ГЛАВА 35
МАТЕРИНСКИЙ МАНЕВР

Мистер Гибсон отсутствовал за обедом — по всей вероятности, задержался у кого-то из пациентов. В этом не было ничего необычного, но весьма необычным было то, что миссис Гибсон спустилась в столовую и села рядом с ним, когда он ел запоздалый обед, вернувшись двумя часами позже. Обычно она предпочитала свое кресло или привычный уголок дивана наверху, в гостиной, хотя при этом очень редко позволяла Молли воспользоваться привилегией, которая была доступна ее мачехе, но которой та пренебрегала. Молли с радостью спускалась бы в столовую и составляла отцу компанию каждый вечер во время его одиноких обедов, но ради мира и спокойствия в доме отказывалась от этого своего желания.

Миссис Гибсон села у огня в столовой и терпеливо ждала благоприятного момента, когда мистер Гибсон, удовлетворив свой здоровый аппетит, отвернется от стола и займет место подле нее. Она встала и с непривычной заботливостью передвинула вино и бокалы так, чтобы ему легче было до них дотянуться, не вставая со стула.

— Ну вот. Вам удобно? У меня для вас большая новость, — сказала она, когда все было приготовлено.

— Я так и думал, что у вас что-то припасено, — проговорил он улыбаясь. — Прошу!

— Днем приходил Роджер Хэмли, попрощаться.

— Попрощаться? Он уехал? Я не знал, что он едет так скоро! — воскликнул мистер Гибсон.

— Да. Не важно, дело не в этом.

— Но скажите, он уже отбыл? Я хотел повидать его.

— Да-да. Он передавал вам привет, просил сказать, что сожалеет, и всякое такое. А теперь дайте мне досказать. Он застал Синтию одну, сделал ей предложение, и она приняла его.

— Синтия? Роджер сделал ей предложение и она приняла его? — медленно повторил мистер Гибсон.

— Да, конечно. Почему бы нет? Вы говорите так, точно это что-то крайне удивительное.

— Правда? Но я действительно удивлен. Он прекрасный молодой человек, и я желаю Синтии всяческих благ, но вы этому рады? Это будет очень долгая помолвка.

— Возможно, — сказала она с видом посвященного.

— По меньшей мере, он будет в отсутствии два года, — напомнил мистер Гибсон.

— За два года многое может случиться, — ответила она.

— Да! Ему придется не раз рисковать жизнью, встретить множество опасностей, а потом он вернется и будет не ближе к возможности содержать жену, чем был до того, как уехал.

— Не знаю, не знаю, — проговорила она, все еще сохраняя лукавый тон человека, который располагает знанием, недоступным другим людям. — Маленькая птичка мне поведала, что здоровье Осборна внушает опасения, и тогда — кем станет Роджер? Наследником поместья.

— Кто сказал вам это про Осборна? — спросил он, круто повернувшись к ней и испугав ее внезапной суровостью голоса и манеры. Казалось, самый настоящий огонь полыхнул из его удлиненных, темных, мрачных глаз. — Кто сказал вам, я спрашиваю?

Она сделала слабую попытку вернуться к своему прежнему игривому тону:

— А что? Вы станете отрицать это? Разве это не так?

— Я спрашиваю вас еще раз, Гиацинта, кто сказал вам, что жизнь Осборна Хэмли в большей опасности, чем моя… или ваша?

— О, не надо так пугать меня. Моей жизни, я уверена, ничто не угрожает, и, надеюсь, вашей тоже, любовь моя.

Он сделал нетерпеливое движение и смахнул со стола бокал. Она обрадовалась этой мгновенной отсрочке и принялась собирать осколки. «Битые стекла так опасны», — сказала она. Но ее испугал повелительный тон мужа, каким он никогда еще не говорил с нею.

— Оставьте стекла. Я еще раз вас спрашиваю, Гиацинта: кто говорил вам что бы то ни было о состоянии здоровья Осборна Хэмли?

— Я вовсе не желаю ему зла, и он, возможно, совершенно здоров, как вы говорите, — пролепетала она наконец.

— Кто сказал… — начал он снова, еще более суровым голосом, чем прежде.

— Ну, если вы непременно хотите знать и поднимаете такой шум из-за этого, — сказала она, доведенная до крайности, — так вы сами сказали — вы или доктор Николс, я уже точно не помню.

