ГЛАВА 29
ТАЙНАЯ ВОЙНА

В течение месяцев, прошедших со времени смерти миссис Хэмли, Молли не раз задумывалась о тайне, которую нечаянно узнала в тот последний день в библиотеке Холла. Ее неопытному уму представлялось настолько непостижимо странным и неслыханным, что человек может быть женат и при этом не жить вместе со своею женой, что сын может связать себя священными узами брака, оставив в неведении об этом отца и не будучи признанным в качестве мужа кого-то известного или неизвестного людям, с которыми он повседневно общается, что порой ей казалось, будто эти краткие десять минут неожиданного открытия просто привиделись ей во сне.

Роджер только раз мельком упомянул об этом предмете, а Осборн с того самого дня хранил о нем полное молчание. Ни в едином его взгляде не было ни малейшего намека, можно даже было подумать, что этот предмет исчез из его мыслей. При следующей встрече с Молли их мысли были заняты великим и печальным событием — смертью миссис Хэмли, а затем наступил долгий перерыв в общении, так что ей порой казалось, что оба брата, должно быть, забыли, что она узнала их важную тайну. Она даже сама нередко замечала, что начисто забывает об этом. Но, должно быть, тайна неосознанно хранилась в ее памяти и позволила ей понять истинную природу чувств Осборна по отношению к Синтии. Во всяком случае, Молли ни разу, ни на миг не предположила, что его мягкая и добрая манера обращения с Синтией может быть чем-либо иным, чем дружеская вежливость. Как ни странно, в эти последние дни Молли смотрела на отношение к себе Осборна, почти так же как некогда на отношение Роджера, и Осборн казался настолько братски близким ей самой и Синтии, насколько может быть молодой человек, которого они не знали в детстве и который не состоит с ними в каком-либо родстве. Она считала, что под впечатлением смерти матери его манера поведения, а возможно, и характер очень изменились к лучшему. Он перестал быть саркастичным, привередливым, тщеславным и самоуверенным. Она ведь не знала, как часто он напускал на себя этот стиль поведения, дабы скрыть застенчивость или неуверенность, спрятать свою истинную натуру от посторонних.

Манера речи и поведения Осборна, вполне возможно, могла бы быть той же, что и прежде, окажись он вдруг среди новых для него людей, но Молли видела его лишь в их собственном кругу, где он был в положении, бесспорно, близкого человека. И все же, вне всяких сомнений, он изменился к лучшему, хотя, быть может, и не в такой степени, как полагала Молли, и это преувеличение с ее стороны возникло, вполне естественно, из того факта, что он, заметив горячее восхищение Роджера Синтией, отошел в сторону, уступая дорогу брату. Не желая вторгаться в отношения между Роджером и Синтией, он обычно шел беседовать с Молли. Из двух девушек Осборн, пожалуй, отдавал Молли предпочтение: с нею не было необходимости старательно поддерживать разговор, если в данную минуту не было к тому желания, и отношения между ними были того счастливого свойства, когда молчание позволительно и когда нет нужды усилием преодолевать владеющее тобой настроение. Впрочем, порой на Осборна находила прихоть вновь обратиться к своей прежней критической и взыскательной манере, и тогда он имел обыкновение поддразнивать Роджера, настаивая на том, что Молли привлекательнее Синтии.

— Попомни мои слова, Роджер. Через пять лет бело-розовая красота Синтии чуть огрубеет, фигура слегка отяжелеет, тогда как Молли лишь достигнет более совершенной грациозности. Я уверен, что эта девочка еще не перестала расти, — она сейчас определенно выше, чем была, когда я впервые увидел ее прошлым летом.

— Глаза мисс Киркпатрик всегда будут оставаться совершенством. Не представляю, чтобы какие-нибудь другие могли с ними сравниться, — они такие мягкие, серьезные, проникающие в душу, нежные. А какой божественный цвет! Я часто пытаюсь найти что-нибудь в природе, что могло бы сравниться с ними. Они не напоминают фиалки — фиалково-голубой цвет говорил бы о физической слабости зрения. Их цвет не похож на синеву неба — в ней есть что-то жестокое.

