ГЛАВА 32
ПРЕДСТОЯЩИЕ СОБЫТИЯ

Роджер мысленно перебрал несколько планов, посредством которых мог бы, как ему представлялось, добыть достаточно денег для осуществления своих целей. Его осмотрительный дед, лондонский купец, ограничил условиями несколько тысяч, которые оставил своей дочери. И хотя в случае ее смерти прежде мужа последний мог пожизненно пользоваться процентами с них, в случае смерти их обоих — их второй сын не наследовал им, пока не достигнет двадцати пяти лет, а если он умрет прежде достижения им этого возраста, деньги, которые должны были бы принадлежать ему, отходили одному из его двоюродных братьев по материнской линии. Словом, старый купец принял столько предосторожностей относительно своего наследства, словно речь шла не о нескольких тысячах, а о десятках тысяч фунтов. Конечно, Роджер мог бы проскользнуть сквозь все ячейки этой сети, застраховав свою жизнь до означенного возраста, и, возможно, если бы он проконсультировался у какого-нибудь адвоката, именно такой образ действий и был бы ему предложен. Но он никого не хотел посвящать в свои дела, связанные с нуждой отца в наличных деньгах. Роджер получил в Коллегии юристов копию завещания своего деда, и ему представлялось, что все связанные с ним осложнения можно разрешить в свете разума и здравого смысла. В этом он несколько ошибся, но не утратил решимости тем или иным путем достать деньги, чтобы выполнить обещание, данное отцу, и еще — ради тайной цели — дать сквайру некий постоянный интерес и тем самым отвлечь его мысли от сожалений и забот, которые едва ли не ослабляли его рассудок. То, что прежде мыслилось как готовность «Роджера Хэмли, первого отличника выпуска, стипендиата Тринити, к любому честному занятию за наивысшую предлагаемую плату» очень скоро свелось к «любой предлагаемой плате».

Был у Роджера в то время еще один тяготивший его повод для сомнений и тревоги. Осборн, наследник имения, ожидал появления ребенка. Собственность Хэмли всегда переходила к «прямым наследникам мужского пола, рожденным в законном браке». Был ли в данном случае брак законным? Осборн, казалось, нисколько в этом не сомневался. Да он никогда, похоже, об этом и не задумывался. И если он, муж, был столь беспечен, еще менее можно было ожидать предусмотрительности от Эме, доверчивой жены. И кто знал, какими несчастьями могла обернуться в будущем малейшая тень сомнения в законности этого брака? Как-то вечером Роджер, сидя подле томного, равнодушного и праздного Осборна, стал расспрашивать его о подробностях его женитьбы. Осборн догадывался, к чему клонит Роджер. Не то чтобы ему была безразлична законность положения своей жены, но он был в это время не в настроении и не желал, чтобы его беспокоили. Получалось что-то вроде рефрена Скандинавской Пророчицы у Грея: «Дай мне покой, оставь меня, оставь».

— Но все же постарайся рассказать мне, как вы это устроили.

— Как ты утомителен, Роджер!

— Возможно. Рассказывай.

— Я же говорил тебе — нас поженил Моррисон. Помнишь старину Моррисона из Тринити?

— Да, самый добрый и пустоголовый малый на свете.

— Ну вот, он принял духовный сан. Экзамен на священнический сан так его утомил, что он выпросил у отца пару сотен для путешествия на Континент. Он собирался ехать в Рим, потому что слыхал, что там очень приятные зимы. Поэтому в августе он оказался в Метце.

— Не понимаю почему.

— И он тоже. Он, знаешь, никогда не был силен в географии и думал, что Метц, произнесенный на французский манер, должен находиться на пути к Риму. Кто-то сказал ему это в шутку. Однако для меня получилось очень удачно, что мы встретились, потому что я решил жениться, и как можно скорее.

— Но ведь Эме — католичка?

— Ну да! Но, видишь ли, я-то нет. Не думаешь же ты, что я мог бы причинить ей зло, Роджер? — возмущенно спросил Осборн, вспыхнув и выпрямившись в кресле.

— Нет! Я уверен, ты ни за что не сделал бы этого. Но, видишь ли, скоро должен родиться ребенок, а это имение переходит к «прямому наследнику мужского пола». И вот поэтому я хочу знать — законен этот брак или нет? И мне кажется, что вопрос этот довольно щекотливый.