— Я никогда не говорил с вами об этом, и я не поверю, чтобы это сделал Николс. Лучше скажите мне сразу, на что вы намекаете, потому что я твердо решил выяснить это прежде, чем мы выйдем из этой комнаты.

— Зачем только я снова вышла замуж? — произнесла она, теперь уже плача по-настоящему и оглядываясь по сторонам, словно в тщетной попытке отыскать хотя бы мышиную норку и спрятаться. И тут, словно вид двери в кладовку придал ей храбрости, она повернулась к мужу. — Не надо было так громко говорить о ваших медицинских секретах, если вы не хотите, чтобы люди их слышали. Мне понадобилось пойти в кладовку в тот день, когда здесь был доктор Николс. Кухарке нужна была банка овощей в маринаде, и она остановила меня, как раз когда я собиралась выйти из дому, и уверяю вас, для меня в этом не было никакого удовольствия: я так боялась запачкать перчатки, а все ради того, чтобы у вас был хороший обед.

У нее был такой вид, словно она вот-вот снова заплачет, но он хмуро сделал ей знак продолжать, сказав лишь:

— Итак, вы, как я понял, подслушали наш разговор.

— Не весь, — ответила она с готовностью, почти испытав облегчение, оттого, что он таким образом помог ей в вынужденном признании. — Только одну-две фразы.

— И какие же? — спросил он.

— Ну, вы как раз в это время что-то говорили, и доктор Николс заметил: «Если у него аневризма аорты, то его дни сочтены».

— Так. Что-нибудь еще?

— Да. Вы сказали: «Молю Бога, чтобы я ошибался, но, по-моему, симптомы проявляются достаточно отчетливо».

— А откуда вы знаете, что мы говорили об Осборне Хэмли? — спросил он, быть может надеясь сбить ее со следа.

Но как только она почувствовала, что он опускается до ее уровня хитростей и уловок, она тотчас осмелела и заговорила совершенно иным тоном по сравнению с недавним, трусливым:

— Я знала. Я слышала, как вы оба упоминали его имя еще до того, как я стала слушать.

— Так вы признаете, что вы слушали?

— Да, — ответила она, слегка поколебавшись.

— А как же, позвольте узнать, вы сумели так хорошо запомнить название болезни, о которой шла речь?

— А потому что я пошла… ну, не сердитесь. Я, право, не вижу никакой беды в том, что я сделала…

— Хватит заговаривать гнев. Вы пошли…

— В приемную. И посмотрела в справочнике. Почему мне нельзя было это сделать?

Мистер Гибсон не ответил. И не взглянул на нее. Лицо его было очень бледно, лоб нахмурен, губы сжаты. Наконец он очнулся от своего раздумья, вздохнул и сказал:

— Ну что ж! Я полагаю, как замесил, так и пеки.

— Не понимаю, что вы этим хотите сказать, — недовольно заметила жена.

— Возможно, — ответил он. — Я полагаю, именно то, что вы тогда услышали, заставило вас изменить свое поведение по отношению к Роджеру Хэмли? Я заметил, насколько вежливее вы стали с ним в последнее время.

— Если вы хотите сказать, что он стал мне приятен так же, как Осборн, то вы очень ошибаетесь. Нет, даже теперь, когда он сделал предложение Синтии и должен стать моим зятем.

— Позвольте мне представить полную картину. Вы подслушали наш разговор (должен признать, мы говорили именно об Осборне, хотя я намерен чуть позже еще кое-что сказать об этом), и тогда, если я правильно понимаю, вы изменили свое отношение к Роджеру и стали принимать его в этом доме приветливее, чем прежде, видя в нем теперь ближайшего наследника поместья Хэмли?

— Я не понимаю, что вы хотите сказать этим словом — «ближайшего»?

— Так пойдите в мою приемную и посмотрите в словаре! — ответил он, впервые на протяжении этого разговора теряя терпение.

— Я знала, — проговорила она сквозь рыдания, — что Роджер влюблен в Синтию, — это всякому было видно, а так как Роджер всего лишь младший сын и у него нет профессии и вообще ничего, кроме его стипендии, я считала правильным не поощрять его, как поступил бы каждый, у кого есть хоть крупица здравого смысла, потому что я не видала более неуклюжего, вульгарного, неловкого и тупого субъекта — из тех, я хочу сказать, кого можно назвать приличными людьми.

— Осторожнее. Вам вскоре придется взять свои слова обратно, когда вы станете воображать, что ему когда-нибудь достанется Хэмли.