— Ну, хватит перебирать оттенки, а то ты словно торговец тканями, а ее глаза — кусочек тесьмы. Скажи просто: «Ее глаза — путеводные звезды», и дело с концом. Я утверждаю, что серые глаза и загнутые черные ресницы Молли оставляют позади всех других молодых женщин, но это все, разумеется, дело вкуса.

И вот теперь оба — и Осборн, и Роджер — уехали. Несмотря на все, что говорила миссис Гибсон о несвоевременности и назойливости визитов Роджера, теперь, когда визиты эти совершенно прекратились, она начала чувствовать, что они вносили очень приятное разнообразие. С ними появлялось дыхание иной жизни, чем та, что царила в Холлингфорде. Роджер и его брат всегда были готовы исполнить бесконечное множество мелких дел, какие только мужчина может сделать для женщин, оказать небольшие услуги, на которые у мистера Гибсона, при его занятости, не хватало времени. Практика доброго доктора ширилась. Он думал, что этим обязан своему возросшему мастерству и опыту, и был бы, вероятно, сильно уязвлен, доведись ему узнать, как много из его пациентов посылали за ним единственно по той причине, что он постоянно пользует обитателей Тауэрс. Нечто в этом роде, по-видимому, было учтено в низком уровне оплаты, установленной с давнего времени семейством Камнор. Сами деньги, получаемые им за посещения Тауэрс, едва покрывали расходы на лошадь, но как некогда, в более молодые свои годы, выразилась леди Камнор:

— Это такое преимущество для человека, только начинающего самостоятельно практиковать, — иметь возможность говорить, что он постоянный доктор в этом доме!

Таким манером престиж был молчаливо продан и оплачен, но ни покупающий, ни продающий не определили природу сделки.

В целом, то, что мистер Гибсон проводил так много времени вне дома, было к лучшему. Порой он и сам думал так, слушая жалобные сетования или милую болтовню жены по поводу совершеннейших пустяков и понимая, как поверхностны и мелочны по своей природе все ее утонченные чувства.

И все же он не позволял себе жалеть о предпринятом им шаге и сознательно закрывал глаза и затыкал уши, игнорируя многие мелочи, которые, как он знал, раздражали бы его, займись он ими вплотную, и в своих одиноких поездках заставлял себя останавливаться мыслью на тех явных преимуществах, которые обрел для себя и своего дома посредством женитьбы. Он получил если не ласковую мать, то несравненную компаньонку для своей дочери, умелую домоправительницу для своего, прежде беспорядочного, хозяйства, изящную и привлекательную женщину во главе своего стола. Кроме того, Синтия немало значила в положительной графе баланса. Она составляла Молли превосходную компанию, и они явно были очень привязаны друг к другу. Женское общество матери и дочери было приятно ему так же, как и его девочке, — когда миссис Гибсон бывает умеренно благоразумна и не чрезмерно сентиментальна, мысленно добавил он и тут же остановился, так как не позволял себе глубже осознавать ее недостатки и слабости, давая им определение. Во всяком случае, она не причиняла вреда и, для мачехи, была на удивление справедлива по отношению к Молли. Она, разумеется, ставила это себе в заслугу и не забывала привлечь внимание к тому, что очень не похожа в этом отношении на других женщин. И тут внезапные слезы выступили на глазах мистера Гибсона при мысли о том, какой тихой и сдержанной стала его маленькая Молли в своем отношении к нему и как раз или два, встретившись с ним на лестнице или еще где-нибудь не на глазах у людей, она останавливала его и целовала в щеку или руку в печальном порыве любви. Но спустя мгновение он начал насвистывать старую шотландскую песенку, слышанную в детстве, которая еще ни разу с тех пор не всплывала в его памяти. Десятью минутами позже он уже был занят туберкулезной опухолью коленного сустава у маленького мальчика и думал о том, как бы облегчить положение несчастной матери, которая целые дни проводила на поденщине, а ночами напролет должна была слушать стоны своего ребенка. И собственные заботы, если они и существовали, представлялись ему такими незначительными в сравнении с суровой реальностью этого безнадежного горя.