— Ну, — сказал Осборн, снова откидываясь на спинку кресла, — если все дело в этом, я полагаю, ты — следующий прямой наследник мужского пола, а тебе я могу доверять как самому себе. Я знаю, что мой брак bona fide по намерению, и верю, что он законный по факту. Мы тогда поехали в Страсбург, и Эме взяла с собой свою знакомую — добрую пожилую француженку — как подружку невесты и как сопровождающую, а потом мы пошли к мэру — префекту, или как его называют? По-моему, Моррисону все это развлечение пришлось по вкусу. Я подписал всякие бумаги в префектуре. Я их почти не читал — из страха перед чем-нибудь таким, чего я по совести подписать не смогу. Это был самый надежный план. Эме все время так дрожала, что я боялся, как бы она не упала в обморок. Потом мы отправились в ближайшую английскую часовню в Карлсруэ, а капеллан оказался в отъезде, и Моррисон легко получил разрешение воспользоваться часовней, и на следующий день мы обвенчались.

— Но ведь была же необходима какая-то регистрация или выдача свидетельства?

— Моррисон сказал, что выполнит все формальности, — должен же он знать свое дело. Я ему неплохо заплатил за это.

— Ты должен жениться снова, — сказал Роджер после короткой паузы, — и сделать это до рождения ребенка. Есть у тебя свидетельство о браке?

— По-моему, оно где-то у Моррисона. Но я уверен, что я законно женат в соответствии с законами и Англии, и Франции, в самом деле уверен, старина. У меня где-то лежат и бумаги от префекта.

— Не важно, ты женишься снова, в Англии. Эме посещает римско-католическую часовню в Престхэме?

— Да. Она такая милая, я ни за что на свете не стал бы ее огорчать из-за ее религии.

— Тогда вы поженитесь и там, и в церкви того прихода, в котором она живет, — решительно сказал Роджер.

— По-моему, это масса беспокойства, ненужного беспокойства, и ненужных расходов, — сказал Осборн. — Почему нельзя оставить все как есть? Ни Эме, ни я никогда не сможем превратиться в негодяев и отрицать законность нашего брака, и, если родится мальчик, а наш отец умрет и я умру, я ведь знаю, что ты, старина, обойдешься с ним по справедливости, знаю так же точно, как о самом себе!

— А если уж заодно умру и я? Сооруди гекатомбу разом из всех наличествующих Хэмли. Кто тогда наследует как потомок мужского пола?

Осборн на минуту задумался.

— Один из ирландских Хэмли, я полагаю. По-моему, они — народ нуждающийся. Возможно, ты и прав. Но к чему такие мрачные предчувствия?

— Закон заставляет быть предусмотрительным в таких делах, — сказал Роджер. — Итак, я съезжу к Эме на следующей неделе, когда буду в городе, и к твоему приезду сделаю все необходимые приготовления. Я думаю, тебе будет спокойнее, если все это будет сделано.

— Мне точно будет спокойнее, если у меня появится возможность повидать мою малышку, это верно. Но что у тебя за дела в городе? Хотел бы я иметь деньги, чтобы разъезжать, как ты, а не сидеть вечно взаперти в этом скучном старом доме.

Осборн время от времени бывал склонен сравнивать свое положение с положением Роджера тоном жалобы, забывая, что и то и другое было следствием характера, а также о том, что Роджер отдавал такую большую долю своего дохода на содержание жены брата. Но если бы эта невеликодушная мысль Осборна была со всей отчетливостью явлена его совести, он бы совершенно искренне ударял себя в грудь, восклицая: «Mea culpa!» Просто он был слишком ленив для того, чтобы обращаться к своей совести без посторонней помощи.

— Я бы и не подумал ехать, — сказал Роджер, покраснев так, словно его обвинили в трате чужих денег, а не его собственных, — если бы не дело. Мне написал лорд Холлингфорд: он знает, как мне нужна работа, и слышал о чем-то, что считает подходящим. Вот его письмо — прочти, если хочешь. Но в нем ничего не сказано определенно.