— Нет, не придется, — сказала она, не понимая, к чему он клонит. — Вы недовольны потому, что он полюбил не Молли, и, по-моему, вы очень несправедливы по отношению к моей бедной девочке, оставшейся без отца. Я считаю, что я всегда соблюдала интересы Молли — так, словно она моя собственная дочь.

Мистер Гибсон был слишком равнодушен к такому обвинению, чтобы обратить на него внимание. Он вернулся к тому, что было для него гораздо важнее:

— Я вот что хочу во всем этом выяснить. Переменили вы или нет свое поведение по отношению к Роджеру вследствие того, что подслушали из моей профессиональной беседы с доктором Николсом? Стали ли вы с тех пор поощрять его ухаживания за Синтией, поняв из этой беседы, что у него появилась реальная возможность унаследовать Хэмли?

— Ну, вероятно, да, — неохотно ответила она. — Если и так, я не вижу в этом ничего плохого, так что незачем допрашивать меня, точно я перед судом. Он был влюблен в Синтию задолго до этого разговора, и ей он очень нравился. Не мне было препятствовать истинной любви. Я не знаю, как еще, по-вашему, мать может проявить любовь к дочери, если ей нельзя обратить случайное обстоятельство к ее пользе. Синтия вполне могла бы умереть от несчастной любви — у ее бедного отца была чахотка.

— Вы разве не знаете, что все профессиональные разговоры конфиденциальны? Что для меня было бы самым позорным делом выдать секрет, который я узнал в ходе исполнения своих профессиональных обязанностей?

— Да, конечно. Для вас.

— Так! А разве вы и я во всех подобных вопросах не единое целое? Если вы совершите бесчестный поступок, то и я буду обвинен в этом бесчестье. Если для меня было бы величайшим бесчестьем выдать профессиональную тайну, то чем была бы попытка извлечь выгоду из знания ее?

Он изо всех сил старался сохранить терпение, но проступок был из числа тех, что невыносимо досаждали ему.

— Не знаю, что вы подразумеваете под «извлечением выгоды». Извлекать выгоду из привязанности дочери — это последнее, что я стала бы делать. Мне казалось, что вы будете рады удачно выдать Синтию замуж и избавиться от забот о ней.

Мистер Гибсон поднялся и стал ходить по комнате, засунув руки в карманы. Раз или два он начинал говорить, но тут же нетерпеливо прерывал сам себя.

— Не знаю, что вам сказать, — заговорил он наконец. — Вы или не можете, или не хотите понять. Я рад, что Синтия живет с нами. Я встретил ее с искренней радостью и от души надеюсь, что она будет считать этот дом своим домом так же, как моя дочь. Но в будущем я должен выглядывать за дверь и запирать на двойной замок все подступы к дому, если буду настолько глуп, чтобы… Однако это дело прошлое, и мне теперь только остается не допустить, насколько это в моей власти, чтобы это повторилось в будущем. А теперь послушаем, как обстоят дела в настоящем.

— Я не думаю, что мне следует рассказывать вам об этом. Это секрет, как и ваши тайны.

— Очень хорошо; вы уже сказали мне достаточно, чтобы поступать в соответствии с этим, что я всенепременно и сделаю. Я только на днях обещал сквайру, что дам ему знать, если заподозрю что-либо — какую-либо любовную историю, осложнение, тем более помолвку между одним из его сыновей и нашими девочками.

— Но это не помолвка — он настоял на этом. Если бы вы только выслушали меня, я бы вам все рассказала. Только я очень надеюсь, что вы ничего не скажете сквайру и всем остальным. Синтия так просила, чтобы никто об этом не знал. Только моя несчастная откровенность поставила меня в такое неприятное положение. Я никогда не могла хранить секреты от тех, кого люблю.

— Я должен рассказать сквайру. Я ни слова не скажу никому другому. И насколько же, по-вашему, согласуется с вашей обычной откровенностью то, что вы подслушали наш разговор и ни словом не упомянули об этом мне? Я смог бы вам тогда сказать, что мнение доктора Николса решительно расходится с моим и он уверен, что нездоровье Осборна, по поводу которого я с ним консультировался, всего лишь временное. Доктор Николс сказал бы вам, что Осборн, как и все, может жить, жениться и иметь детей.

Если мистер Гибсон и проявил некоторую ловкость, построив свою речь так, чтобы скрыть собственное мнение, то миссис Гибсон не была настолько сообразительна, чтобы это заметить. Она пришла в смятение. Мистер Гибсон наслаждался этим смятением: оно почти восстановило его привычное состояние духа.