Осборн приехал домой первым. В сущности, он вернулся вскоре после отъезда Роджера, но был вял и нездоров и, хотя не жаловался, ощущал постоянную слабость. Поэтому прошло больше недели, прежде чем кто-либо из семьи Гибсон узнал, что он в Холле, да и известно об этом стало лишь случайно. Мистер Гибсон встретил его на дороге неподалеку от Хэмли. Своим острым глазом врача он заметил походку идущего впереди человека прежде, чем узнал, кто это. Поравнявшись с ним, он сказал:

— Осборн, вы ли это? Я думал, передо мной бредет пятидесятилетний старик! Я и не знал, что вы уже вернулись.

— Да, — ответил Осборн. — Я дома уже дней десять. По правде говоря, мне следовало навестить ваших дам — я вроде как обещал миссис Гибсон дать о себе знать, как только вернусь, но дело в том, что я очень нехорошо себя чувствую: этот воздух давит на меня. В доме я почти не могу дышать и, однако, уже устал от этой короткой прогулки.

— Вам лучше вернуться домой сейчас же, а я заеду и осмотрю вас на обратном пути от Роу.

— Нет, не надо, ни в коем случае! — поспешно сказал Осборн. — Отец и так уже раздражен моими отъездами — слишком частыми, как он говорит, хотя я перед этим шесть недель никуда не отлучался. Он приписывает все мое недомогание тому, что я был в отъезде. Он, понимаете, распоряжается деньгами, — добавил Осборн, слегка улыбнувшись, — и я нахожусь в положении наследника без гроша в кармане, меня так и воспитывали… Дело в том, что я должен время от времени уезжать из дому, и, если отец утвердится в своей мысли, что мое здоровье ухудшается вследствие этих отлучек, он вовсе перестанет снабжать меня деньгами.

— Могу я узнать, где вы проводите время, когда вас нет в Хэмли-Холле? — не без некоторого колебания спросил мистер Гибсон.

— Нет, — неохотно ответил Осборн. — Я скажу вам так: я живу у друзей в деревне. Я веду самый здоровый образ жизни: простой, разумный и счастливый. И я сейчас сказал вам больше, чем известно даже моему отцу. Он никогда не спрашивает меня, где я был, и если бы спросил, я бы ему не ответил, — по крайней мере, я так думаю.

Минуту-другую мистер Гибсон молча ехал шагом рядом с Осборном.

— Осборн, в какую бы историю вы ни попали, мой совет — прямо скажите об этом отцу. Я его знаю и знаю, что поначалу он очень рассердится, но потом все образуется, поверьте мне, и так или иначе он найдет деньги, чтобы заплатить ваши долги и освободить вас, если ваше затруднение в этом. Если это какая-то иная неприятность, все равно он вам лучший друг. Именно отчуждение между вами и отцом — причина вашего нездоровья, поверьте мне.

— Нет, — сказал Осборн, — прошу меня простить, но это не так. Я действительно болен. Возможно, мое нежелание встретить недовольство со стороны отца — следствие моего нездоровья, но я уверен в том, что это не причина его. Мой инстинкт говорит мне — со мной и правда что-то неладно.

— Полно, не утверждайте, что ваше чутье мудрее медицинской науки, — бодро сказал мистер Гибсон.

Он спешился и, перекинув поводья через руку, осмотрел язык Осборна, пощупал пульс, задал несколько вопросов, после чего сказал:

— Мы скоро приведем вас в порядок, хотя я предпочел бы еще немного спокойно побеседовать с вами без этого третьего участника, который все время дергает поводья. Если вы сможете приехать к нам завтра к позднему завтраку, у нас будет доктор Николс — он собирается взглянуть на старого Роу, — и у вас будет возможность получить советы от двух докторов вместо одного. А сейчас возвращайтесь домой. Вы получили уже достаточную нагрузку для середины такого жаркого дня. И не хандрите дома, прислушиваясь к бормотанию тупого инстинкта.