Осборн прочел письмо и вернул его Роджеру. Помолчав минуту-другую, он спросил:

— Почему тебе нужны деньги? Мы слишком много берем у тебя? Для меня это ужасный стыд, но что я могу сделать? Только дай мне совет — чем заняться, и я последую ему завтра же.

— Выбрось это из головы! Должен же я когда-то найти дело для себя, вот я и присматривался. К тому же я хочу, чтобы отец продолжил заниматься своим осушением: ему это было бы полезно и для здоровья, и для состояния духа. Если я смогу предоставить ему какую-то часть нужных для этого денег, вы оба будете выплачивать мне проценты до возвращения капитала.

— Роджер, ты — провидение нашей семьи! — воскликнул Осборн в порыве внезапного восхищения поведением брата, забывая сравнить его со своим.

Таким образом, Роджер уехал в Лондон, а за ним последовал Осборн, и в течение двух-трех недель Гибсоны не видели братьев. Но как волна сменяет волну, так один интерес сменяется другим. «Семейство», как их называли, приехало на осень в Тауэрс, и опять дом был полон посетителей, и слуги, кареты и ливреи из Тауэрс вновь замелькали на двух улицах Холлингфорда, как это десятки лет происходило в осеннее время.

Так изо дня в день движется круговорот жизни. Миссис Гибсон находила перспективу общения с обитателями поместья гораздо более волнующей, чем визиты Роджера или более редкие посещения Осборна Хэмли. Синтия издавна питала неприязнь к этому знатному семейству, которое так много выказывало внимания ее матери и так мало — ей в те дни, когда маленькой девочкой она жаждала любви и не находила ее. Кроме того, ей не хватало ее покорного раба. Хотя она не испытывала к Роджеру и тысячной доли того, что он испытывал к ней, тем не менее находила весьма приятным, что человек, внушающий ей бесспорное уважение, пользующийся уважением окружающих, был покорен ее взгляду, с радостью исполнял каждое едва высказанное ею пожелание, что для него всякое произнесенное ею слово было перл, всякий поступок — явление небесной благодати и что в мыслях его она царила безраздельно. Она не пребывала в скромном неведении о своих чарах, но и не была при этом тщеславной. Она знала о его обожании, и, когда теперь, в силу обстоятельств, оказалась его лишена, ей его очень не хватало. Граф и графиня, лорд Холлингфорд и леди Харриет, лорды и леди вообще, ливреи, платья, ягдташи с дичью и слухи о прогулках верхом ничего для нее не значили в сравнении с отсутствием Роджера. И все же она не любила его. Нет, она его не любила. Молли знала, что Синтия его не любит, и испытывала гнев, когда раз за разом ей приходилось убеждаться в этом. О собственных чувствах Молли не знала. Роджер не испытывал большого интереса к тому, каковы они могут быть, тогда как сама жизнь его, казалось, зависела от того, что чувствует и думает Синтия. Молли безошибочно читала в сердце своей сестры и знала, что Синтия Роджера не любит. Молли готова была плакать слезами горького сожаления о неоцененном сокровище, лежащем у ног Синтии, и это было бы бескорыстное сожаление. Это была та самая извечная пылкая нежность:

Любовь Синтии была луной, к которой стремился Роджер, и Молли знала, что она далека и недостижима, иначе напрягла бы все силы сердца, чтобы дотянуться до нее ради Роджера.

«Я — его сестра, — говорила она себе. — Те давние узы не разорваны, хотя он слишком поглощен Синтией, чтобы говорить о них сейчас. Его мать называла меня Фанни, и это было словно удочерение. Я должна ждать, наблюдать и смотреть — не могу ли я сделать что-нибудь для своего брата».