— Давайте подробно рассмотрим это несчастье, поскольку я вижу, что вы считаете его таковым, — сказал он.

— Нет, не то чтобы несчастье, — сказала она. — Но конечно, если бы я знала мнение доктора Николса… — Она остановилась в нерешительности.

— Теперь вы видите, насколько полезно всегда консультироваться со мной, — серьезно продолжал он. — Синтия обручена…

— Не обручена, я уже говорила вам. Он не допустил, чтобы это считалось обручением с ее стороны.

— Хорошо — связана любовными отношениями с молодым человеком двадцати трех лет. Не имеющим ничего, кроме своей стипендии и шанса унаследовать поместье, обремененное долгами, не приобретшим даже профессии, уехавшим за границу на два года — и я должен завтра поехать и сказать все это его отцу.

— Дорогой, пожалуйста, скажите ему, что, если ему это не нравится, ему достаточно высказать свое мнение.

— Я не думаю, что вы имеете право действовать без Синтии в таком деле. И если я не ошибаюсь, у Синтии будет свое, весьма решительное, мнение по этому поводу.

— О, я не думаю, что она очень сильно его любит. Она не из тех, что постоянно влюбляются, и она ничего не принимает особенно близко к сердцу. Но конечно, ничего не следует делать слишком резко: два года разлуки оставляют массу времени.

— Но совсем недавно нам угрожала чахотка и безвременная смерть, если чувства Синтии будут растоптаны.

— Ну, дорогой мой, как вы запоминаете все глупости, что я говорю! Такое может случиться. Вы знаете, у бедного дорогого мистера Киркпатрика была чахотка, и Синтия могла ее унаследовать, а от большой печали скрытый недуг может проявиться. Временами я так боюсь этого. Но мне кажется, что этого не случится, потому что она, по-моему, ничего не принимает очень близко к сердцу.

— Значит, в качестве доверенного лица Синтии я могу от всего этого дела отказаться, если сквайр его не одобрит?

Бедная миссис Гибсон оказалась в затруднительном положении при этом вопросе.

— Нет! — ответила она наконец. — Мы не можем от этого отказаться. Я уверена, Синтия не захочет, особенно если она будет думать, что за нее решают другие. И он в самом деле очень влюблен. Жаль, что он не на месте Осборна.

— Сказать вам, как бы я поступил? — спросил мистер Гибсон на сей раз совершенно серьезно. — Каким бы образом это ни получилось, перед нами двое молодых людей, любящих друг друга. Один — прекраснейший молодой человек, какого только можно встретить, другая — очень красивая, живая, приятная девушка. Отцу молодого человека следует сообщить о существующем положении дел, и он, скорее всего, станет бушевать и противиться, потому что с точки зрения денежной это, без сомнения, крайне неразумная затея. Но пусть они будут стойки и терпеливы, и тогда лучшего жребия не сможет пожелать для себя ни одна молодая женщина. Я только желаю, чтобы Молли выпал счастливый жребий встретить другого такого человека.

— Я постараюсь для нее, я непременно постараюсь, — сказала миссис Гибсон, успокоенная его переменившимся тоном.

— Нет, не надо. Это я решительно запрещаю. Я не потерплю никаких «стараний» для Молли.

— Ну, не сердитесь, дорогой! Вы знаете, я очень боялась, что вы в какой-то момент потеряете терпение.

— Это было бы бесполезно, — мрачно сказал он, поднимаясь, словно закрывая заседание.

Жена была только рада поскорее уйти. Супружеское собеседование оказалось неудовлетворительным для обоих. Мистер Гибсон столкнулся с фактом и вынужден был признать его: та, кого он избрал себе в супруги, имеет совершенно иные нормы поведения, чем те, которых сам он придерживался всю жизнь и которые надеялся видеть усвоенными своей дочерью. Он был раздражен более, чем считал возможным показывать, поскольку в его раздражении было так много упреков самому себе, что он не давал ему выхода, мрачно размышлял над ним и позволял чувству подозрительного недовольства женой разрастаться, постепенно распространяясь и на не повинную ни в чем Синтию, отчего его манера обращения как с матерью, так и с дочерью приобрела немногословную суровость, вызывавшую, по крайней мере у Синтии, крайнее удивление. Но на этот раз он последовал за женой в гостиную и серьезно поздравил изумленную Синтию.

