ГЛАВА 28
СОПЕРНИЧЕСТВО

Несколько дней после бала Синтия казалась апатичной и была очень молчалива. Молли, предвкушавшая не меньшее удовольствие от обсуждения с Синтией прошедшего празднества, чем от самого вечера, была разочарована, обнаружив, что всякая беседа на эту тему скорее избегается, чем поощряется. Правда, миссис Гибсон готова была сколько угодно раз пройтись по этой территории, но ее слова были похожи на готовое платье и не подходили для индивидуальных мыслей. Их мог бы использовать кто угодно, и, если только заменить имена, они могли бы послужить для описания любого бала. Она вновь и вновь повторяла одни и те же фразы, говоря о бале, и Молли заранее знала все реплики и их последовательность так, что это ее раздражало.

— Ах, мистер Осборн, вам следовало быть там! Я много раз себе говорила, что вам следовало быть там — вам и вашему брату, конечно.

— Я очень часто думал о вас в течение того вечера!

— Правда? По-моему, это очень любезно с вашей стороны. Синтия, дорогая, ты слышишь, что говорит мистер Осборн Хэмли? — обращаясь к Синтии, которая только что вошла в комнату. — Он думал обо всех нас в вечер бала.

— Он сделал больше, чем просто вспомнил о нас тогда, — сказала Синтия со своей мягкой, медлительной улыбкой. — Мы обязаны ему благодарностью за те красивые цветы, мама.

— О, вам не следует благодарить одного меня, — ответил Осборн. — Мысль, кажется, была моя, но все заботы на себя взял Роджер.

— Я считаю, что мысль — это все, — сказала миссис Гибсон. — Мысль духовна, а действие всего лишь материально.

Эта превосходная сентенция оказалась неожиданной даже для самой говорящей, впрочем в беседе, как та, что происходила в этот момент, не было надобности точно определять значение всего, что говорится.

— Я, однако, боюсь, цветы слишком запоздали, чтобы оказаться вам полезными, — продолжал Осборн. — Я повстречал Престона на следующее утро, и мы, конечно, говорили о бале. Мне жаль было узнать, что он опередил нас.

— Он прислал только один букет — для Синтии, — сказала Молли, поднимая глаза от работы. — И этот букет пришел уже после того, как мы получили цветы из Хэмли.

Молли взглянула на Синтию, прежде чем снова склонилась над своим шитьем. Лицо Синтии густо покраснело, и глаза ее гневно сверкали. Она и ее мать одновременно попытались заговорить, как только Молли замолчала, но Синтия задохнулась от гнева, и первое слово досталось миссис Гибсон:

— Букет от мистера Престона был формальным жестом. Такой букет кто угодно может купить в цветочном питомнике — мне всегда казалось, что в таких букетах отсутствует всякое чувство. Я бы, скорей, предпочла три ландыша, сорванные для меня человеком, который мне приятен, самому дорогому букету, который можно просто купить.

— Мистеру Престону не следовало говорить, что он опередил вас, — сказала Синтия. — Его букет принесли, как раз когда мы собирались выходить, и я тут же бросила его в камин.

— Синтия, дорогая моя! — воскликнула миссис Гибсон (до этой минуты ей была неизвестна судьба букета). — Что подумает о тебе мистер Осборн Хэмли! Но, по правде говоря, я вполне могу тебя понять. Ты унаследовала мое чувство — мое предубеждение (сентиментальное, я согласна) — относительно купленных цветов.

После недолгого молчания Синтия сказала:

— Я использовала несколько из ваших цветов, мистер Хэмли, чтобы приколоть к волосам Молли. Я не смогла устоять перед искушением: их цвет так точно подходил к ее коралловым бусам, но, мне кажется, ее возмутило то, что была нарушена красота букета, так что я беру всю вину на себя.

— Букеты, как я уже сказал, составлял мой брат, но я уверен: он скорее пожелал бы увидеть цветы в волосах мисс Гибсон, чем в огне камина. Так что мистеру Престону повезло гораздо меньше.

Осборна весьма позабавила вся эта история, и он был не прочь поподробнее выяснить мотивы поступка Синтии. Он не расслышал, как Молли сказала тихим голосом, словно обращаясь к самой себе:

— Я сохранила свой букет таким, как он был прислан.

