ГЛАВА 33
БОЛЕЕ СВЕТЛЫЕ ПЕРСПЕКТИВЫ

Несколькими днями позже мистер Гибсон выбрал время заехать в Хэмли-Холл, чтобы узнать о плане, касающемся Роджера, в более точных подробностях, чем те, что он мог бы получить из каких-либо посторонних источников; при этом он еще не решил окончательно, следует ли ему вмешиваться в эти планы. Дело обстояло следующим образом: симптомы, обнаруженные у Осборна, по мнению мистера Гибсона, указывали на роковой недуг. Доктор Николс расходился с ним во мнении, а мистер Гибсон знал, что у старого врача огромный опыт и он считается прекрасным специалистом. И все же мистер Гибсон верил в свою правоту, а если так, то болезнь могла длиться годами без изменений, а могла унести жизнь молодого человека в течение года или минуты. Если предположить, что мистер Гибсон прав, то хорошо ли, что в течение двух лет Роджер будет находиться там, где никакие известия о внезапной необходимости его присутствия не смогут до него дойти? Однако если вопрос уже решился, то вмешательство врача могло ускорить то самое несчастье, которого следовало опасаться, и в конце концов доктор Николс, возможно, был прав — симптомы могли быть вызваны и совсем иными причинами. Могли? Да. Возможно, были? Нет. Мистер Гибсон не мог заставить себя ответить «да» на этот последний вопрос. Поэтому он ехал задумавшись, ослабив поводья, слегка опустив голову. Стоял один из тех чарующе-тихих осенних дней, когда на красных и желтых листьях, как на бельевых крючках, висят осыпанные сверкающими каплями росы паутинки, когда изгороди едва удерживают никнущие ветви, нагруженные спелой ежевикой, когда воздух полон прощального птичьего свиста, чистого и краткого, вместо полнозвучных трелей весны, когда в сжатых полях раздается хлопанье крыльев куропатки, когда остро постукивают копытца на мощеных дорогах, когда без малейшего дуновения ветерка плавно слетает на землю лист. Деревенский врач чувствовал красоту времен года, быть может, сильнее, чем большинство мужчин. Он больше и чаще, чем другие, видел ее днем и ночью, в бурю и в солнечную погоду, в тихие, мягкие, облачные дни. Он никогда не говорил о своем чувстве к ней, да и вообще не облекал свои чувства в слова — даже для себя. Но если его настроение когда-нибудь приближалось к сентиментальному, то именно в такие дни, как этот. Он въехал во двор конюшни, отдал лошадь конюху и вошел в дом через боковую дверь. В переходе он встретил сквайра.

— Отлично, Гибсон! Какой добрый ветер занес вас сюда? Пообедаете? Стол уже накрыт. Я как раз только что из комнаты вышел. — И он продолжал трясти руку мистера Гибсона, пока не усадил его, против чего тот не возражал, за щедро накрытый обеденный стол.

— Что это за слухи о Роджере? — спросил мистер Гибсон, сразу же приступая к делу.

— А! Так вы уже слышали? Это отлично, верно? Старина Роджер, им можно гордиться! Роджер не подведет! Мы-то все считали, что он слишком медлительный, а сейчас мне думается, что медлительный да упорный как раз и побеждает. Но скажите, что вы слышали? Что уже известно? Нет, вы уж наливайте как следует. Это старый эль — такого сейчас не делают: ему столько же лет, сколько Осборну. Мы его сварили в ту осень и назвали «Элем молодого сквайра». Я думал почать бочонок на его свадьбе, но кто знает, когда она будет, вот мы и почали его сейчас в честь Роджера.

Старый сквайр явно приложился к «Элю молодого сквайра» без большой осмотрительности. Он был действительно, как сказал сквайр, «крепок, как бренди», и мистеру Гибсону приходилось пить его с осторожностью, сопровождая холодным ростбифом.

— Ну, так что же вы слышали? Сейчас много чего слышно, и всё хорошие новости, хотя я буду скучать без своего сына, я это знаю.

— Я не знал, что все уже решено: только слышал, что дело продвигается.