Как-то раз леди Харриет приехала навестить Гибсонов или, скорее, миссис Гибсон, которая была по-прежнему ревниво озабочена тем, чтобы кто-нибудь, кроме нее, не счел себя состоящим в близких отношениях со знатным семейством или хотя бы посвященным в его планы. Мистер Гибсон мог знать столько же, сколько и она, но его профессия обязывала к сохранению тайны. За пределами семейного круга она предполагала соперника в мистере Престоне, и он, зная об этом, с азартом поддразнивал ее, изображая посвященность в семейные планы и деловые подробности, ей неизвестные. В своем доме она ревниво относилась к тому расположению, которое леди Харриет явно возымела к ее падчерице, и исподтишка изобретала способы ставить преграды на пути слишком частого общения между ними. Эти преграды напоминали рыцарский щит из старой сказки, золотой с одной стороны и серебряный — с другой, который видели два путника, приближаясь к нему с противоположных сторон. Только леди Харриет видела ровное и яркое золотое сияние, а бедная Молли — лишь тусклый и тяжелый свинец. Леди Харриет говорилось, что «Молли нет дома; она будет очень жалеть, что разминулась с вами, но она должна была повидаться со старыми друзьями своей матери, которых ей не следует забывать: как я ей сказала, постоянство — это все. Ведь это у Стерна, по-моему, сказано: „Своих и своей матери друзей не забывай“. Но, дорогая леди Харриет, вы ведь дождетесь ее, правда? Я знаю, как вы ее любите. Я даже, — добавляла она с притворной игривостью, — иногда говорю, что вы приходите больше для того, чтобы повидать ее, чем вашу бедную старую Клэр».

А Молли перед тем было сказано:

— Сегодня утром здесь будет леди Харриет. Я не могу допустить, чтобы в это время пришел кто-то еще. Накажи Марии, чтобы она говорила всем, что меня нет дома. Леди Харриет всегда надо так много рассказать мне! Дорогая леди Харриет! Я знала все ее секреты с тех пор, как ей было двенадцать лет. Вы обе не должны нам мешать. Она, конечно, попросит позвать тебя, просто из вежливости, но, если ты придешь, ты только помешаешь нам, как это было в прошлый раз. Мне неприятно это говорить, но, по-моему, это было очень навязчиво.

— Мария сказала мне, что она просила позвать меня, — сказала Молли.

— Недопустимо навязчиво, — продолжала миссис Гибсон, почти не замечая, что ее перебили, и лишь воспользовавшись этим, чтобы усилить свое порицание, пропуская мимо ушей объяснение Молли. — Я считаю, что на этот раз должна оградить ее светлость от возможности такого вторжения, позаботившись, чтобы тебя, Молли, не было дома. Лучше сходи на ферму Холли и узнай, почему так и не прислали сливы, которые я заказывала.

— Я схожу, — вызвалась Синтия. — Для Молли это слишком далеко. У нее была сильная простуда, и она еще не совсем оправилась после этих двух недель. Я люблю далекие прогулки. А если ты хочешь убрать Молли с дороги, мама, то отправь ее к сестрам Браунинг. Они ей всегда рады.

— Я никогда не говорила, что хочу «убрать Молли с дороги», Синтия, — ответила миссис Гибсон. — Ты всегда выражаешься в такой преувеличенной, я бы даже сказала, вульгарной манере. Молли, милая моя, не может быть, чтобы ты меня так неправильно поняла. Это только ради леди Харриет.

— Я боюсь, что не смогу дойти до фермы Холли. Это очень далеко. Папа мог бы передать им. Синтии совсем не нужно идти.

— Ну что ж! Я никогда ни от кого не требую делать что-то через силу. Ладно, придется обойтись без варенья из этих слив! Может быть, ты и в самом деле сходишь повидаться с мисс Браунинг? Можешь побыть у нее подольше — ты знаешь, как ей это приятно. И спроси от моего имени: прошла ли простуда мисс Фиби? Они были подругами твоей матери, дорогая, и я ни за что не допущу, чтобы ты прервала старые дружеские связи. «Постоянство превыше всего» всегда, как ты знаешь, было моим девизом, и память об умерших следует хранить постоянно.

— А куда мне пойти, мама? — спросила Синтия. — Хотя леди Харриет и не так благосклонна ко мне, как к Молли, скорее совсем наоборот, однако она может спросить обо мне, так что уж лучше уйти от греха подальше.