Ее слова заглушил голос миссис Гибсон, сменившей тему:

— Кстати, о ландышах. Правда ли, что в Херствуде растут лесные ландыши? Сейчас для них еще не пришло время, но, когда они зацветут, мне кажется, нам следует прогуляться туда, взяв корзинку с завтраком, — устроить небольшой пикник. Вы присоединитесь к нам, не правда ли? — обернулась она к Осборну. — По-моему, это очаровательный план. Вы могли бы приехать верхом в Холлингфорд и поставить свою лошадь здесь. Мы бы провели долгий день в лесу и вернулись бы домой к обеду. Только вообразите себе — обед с корзиной ландышей посреди стола!

— Мне бы очень хотелось, — сказал Осборн, — но меня может не быть дома. Я полагаю, Роджер, скорее всего, будет здесь в это время — через месяц.

Он намеревался поехать в Лондон и постараться продать свои стихи, а следом за тем поспешить в Уинчестер — это удовольствие он давно уже назначил на конец мая, и не только в своих мыслях, но и в письмах к жене.

— О, но вы непременно должны присоединиться к нам! Нам придется подождать мистера Осборна Хэмли — правда, Синтия?

— Боюсь, ландыши ждать не будут, — ответила Синтия.

— Ну что ж, придется отложить наш пикник до того, как зацветут дикие розы и жимолость. Вы ведь будете дома к этому времени? Или лондонский сезон предлагает слишком много соблазнов?

— Я не знаю точно, когда зацветает дикая роза.

— Как же так, вы поэт — и не знаете? Разве вы не помните эти строки:

— Да, но здесь не говорится, в какое время года наступает время роз, а я в своих передвижениях руководствуюсь скорее лунным календарем, чем цветочным. Вам лучше взять в компанию моего брата. Он в своей любви к цветам практик, а я только теоретик.

— Это красивое слово «теоретик» подразумевает, что вы невежественны? — спросила Синтия.

— Мы, конечно, всегда будем счастливы видеть у себя вашего брата, но почему нам нельзя при этом видеть и вас? Я, признаться, немного робею в присутствии такого, судя по всем отзывам, серьезного и ученого человека, как ваш брат. По мне, лучше маленькое очаровательное невежество, если уж мы должны называть это таким суровым словом.

Осборн поклонился. Ему была очень приятна эта ласковая лесть, хотя он прекрасно понимал, что это только лесть.

Этот дом, где его всегда ожидало общество двух милых девушек и успокоительная сладкоречивость их матери, составлял приятный контраст собственному его унылому дому. И это не говоря уже о разнице в ощущениях (сколь бы поэтической натурой он себя ни считал) между гостиной, полной цветов и знаков женского присутствия, где все стулья были удобны, а на всех столах находилось место для разных очаровательных вещиц, и парадной гостиной в доме, где все занавеси обветшали, все сиденья отличались неудобством и где дух женской заботы более не придавал изящества строгой расстановке мебели. А также еда, легкая и хорошо приготовленная, гораздо больше отвечала его вкусу и аппетиту, чем обильные и тяжелые блюда, приготовляемые слугами в Хэмли-Холле. Осборна начинало беспокоить то, что он впадает в привычку слишком часто бывать у Гибсонов (и отнюдь не потому, что он опасался последствий своих отношений с этими двумя молодыми девушками, поскольку никогда не относился к ним иначе, чем дружески; факт его женитьбы постоянно присутствовал в его сознании и Эме слишком прочно царила в его сердце, чтобы он помнил, что кто-то другой может увидеть в нем возможного мужа), но время от времени его посещала мысль, не злоупотребляет ли он гостеприимством, на которое в настоящее время не имеет возможности ответить.