— Ну, оно только продвигалось, как вы это называете, до прошлого вторника. Правда, он ничего не сообщал мне об этом. Говорит, не хотел, чтобы я беспокоился, думая про все за и против. Так что я ничего об этом не знал, пока не получил письмо от лорда Холлингфорда. Где же оно? — Сквайр вытащил огромное, черной кожи вместилище для всякого рода бумаг и, надев очки, стал читать их заглавия: — «Размеры строевого леса, новые; железные дороги», «лекарство для коров от фермера Хэйза», «счета Добсона», мм… вот оно! Прочтите! — сказал он, протягивая письмо мистеру Гибсону.

Это было по-мужски, прочувствованно и разумно, написанное письмо, объясняющее старому отцу очень простым языком, какие задачи оговаривались условиями завещания, в исполнении которого автор письма и еще двое-трое людей участвовали в качестве поверенных; говорилось о щедро выделенных средствах на расходы, еще более щедром вознаграждении за выполнение задачи, что соблазнило нескольких людей, пользующихся значительной известностью, предложить себя в кандидаты на это назначение. Далее лорд Холлингфорд писал, что, часто видясь с Роджером в последнее время, после публикации его статьи в ответ французскому остеологу, он имеет основание думать, что в Роджере распорядители найдут сочетание разнообразных требуемых качеств в большей мере, нежели в любом из претендентов, в настоящее время предложивших свои услуги. Роджер питает глубокий интерес к предмету, обладает обширными знаниями и при этом большими природными способностями к сопоставлению и классификации фактов, он показал себя как тонкий и точный наблюдатель, у него наиболее подходящий возраст, он здоров и в расцвете сил, и он не связан семейными узами. На этом месте мистер Гибсон приостановился и задумался. Ему едва ли нужно было устанавливать, посредством каких шагов был достигнут результат, — он уже знал, каков этот результат, но тут его раздумье опять прервалось, когда взгляд остановился на сумме предложенного вознаграждения, чрезвычайно щедрого, и тогда он внимательно прочел те высокие похвалы, которых был удостоен сын в письме к его отцу. Сквайр внимательно следил за мистером Гибсоном, ожидая, когда тот дойдет до этой части письма, и теперь сказал, потирая руки:

— А! Я вижу, вы добрались до этого, наконец. Это самая лучшая часть письма — верно? Благослови, Господи, мальчика! И ведь это — от вига, заметьте, что делает это еще приятнее. Знаете, Гибсон, — продолжил он, протягивая еще одно письмо, — по-моему, ко мне возвращается удача. Оно пришло только этим утром, но я уже начал по нему действовать — сразу же послал за мастером по дренажным работам, и завтра, с Божьей помощью, они снова приступят к делу.

Мистер Гибсон прочел второе письмо, от Роджера. Отчасти это было скромное повторение того, что уже было сказано в письме лорда Холлингфорда, с объяснением, как получилось, что он предпринял такой решительный жизненный шаг, не посоветовавшись с отцом. Одной причиной было его нежелание держать отца в тревожном ожидании. Другая заключалась в том, что он чувствует, как никто другой не может почувствовать за него, что, принимая это предложение, он выбирает тот образ жизни, к которому ощущает себя наиболее пригодным. И далее он объединил это с деловыми вопросами. Он писал, что хорошо знает, как страдал отец, когда вынужден был прекратить дренажные работы из-за отсутствия денег; что он, Роджер, получил возможность сразу же взять деньги в долг под вознаграждение, которое получит по окончании своей двухлетней работы, и что он также застраховал свою жизнь, чтобы обеспечить выплату занятых им денег на тот случай, если он не вернется живым в Англию. Он писал, что сумма, которую он занял под этот залог, будет тотчас отправлена отцу.

Мистер Гибсон положил письмо и некоторое время не говорил ни слова, потом сказал:

— Ему придется заплатить кругленькую сумму за страхование своей жизни за морями.

— У него есть его стипендия, — сказал сквайр, несколько угнетенный этим замечанием мистера Гибсона.

— Да, это верно. И он сильный молодой человек, как мне известно.

— Как жаль, что мне не рассказать обо всем этом его матери, — тихо сказал сквайр.

— Похоже, все уже решено, — промолвил мистер Гибсон, скорее отвечая на собственные мысли, чем на слова сквайра.

— Да уж! — подтвердил сквайр. — И похоже, ему засиживаться не дадут. Он должен отправляться, как только сможет подготовить свои научные штуковины. Не особенно меня радует, что он уезжает. Но я гляжу, вам не очень это все нравится, доктор?

