ГЛАВА 34
ОШИБКА ВЛЮБЛЕННОГО

Был полдень. Молли ушла на прогулку. Миссис Гибсон отправилась нанести несколько визитов, Синтия, ленясь, не пожелала сопровождать ни ту ни другую. Ежедневные прогулки не были для нее необходимостью, какой они были для Молли. В особенно хороший день, с приятной целью или когда ей просто приходила такая фантазия, она могла уходить очень далеко, но это были исключения, обычно же она не расположена была отвлекаться от своих домашних занятий. Конечно, ни одна из них не ушла бы из дому, будь им известно, что Роджер находится в их краях, так как они знали, что перед своим отъездом он приедет домой только один раз, и лишь на очень короткое время, и все хотели пожелать ему доброго пути и проститься с ним перед долгой разлукой. Но они считали, что он приедет в Хэмли-Холл только на следующей неделе, и потому спокойно разошлись по своим делам.

Молли выбрала для прогулки дорогу, любимую ею с детства. Что-то, происшедшее перед самым выходом из дому, заставило ее задуматься, насколько это правильно — ради мира в семье молча проходить мимо мелких отклонений от правильного и должного, замечаемых в тех, с кем живешь вместе. Или — если люди введены в семью с определенной целью, а не оказались в ней случайно, разве не существует обязанностей, связанных с этой стороной их назначения в жизни? И если постоянно закрывать глаза на чужие недостатки, не снижаются ли собственные нравственные нормы? Причиной возникновения этих мыслей было гнетущее недоумение Молли: вполне ли осознает отец постоянные отклонения мачехи от правды и невольна или преднамеренна его слепота? Потом она с горечью задумалась о том, что хотя между ней и отцом нет настоящего отчуждения, однако их общению постоянно ставятся препоны, что, прояви он власть хотя бы раз, он смог бы проложить путь к их былой близости: прежним прогулкам и разговорам, шуткам и остротам и минутам подлинной доверительности — всему тому, чего ее мачеха не ценила, но к чему, как цепной пес, не подпускала Молли. Но все же Молли была еще совсем юной девушкой, лишь недавно расставшейся с детством, и, пока она была занята своими серьезными и невеселыми мыслями, на глаза ей попалось несколько прекрасных, спелых ягод ежевики, красующихся поверх высокой насыпи, среди живой изгороди, рядом с алыми ягодами шиповника, в зеленой и рыжей листве. Сама она была к ежевике равнодушна, но слышала, как Синтия говорила, что любит ее, к тому же собирать ягоды само по себе было удовольствием. И, забыв о своих огорчениях, она взбиралась к изгороди и, с трудом дотягиваясь до ветвей, собирала ягоды, потом, соскальзывая по склону, торжествующе относила свои трофеи на большой лист, которому предстояло заменить собой корзинку. Несколько ягод она попробовала, но нашла их, как обычно, почти безвкусными. Ее хорошенькое ситцевое платье порвалось, и даже от тех немногих ягод, что она съела, запачкались губы; собрав больше ягод, чем могла унести, она поспешила домой, надеясь, что сумеет незаметно проскользнуть в свою комнату и зашить порванное платье и, таким образом, не оскорбит взора миссис Гибсон своей неопрятностью. Передняя дверь легко открылась, и с яркого света улицы Молли вошла в сумрачный холл; тут из приоткрывшейся двери столовой на миг выглянуло лицо и скрылось прежде, чем она смогла разглядеть, кто это был, потом тихонько вышла миссис Гибсон и поманила ее туда же. Бедная Молли ожидала выговора за порванное платье и свой неряшливый вид, но вскоре почувствовала облегчение, увидев выражение лица миссис Гибсон — таинственное и сияющее.

— Я поджидала, когда ты придешь, дорогая. Не ходи наверх, в гостиную, детка. Сейчас это могло бы помешать. Роджер Хэмли там сейчас с Синтией, и у меня есть основания думать… Вообще-то, я нечаянно приоткрыла дверь, но сразу же тихонько закрыла — не думаю, чтобы они заметили. Разве это не очаровательно? Юная любовь — ах как это чудесно!

— Вы хотите сказать — Роджер сделал предложение Синтии?