Но миссис Гибсон, пребывая в неведении об истинном положении дел, втайне упивалась тем, как притягательна была для него возможность приезжать так часто и праздно проводить долгие часы в ее доме и саду. Она не сомневалась в том, что привлекала его Синтия, и, если бы та была хоть немного более восприимчива к голосу разума, ее мать гораздо чаще, чем делала это сейчас, намекала бы на приближающийся, по ее мнению, критический момент. Но миссис Гибсон удерживала интуитивная уверенность в том, что если дочь поймет, что надвигается, и заметит ее тихие и осторожные усилия ускорить развязку, то своенравная девушка воспротивится всеми силами и средствами. При нынешнем же положении дел миссис Гибсон была убеждена, что чувства Синтии проснутся прежде, чем она сама это осознает, и в таком случае она не станет пытаться расстроить тонкие материнские планы, даже если они станут ей очевидны. Синтия уже встречала слишком многообразные проявления увлечения, восхищения и даже страстной любви, чтобы хоть на миг ошибиться в спокойном, дружеском характере внимания к ней Осборна. Она всегда принимала его, как сестра могла бы принимать брата. Совсем с иным чувством ей пришлось столкнуться, когда Роджер вернулся после своего избрания в члены совета Тринити-колледжа. Трепетная робость, с трудом сдерживаемый жар чувства очень скоро заставили Синтию понять, с любовью какого рода ей придется иметь дело. Она не облекала это понимание в слова — даже в глубине души, но поняла разницу в отношении к ней между Роджером и Осборном задолго до того, как ее заметила миссис Гибсон. Раньше всех, однако, обнаружила природу внимания Роджера Молли. В первый же раз, как она увидела его после бала, это сделалось явным для ее внимательных глаз. Синтия с того самого вечера казалась нездоровой, она медленно бродила по дому, бледная, с тусклым взглядом, и, при ее обычной любви к движению и свежему воздуху, сейчас ее невозможно было уговорить пойти прогуляться. Молли с нежным беспокойством наблюдала эту ее вялость, но на все вопросы — не переутомилась ли она от танцев, не случилось ли чего-нибудь, что ее раздосадовало, — Синтия отвечала апатичным отрицанием. Раз Молли упомянула о мистере Престоне и обнаружила, что эта тема для Синтии болезненна: лицо ее вспыхнуло, все тело напряглось, но, с трудом удерживая охватившее ее смятение, она лишь произнесла несколько резких слов, выражавших отнюдь не добрые чувства к этому господину, и попросила Молли никогда более не упоминать при ней этого имени. Однако Молли не могла представить себе, чтобы это означало нечто большее, чем крайнюю неприязнь ее подруги (разделяемую ею самой) к этому господину: в нем не могла заключаться причина нездоровья Синтии. Но это нездоровье длилось так много дней, упорно и беспеременно, что даже миссис Гибсон заметила его, а Молли решительно встревожилась. Миссис Гибсон считала молчаливость и апатичность Синтии следствием того, что та на бале «танцевала со всяким, кто пригласит». Очевидно, миссис Гибсон была убеждена, что партнеры, чьи имена помещены в «Книгу пэров Бёрка», и вполовину не способствовали бы такой усталости, и, будь Синтия вполне здорова, она отмстила бы, вероятно, этот промах в материнской речи одним из своих саркастических замечаний. Когда же Синтия промолчала, миссис Гибсон потеряла терпение и обвинила ее в капризах и лени. Наконец, отчасти по настоянию Молли, обратились с мистеру Гибсону, и состоялся профессиональный осмотр предполагаемой больной, который был всего неприятнее для Синтии, тем более что, согласно заключению, ничем особенным она не страдала, имело место лишь общее понижение тонуса и угнетенное состояние тела и духа, что скоро будет вылечено с помощью укрепляющих средств, а пока что ее не следует побуждать к каким бы то ни было усилиям.

— Если я чего-то терпеть не могу, — сказала Синтия мистеру Гибсону после того, как он назначил ей укрепляющее средство при ее нынешнем состоянии, — так это того, как доктора заставляют пить столовыми ложками тошнотворные микстуры будто верное средство от печалей и забот. — При этих словах она засмеялась, глядя ему в лицо. Для него у нее всегда находилось приятное слово и улыбка, даже сейчас, в ее подавленном настроении.

— Вот как! Значит, ты признаешь, что у тебя «печали». Тогда давай заключим сделку: если ты мне расскажешь о своих печалях и заботах, я постараюсь найти какое-нибудь другое средство от них, вместо того, что ты изволишь называть моими тошнотворными микстурами.

— Нет, — краснея, ответила Синтия, — я не говорю, что у меня печали и заботы. Я это сказала вообще. О чем бы я стала печалиться? Вы и Молли так добры ко мне. — Ее глаза наполнились слезами.

— Ну-ну, не будем говорить ни о чем печальном, а ты будешь пить какую-нибудь сладкую эмульсию, чтобы замаскировать горечь микстур, к которым я все-таки вынужден буду прибегнуть.

— Пожалуйста, не надо. Если бы вы знали, как я не люблю эмульсии и маскировки! Пусть будет горько… и если я иногда… если мне приходится… если я сама не всегда правдива, я, право, люблю правдивость в других… по крайней мере, иногда… — Она закончила эту фразу еще одной улыбкой, на этот раз слабой и неуверенной.