— Да нет, нравится, — сказал мистер Гибсон гораздо более бодрым тоном, чем прежде. «Теперь уже ничего нельзя сделать, не натворив беды», — подумал он. — По-моему, сквайр, это большая честь — иметь такого сына. Я вам завидую, по правде говоря. Подумайте: такой молодой, всего двадцать три года, — и уже не раз отличился, а дома — простой и любящий и ни заносчивости, ни претензий.

— Да, верно. Он мне сын вдвое больше, чем Осборн, который всю жизнь неизвестно на что претендует.

— Полно, сквайр, я не хочу слышать ничего дурного об Осборне. Мы можем хвалить одного, не нападая на другого. У Осборна не такое крепкое здоровье, как у Роджера, которому оно позволило проделать всю эту работу. Я на днях встретил человека, который знаком с его руководителем, и, конечно, мы заговорили о Роджере: ведь не каждый день у тебя среди друзей оказывается первый отличник выпуска, и я почти так же горжусь вашим сыном, как вы сами. Так мистер Мэйсон сказал мне, что руководитель говорил: Роджер лишь наполовину обязан своим успехом умственным способностям, а на вторую половину — своему превосходному здоровью, которое позволяло ему работать без мучений упорнее и длительнее, чем способно большинство людей. Он говорил, что за всю свою профессиональную жизнь не знал никого равного ему в способности к умственной работе и что он с новой энергией возвращался к занятиям после более краткого перерыва, чем большинство других студентов. Поэтому я, как врач, отношу значительную часть его превосходства на счет материального фактора безупречно здорового организма, каким не обладает Осборн.

— И Осборн был бы здоров, если бы больше бывал на свежем воздухе, — угрюмо сказал сквайр. — Но он, кроме как выбираться иногда в Холлингфорд, никуда из дому не хочет выходить. Я надеюсь, — продолжал он, глядя с внезапным подозрением на мистера Гибсона, — он не метит на одну из ваших девушек? Вы знаете, я не хочу никого оскорбить, но ему достанутся все долги по имению, и он должен жениться на деньгах. Я думаю, что Роджеру я бы этого не позволил, но Осборн, сами понимаете, — старший сын.

Лицо мистера Гибсона покраснело. На миг он почувствовал себя оскорбленным. Потом частичная правота сквайра представилась ему понятной, он вспомнил об их давней дружбе и поэтому ответил спокойно, хотя и сухо:

— Я не думаю, что происходит что-либо подобное. Я, как вы знаете, мало бываю дома, но я ни разу не видел и не слышал ничего, что заставило бы меня предполагать нечто такое. Когда увижу или услышу, я дам вам знать.

— Послушайте, Гибсон, не надо обижаться. Я рад, что мальчики могут бывать в приятном доме, и благодарен вам и миссис Гибсон за то, что вы делаете его приятным. Только не допускайте никакой любви — это ни к чему хорошему не приведет. Вот и все. Я боюсь, что Осборн и фартинга не заработает, чтобы содержать жену, пока я жив, а если бы я завтра умер, ей пришлось бы доставать деньги, чтобы освободить имение от долгов. А если мне не следует говорить так, как я только что говорил, — немного резко, что ли, — так это я оттого, что меня столько всего тревожит, о чем никто не знает.

— Я не собираюсь обижаться, — сказал мистер Гибсон, — но давайте хорошенько поймем друг друга. Если вы не хотите, чтобы ваши сыновья приходили в мой дом так часто, как они это делают, скажите им об этом сами. Мне они нравятся, и я рад их видеть, но, если они будут и дальше приходить, вы должны будете принять последствия, какими бы они ни были, и не винить ни меня, ни их за то, что может произойти при частом общении между двумя молодыми мужчинами и двумя молодыми женщинами. И более того — хотя, как я сказал, в настоящее время я не вижу ничего похожего на то, чего вы опасаетесь, и обещал вам сказать о первых же мною замеченных симптомах, однако дальше этого я не пойду. Если в будущем возникнет какая-либо привязанность, я не стану вмешиваться.

— Я бы особенно не возражал, если бы Роджер влюбился в вашу Молли. Он крепко стоит на ногах, а она на редкость милая девушка. Моя бедная жена очень ее любила, — ответил сквайр. — Я думаю об Осборне и имении!

— Ну, так накажите ему не приезжать к нам. Мне будет жаль, но вы будете чувствовать себя спокойно.