— Верно, — задумчиво произнесла миссис Гибсон, не замечая насмешки в словах Синтии. — Гораздо менее вероятно, что она пошлет за тобой, дорогая. Я думаю, ты можешь, пожалуй, остаться дома. А можешь пойти на ферму Холли — мне все-таки так хочется этих слив! Или можешь побыть здесь, в столовой, знаешь ли, чтобы успеть изящно накрыть на стол, если она надумает остаться ко второму завтраку. Дорогая леди Харриет так непредсказуема! Мне не хочется, чтобы она думала, будто мы делаем какие-то особые приготовления, потому что она осталась. «Элегантная простота, — говорю я ей, — вот к чему мы всегда стремимся». Но все-таки ты могла бы поставить парадный сервиз, принести цветы, узнать у кухарки, что у нее есть к обеду такого, что можно было бы подать к завтраку, и устроить все так, чтобы это выглядело и привлекательно, и impromptu, и естественно. Я считаю, тебе лучше остаться дома, Синтия, а потом ты могла бы зайти за Молли к мисс Браунинг, попозже днем, и вы бы вдвоем прогулялись.

— После того, как леди Харриет благополучно исчезнет! Я поняла, мама. Марш отсюда, Молли. Поторопись, а то приедет леди Харриет и пожелает видеть тебя так же, как и маму. Я постараюсь забыть, куда ты идешь, чтобы никто от меня не узнал, где ты, и поручусь в том, что мама потеряла память.

— Дитя мое, ну что за чепуху ты несешь! Ты меня совсем с толку сбила своими глупостями, — сказала миссис Гибсон, раздраженная и выбитая из колеи, как это обычно случалось с ней под градом лилипутских стрел, посылаемых Синтией. Она тут же прибегла к своему привычному и весьма беспомощному способу ответного удара, оказав знак своего благоволения Молли, который ни в малейшей степени не огорчил Синтию. — Молли, дорогая, сейчас очень холодный ветер, хотя и солнечно. Ты бы накинула мою индийскую шаль — это будет к тому же и очень красиво с твоим серым платьем, алое на сером. Я бы не каждому ее одолжила, но ты так аккуратна.

— Спасибо, — ответила Молли, оставив миссис Гибсон в некотором недоумении относительно того, будет принято ее предложение или нет.

Леди Харриет пожалела, что не застала Молли, но поскольку она была вполне согласна с трюизмом миссис Гибсон относительно «постоянства» и «старых друзей», то не видела причины говорить далее на эту тему, а опустилась в небольшое низкое кресло, поставив ноги на каминную решетку. Эта ярко блестящая стальная решетка была под строжайшим запретом для всех домашних и плебейских ног, и даже сама эта поза, если ее принимали, почиталась вульгарной и говорящей о невоспитанности.

— Вот и прекрасно, дорогая леди Харриет! Вы представить себе не можете, какое это удовольствие для меня — приветствовать вас у моего очага в моем скромном доме.

— Скромном! Ну-ну, Клэр, это уж, прошу прощения, чушь. Я никак не могу назвать эту милую маленькую гостиную частью «скромного дома». Она так удобна, в ней столько всяких очаровательных вещиц!

— Ах, как мала она должна вам казаться! Даже мне поначалу пришлось привыкать к ней.

— Что ж, возможно, наша классная комната была больше, но вспомните, какой пустой и голой она была — ничего, кроме сосновых столов, покрытых клеенкой, и парт. О, право, Клэр, я совершенно согласна с мамой, которая все время говорит, что вам очень повезло. А мистер Гибсон! Какой приятный, какой прекрасно образованный человек!

— Да, это правда, — медленно промолвила его жена, словно не желая сразу же расставаться со своей ролью жертвы обстоятельств. — Он очень приятный. Очень. Только мы так мало видим его! И конечно, он приезжает домой усталый, голодный, и ему не до разговоров со своей семьей, а хочется поскорее уйти спать.

— Ну, полно, полно вам, — сказала леди Харриет. — Теперь моя очередь. Мы выслушали жалобы жены врача, теперь слушайте стенания дочери пэра. Наш дом так переполнен гостями! Я сегодня к вам приехала буквально за одиночеством.

— За одиночеством?! — воскликнула миссис Гибсон. — Вы хотите остаться в одиночестве? — спросила она огорченно.