— Мама рассказала вам? — спросила она, бросая гневный взгляд на мать. — Это едва ли можно назвать обручением, и мы все пообещали хранить это в тайне. Мама в том числе!

— Но, Синтия, дорогая моя, не могла же ты ожидать… не хотела же ты, чтобы я хранила это в тайне от своего мужа? — умоляющим тоном произнесла миссис Гибсон.

— Нет, пожалуй, нет. Во всяком случае, сэр, — сказала Синтия, поворачиваясь к нему с грациозной искренностью, — я рада, что вы знаете об этом. Вы всегда были мне самым добрым другом, и, наверно, мне надо было бы самой рассказать вам, но я не хотела объявлять об этом, и я очень прошу — пусть это остается тайной. В сущности, это едва ли можно назвать помолвкой. Он… — она слегка зарумянилась при этом проявлении напыщенности, намекающем на то, что лишь один-единственный «он» присутствует в ее мыслях в эту минуту, — он не позволил мне связывать себя обещанием до его возвращения.

Мистер Гибсон мрачно смотрел на нее, никак не отзываясь на обаяние ее манеры, в этот момент особенно разительно напоминавшей ему привычки ее матери. Потом он взял ее за руку и вполне серьезно сказал:

— Я надеюсь, что ты будешь достойна его, Синтия, потому что тебе поистине досталось сокровище. Я никогда не встречал сердца вернее и горячее, чем сердце Роджера, а я знаю его многие годы, от мальчика до мужчины.

Молли едва удержалась от того, чтобы вслух поблагодарить отца за это признание достоинств отсутствующего. Но Синтия состроила легкую недовольную гримасу, прежде чем подняла голову и с улыбкой взглянула на него:

— Вы не любите говорить комплименты, правда, мистер Гибсон? Я полагаю, он счел меня достойной, и, если вы такого высокого мнения о нем, вам следовало бы уважать и его мнение обо мне.

Если она надеялась вызвать его на комплимент, то была разочарована, потому что мистер Гибсон с отсутствующим видом сел в кресло у камина, пристально глядя на тлеющие угли, словно пытаясь прочитать в них свою судьбу. Молли видела, что глаза Синтии наполнились слезами, и последовала за ней в другой конец комнаты, куда та пошла за какими-то материалами для своей работы.

— Дорогая Синтия, — только и сказала она, а еще пожала ее руку, пока пыталась помочь в поисках.

— О Молли, я так люблю твоего отца; отчего же он так разговаривал со мной сегодня?

— Не знаю, — сказала Молли. — Наверное, он устал.

От продолжения разговора их отвлек мистер Гибсон. Он очнулся от своих раздумий и сейчас обращался к Синтии:

— Я надеюсь, ты не сочтешь это нарушением доверия, Синтия, но я должен рассказать сквайру о… о том, что имело место вчера между тобой и его сыном. Я связан данным ему обещанием. Он боялся — лучше будет сказать тебе правду, — он боялся, — подчеркнул он последнее слово, — что нечто в этом роде приключится между его сыновьями и одной из вас. Только позавчера я уверил его, что ничего подобного не происходит, и дал слово, что незамедлительно поставлю его в известность, если замечу какие-либо симптомы.

У Синтии был до крайности раздраженный вид.

— Моим единственным условием была тайна.

— Но почему? — спросил мистер Гибсон. — Я могу понять твое нежелание делать это при существующих обстоятельствах достоянием посторонних людей. Но ближайшие друзья с обеих сторон! Ведь против этого у тебя нет возражений?

— Есть! — ответила Синтия. — Если бы это было возможно, я сделала бы так, чтобы никто об этом не знал.

— Я почти уверен, что Роджер расскажет отцу.

— Нет, не расскажет. Я взяла с него обещание, а он, я полагаю, держит свои обещания, — сказала Синтия, бросив взгляд на мать, которая, чувствуя себя в немилости и у мужа, и у дочери, благоразумно хранила молчание.

— Ну что ж. Во всяком случае, история будет куда благовиднее, если сообщит о ней Роджер. Я дам ему шанс. Я не поеду в Хэмли-Холл до конца недели. У него будет время написать и все рассказать отцу.

Синтия некоторое время молчала, потом раздраженно сказала со слезами в голосе:

— Значит, обещание мужчины должно перевесить пожелание женщины?

— Не вижу причины, почему нет.

— Вы сможете поверить в серьезность моих причин, если я скажу, что если это станет известно, то причинит мне много горя?