Надо сказать, что первым человеком, помимо родных, заметившим перемену во внешности и манере Синтии, был Роджер Хэмли — и это притом, что он не видел ее до того, как под воздействием «тошнотворных микстур» она начала поправляться. Но его взгляд почти не отрывался от нее в течение первых пяти минут, что он находился в комнате. Все то время, пока он пытался вести беседу с миссис Гибсон, отвечая на ее вежливые банальности, он изучал Синтию и при первой же удобной паузе подошел и остановился перед Молли так, чтобы оказаться между нею и остальными присутствовавшими, так как несколько гостей вошли вскоре после него.

— Молли, какой больной вид у вашей сестры! Что с ней? Она обращалась за врачебным советом? Вы должны извинить меня, но очень часто бывает, что люди, живущие вместе, в одном доме, не замечают первых проявлений болезни.

Любовь Молли к Синтии была крепка и неизменна, но если что и испытывало ее на прочность, так это усвоенная Роджером привычка, говоря с нею, постоянно называть Синтию ее сестрой. Услышав от кого-нибудь другого, она не придала бы этому ни малейшего значения и даже едва ли заметила бы, но, когда это выражение использовал Роджер, оно оскорбляло ее слух и сердце, и в словах и тоне ее ответа прозвучала неприязненная краткость:

— Просто она переутомилась на бале. Папа уже осмотрел ее и сказал, что скоро все будет в порядке.

— Я вот думаю, не нужна ли ей перемена воздуха? — задумчиво сказал Роджер. — Я бы хотел… я очень хотел бы, чтобы мы могли пригласить ее в Хэмли-Холл, и вас и вашу матушку тоже, конечно. Но я не вижу, как это можно было бы сделать, а как было бы чудесно!

Молли подумала, что визит в Холл при таких обстоятельствах был бы совсем иным, чем все ее прежние, и что она едва ли может сказать, хотелось бы ей этого или нет.

Роджер продолжал:

— Вам вовремя привезли наши цветы? Вы представить себе не можете, как часто я думал о вас в тот вечер! И вы получили от него удовольствие, правда? И у вас было много приятных кавалеров и все, что делает первый бал восхитительным? Я слышал, что ваша сестра танцевала все танцы до одного.

— Там было очень приятно, — спокойно ответила Молли. — Но все же я не думаю, что мне вскоре снова захочется поехать на бал. Слишком много беспокойства с ним связано.

— А, вы имеете в виду сестру и ее нездоровье?

— Нет, не это, — откровенно ответила Молли. — Я имею в виду платье, приготовления и усталость на другой день.

Пусть, если хочет, считает ее бесчувственной — самой ей казалось, что она как раз слишком много чувствует сейчас, и это заставляет ее сердце странно сжиматься. Но он, по своей прирожденной доброте, не усмотрел никакой бесчувственности в ее словах. Перед самым уходом, на глазах у всех, держа ее за руку и прощаясь с ней, он сказал тихо, чтобы не слышали окружающие:

— Не могу ли я что-нибудь сделать для вашей сестры? Вы знаете, у нас много книг, если она любит читать. — Не получив от Молли в ответ утвердительного взгляда или слова, он продолжал: — Или цветы? Она любит цветы. Да! Наша ранняя клубника как раз поспевает. Я привезу завтра.

— Я уверена, ей понравится, — сказала Молли.

По той или иной причине, неизвестной Гибсонам, между визитами Осборна случился непривычно долгий перерыв, тогда как Роджер приезжал едва ли не каждый день, всякий раз с каким-нибудь свежим приношением, с помощью которого открыто пытался, по мере сил, облегчить недомогание Синтии. Ее манера обращения с ним была такой мягкой и благосклонной, что миссис Гибсон встревожилась, как бы, несмотря на свою «неотесанность» (как она это предпочитала называть), он не оказался предпочтен Осборну, который, по мнению миссис Гибсон, так странно пренебрегал собственными интересами. Она исподтишка изобретала множество способов выказывать Роджеру оскорбительное пренебрежение, но мотивы ее поведения были непостижимы для его великодушной натуры, и потому проявления этой враждебности не достигали своей цели, а стрелы ее попадали в Молли. В детстве ее часто называли непослушной и вспыльчивой, и теперь она думала, что начинает понимать, какой у нее и в самом деле неистовый нрав. От того, что вроде бы не досаждало Роджеру и не раздражало Синтию, у Молли вскипала кровь, и, раз обнаружив стремление миссис Гибсон делать посещения Роджера более краткими и менее частыми, она была постоянно настороже, подстерегая проявления этого ее желания. Она читала мысли мачехи, когда та упоминала о слабости здоровья сквайра: каково ему, когда Осборна нет в Хэмли-Холле, а Роджер так часто проводит дни с друзьями.