— Что еще мне делать? — сказал Осборн. — Мы с отцом друг другу в собеседники не годимся. Все время читать и писать невозможно, особенно если этим ничего не выиграешь. Могу вам сказать, но помните, это строго между нами: я пытался опубликовать некоторые из своих стихов. Никто не умеет так вытряхнуть из вас самомнение, как издатель. Ни один не принял бы их от меня и в подарок.

— Ага! Так вот в чем дело, мастер Осборн! Я так и думал, что у этой физической подавленности — умственная причина. Я бы на вашем месте выбросил это из головы, хотя, я понимаю, мне легко говорить. Попытайте себя в прозе, если не удалось угодить издателям поэзией, но в любом случае не плачьте над пролитым молоком. Но я не могу больше задерживаться. Приезжайте к нам завтра, как я сказал, и глядишь — с помощью мудрости двух врачей и остроумия и безрассудства трех женщин мы, я думаю, немного вас приободрим.

Сказав это, мистер Гибсон сел в седло и ускакал размашистой плавной рысью, хорошо известной деревенским жителям как докторская езда.

«Не нравится мне его вид, — думал мистер Гибсон ночью, сидя над своими записями и мысленно перебирая события дня. — Да к тому же еще и пульс. Но как часто мы все ошибаемся; и десять против одного, что мой тайный враг лежит ближе ко мне, чем его враг — к нему, даже если принять наихудшую точку зрения на его случай».

На следующее утро Осборн появился много раньше второго завтрака, но никто не был против столь раннего его визита. В молодом человеке было заметно мало признаков нездоровья, и те, что были, исчезли под приятным влиянием радушного приема, оказанного ему всеми. Молли и Синтия спешили сообщить ему о разных небольших событиях, случившихся со времени его отъезда, и рассказать о завершении прежде начатых дел. Синтия несколько раз собиралась приступить к веселым и беззаботным расспросам о том, где он был и чем занимался, но Молли, догадываясь об истинных обстоятельствах, всякий раз меняла направление разговора, оберегая Осборна от постылой уклончивости, которую ей, с ее чуткой совестью, было бы тягостнее ощущать за него, чем ему самому. Миссис Гибсон была, по своему обыкновению, в разговоре непоследовательна, любезна и сентиментальна, однако в целом, хотя Осборн и улыбался про себя по поводу многого ею сказанного, все это было успокоительно и приятно. Вскоре к ним присоединились доктор Николс и мистер Гибсон. Они уже успели отчасти обсудить между собой здоровье Осборна, и время от времени острый и внимательный взгляд старого опытного врача с глубоким пониманием обращался на молодого человека.

Потом сели завтракать, и все были веселы и голодны, за исключением хозяйки дома, которая пыталась усмирить свой полуденный аппетит до жантильнейшей из манер и сочла (совершенно ошибочно), что доктор Николс — самый подходящий человек, чтобы на нем испробовать видимость слабого здоровья и получить от него в должном объеме то сочувствие к ее страданиям, которое всякому гостю подобает выказать хозяйке, сетующей на свое хрупкое здоровье. Старый доктор был слишком хитер, чтобы попасть в такую ловушку. Он раз за разом предлагал ей самые грубые из кушаний, стоящих на столе, и под конец посоветовал, если ей не нравится холодная баранина, попробовать ее с маринованным луком. Глаза его при этом лукаво поблескивали, и юмор был вроде бы очевиден для всякого наблюдателя, но мистер Гибсон, Синтия и Молли в этот момент дружно нападали на Осборна по поводу некоего высказанного им литературного пристрастия, и миссис Гибсон оказалась целиком во власти доктора Николса. Она без сожаления оставила общество джентльменов, когда завтрак окончился, и в дальнейшем, говоря о докторе Николсе, называла его не иначе как «этот медведь».

Осборн через некоторое время поднялся наверх и, по своему давнему обыкновению, принялся перебирать новые книги и расспрашивать девушек об их занятиях музыкой. Мистер Гибсон должен был отправиться по нескольким вызовам и оставил их втроем, и через некоторое время они перебрались в сад. Осборн расположился на стуле, Молли занялась подвязыванием гвоздик, Синтия с беззаботной грацией собирала цветы.

