именно мачеха — причина все возрастающей отцовской мрачности. У него же развилась своего рода повышенная реакция на все недостатки собственной жены — и это можно было сравнить с раздражением, которое причиняет нашему слуху повторяющийся резкий звук: единожды его услышав, пребываешь в постоянном напряжении, ибо ожидаешь, что он повторится вновь, и потому нервы постоянно натянуты.

В итоге зиму бедная Молли провела далеко не радостно, даже если откинуть в сторону личные ее печали, таившиеся в самых глубинах сердца. Да и выглядела она неважно: здоровье ее не то чтобы расстроилось, скорее ослабело. Сердце билось медленнее; живительный эликсир надежды — пусть даже и неосознанной — не подпитывал более ее жизнь. Ей казалось, что в мире нет, да и не может быть средства, способного положить конец затаенному разладу между отцом и его женой. День за днем, месяц за месяцем, год за годом Молли придется сочувствовать отцу и жалеть мачеху, всем сердцем переживая за обоих, безусловно сильнее, чем переживала сама миссис Гибсон. Молли теперь и представить себе не могла, как мечтала когда-то, чтобы у отца открылись глаза и что это поможет ему исправить недостатки характера миссис Гибсон. Теперь все это выглядело безнадежным, а единственное лекарство она видела в том, чтобы думать об этом как можно меньше. Кроме того, Молли сильно тревожило отношение Синтии к Роджеру. Ей казалось, что Синтия недостаточно его любит, то есть любит не той любовью, которую подарила бы ему Молли, выпади ей счастье, вернее, окажись она на месте Синтии. Молли знала, что сама пошла бы ему навстречу с распростертыми объятиями, исполненная нежности, переливающейся через край, и бесконечной признательности за каждое обращенное к ней слово. Синтия же относилась к его письмам довольно небрежно, читала их со странным равнодушием, тогда как Молли, фигурально говоря, сидела у ее ног, глядя снизу вверх преданным собачьим взглядом, дожидаясь, как благодати, случайно оброненных крох.

В таких случаях она изо всех сил старалась сохранять терпение, и все же в конце концов у нее вырывалось:

— Ну и где он, Синтия? Что он пишет?

К этому моменту Синтия уже успевала положить письмо на столик и сидела, время от времени слегка улыбаясь при мысли об обращенных к ней комплиментах, исполненных любви.

— Где? Ну, я не запомнила — где-то там, в Абиссинии. Я не смогла толком прочесть слово, да и какой смысл, если оно мне все равно ничего не скажет.

— Он здоров? — жадно спрашивала Молли.

— Сейчас — да. До того, говорит, у него была легкая лихорадка, но сейчас все в порядке, — похоже, он постепенно приспособился к тамошнему климату.

— Лихорадка! И кто же там за ним ухаживал? Ему нужна была сиделка, ведь он так далеко от дома! Ах, Синтия!

— Ну, полагаю, у него не было никаких сиделок. В этой Абиссинии, надо думать, нет ни сиделок, ни лечебниц, ни врачей, однако он взял с собой изрядный запас хинина, а это, насколько мне известно, лучшее лекарство от лихорадки. В любом случае он пишет, что уже совершенно здоров!

Минуту-другую Молли сидела молча.

— А от какого числа письмо, Синтия?

— Я не посмотрела. Декабрьское… да, от десятого декабря.

— Так тому уже целых два месяца, — заметила Молли.

— Именно; я дала себе зарок, что во время его отсутствия не буду зря мучить себя тревогами. Если что-нибудь… пойдет не так… ну, ты понимаешь, — Синтия, подобно многим, предпочитала не употреблять напрямую слово «смерть» (отвратительное слово для тех, кто находится в расцвете жизни), — то все закончится еще до того, как я даже проведаю о его болезни, а уж помочь я ему ничем не смогу — правда, Молли?

— Разумеется. Да, ты, безусловно, права; вот только, боюсь, сквайр не сможет отнестись к этому с такой же легкостью.

— Всякий раз, получив письмо от Роджера, я пишу ему коротенькую записку; только, по-моему, упоминать про эту лихорадку не стоит — ты как считаешь, Молли?

— Не знаю, — ответила Молли. — Вроде лучше бы упомянуть, но я теперь и сама жалею, что услышала об этом. Скажи, а может, в письме есть что-то еще, о чем мне следовало бы знать?

— Ох, влюбленным свойственно писать такие глупые письма, а это, по-моему, даже глупее обычного, — ответила Синтия, еще раз пробежав глазами по строкам. — Вот эту часть можешь прочитать, отсюда и досюда, — указывая на два фрагмента. — Сама-то я это читать не стала, мне как-то показалось скучно — все про Аристотеля да про Плиния, а мне хочется доделать этот капор до того, как мы отправимся с визитами.

Молли взяла письмо, и в голове у нее мелькнула мысль, что он тоже прикасался к нему, что до него дотрагивались его руки — там, в далеких и диких краях, где в любой миг он может исчезнуть из виду, и ни одна живая душе не узнает о постигшей его судьбе; вот и сейчас ее прелестные смуглые пальчики чуть не ласкали хрупкую бумагу, пока она читала послание. Она нашла в письме ссылки на книги, которые, проявив некоторое усердие, можно было достать здесь, в Холлингфорде. Да, возможно, из-за обилия подробностей и отсылок кому-то письмо и могло показаться скучным и суховатым, но только не ей — благодаря его былым наставлениям и интересу к его занятиям, который он сумел в ней пробудить. Впрочем — он говорил это, будто извиняясь, — о чем еще писать в этом первобытном крае, как не о любви, о исследованиях и странствиях? В дикой Абиссинии ведь нет ни общества, ни развлечений, ни новых книг, которые можно было бы обсудить, ни даже сплетен.

Молли нездоровилось, и, возможно, это сделало ее избыточно мнительной, но одно точно: в дневных грезах и ночных снах ее преследовал образ Роджера, больного и лишенного помощи в этом неприютном крае. Ее постоянная молитва «Господи, отдай ей живое дитя и не умерщвляй его» была столь же искренней и так же шла от всего сердца, как и молитва истинной матери, пришедшей на суд Соломона. «Верни его живым, верни его живым, пусть даже я больше никогда его не увижу. Сжалься над его отцом! Сделай так, чтобы он вернулся невредимым и зажил счастливо с той, которую любит столь нежно — столь нежно, о Господи, Боже мой!» И после этого она разражалась рыданиями и, вся в слезах, засыпала.

_________________

 «Вину всегда возлагают на отсутствующих» (фр.).

Отправить