— Нет, не совсем так. Впрочем, я не знаю. Конечно, я ничего не знаю. Но я слышала, как он сказал, что хотел уехать из Англии, не говоря о своей любви, но что искушение увидеться с ней наедине оказалось для него слишком велико. Это было показательно — не правда ли, дорогая? И я хочу только одного: дать им возможность без помех подойти к решающему моменту. Потому я тебя и поджидала — чтобы ты не вошла и не потревожила их.

— Но мне ведь можно пройти в свою комнату? — спросила Молли.

— Разумеется, — несколько раздраженно сказала миссис Гибсон. — Только я все-таки ожидала от тебя большей чуткости в такой важный момент.

Но этих последних слов Молли уже не слышала. Она убежала наверх и закрыла за собою дверь. Сама того не замечая, она принесла с собой лист, наполненный ежевикой, но что теперь для Синтии ежевика? Молли чувствовала, что не может понять всего этого, но что она вообще могла понять? Ничего. Несколько минут мысли ее были в таком великом смятении, что она не понимала ничего, лишь ощущала, что ее «уносит земли дневной дорогой со скалами, деревьями, камнями» при полном ее безволии, словно она уже умерла. Потом она почувствовала невыносимую духоту в комнате и машинально подошла к открытому окну, жадно глотая воздух. Постепенно мягкий и мирный вид, открывающийся из окна, проник в ее сознание и успокоил гудящий хаос. За окном, купаясь в почти горизонтальных лучах осеннего солнца, лежал пейзаж, знакомый и любимый с детства, такой же спокойный, наполненный тихим гудением жизни, каким он был в этот час для многих поколений людей. Осенние цветы сверкали яркими красками в саду под окном, ленивые коровы на соседнем лугу жевали свою жвачку в зеленой отаве, в домах за лугом хозяйки разводили огонь в ожидании возвращения домой мужей, и мягкие кольца голубых дымков поднимались в неподвижный воздух, веселые крики отпущенных из школы ребятишек доносились издалека, а она… И тут она услышала звуки совсем поблизости: открылась дверь, послышались шаги на нижнем лестничном марше. Не может быть, чтобы он ушел, даже не повидав ее. Он никогда, никогда не мог поступить так жестоко, никогда не забыл бы про бедную маленькую Молли, как бы счастлив он ни был! Нет! Послышались шаги и голоса, дверь гостиной отворилась и опять захлопнулась. Молли опустила голову на руки, лежащие на подоконнике, и заплакала: она уже настолько ни во что не верила, что ей пришла мысль, что он может уехать, не простившись с ней — с ней, которую так любила его мать и называла именем его умершей сестры. И, вспомнив, как нежно любила ее миссис Хэмли, она заплакала еще горше о том, что такая любовь к ней исчезла с лица земли. Внезапно послышалось, как дверь гостиной открылась, и было слышно, как кто-то поднимается по лестнице. Это были шаги Синтии. Молли поспешно вытерла глаза, встала и попыталась придать себе беззаботный вид. Только это она и успела сделать перед тем, как Синтия, постояв несколько секунд перед закрытой дверью, постучала и, когда Молли отозвалась, сказала, не открывая дверь:

— Молли, мистер Роджер Хэмли здесь и хочет проститься с тобой перед отъездом.

Затем она сошла вниз, словно стараясь в этот момент избежать даже самого краткого тет-а-тет с Молли. Сделав глубокий вдох и решившись, как ребенок решается проглотить горькое лекарство, Молли спустилась в гостиную.

Когда Молли вошла, Роджер очень серьезно говорил о чем-то с миссис Гибсон, стоя в нише окна. Синтия стояла рядом и слушала, но не принимала участия в разговоре. Глаза ее были опущены, и она не подняла их, когда Молли застенчиво приблизилась.

Роджер говорил:

— Я никогда не простил бы себе, если бы принял ее обещание. Она будет свободна до моего возвращения, но надежда, эти слова, ее чудесная доброта сделали меня невыразимо счастливым. Молли! — внезапно вспомнил он о ее присутствии. Он повернулся к ней и взял ее руку в свои. — Я думаю, вы давно разгадали мой секрет — правда? Я одно время хотел поговорить с вами перед отъездом и во всем этом вам признаться. Но искушение было слишком велико — я сказал Синтии, как нежно я люблю ее, насколько мне хватило слов, и она говорит… — тут поглядел со страстным восторгом на Синтию и, по-видимому, забыл при этом, что так и не закончил фразу, обращенную к Молли.