— Да нет же, глупенькая вы милая женщина! Моему одиночеству нужен слушатель, которому я могу сказать: «Как прекрасно одиночество!» Но я устала от обязанности развлекать. Папа такой радушный человек — он каждого встреченного приятеля зовет приехать погостить. Мама по-настоящему больна, но она не желает расставаться с репутацией здорового человека, потому что всю жизнь считала болезнь отсутствием самоконтроля. Поэтому ее утомляет и тревожит толпа людей, которые с разинутыми ртами ждут каких-нибудь развлечений, как выводок птенцов в гнезде. Поэтому мне и приходится быть птицей-родителем и рассовывать корм в их желтые кожистые клювы, а они его заглатывают прежде, чем я успеваю придумать, где найти новый. О, это развлечение в самом буквальном, самом тоскливом смысле этого слова. Так что сегодня утром я выдумала несколько разных предлогов и приехала сюда за тишиной и утешительной возможностью пожаловаться!

Леди Харриет откинулась на спинку кресла и зевнула. Миссис Гибсон взяла ее светлость за руку и ласково проворковала:

— Бедная леди Харриет!

Помолчав, леди Харриет выпрямилась в кресле и сказала:

— Я считала вас своим главным авторитетом в вопросах морали, когда была маленькой девочкой. Скажите мне, вы считаете, что лгать дурно?

— Дорогая! Как можно задавать такой вопрос? Разумеется, это очень дурно, даже очень грешно, можно сказать. Но я же знаю, что вы просто шутили, когда говорили, что солгали.

— Нет, совсем не шутила. Я солгала самым что ни на есть настоящим образом. Я сказала: «Я обязана поехать в Холлингфорд по делу», тогда как правда заключалась в том, что никакого обязательства не было: одно только нестерпимое желание освободиться на час-другой от своих гостей, а мое единственное дело — приехать сюда, зевать, жаловаться и сидеть развалясь, в свое удовольствие. Я и правда думаю, что у меня нехорошо на душе из-за того, что я наврала, как выражаются дети.

— Но дорогая леди Харриет, — сказала миссис Гибсон, слегка недоумевая, что же на самом деле означают слова, которые вертятся у нее на языке, — я уверена, что вы думали, что имели в виду то, что вы говорили, когда говорили это.

— Нет, не думала, — вставила леди Харриет.

— И, кроме того, виноваты эти надоедливые люди, которые довели вас до такого состояния. Да, это, конечно же, их вина, а не ваша. Ну и потом, вы ведь знаете, что такое светские условности, — ах, как они сковывают человека!

Леди Харриет помолчала с минуту, а потом спросила:

— Скажите мне, Клэр, вам ведь случалось лгать?

— Леди Харриет! По-моему, вы могли бы знать меня лучше, но я понимаю, что вы не то хотели сказать.

— Нет, именно то. Во всяком случае, вам, должно быть, приходилось лгать для благой цели. Как вы себя чувствовали после этого?

— Если бы когда-нибудь пришлось, я бы чувствовала себя ужасно. Я умерла бы от угрызений совести. «Правду, только правду и ничего, кроме правды» — мне всегда казалось, что это такие прекрасные слова. Ну и притом, в моей натуре столько несгибаемости, а в нашей сфере жизни так мало соблазнов, и если мы скромны, то мы и просты, и не скованы этикетом.

— Значит, вы очень осуждаете меня? Если меня осудит кто-нибудь другой, мне не будет так неприятно из-за того, что я сказала сегодня утром.

— Я никоим образом никогда не осуждала вас, даже в самой глубине души, дорогая леди Харриет! Осуждать вас! Это была бы самонадеянность с моей стороны.

— Я, пожалуй, заведу себе исповедника! И это будете не вы, Клэр, потому что вы всегда были слишком снисходительны ко мне. — Помолчав, она продолжила: — Вы не накормите меня завтраком, Клэр? Я не собираюсь возвращаться домой раньше трех. Столько времени мне потребуется на мое «дело», как оповестили народ в Тауэрс.

— Разумеется. С великой радостью! Только, знаете, мы ведь очень просты в своих привычках.

— О, мне довольно хлеба с маслом и, может быть, немного холодного мяса — не надо никаких хлопот, Клэр. Вы, может быть, в это время обедаете? Позвольте мне посидеть с вами как члену семьи.

— Непременно. Я не стану ничего менять — будет так приятно, что вы разделите с нами семейную трапезу, дорогая леди Харриет. Но обедаем мы поздно — сейчас только второй завтрак. Огонь почти погас! Я обо всем позабыла за нашим приятным тет-а-тет!

