ГЛАВА 19
ПРИЕЗД СИНТИИ

Отца Молли не было дома, когда она вернулась, и встречать ее было некому. Слуги сказали, что миссис Гибсон ушла делать визиты. Молли поднялась в свою комнату, собираясь распаковать и разместить взятые для прочтения книги. К своему удивлению, она увидела, что в комнате напротив делают уборку и несут туда воду и полотенца.

— Кто-то приезжает? — спросила она у горничной.

— Дочка хозяйки из Франции. Мисс Киркпатрик приезжает завтра.

Неужели Синтия приезжает наконец? О, какая это будет радость — иметь подругу, сестру, ровесницу!

Угнетенный дух Молли воспрянул с радостной упругостью. Она нетерпеливо ждала возвращения миссис Гибсон, чтобы обо всем расспросить ее. Должно быть, приезд был очень внезапным, потому что мистер Гибсон ничего не сказал о нем в Хэмли-Холле накануне. Никакого тихого чтения сегодня; книги были быстро убраны почти без обычной для Молли аккуратности. Она спустилась в гостиную и там не могла ничем себя занять. Наконец миссис Гибсон вернулась домой, усталая от прогулки и от своего тяжелого бархатного плаща. Пока она от него не избавилась и несколько минут не отдохнула, она, казалось, была совершенно не способна отвечать на вопросы Молли.

— Да! Синтия приезжает завтра на «Арбитре». Он проходит через Холлингфорд в десять утра. Какой сегодня не по сезону гнетущий день! Я чувствую себя точно перед обмороком. Синтия, должно быть, проведала о какой-то благоприятной возможности и была только рада оставить школу на две недели раньше, чем мы решили. Она не дала мне возможности написать ей, хочу я или не хочу, чтобы она приезжала настолько раньше срока; и мне все равно придется оплатить две эти недели обучения. А еще я собиралась попросить ее привезти мне французский капор, и тогда можно было бы и для тебя сделать по образцу моего. Впрочем, я рада, что она приезжает, бедняжка.

— С ней что-то случилось? — спросила Молли.

— Да нет! Почему с ней должно что-то случиться?

— Вы назвали ее «бедняжкой», и я испугалась, что она больна.

— Ах нет! Это просто у меня появилась такая привычка после смерти мистера Киркпатрика. Девочка без отца — ты же знаешь, их всегда называют «бедняжками». О нет! Синтия никогда не болеет. У нее железное здоровье. Она бы никогда не почувствовала себя так, как я сегодня. Не принесешь ли мне стакан вина и печенье, дорогая? Мне и в самом деле совсем нехорошо.

Мистер Гибсон был гораздо больше взволнован приездом Синтии, чем ее мать. Он предвкушал ее приезд как большую радость для Молли, на ком, несмотря на недавнюю женитьбу и новую жену, были, главным образом, сосредоточены его интересы. Он даже нашел время забежать наверх и взглянуть на обе новые спальни, за мебель для которых он заплатил весьма немалую сумму.

— Что ж, надо полагать, молодым барышням нравится так обставлять свои спальни. Это, конечно, очень мило, но…

— Мне больше нравилась моя старая комната, папа, но Синтия, быть может, привыкла к такой обстановке.

— Возможно. Во всяком случае, она увидит, что мы ради нее расстарались. Твоя такая же, как у нее. Это правильно. Она могла бы обидеться, если ее спальня оказалась бы элегантнее твоей. А теперь спокойной тебе ночи в твоей изящной и легковесной кровати.

Молли поднялась рано — еще почти не рассвело — и убрала своими красивыми цветами из Хэмли-Холла комнату Синтии. Она почти не притронулась к завтраку в это утро и побежала наверх одеваться, думая, что миссис Гибсон непременно пойдет к гостинице «Ангел», у которой останавливался «Арбитр», встретить свою дочь после ее двухлетнего отсутствия. Но, к ее удивлению, миссис Гибсон уже расположилась за своими пяльцами, совсем как обычно, и, в свою очередь, изумилась, увидев Молли в капоре и плаще:

— Куда ты собралась так рано, дитя мое? Еще туман не рассеялся.

— Я думала, вы пойдете встречать Синтию, и хотела пойти вместе с вами.

— Она будет здесь через полчаса, и твой дорогой папа велел садовнику прихватить с собой тачку для ее багажа. Не исключаю, что он и сам пошел тоже.

— Так вы не идете? — разочарованно спросила Молли.

— Конечно же нет. Она уже вот-вот будет здесь. И, кроме того, я не люблю выставлять свои чувства напоказ перед каждым прохожим на Главной улице. Ты забываешь, что мы с ней не виделись два года, и я терпеть не могу сцены на рыночной площади.

Она вновь принялась за свою работу. Молли, по некотором размышлении, подавила свое разочарование и осталась наблюдать у окна внизу, из которого была видна дорога от города.

— Вот она! Вот она! — вскричала наконец Молли.

Ее отец шагал рядом с высокой молодой леди. Уильям, садовник, катил тачку с немалым багажом. Молли бросилась к входной двери и распахнула ее навстречу новоприбывшей еще до того, как та подошла.

— Ну, вот и она. Молли, это Синтия. Синтия — Молли. Вам предстоит быть сестрами.

В свете из открытой двери Молли увидела красивую, высокую, гибкую фигуру, но не могла разглядеть лица, которое оказалось в этот миг в тени. Внезапно на нее нашел приступ застенчивости, который не позволил ей обнять девушку, как она только что собиралась. Но Синтия сама обняла ее и поцеловала в обе щеки.