— Надеюсь, вы заметили разницу в наших занятиях, мистер Хэмли. Молли, как видите, посвящает себя пользе, я — украшению. А скажите, пожалуйста, к какому роду занятий вы отнесете то, что делаете сами? По-моему, вы могли бы помочь одной из нас вместо того, чтобы сидеть с видом гранд-сеньора.

— Не представляю, что я могу сделать, — ответил он несколько жалобным тоном. — Я хотел бы принести пользу, но не знаю как, а время чисто украшательной работы для меня прошло. Боюсь, вам придется позволить мне бездельничать. К тому же меня основательно утомили все эти расспросы и манипуляции двух добрых докторов.

— Как, не хотите же вы сказать, что они проделывали это над вами с самого завтрака! — воскликнула Молли.

— Именно так, и продолжали бы до сих пор, если бы, по счастью, не появилась миссис Гибсон.

— Мне казалось, мама вышла некоторое время тому назад, — заметила Синтия, ухватив обрывок разговора, порхая взад и вперед среди цветов.

— Она вошла в столовую минут пять тому назад. Она нужна вам? Я вижу, как она сию минуту проходит через холл, — сказал Осборн и привстал со стула.

— О, совсем нет! — ответила Синтия. — Просто она вроде бы так спешила выйти тогда, что я была уверена — она уже давно ушла. Ей надо было исполнить какое-то поручение леди Камнор, и она думала, что еще успеет перехватить экономку: та всегда ездит в город по четвергам.

— Семейство приедет в Тауэрс этой осенью?

— Должно быть. Но я не знаю и не очень этим интересуюсь. Они не слишком доброжелательно ко мне относятся, — продолжила Синтия, — а я не настолько великодушна, чтобы в ответ испытывать доброжелательность к ним.

— Мне кажется, столь необыкновенный изъян в их проницательности должен бы вызвать у вас интерес к ним как к людям чрезвычайно необычным, — сказал Осборн с тщательно обдуманной галантностью.

— Не комплимент ли это? — спросила Синтия, помолчав с видом комического глубокомыслия. — Если мне делают комплимент, пусть он будет кратким и понятным. Я слишком глупа, чтобы отыскивать скрытый смысл.

— Значит, вы предпочитаете такие высказывания, как «Вы очень хорошенькая» или «У вас очаровательные манеры». А вот я ставлю себе в заслугу, что заворачиваю свои леденцы в изящные обертки.

— Тогда, пожалуйста, записывайте свои комплименты, а я на досуге буду делать грамматический разбор.

— Нет! Это было бы слишком хлопотно. Я пойду на компромисс и к следующему разу научусь ясности.

— О чем вы там говорите? — спросила Молли, опираясь на свою легкую лопатку.

— Это всего лишь дискуссия о наилучшем способе преподносить комплименты, — сказала Синтия, вновь подхватывая цветочную корзинку, но не удаляясь настолько, чтобы нельзя было продолжать беседу.

— Я их не люблю при любом способе, — сказала Молли. — Но наверное, с моей стороны, это просто «виноград зелен».

— Чепуха! — ответил Осборн. — Рассказать вам, что я слышал о вас на бале?

— А хочешь я наведу мистера Престона на разговор о тебе? — спросила Синтия. — Это все равно что повернуть кран: в момент хлынет такой поток приятных речей! — Ее губы презрительно скривились.

— О тебе — возможно, — сказала Молли, — но не обо мне.

— О любой женщине. Это его представление о том, как быть любезным. Если не веришь мне, Молли, я поставлю опыт — и ты увидишь, с каким успехом.

— Нет! Пожалуйста, не надо! — поспешно сказала Молли. — Я так не люблю его!

— Почему? — спросил Осборн, у которого эта горячность вызвала некоторое любопытство.

— Не знаю. Он никогда не понимает, что чувствует другой человек.

— Ему было бы безразлично, даже если бы он и понимал, — сказала Синтия. — Хотя мог бы и замечать, в какие моменты его присутствие неприятно.

— Если он желает остаться, ему безразлично, приятно его присутствие или нет.

— Знаете, это очень интересно, — сказал Осборн. — Это как строфа и антистрофа в греческом хоре. Продолжайте, пожалуйста.