— Мы с мистером Гибсоном были бы в восторге, если бы вы смогли остаться обедать, но мы, конечно, не можем быть настолько эгоистичны, чтобы удерживать вас, мы ведь помним, что ваш отец остался один. Мы как раз вчера говорили о том, каково ему переносить свое одиночество, бедному старому джентльмену!

Или, как только Роджер появлялся с букетом ранних роз, сейчас же оказывалось, что Синтии следовало бы пойти к себе и отдохнуть, а Молли должна сопровождать миссис Гибсон за какой-нибудь срочно придуманной надобностью или в гости. Все же Роджер, чьей целью было доставить удовольствие Синтии и который с мальчишеских лет был уверен в дружеском расположении мистера Гибсона, не спешил понять, что его визиты нежелательны. Если ему не удавалось увидеть Синтию, это лишь означало, что ему не повезло, и, во всяком случае, он узнавал, как она себя чувствует, оставлял для нее какую-нибудь приятную мелочь в надежде порадовать ее и был готов попытать счастье, зайдя еще четыре или пять раз, в надежде один раз ее увидеть. И наконец настал день, когда миссис Гибсон вышла за пределы своего обычного уклончивого недоброжелательства и в несвойственном ей приступе раздражения, столь непохожего на ее привычную безмятежность, позволила себе откровенную грубость.

Синтии было уже гораздо лучше. Микстура помогла «удалить из памяти следы гнездящейся печали», хотя признавать это Синтии не хотелось. Ее очаровательный румянец и в значительной степени беззаботность вернулись, и повода для тревог более не существовало. Миссис Гибсон сидела в гостиной за своим вышиванием, а девушки поместились у окна, и Синтия хохотала над усердными стараниями Молли подражать ее французскому произношению, с которым она читала страницу из Вольтера: обязанность — или фарс — введения в обиход «серьезного чтения» продолжали соблюдать, хотя лорд Холлингфорд, способствовавший, сам того не ведая, возникновению этой идеи, вернулся в город, не предприняв, вопреки ожиданиям миссис Гибсон, никаких попыток вновь увидеться с Молли. Это видение Альнасхара разбилось о землю. Было еще довольно раннее утро свежего, очаровательного июньского дня, воздух был напоен ароматом цветов, и половину времени, предназначенного для чтения по-французски, девушки пытались дотянуться из открытого окна до цветов вьющейся по стене розы. Это им наконец удалось — бутоны лежали на коленях у Синтии, но многие лепестки при этом опали, и, хотя аромат наполнял нишу окна, цветы по большей части утратили свою красоту. Миссис Гибсон раз или два выговорила им за веселый шум, поднятый ими, из-за которого она сбивалась в счете стежков своего рисунка. Она установила для себя определенное количество работы на это утро, до того как выйдет из дому, и считала, как всегда, делом чрезвычайной важности неукоснительно выполнять принятые ею мелкие решения относительно ничего не значащих пустяков.

— Мистер Роджер Хэмли, — доложила прислуга.

— Какой надоедливый, — сказала миссис Гибсон едва ли не в его присутствии, отодвигая в сторону пяльцы. Она протянула ему холодную, неподвижную руку и чуть слышно пробормотала слова приветствия, продолжая при этом разглядывать свое вышивание. Роджер не обратил на это особого внимания и прошел к окну.

— Чудесный запах! — заметил он. — В розах из Хэмли уже нет надобности — ваши расцвели.

— Я с вами согласна, — ответила миссис Гибсон, прежде чем Синтия или Молли смогла что-либо сказать, хотя слова Роджера были обращены к ним. — Было очень любезно с вашей стороны привозить нам цветы так долго, но теперь, когда наши собственные расцвели, нам больше незачем вас утруждать.