Она сказала это таким молящим голосом, что, если бы мистер Гибсон не был так разгневан и раздражен предшествующим разговором с ее матерью, он, скорее всего, уступил бы ей. Теперь же он холодно ответил:

— Рассказать отцу Роджера не означает сделать это достоянием гласности. Мне не нравится такое непомерное стремление к секретности, Синтия. Мне кажется, что за этим скрывается что-то еще, кроме очевидного.

— Пойдем, Молли, — сказала внезапно Синтия. — Давай споем дуэт, которому я тебя учила. Это лучше, чем вести такой разговор.

Это был коротенький и живой французский дуэт. Молли пела небрежно, и на сердце у нее было тяжело, Синтия пела задорно и с видимым весельем, но под конец разразилась истерическими слезами и бросилась наверх, в свою комнату. Молли, не обращая внимания ни на отца, ни на то, что ей говорила миссис Гибсон, последовала за ней и обнаружила дверь ее спальни запертой, и в ответ на все свои просьбы позволить ей войти раздавались лишь рыдания Синтии.

Прошло больше недели после только что описанных происшествий, прежде чем мистер Гибсон счел себя вправе посетить сквайра. Он от всей души надеялся, что задолго до этого из Парижа пришло письмо от Роджера и обо всем поведало его отцу. Но с первого же взгляда он понял, что сквайр не узнал ничего необычного, что нарушило бы его душевное равновесие. Он выглядел лучше, чем в прошедшие месяцы, в глазах светилась надежда, к нему вернулся здоровый цвет лица, отчасти благодаря возобновленной привычке помногу бывать на свежем воздухе, надзирая за работами, отчасти благодаря счастью, недавно обретенному с помощью средств Роджера и гнавшему его кровь по жилам ровным потоком с непрерывной энергией. Он, правда, чувствовал отсутствие Роджера, но всякий раз, как печаль разлуки начинала давить на сквайра слишком тяжело, он набивал трубку и выкуривал ее за долгим, медлительным, усердным перечитыванием письма лорда Холлингфорда, где он знал наизусть каждое слово, кроме тех выражений, в значении которых он, притворяясь перед самим собой, сомневался, чтобы иметь повод лишний раз взглянуть на похвалы своему сыну.

После обмена приветствиями мистер Гибсон сразу обратился к цели своего визита:

— Есть новости от Роджера?

— О да — вот его письмо, — сказал сквайр, вынимая свой черный кожаный кошель, где послание Роджера помещалось рядом с многочисленными другими, очень многообразного содержания.

Мистер Гибсон прочел его, лишь скользнув глазами по строкам, после того как с одного быстрого взгляда убедился, что упоминания о Синтии в письме нет.

— Хм… Я вижу, он не упоминает одного очень важного события, случившегося с ним после того, как он расстался с вами, — начал мистер Гибсон с первых слов, пришедших на ум. — Я полагаю, что, с одной стороны, раскрываю чужую тайну, но я намерен исполнить обещание, которое дал вам, когда в прошлый раз был здесь. Я обнаружил, что существует нечто… нечто вроде того, чего вы опасались… понимаете… между ним и моей падчерицей Синтией Киркпатрик. Он зашел в мой дом попрощаться, пока дожидался лондонской кареты, застал ее одну и объяснился с нею. Они не называют это обручением, но, конечно, это оно и есть.

— Дайте мне письмо, — сдавленным голосом произнес сквайр. Он прочел его заново так, словно прежде не усвоил его содержания или в нем могла быть фраза или несколько фраз, которые он пропустил. — Нет, — сказал он наконец, вздыхая. — Об этом он ничего не сообщает. Сыновья могут играть в доверительность с отцами, но они многое скрывают.

Мистеру Гибсону показалось, что сквайр скорее огорчен тем, что услышал об этом не от Роджера, чем недоволен самим фактом. Но ему еще понадобится время, чтобы осмыслить происшедшее.

— Он ведь не старший сын, — продолжал сквайр, словно разговаривая сам с собой. — Но это не такой брак, какого я хотел бы для него. Как же случилось, сэр, — выпалил он внезапно, обращаясь к мистеру Гибсону, — что вы сказали, когда в последний раз были здесь, будто ничего такого нет между моими сыновьями и вашими девушками? Да ведь это должно было длиться все это время!

— Боюсь, что так. Но я об этом и ведать не ведал. Услышал только вечером того дня, когда уехал Роджер.