— А вы разве не знаете его? — спросила Молли.

— Знаю, в лицо. И когда-то нас, кажется, друг другу представляли. Но ведь мы в Хэмли гораздо дальше от Эшкомба, чем вы в Холлингфорде.

— Но он скоро займет место мистера Шипшенкса и будет жить здесь постоянно, — поведала Молли.

— Молли, кто тебе это сказал? — спросила Синтия совершенно иным тоном, чем говорила до того.

— Папа — разве ты не слышала? Ах да! Это было до того, как ты спустилась вниз сегодня утром. Папа встретил вчера мистера Шипшенкса, и тот ему сказал, что все уже решено: ты же знаешь, слухи об этом ходили еще весной.

Синтия после этого сделалась очень молчалива. Вскоре она сказала, что собрала все цветы, какие хотела, что жара слишком сильная и что она вернется в дом. Через некоторое время Осборн уехал. Но Молли задалась целью выкопать корни отцветших растений и на их место высадить подоспевшую рассаду. Несмотря на усталость и зной, она довела работу до конца и только тогда поднялась наверх — переодеться и отдохнуть. По своему обыкновению, она сначала направилась к Синтии. На тихий стук в дверь спальни напротив ее собственной ответа не было, и, думая, что Синтия, должно быть, уснула и теперь лежит неукрытая на сквозняке из распахнутого окна, она тихо вошла в комнату. Синтия лежала на кровати так, словно упала на нее, не заботясь ни об уюте, ни об удобстве позы. Она лежала очень тихо. Молли взяла шаль и собиралась укрыть ее, но тут она открыла глаза и заговорила:

— Это ты, дорогая? Не уходи. Мне так приятно чувствовать, что ты здесь.

Она закрыла глаза и еще несколько минут оставалась лежать неподвижно. Потом резким движением приподнялась и села, отбросила волосы ото лба и горящих глаз и пристально посмотрела на Молли.

— Знаешь, о чем я думала, дорогая? — сказала она. — Я думала, что пожила здесь достаточно, а теперь мне лучше устроиться в гувернантки.

— Синтия, о чем ты говоришь?! — спросила ошеломленная Молли. — Ты спала… тебе что-то приснилось… Ты переутомилась, — продолжала она, садясь на кровать, беря безвольную руку Синтии и тихо гладя ее. Это была привычная ласка, перешедшая к ней от матери, — то ли как врожденный инстинкт, то ли как непреходящее воспоминание о нежности умершей, как часто размышлял про себя мистер Гибсон, наблюдая этот жест.

— Какая ты добрая, Молли! Хотела бы я знать — если бы меня воспитывали так, как тебя, была бы я такой же доброй? Но меня все время куда-то подкидывали.

— Так вот и не уезжай больше никуда, — ласково сказала Молли.

— Лучше уехать. Но знаешь, никто никогда не любил меня так, как ты и, кажется, твой отец, — ведь правда, Молли? И так тяжело, когда вынуждают…

— Синтия, я уверена, ты заболела. Или не до конца проснулась.

Синтия сидела, обхватив руками колени и глядя в пустоту.

— Ну что ж! — произнесла она наконец, тяжело вздохнув, но тут же улыбнулась, видя встревоженное лицо Молли. — От своей судьбы, должно быть, не уйдешь, а в другом месте я бы оказалась гораздо более одинокой и беззащитной.

— О какой судьбе ты говоришь?

— Да как тебе сказать, малышка, — произнесла Синтия, которая, казалось, вновь обрела свою обычную манеру. — Я, однако, не намерена ее терпеть. Я думаю, что, хоть я в душе и отчаянная трусиха, я смогу побороться.

— С кем? — спросила Молли, решив добраться до сути тайны — если она действительно существует, — в надежде найти средство от того отчаяния, в котором, войдя, застала Синтию.