— Я подумаю об этом. Но с ним трудно иметь дело. Мне всегда надо как следует распалиться, прежде чем я могу откровенно высказать ему, что думаю.

Мистер Гибсон уже выходил из комнаты, но при этих словах он повернулся и положил руку на плечо сквайра:

— Послушайтесь моего совета, сквайр. Как я сказал, ничего тревожного пока что не случилось. Бережение лучше, чем лечение. Поговорите с Осборном, но поговорите мягко и сделайте это без промедления. Я пойму, как обстоят дела, если он несколько месяцев не будет показываться у меня в доме. Если вы поговорите с ним мягко, он примет совет как от друга. Если он сможет убедить вас, что опасности нет, конечно, пусть приходит, как обычно, когда пожелает.

Разумеется, прекрасно было дать сквайру этот хороший совет, но, поскольку Осборн уже заключил именно такой брак, какой был решительно неприемлем для его отца, совет подействовал не совсем так, как надеялся мистер Гибсон. Сквайр начал разговор с необычным для него самообладанием, но быстро пришел в раздражение, когда Осборн стал оспаривать право отца на вмешательство в любой брак, какой он сочтет нужным заключить, и оспаривал его с известной степенью упрямства и усталости от предмета разговора, что довело сквайра до одного из его приступов гнева, и, хотя при последующем размышлении он вспомнил, что получил от сына клятвенное обещание никогда не думать ни о Синтии, ни о Молли как о будущей жене, все же отец с сыном прошли через одну из тех ссор, что отчуждают людей друг от друга на всю жизнь. Оба сказали много горького друг другу, и, если бы братская привязанность между Осборном и Роджером не была так сильна, между ними тоже могло бы возникнуть отчуждение вследствие высказанного сквайром преувеличенного и необдуманного сравнения их характеров и поступков. Но как Роджер в детстве слишком любил Осборна, чтобы завидовать похвалам и любви, которые старший сын, красивый и умный мальчик, получал в укор его собственной непривлекательности, неловкости и медлительности, так теперь Осборн всеми силами сопротивлялся чувству зависти и ревности, но его усилия были сознательными, тогда как отсутствие зависти у Роджера было простым следствием привязанности, и в конце концов бедный Осборн впал в мрачность, слабея душой и телом; при этом оба, и отец и сын, скрывали свои чувства в присутствии Роджера. Когда он приехал домой накануне отплытия, деятельный и счастливый, сквайр заразился его энергией, а Осборн приободрился и был весел.

Время терять было нельзя. Он отправлялся в жаркий климат, и надо было воспользоваться всеми преимуществами зимнего времени. Вначале он должен был посетить Париж и провести собеседования с несколькими из тамошних ученых. Кое-что из его снаряжения, инструментов и прочего должно было следовать за ним в Гавр, откуда ему предстояло отплыть после завершения дел в Париже. Сквайр изучил все его договоренности и планы и даже пытался в послеобеденных беседах вникнуть в вопросы, связанные с исследованиями, которые сын собирался предпринять. Но приезд Роджера домой мог продлиться только два дня.

В последний день он отправился в Холлингфорд раньше, чем было необходимо, чтобы поспеть на почтовую карету до Лондона, — ему нужно было проститься с Гибсонами. Он был слишком занят в последнее время, чтобы иметь возможность подолгу предаваться мыслям о Синтии, но ему не было надобности заново размышлять на эту тему. Ее образ, как награду, ради которой надо трудиться, «служить, за нее семь лет и еще семь лет», он хранил священным и неприкосновенным в своем сердце. Конечно, очень плохо, что он уезжает и расстается с ней на два долгих года, и по пути он много думал о том, насколько будет оправданным говорить ее матери, быть может, даже говорить ей самой, о своих чувствах, не ожидая от нее ответа, более того — делая невозможным любой ее ответ. Но она будет знать, по крайней мере, как нежно она любима тем, кто сейчас далеко, как во всех трудностях и опасностях мысль о ней будет путеводной звездой высоко в небесах и так далее, и так далее, ибо, со всей свойственной влюбленному быстротой воображения и банальностью фантазии, он называл ее звездой, цветком, нимфой, колдуньей, ангелом или русалкой, соловьем, сиреной — по мере того, как то или иное ее свойство представлялось ему.

_________________

 Быт., гл. 2.

Отправить