— Это было неделю назад, сэр. Что же вы молчали с тех пор?

— Я думал, что Роджер сам сообщит вам об этом.

— Сразу видно, что у вас нет сыновей. Больше половины их жизни остается тайной для отцов. Взять хотя бы Осборна — мы живем вместе, то есть мы едим за одним столом и спим под одной крышей, а при этом… Ну что же… жизнь такова, какой Господь ее создал. Вы говорите — это еще не обручение? Но что ж это я делаю? Надеюсь, что мой мальчик разочаруется в безрассудстве, которое пришлось ему по сердцу? И это когда он помогает мне! Это безрассудство или нет? Я вас спрашиваю, Гибсон, — вы же должны знать эту девушку. Денег у нее, я полагаю, немного?

— Около тридцати фунтов в год. По моему распоряжению при жизни ее матери.

— Ну и ну! Хорошо, что он не Осборн. Им придется подождать. Из какой она семьи? Не из торговой, я полагаю, судя по ее бедности?

— Насколько мне известно, ее отец был внуком некоего сэра Джеральда Киркпатрика. Ее мать говорила мне, что он был баронетом, старинного рода. Я ничего не понимаю в таких вещах.

— Это уже что-то. Я кое-что понимаю в таких вещах, как вы изволили выразиться. Люблю благородную кровь.

Мистер Гибсон счел нужным сказать:

— Боюсь, что у Синтии благородной крови лишь одна восьмая. Ничего более о ее родственниках я не знаю, кроме того факта, что отец ее был викарием.

— По крайней мере, ступенькой выше торговцев. Сколько ей лет?

— Восемнадцать или девятнадцать.

— Хорошенькая?

— Да, я думаю; и многие так думают, но это дело вкуса. Послушайте, сквайр, судите сами. Приезжайте ко второму завтраку в любой день. Меня может не оказаться дома, но ее мать будет, и вы сможете познакомиться с будущей женой вашего сына.

С этим он, однако, поспешил, слишком полагаясь на спокойствие, с которым сквайр выспрашивал его. Мистер Хэмли снова спрятался в свою раковину и заговорил угрюмым тоном:

— «Будущая жена» Роджера! Он поумнеет к тому времени, когда приедет домой. Два года среди чернокожих прибавят ему ума.

— Возможно, но маловероятно, я бы сказал, — ответил мистер Гибсон. — Чернокожие, насколько мне известно, не славятся талантом рассуждать. Так что у них нет особых шансов переменить его мнение с помощью аргументов, даже если они будут понимать язык друг друга. И конечно, если он разделяет мой вкус, своеобразие цвета их кожи лишь заставит его больше оценить белую кожу.

— Но вы сами сказали, что это не было обручение, — проворчал сквайр. — Если он передумает, вы ведь не станете настаивать, верно?

— Если он пожелает разорвать отношения, я, разумеется, посоветую Синтии проявить равную готовность — это все, что я могу сказать. И я не вижу в настоящее время оснований для дальнейшего обсуждения. Я рассказал вам, как обстоят дела, потому что обещал это сделать, если увижу, что происходит что-либо в этом роде. Но при нынешних обстоятельствах мы не можем ни шить, ни пороть, можем только ждать. — И он взялся за шляпу, собираясь уходить. Но сквайр остался неудовлетворен:

— Не уходите, Гибсон. Не обижайтесь на то, что я сказал, хотя я, право, не знаю, почему вы должны обижаться. Какова эта девушка сама по себе?

— Я не понимаю, что вы под этим подразумеваете, — сказал мистер Гибсон. Он понимал, но был рассержен и предпочел не понять.

— Она — как? Ну, словом, она похожа на вашу Молли? С мягким характером и благоразумная — перчатки всегда починены и ножки аккуратны, готова сделать все, что ни попросишь, и так делает, будто ей это дело нравится больше всего на свете?

Лицо мистера Гибсона смягчилось; ему были понятны все прерывистые фразы сквайра и их не объясненный до конца смысл.

— Ну, для начала — она гораздо красивее Молли, и у нее обаятельная манера себя вести, она всегда хорошо одета и элегантна, а я знаю, что у нее очень мало денег на наряды; она всегда делает то, о чем ее попросишь, и на все у нее находится очень милый и живой ответ. По-моему, я ни разу не видел, чтобы она вышла из себя, но, признаться по совести, я не уверен, что она хоть что-то принимает близко к сердцу, а я не раз замечал, что некоторая притупленность чувства очень способствует хорошему характеру. В общем, я считаю, Синтия — одна на сотню.