Синтия снова погрузилась в свои мысли, но потом, зацепившись краешком сознания за последние произнесенные Молли слова, ответила:

— С кем? А! С кем побороться? Как — с кем? Со своей судьбой, конечно. Разве не для того я благородная юная леди, чтобы иметь свою судьбу? — сказала она, неожиданно поцеловав Молли. — Ты не должна так заботиться обо мне. Я не стою того, чтобы ты обо мне тревожилась. Я давно уже махнула на себя рукой как на бессердечное создание.

— Глупости! Я не хочу, чтобы ты так говорила, Синтия.

— А я не хочу, чтобы ты всегда понимала меня буквально. Ох, до чего жарко! Неужели никогда уже не станет прохладнее? Дитя мое! Какие у тебя перепачканные руки, да и лицо тоже, а я тебя целовала, — должно быть, и я перепачкалась. Правда, очень похоже на одну из маминых речей? Но при всем том ты действительно больше напоминаешь Адама, который пашет, чем Еву, которая прядет.

Это возымело тот самый эффект, которого и добивалась Синтия. Всегда изящно-аккуратная, Молли заметила свою неопрятность, о которой забыла, успокаивая Синтию, и поспешила в свою комнату. Как только она вышла, Синтия бесшумно заперла дверь и, достав из ящика стола кошелек, стала считать деньги. Она сосчитала их раз, потом пересчитала второй, словно желая обнаружить какую-нибудь ошибку и таким образом убедиться, что их больше, но итогом был вздох.

— Какая дура! Какая я была дура! — проговорила она. — Но даже если я и не уйду в гувернантки, я все равно соберу их рано или поздно.

Несколькими неделями позже того срока, о котором он говорил, прощаясь с Гибсонами, Роджер вернулся в Хэмли-Холл. Придя как-то утром к Гибсонам, Осборн сказал им, что брат уже два или три дня как дома.

— Почему же тогда он к нам не приехал? — спросила миссис Гибсон. — Нехорошо с его стороны. Так, пожалуйста, и скажите ему.

Осборн успел получить некоторое представление о том, как она обошлась с Роджером во время его последнего визита. Роджер не жаловался ему и даже не упоминал об этом до вот этого самого утра. Когда Осборн собрался к Гибсонам и стал уговаривать Роджера составить ему компанию, тот пересказал брату кое-что из сказанного тогда миссис Гибсон. Говорил он так, словно его это скорее позабавило, чем раздосадовало, но Осборн понимал, как огорчали его запреты, наложенные на посещения, которые стали величайшей радостью его жизни. Ни один из них не высказал подозрения, которое пришло в голову обоим, — вполне обоснованного подозрения, вытекающего из того факта, что визиты Осборна, будь они ранними или поздними, ни разу еще нареканий не вызывали.

Теперь Осборн корил себя за то, что был несправедлив к миссис Гибсон. Она была, безусловно, слабохарактерной, но, вероятно, бескорыстной женщиной, и лишь мимолетное дурное настроение побудило ее так говорить с Роджером.

— Надо сказать, с моей стороны было довольно бесцеремонно явиться в такое неподходящее время, — заметил Роджер.

— Вовсе нет — я появляюсь во всякое время, и ни разу ничего не было сказано по этому поводу. Просто она была не в духе в то утро. Я поручусь, что сейчас она об этом жалеет, и уверен, что в дальнейшем ты можешь ездить туда в любое время.

Однако Роджер предпочел не ездить еще две или три недели, и вследствие этого, когда он приехал, дам не оказалось дома. Не повезло ему и в следующий раз, и после этого он получил изящно сложенную треугольником записочку от миссис Гибсон.