Она дважды позвонила — с большой отчетливостью и долгой паузой между двумя звонками. Мария внесла уголь.

Но этот сигнал был понят еще и Синтией — так же хорошо, как понимались слова «Зала Аполлона» слугами Лукулла. Пара куропаток, предназначавшаяся для обеда, была мгновенно поставлена на огонь, вынута самая лучшая посуда, на столе появились цветы и фрукты, размещенные с присущим Синтии умением и вкусом. Поэтому, когда было объявлено, что кушать подано, и леди Харриет вошла в столовую, она не могла не подумать, что извинения хозяйки были излишни; она все более и более убеждалась в том, что Клэр живется очень недурно. К ним присоединилась Синтия, хорошенькая и элегантная, как всегда, но почему-то она не расположила к себе леди Харриет, которая лишь отметила про себя ее несомненное сходство с матерью. В ее присутствии беседа пошла на более общие темы. Леди Харриет сообщила некоторые новости из числа тех, что не имели большого значения для нее самой, но обсуждались в кругу гостей, собравшихся в Тауэрс.

— Предполагалось, что лорд Холлингфорд тоже будет с нами, — сказала она среди всего прочего, — но он обязан или считает, что он обязан, — что одно и то же — оставаться в городе из-за этого наследства Крайтона.

— Наследство? Лорду Холлингфорду? Как я рада!

— Не спешите радоваться. Для него это одни заботы. Вы разве не слышали об этом эксцентричном богаче, мистере Крайтоне, недавно умершем, который (вдохновленный примером лорда Бриджуотера, я думаю) оставил некоторую сумму денег в руках попечителей, один из которых — мой брат, с тем чтобы они отправили человека с тысячей превосходных качеств в научную экспедицию с целью привезти из нее образцы фауны отдаленных земель, чтобы положить начало музею, который будет назван Крайтоновским музеем и таким образом прославит в веках имя его основателя. Такие вот разнообразные формы принимает человеческое тщеславие. Иногда оно стимулирует филантропию, а иногда — любовь к науке!

— Мне это кажется очень похвальной и полезной целью, — осторожно сказала миссис Гибсон.

— Может быть, с точки зрения общественного блага так оно и есть. Но это довольно утомительно лично для нас, потому что держит Холлингфорда в Лондоне, точнее, между Лондоном и Кембриджем — и оба эти места пусты и скучны донельзя, — как раз когда он нам нужен здесь, в Тауэрс. Все это должно было решиться уже давно, и существует некоторая опасность, что срок завещания истечет. Два других попечителя поспешили уехать на континент, всецело, как они говорят, полагаясь на его суждение, а на самом деле — увиливая от ответственности. Ему, однако, это все, по-моему, нравится, так что мне ворчать не следует. Он считает, что очень удачно нашел нужного ему человека, к тому же в этом графстве: молодого Хэмли из Хэмли, если только его отпустит колледж, потому что он — стипендиат Тринити, первый отличник выпуска или что-то в этом роде, и они не так глупы, чтобы послать такого человека на съедение львам и тиграм!

— Это Роджер Хэмли! — воскликнула Синтия. Глаза ее сияли, щеки пылали.

— Он не старший сын и вряд ли может называться «Хэмли из Хэмли», — заметила миссис Гибсон.

— Этот молодой человек Холлингфорда — стипендиат Тринити, как я уже сказала.

— Тогда это мистер Роджер Хэмли, — подтвердила Синтия. — Какая новость будет для Молли, когда она вернется!

— А какое отношение это имеет к Молли? — спросила леди Харриет. — Разве… — И она взглянула на миссис Гибсон. Та в ответ бросила многозначительный и очень выразительный взгляд на Синтию, которая, впрочем, этого не заметила.

— О нет! Вовсе нет. — И миссис Гибсон слегка кивнула в сторону дочери, словно говоря: «Если уж кто, так она».

Леди Харриет взглянула на хорошенькую мисс Киркпатрик с новым интересом. Ее брат отзывался об этом молодом мистере Хэмли так, что всякий связанный с этим чудом природы был достоин пристального внимания. Затем, вновь вспомнив о Молли после того, как было названо ее имя, леди Харриет спросила:

— А где же сейчас Молли? Я бы хотела повидать своего маленького ментора. Я слышала, она очень выросла с тех пор.