Синтия, похоже, не склонна была повторять сказанное ею, что бы это ни было, но за нее сказала мать:

— Я уверена, что моя дорогая девочка ценит вашу любовь так, как она должна быть ценима. И я уверена, — добавила она, глядя на Синтию и Роджера с многозначительным лукавством, — что я могла бы кое-что рассказать о причине ее нездоровья весной.

— Мама, — внезапно оборвала ее Синтия, — ты знаешь, что ничего подобного не было. Пожалуйста, не изобретай историй обо мне. Я обручилась с мистером Роджером Хэмли, и этого достаточно.

— Достаточно! Более чем достаточно! — сказал Роджер. — Я не приму вашего обещания. Я им связан, но вы свободны. Я рад, что я связан, — это делает меня счастливым и спокойным, но, принимая в расчет все случайности, которые возможны в ближайшие два года, вы не должны считать себя связанной обещанием.

Синтия ответила не сразу, она явно что-то обдумывала. Слово взяла миссис Гибсон:

— Вы очень великодушны. Может быть, лучше не упоминать об этом.

— Я бы предпочла хранить это в тайне, — сказала Синтия, перебивая ее.

— Конечно, любовь моя. Я именно это собиралась сказать. Я когда-то знала одну молодую леди, которая услышала о том, что некий молодой человек, которого она довольно хорошо знала, умер в Америке. Она тут же заявила, что была с ним помолвлена, и даже стала носить по нему траур, а известие оказалось ложным, и он вскоре вернулся целым и невредимым и объявил всем, что никогда даже и не думал о ней. Так что она оказалась в очень неловком положении. Такие вещи лучше хранить в тайне, пока не придет подходящее время, чтобы их обнародовать.

Даже тут Синтия не удержалась, чтобы не сказать:

— Мама, я тебе обещаю, что не надену траура, какие бы сообщения ни пришли о мистере Роджере Хэмли.

— Пожалуйста, просто — «о Роджере»! — с нежностью вставил он шепотом.

— И вы все будете свидетелями, что он заявил, что будет думать обо мне, если он впоследствии почувствует соблазн отрицать этот факт. Но в то же время я желаю держать это в секрете до его возвращения. И я уверена, что вы все будете так добры, что исполните мое пожелание. Пожалуйста, Роджер! Пожалуйста, Молли! Мама, я должна особенно попросить об этом тебя!

Роджер готов был обещать все, что угодно, ведь она просила таким тоном и называла его по имени. Он взял ее за руку в знак молчаливого обещания. Молли чувствовала, что никогда не сможет заставить себя относиться к происшедшему как к простой новости. И только миссис Гибсон ответила вслух:

— Дитя мое! Почему же бедную меня — «особенно»? Ты же знаешь, я самый надежный человек на свете!

Маленькие часы на камине пробили полчаса.

— Я должен идти, — встревоженно сказал Роджер. — Я понятия не имел, что уже так поздно. Я напишу из Парижа. Карета к этому времени уже должна быть у «Георга» и стоять будет только пять минут. Синтия, дорогая… — Он взял ее за руку, а затем, словно не в силах преодолеть искушение, привлек к себе и поцеловал. — Только помните — вы свободны! — произнес он, выпустил ее из своих объятий и перешел к миссис Гибсон.

— Если бы я считала себя свободной, — сказала Синтия, слегка покрасневшая, но готовая, как всегда, к остроумной реплике, — если бы я думала, что я свободна, как вы полагаете — позволила бы я такое?

Потом пришел черед Молли, и прежняя братская нежность вернулась в его взгляд, его голос, его манеру.

— Молли! Вы не забудете меня, я знаю. Я никогда не забуду вас и вашу доброту к… ней. — Его голос задрожал, и лучше всего было уходить.