Устоять против этого он не мог, даже если бы не склонен был полагаться на искренность этих милых слов. Роджер приехал и был всячески обласкан миссис Гибсон, оказавшей ему самый приветливый прием. Синтия показалась ему еще прелестнее, чем когда-либо, — вследствие той легкой сдержанности, что присутствовала некоторое время в их общении. С Осборном она могла быть весела и блистательна. С Роджером была мягка и серьезна. Она инстинктивно понимала своих мужчин. Она видела, что Осборну интересна лишь из-за своего положения в семье, с которой он близок, что в его дружбе нет ни малейших признаков любовных чувств, что его восхищение ею — лишь благосклонная оценка художником необычной красоты. Но она чувствовала, насколько по-иному относится к ней Роджер. Для него она была единственной, одной на свете, непревзойденной. Если бы на его любовь по какой-то причине был наложен запрет, прошли бы долгие годы, прежде чем он смог бы погрузиться в тепловатые воды дружбы, и прелесть ее наружности была лишь одним из множества очарований, вызывавших его страстный восторг. Синтия была не способна отвечать на такие чувства: для этого она видела в своей жизни слишком мало истинной любви и, пожалуй, слишком много восхищения. Но она ценила это честное, горячее чувство, это преданное поклонение, которые были новы для нее. Такое понимание, такое уважение к его правдивой и любящей натуре придавали серьезную нежность ее обращению с Роджером, которая, сама по себе, еще более очаровывала его. Молли сидела рядом и пыталась представить себе, чем все это кончится, вернее — как скоро все это кончится, так как была уверена, что ни одна девушка не может устоять перед такой благоговейной страстью, а что касается Роджера — тут не могло быть никаких сомнений, увы, никаких сомнений. Один наблюдатель постарше, возможно, заглядывал дальше и задавался вопросом о фунтах, шиллингах и пенсах. Откуда возьмется доход, необходимый для женитьбы? Правда, у Роджера теперь есть стипендия, но он лишится ее, если женится; у него нет профессии, пожизненные проценты с двух или трех тысяч фунтов, унаследованных им от матери, принадлежат его отцу. Этот наблюдатель постарше, должно быть, несколько удивлялся empressement манеры обращения миссис Гибсон с младшим из сыновей, если предположить, что упомянутый наблюдатель был способен безошибочно читать в глубинах ее практичной души. Никогда еще она не старалась быть более любезной с Осборном, и, хотя ее старания не имели никакого успеха у Роджера и он не знал, что отвечать на ее тонкую лесть, неискренность которой была для него очевидна, он видел, что она намерена убедить его чувствовать себя как дома, и был слишком рад воспользоваться этой привилегией, чтобы пытаться глубже вникнуть в причину такой перемены обращения. Он закрыл на это глаза и предпочел поверить, что таким образом она старается загладить свой взрыв недовольства во время его предыдущего визита.

Результатом собеседования Осборна с двумя врачами были определенные предписания, которые, как стало очевидно, принесли ему большую пользу, и принесли бы, по всей видимости, еще большую, будь он свободен от постоянных мыслей о своей маленькой, терпеливой жене в ее уединении под Уинчестером. Он отправлялся к ней всякий раз, как только удавалось, и благодаря Роджеру денег у него теперь было много больше, чем прежде. Но он по-прежнему, и даже, пожалуй, с еще большим упорством, противился необходимости рассказать о своей женитьбе отцу. Какой-то физический инстинкт заставлял его невыразимо страшиться всякого волнения. Если бы не деньги, полученные от Роджера, он, возможно, был бы вынужден все рассказать сквайру и попросить о необходимых средствах на содержание жены и ожидаемого ребенка. Но, имея на руках некоторые средства и тайную, хотя и виноватую, убежденность в том, что, пока у Роджера остается хоть один пенс, брат, несомненно, получит половину этого пенса, Осборн менее чем когда-либо желал разгневать отца, открыв свой секрет. «Не сейчас. Только не сейчас, — вновь и вновь повторял он самому себе и Роджеру. — Скоро. И если родится мальчик, я назову его Роджером». И тут поэтические и романтические картины примирения отца с сыном благодаря младенцу, рожденному в запретном браке, представлялись ему все более и более осуществимыми, и это, по крайней мере, позволяло отсрочить неприятность. Перед самим собой Осборн искупал чувство вины за то, что берет так много денег из стипендии Роджера, мыслью, что, если Роджер женится, этот источник дохода для него будет утрачен; при этом Осборн не пытался ставить какие-либо препятствия на пути к этому событию, напротив, способствовал ему, всячески помогая брату видеться с его дамой сердца. Размышления Осборна окончились тем, что он уверовал в собственное великодушие.

_________________

 Университетским стипендиатам не полагалось жениться.

 Предупредительности (фр.).

Отправить