Сквайр задумался:

— По мне, так ваша Молли одна на тысячу. Но тут, видите, о благородном происхождении говорить не приходится, да и больших денег за ней, я полагаю, не предвидится.

Все это он говорил, словно думая вслух, и совершенно безотносительно к мистеру Гибсону, но тот был уязвлен и ответил несколько раздраженно:

— Ну, поскольку в этом деле речь о Молли не идет, я не вижу надобности упоминать ее имя и обсуждать ее происхождение или ее состояние.

— Нет, конечно же нет, — опомнился сквайр. — Просто мои мысли забрели куда-то далеко, и я, признаться, просто думал, какая жалость, что она не подходит для Осборна, но, конечно, об этом не может быть и речи, не может быть и речи.

— Да, — сказал мистер Гибсон, — и прошу прощения, сквайр, но мне действительно нужно ехать, а вы сможете позволить своим мыслям без помех забредать сколь угодно далеко.

На этот раз он был уже в дверях, когда сквайр окликнул его. Мистер Гибсон стоял, нетерпеливо постукивая хлыстом по дорожным сапогам и ожидая окончания бесконечного прощального слова.

— Послушайте, Гибсон, мы с вами старые друзья, и вы просто дурак, если приняли что-либо мною сказанное в обиду. Мадам ваша жена и я не поладили друг с другом в тот единственный раз, когда я ее видел. Я не скажу, что она была глупа, но, по-моему, один из нас был глуп, и это был не я. Впрочем, забудем об этом. Что, если вы как-нибудь привезете ее, и эту самую Синтию (в жизни не слышал христианского имени диковиннее), и вашу маленькую Молли сюда к завтраку? Мне будет спокойнее в своем доме, и к тому же здесь я наверняка буду вести себя более прилично. Нам незачем будет говорить о Роджере — ни девушке, ни мне, а вы, если сумеете, станете придерживать язычок своей жены. Это будет просто прием для вас по случаю вашей женитьбы, и никому не надо принимать это за что-либо более важное. И не забудьте: никаких намеков или упоминаний о Роджере и этой глупой истории. Я увижу девушку и составлю о ней собственное мнение; вы же сами сказали, что это самый лучший план. Осборн тоже будет здесь, а он всегда в своей стихии, когда беседует с женщинами. Я иногда думаю, он сам наполовину женщина — так много он тратит денег и так неразумно.

Сквайр был доволен собственной речью и собственной идеей и слегка улыбнулся, закончив говорить. Мистеру Гибсону было и приятно, и немного смешно, и он тоже улыбался, как ни спешил уезжать. Они быстро договорились, что в ближайший четверг мистер Гибсон привезет в Холл своих дам. Он счел, что в целом разговор прошел гораздо лучше, чем он ожидал, и почувствовал некоторую гордость по поводу приглашения, вестником которого ему предстояло оказаться. Поэтому то, как миссис Гибсон приняла известие об этом приглашении, его раздосадовало. Она ощущала себя оскорбленной с самого вечера после отъезда Роджера. Зачем было говорить, что шансы на то, что Осборн проживет долго, бесконечно малы, если на самом деле все обстоит неопределенно? Осборн ей нравился чрезвычайно, гораздо больше, чем Роджер, и она бы с готовностью стала интриговать, чтобы добиться его для Синтии, если бы ее не пугала мысль, что дочь станет вдовой. Если миссис Гибсон когда-либо что-то остро почувствовала, так это смерть мистера Киркпатрика. И какой бы любезно-равнодушной она ни была почти во всем, у нее вызывала ужас мысль о возможности обречь дочь на такое же страдание, которое перенесла она сама. Но если бы она знала заранее мнение доктора Николса, она никогда не стала бы поощрять ухаживания Роджера — никогда. А сам мистер Гибсон, почему он обращается с нею так холодно и отчужденно с того самого вечера их объяснения? Она не сделала ничего дурного, а он обходится с ней так, точно она совершила что-то постыдное. И теперь в доме так уныло! Ей даже не хватало легкого волнения, сопровождавшего визиты Роджера и возможность наблюдать его внимание к Синтии. Синтия тоже была молчалива. А Молли сделалась абсолютно тупой и вялой, и это ее состояние так раздражало миссис Гибсон, что она вымещала часть своего недовольства на бедной девочке, от которой не опасалась ни жалоб, ни отпора.

Отправить