Миссис Гибсон изливала потоки прощальных слов, которые никто не слышал и не замечал, Синтия поправляла цветы в вазе на столе, устраняя какой-то непорядок, который уловил ее глаз художника, но не отметила мысль. Молли стояла с онемевшим сердцем, не чувствуя ни радости, ни печали — ничего, кроме оглушенности происходящим. Она ощутила, как ослабло прикосновение теплой руки, сжимавшей ее руку, подняла взгляд — до этой минуты ее глаза были опущены, точно на веках висел тяжелый груз, — место, где он стоял, было пусто; его быстрые шаги послышались на лестнице, открылась и захлопнулась входная дверь, и с быстротой молнии Молли кинулась на чердак, в чулан, окно которого выходило на ту часть улицы, по которой он должен был пройти. Оконная задвижка заржавела и не поддавалась, Молли дергала ее изо всех сил — если она не откроет задвижку и не высунет голову в окно, последняя возможность будет потеряна.

— Я должна еще раз его увидеть, должна, должна! — рыдала она, дергая раму.

Вот он — бежит изо всех сил, чтобы не опоздать к лондонской карете; его багаж был оставлен в гостинице «Георг» до того, как он пришел проститься с Гибсонами. Молли видела, как, при всей своей спешке, он обернулся и, затенив глаза от слепящих лучей заходящего солнца, быстрым взглядом окинул весь дом в надежде, как она знала, еще раз на миг увидеть Синтию. Но он явно никого не увидел, даже Молли у окна чулана: когда он повернулся, она отступила от окна в тень, не чувствуя за собой права выдвигаться вперед, смотреть вслед и ожидать прощального знака. Никто не появился, еще мгновение — и он исчез на годы!

Она тихо закрыла окно, дрожа с головы до ног, вышла из чулана и пошла в свою комнату. Она еще не начала снимать уличную одежду, когда услышала на лестнице шаги Синтии. Тогда она поспешно подошла к туалетному столику и стала развязывать ленты капора, но они затянулись в узел, и на это ушло много времени. Шаги Синтии остановились у двери Молли, она приоткрыла дверь и спросила:

— Можно мне войти, Молли?

— Конечно, — ответила Молли, тут же пожалев, что нельзя сказать «нет».

Молли не обернулась ей навстречу, и Синтия, подойдя сзади, обняла Молли за талию, заглянула через ее плечо и подставила губы для поцелуя. Молли не могла устоять перед этой молчаливой просьбой о ласке. Но за минуту до этого она поймала в зеркале отражение их обеих: себя — бледной, с покрасневшими глазами, темными от ежевичного сока губами, спутанными локонами, в сдвинутом набок капоре, в порванном платье; и по контрасту Синтии — яркой и цветущей, в безупречно аккуратном и элегантном платье. «Ничего удивительного!» — подумала бедная Молли, поворачиваясь, обнимая Синтию и на миг положив голову ей на плечо, свою усталую, раскалывающуюся от боли голову, ища ласки и утешения в эту важную минуту. В следующее мгновение она выпрямилась, взяла Синтию за руки, чуть отстраняя от себя, чтобы лучше видеть ее лицо:

— Синтия, ты нежно любишь его, правда?

Синтия чуть отодвинулась в сторону от проникающей пристальности этих глаз.

— Ты говоришь так торжественно, точно заклинаешь, Молли! — сказала она, поначалу слегка посмеиваясь, чтобы прикрыть некоторую нервозность, а потом подняла глаза на Молли. — Разве тебе не кажется, что я представила тому доказательство? Но ведь ты знаешь — я часто говорила тебе, что не обладаю даром любить; почти то же я сказала и ему. Я могу уважать и, пожалуй, могу восхищаться, человек может мне нравиться, но я никогда не потеряю голову от любви к кому бы то ни было, даже к тебе, моя маленькая Молли, а я уверена, что люблю тебя больше, чем…

— Нет, не говори! — прервала Молли, закрывая ладонью рот Синтии с какой-то почти неистовой нетерпимостью. — Не говори, не говори так, я не стану тебя слушать. Мне не надо было спрашивать — это заставляет тебя говорить неправду!

— Да что с тобой, Молли? — Синтия в свою очередь пристально вгляделась в ее лицо. — Можно подумать, ты сама его любишь.

— Я? — произнесла Молли, и внезапно вся кровь прилила к ее сердцу, потом отхлынула, и она обрела смелость заговорить и сказать правду, в которую верила, но не настоящую, не истинную правду. — Да, я люблю его: я считаю, что ты завоевала любовь выдающегося человека. Я горжусь, когда вспоминаю, что он был для меня как брат, и люблю его как сестра. И я люблю тебя вдвойне за то, что он почтил тебя своей любовью.