Он взглянул на нее, и его прямодушное лицо выразило некоторое удивление, вызванное, пожалуй, больше тоном, чем словами. Миссис Гибсон, однако, достаточно решительно нанесла первый удар и готова была продолжить, едва представится возможность. Для Молли сказанное было бы гораздо мучительнее, если бы она не увидела, как вспыхнуло лицо Синтии. Она ждала ответа Синтии, зная, что защиту Роджера, если такая защита потребуется, можно спокойно доверить ее остроумной находчивости.

Роджер протянул руку к растрепанному пучку роз, лежавшему на коленях у Синтии.

— Во всяком случае, — сказал он, — мои труды — если миссис Гибсон считает, что мне это было трудно, — будут оплачены с лихвой, если я смогу получить вот это.

— Старые лампы за новые, — заметила Синтия, улыбаясь и подавая ему цветы. — Хотела бы я, чтобы всегда можно было покупать такие букеты, как те, что вы нам привозили, так дешево.

— Ты забываешь о трате времени, которую, по-моему, мы можем рассматривать как часть платы, — сказала ей мать. — Право, мистер Хэмли, нам придется запирать от вас двери, если вы будете приходить так часто и в такое раннее время! Я отвожу для своих постоянных занятий время между первым и вторым завтраком, и я желаю, чтобы Синтия и Молли продолжали курс серьезного чтения и регулярных умственных упражнений, что так желательно для девушек их возраста, если они хотят стать умными и приятными в обращении женщинами, но при таких ранних визитах совершенно невозможно поддерживать какую бы то ни было регулярность привычек.

Все это говорилось тем сладким, фальшивым тоном, который в последнее время действовал на Молли как скрип грифеля по доске. Роджер переменился в лице. Его привычный здоровый румянец на миг побледнел, лицо сделалось серьезным и напряженным. В следующее мгновение оно снова стало привычно искренним и открытым. Почему же, спросил он себя, не поверить ей? Время, в самом деле, раннее для визита, и он действительно прервал их обычные занятия. И он сказал:

— Я понимаю, что был очень бесцеремонным. Я больше никогда не приду так рано. Но сегодня у меня была причина: брат говорил мне, что у вас был план отправиться в Херствуд, когда зацветут дикие розы, а в этом году они зацветают раньше обычного — я съездил посмотреть. Он говорил, что речь шла о долгой прогулке: отправиться после завтрака…

— Этот план был составлен с мистером Осборном Хэмли. Я не считаю возможным отправиться туда без него, — холодно сказала миссис Гибсон.

— Я этим утром получил от него письмо, в котором он упоминает о вашем пожелании и пишет, что, скорее всего, не успеет вернуться до того, как они отцветут. Я должен предупредить, что на деле в них нет ничего особенного, но день такой замечательный, что, мне кажется, прогулка в Херствуд была бы прекрасным поводом побыть на свежем воздухе.

— Благодарю вас. Так любезно с вашей стороны! И так мило, что вы готовы жертвовать естественным желанием проводить как можно больше времени со своим отцом.

— Я рад сказать, что отец чувствует себя настолько лучше, чем зимой, что очень много времени проводит на свежем воздухе, у себя в полях. Он всегда имел обыкновение ходить повсюду один, и я… мы думаем, что такое возвращение к прежним привычкам, к которому его удалось склонить, — это самое лучше.

— А когда вы возвращаетесь в Кембридж?

В ответе Роджера прозвучала некоторая неуверенность:

— Это пока неопределенно. Вам, быть может, известно — я теперь стипендиат в Тринити. Пока еще не знаю, каковы будут мои планы. Думаю скоро поехать в Лондон.

— Ах, Лондон — это истинное место для молодого человека! — произнесла миссис Гибсон с такой решимостью, точно она очень долго размышляла над этим вопросом. — Если бы мы не были так заняты этим утром, я бы не устояла перед соблазном сделать исключение из нашего правила, еще одно исключение, поскольку ваши ранние визиты уже заставили нас сделать слишком много исключений. Быть может, однако, мы еще увидимся с вами перед вашим отъездом?

— Я обязательно приду, — ответил он, поднимаясь и собираясь уходить, все еще держа в руке мятые и потрепанные розы. Потом, обращаясь преимущественно к Синтии, он добавил: — Я пробуду в Лондоне не дольше двух недель, не нужно ли что-нибудь сделать для вас — или для вас? — слегка обернулся он к Молли.

— Нет, большое спасибо, — мягко ответила Синтия, а затем, по внезапному побуждению, наклонилась из окна и сорвала для него несколько полураскрытых роз. — Вы заслужили их. И пожалуйста, выбросьте этот несчастный потрепанный пучок.