— О, стоит ей только начать сплетничать с этими мисс Браунинг, ее домой не дождешься.

— Мисс Браунинг? Как я рада, что вы их упомянули! Я их очень люблю. Пэкси и Флэпси! В отсутствие Молли я могу их так называть. Я схожу повидать их, прежде чем поеду домой, и тогда, может быть, увижу мою милую маленькую Молли. Знаете, Клэр, мне очень пришлась по душе эта девочка.

Таким образом, миссис Гибсон, после всех принятых ею предосторожностей, была вынуждена смириться с тем, что леди Харриет рассталась с ней на полчаса раньше, чем сделала бы это при иных обстоятельствах, ради того, чтобы (как выразилась про себя миссис Гибсон) «водить компанию с низами», навестив сестер Браунинг.

Но Молли уже ушла к приходу леди Харриет.

Молли шла по длинной дороге к ферме Холли, чтобы заказать сливы, в порядке покаяния. Она почувствовала гнев, когда была удалена из дому с помощью такого очевидного маневра, к которому прибегла мачеха. Понятное дело, она не встретила Синтию и поэтому теперь шла одна по приятной сельской дороге с поросшими травой обочинами и высокими живыми изгородями по сторонам, ничем не напоминающей современный сельский вид. Поначалу она чувствовала неловкость, задаваясь вопросом о том, насколько правильно было оставлять без внимания мелкие домашние изъяны, искажения правды, которые стали господствовать в доме со времени второго брака ее отца. Она знала, что очень часто ей хотелось воспротивиться, но она не делала этого, стремясь оберегать отца от любого разлада; по его лицу она догадывалась, что временами и он осознает, что некоторые вещи, причиняющие ему боль, показывают, что стандарты поведения его жены не так высоки, как он бы того желал. Молли не могла решить, правильно или нет было это молчание. С юным отсутствием терпимости, с отсутствием жизненного опыта, который учит, как велика сила обстоятельств и соблазна, она часто готова была высказать мачехе неприятную правду. Но пример отцовского молчания и нередко какое-нибудь проявление доброты со стороны миссис Гибсон (которая, на свой манер и пребывая в добром расположении духа, бывала очень добра к Молли) заставляли ее молчать.

В этот вечер, за обедом, миссис Гибсон пересказала свой разговор с леди Харриет, по своему обыкновению придав ему густонасыщенный индивидуальный оттенок, сообщив почти обо всем, что говорилось, но при этом дав понять, что еще очень многое было сказано совершенно конфиденциально и потому повторению не подлежит. Ее аудитория из трех человек слушала, почти не перебивая и, пожалуй, не проявляя особого внимания к тому, что она говорила, пока речь не зашла об отсутствии лорда Холлингфорда, который пребывает в Лондоне, и о причине этого.

— Роджер Хэмли отправляется в научную экспедицию! — воскликнул мистер Гибсон, внезапно оживившись.

— Да. Пока что это не решено окончательно, но поскольку лорд Холлингфорд — единственный из всех попечителей, который проявляет к этому хоть какой-то интерес… и к тому же сын лорда Камнора… это почти определенно.

— Я считаю, у меня должен быть голос в этом вопросе, — сказал мистер Гибсон и снова погрузился в молчание, но продолжал после этого прислушиваться к разговору.

— Он надолго уедет? — спросила Синтия. — Нам его будет очень недоставать.

Губы Молли шевельнулись, произнося «да», но звука не было слышно. В ушах у нее стоял гул, как будто хотя остальные и продолжали беседу, но произносимые ими слова казались неясны и расплывчаты, служили лишь намеками на слова и были никак не связаны с этой громадной новостью. Всем остальным казалось, что она, как обычно, сидит за обедом, а если она молчит, значит одним слушателем больше у потока болтовни миссис Гибсон и замечаний мистера Гибсона и Синтии.

_________________

 Томас Грей (1716–1771), «Происхождение Одина» (1768).

 Подлинный (лат.).

 «Моя вина!» (лат.).

 Цитата, приписываемая Стерну, принадлежит миссис Гибсон.

 Импровизацией (фр.).

 Лукулл давал своим слугам указания о количестве и статусе гостей на пиру, называя назначенную для него залу.

Отправить