— Не слишком лестный комплимент! — рассмеялась Синтия, слушая, однако, с удовольствием похвалы своему избраннику, готовая даже несколько приуменьшить его достоинства, чтобы услышать новые похвалы. — Он, пожалуй, очень неплох и слишком умный и ученый для такой глупой девицы, как я, но даже ты должна признать, что он совсем не красив и очень неловок, а я люблю красивые вещи и красивых людей.

— Синтия, я не стану говорить с тобой о нем. Ты сама знаешь, что думаешь не так, как говоришь, а говоришь это только из чувства противоречия, потому что я хвалю его. Я не позволю тебе принижать его, даже в шутку.

— Ну, тогда мы совсем не будем говорить о нем. Я очень удивилась, когда он заговорил… так… — Румянец и ямочки на щеках Синтии были очаровательны, когда она вспомнила его слова и то, как он глядел на нее. Потом она внезапно вернулась к действительности, и взгляд ее упал на лист, наполненный ягодами, — широкий зеленый лист, такой упругий и свежий, когда Молли сорвала его час назад, а теперь мятый, вялый, умирающий. Глаза Молли тоже остановились на нем, и она ощутила странную сочувственную жалость к бедному, неодушевленному листу. — О, какая ежевика! Я знаю — ты собрала ее для меня! — воскликнула Синтия, садясь и с изяществом принимаясь за ягоды, легко прикасаясь к ним кончиками тонких пальцев и по одной аккуратно отправляя в рот. Съев почти половину, она вдруг остановилась. — Как бы мне хотелось доехать с ним до Парижа! — воскликнула она. — Я полагаю, это было бы не совсем прилично, но как приятно! Я помню, в Булони, — она бросила в рот еще ягоду, — я так завидовала англичанам, которые ехали в Париж! Мне тогда казалось, что в Булони не остается никого, кроме нудных, глупых школьниц.

— Когда он там будет? — спросила Молли.

— Он сказал, в среду. Я должна написать ему туда. По крайней мере, он собирается написать мне.

Молли принялась спокойно и деловито за починку своего платья. Она по большей части молчала. Синтия, хотя сидела тихо, казалась очень неспокойной. Как хотелось Молли, чтобы она ушла!

— Быть может, в конце концов, — сказала Синтия после длительного размышления, — мы никогда не поженимся.

— К чему ты так говоришь? — почти резко спросила Молли. — У тебя нет никаких причин так думать. Не понимаю, как ты можешь хоть на минуту допустить такую мысль.

— Не надо сразу принимать то, что я говорю, au grand serieux, — сказала Синтия. — Я, пожалуй, так и не думаю, но, видишь ли, сейчас все кажется сном. И все же, по-моему, шансы равные — за и против нашего брака, я хочу сказать. Два года! Это такой долгий срок! Он может передумать, или я, или может появиться кто-то другой, и я могу обручиться с ним — что ты об этом думаешь, Молли? Видишь, я совершенно оставляю в стороне такую мрачную вещь, как смерть, и все же за два года сколько всего может случиться!

— Не говори так, Синтия, пожалуйста, не говори, — жалобно сказала Молли. — Можно подумать, что ты совсем его не любишь. А ведь он так любит тебя!

— Разве я сказала, что не люблю его? Я только рассматриваю возможности. Я, конечно, надеюсь, что ничего не случится такого, что помешает нашему браку. Но ты знаешь, всякое может произойти, и, по-моему, я поступаю мудро, предвидя все беды, какие могут на нас обрушиться. Я уверена, что все мудрые люди, каких я когда-либо знала, считали добродетелью строить мрачные прогнозы на будущее. Но ты, я вижу, не в настроении говорить о мудрости и добродетели, и потому я пойду переодеваться к обеду и предоставлю тебя твоим тщеславным заботам о платье.

Она взяла в обе руки лицо Молли, прежде чем Молли поняла ее намерение, и шутливо поцеловала. Потом предоставила ее самой себе.

_________________

 Уильям Вордсворт (1770–1850), «Был скован сном мой дух».

 Совсем всерьез (фр.).

Отправить