Его глаза просияли, щеки вспыхнули. Он взял протянутые ему цветы, но не выбросил другие.

— Во всяком случае, я смогу приходить после полудня, а вторая половина дня и вечер будут через месяц самым лучшим временем суток, — сказал он обеим девушкам, но в душе обращаясь к одной Синтии.

Миссис Гибсон сделала вид, что не слышала его слов, и еще раз протянула ему вялую руку:

— Надеюсь, мы увидим вас, когда вы вернетесь, и, пожалуйста, скажите вашему брату, с каким нетерпением мы ждем, когда он снова посетит нас.

Когда он вышел из комнаты, сердце Молли было переполнено. Все это время она наблюдала за его лицом и читала его чувства: разочарование, когда они не согласились на его план провести приятный день в Херствуде, запоздалое понимание, что его присутствие не по душе жене его давнего друга, — возможно даже, что все это затронуло Молли гораздо сильнее, чем его самого. Его сияющий взгляд, когда Синтия подала ему цветы, говорил о порыве внезапного восторга, более явного, чем та боль, которую выдала перед этим его возросшая серьезность.

— Не могу понять, почему ему нужно приходить в такое ни с чем не сообразное время, — сказала миссис Гибсон, услышав, как за Роджером закрылась входная дверь. — Осборн — это совсем другое дело, с ним мы больше сблизились: он бывал у нас, дружил с нами все то время, что его тупица-брат одурманивал свои мозги математикой в Кембридже. Стипендиат в Тринити, видите ли! Жаль, что его не научили там и оставаться, а не навязывать свое общество здесь и не считать, что если я пригласила Осборна на пикник, то мне безразлично, кто из братьев на него поедет.

— Говоря короче, мама, одному можно украсть лошадь, а другому нельзя заглянуть за ограду, — с недовольной гримаской заметила Синтия.

— К этим двум братьям все их друзья всегда относились совершенно одинаково, и они всегда были так дружны между собой, что ничего нет удивительного, если Роджер думает, что ему можно приходить туда, где Осборну позволено появляться в любое время, — подхватила разгневанная Молли. — Подумать только, у Роджера — «одурманенные мозги»! Роджер — «тупица»!

— Ну вот что, дорогие мои! Во времена моей молодости считалось, что девушкам вашего возраста не подобает протестовать и возмущаться, если для них устанавливают некоторые ограничения во времени, когда допустимо принимать визиты молодых людей. И девушки обычно полагали, что существуют веские причины, почему их родители не одобряют визитов иных джентльменов, даже если почитают за честь и удовольствие видеть у себя некоторых членов того же семейства.

— Но ведь я именно это и говорю, мама, — сказала Синтия, глядя на мать с выражением невинного недоумения. — Одному можно…

— Прекрати, дорогая! Все пословицы вульгарны, а эту я считаю самой вульгарной из всех. Ты воистину набралась грубости от Роджера Хэмли, Синтия!

— Мама, — сказала Синтия, уступая своему гневу, — ты можешь оскорблять меня, но мистер Роджер Хэмли был очень добр ко мне, пока мне нездоровилось, и я не могу слышать оскорбительных отзывов о нем. Если он груб, то я не против того, чтобы тоже быть грубой, потому что, на мой взгляд, это означает доброту, внимание, красивые цветы и подарки, которые доставляют радость.

У Молли при этих словах на глаза выступили слезы, она готова была расцеловать Синтию за ее пылкое заступничество, но, опасаясь выдать свое состояние, «расчувствоваться» — как называла миссис Гибсон любые душевные проявления, — она поспешно положила книгу, взбежала наверх в свою комнату и заперла дверь, чтобы дышать свободно. На лице ее еще видны были следы слез, когда, полчаса спустя, она вернулась в гостиную и прямо и сдержанно прошла на свое прежнее место, где все еще сидела Синтия, праздно глядя в окно с видом хмурым и недовольным. Миссис Гибсон, между тем, вслух считала свои стежки, энергично и с большой отчетливостью.

_________________

 Из стихотворения Томаса Гуда (1799–1845) «Баллада».

 Имеется в виду сюжет из «Тысячи и одной ночи» о стекольщике, мечтавшем о славе и богатстве, который уронил и разбил изготовленные им стеклянные украшения, а с ними и все свои надежды.

Отправить