— Вот и мама, — сказала она, глядя мимо Молли в сторону лестницы, где стояла миссис Гибсон, кутаясь в шаль и дрожа от холода. Она побежала к матери мимо Молли и мистера Гибсона, который отвел взгляд в сторону от этого первого приветствия между матерью и дочерью.

— Боже, как ты выросла, дорогая! Ты выглядишь совсем взрослой.

— А я и есть взрослая, — сказала Синтия. — Я была взрослой до того, как уехала. Я почти не выросла с тех пор — разве что, надеюсь, у меня прибавилось мудрости.

— Да, будем на это надеяться, — сказала миссис Гибсон весьма многозначительным тоном.

Вообще в их, казалось бы, обыденных речах явно чувствовались скрытые намеки. Когда все перешли в ярко освещенный уют гостиной, Молли погрузилась в созерцание красоты Синтии. Быть может, черты ее были неправильны, но из-за переменчивости выразительного лица никто не успевал этого заметить. Ее улыбка была — само совершенство, надутые губки — очаровательны. Вся игра лица сосредоточивалась в губах. Глаза были красивого разреза, но их выражение казалось почти неизменным. Цветом лица она походила на мать, но без тех оттенков кожи, что бывают у рыжеволосых, а ее удлиненные, серьезные, серые глаза окаймлены были темными ресницами, а не бесцветно-рыжеватыми, как у матери. Молли влюбилась в нее, так сказать, в один миг. Синтия сидела, отогревая руки и ноги, так спокойно и непринужденно, словно провела здесь всю свою жизнь, не уделяя особого внимания матери — которая все время пристально изучала то ее саму, то ее наряд — и серьезными, испытующими взглядами окидывая Молли и мистера Гибсона, словно пытаясь решить, насколько они ей понравятся.

— В столовой для тебя готов горячий завтрак, когда ты сама будешь к нему готова, — сказал мистер Гибсон. — По-моему, он тебе необходим после твоего ночного путешествия.

Он оглянулся на жену, мать Синтии, но та, по-видимому, была не склонна вновь покидать теплую комнату.

— Молли проводит тебя в твою комнату, дорогая, — сказала она. — Это рядом с ее комнатой, и ей надо раздеться. Я спущусь и посижу в столовой, пока ты будешь завтракать, но сейчас я, в самом деле, боюсь холода.

Синтия поднялась и вслед за Молли пошла наверх.

— Извини, что для тебя не затопили камин, — сказала Молли. — Должно быть, об этом не распорядились, а я, конечно, никаких приказаний не отдаю. Но горячая вода там есть.

— Постой минутку, — сказала Синтия, взяв Молли за обе руки и пристально глядя ей в лицо, но так, что этот изучающий взгляд не был неприятен. — Я думаю, ты мне будешь нравиться. Я так рада! Я боялась, что не будешь. Мы все в довольно неловком положении, правда? Однако мне нравится твой отец.

Молли не могла сдержать улыбку от того, как это было сказано. Синтия ответила на ее улыбку:

— Ах, тебе хорошо смеяться. Но я знаю, что со мной ладить нелегко. Мы с мамой не уживались, когда в последний раз обитали под одной крышей. А сейчас, пожалуйста, оставь меня на четверть часа. Мне больше ничего не надо.

Молли пошла в свою комнату ждать, когда нужно будет проводить Синтию в столовую. Не то чтобы в среднего размера доме трудно было найти дорогу. Новому человеку не пришлось бы долго гадать, как отыскать любую комнату. Но Синтия настолько покорила Молли, что ей хотелось всю себя посвятить служению новоприбывшей. С тех самых пор, как она услышала, что у нее может появиться сестра — (она называла ее сестрой, но была это «шотландская сестра» или не родственница вовсе, озадачивало большинство людей), — Молли позволяла своей фантазии подолгу задерживаться на мысли о приезде Синтии, и за то короткое время, что прошло с их встречи, бессознательная власть очарования Синтии установилась над ней. Есть люди, которые обладают такой властью. Разумеется, воздействует она только на податливых. Во всякой школе можно найти ученицу, которая привлекает к себе всех остальных и подчиняет их своему влиянию не в силу своих добродетелей, своей красоты, своей мягкости или своего ума, но в силу чего-то, что не поддается ни определению, ни обсуждению. Именно это «что-то» упоминается в старинных строках:

Женщина может обладать властью такого очарования не только над мужчинами, но и над представительницами своего пола, и этому очарованию нельзя подыскать определения, или, скорее, это настолько тонкое сочетание многих даров и свойств, что невозможно определить долю в нем каждого. Быть может, оно несовместимо с очень высокими принципами, поскольку суть его, по-видимому, заключается в тончайшем умении приспосабливаться к самым разнообразным людям и еще более разнообразным настроениям, «для всех делаясь всем». По крайней мере, Молли могла бы вскоре заметить, что Синтия не отличается строгостью нравственных правил, но окружающий ее ореол очарования сделал бы для Молли невозможной любую попытку пристально вникать в характер своей подруги или судить о нем, даже будь такие устремления хоть в малейшей степени свойственны ее собственному характеру.

Синтия была очень красива и так хорошо об этом знала, что давно перестала придавать значение этому факту; казалось, никто еще, обладая такой красотой, не осознавал ее столь мало. Молли постоянно наблюдала, как она движется по комнате свободным, величавым шагом вольного лесного зверя, словно под беспрерывно длящийся музыкальный звук. Платье ее — хотя теперь, в соответствии с нашими нынешними представлениями, оно считалось бы безобразным и уродующим — отвечало ее цвету лица и фигуре, а диктуемый модой фасон его был введен в должные границы ее превосходным вкусом. Оно было совсем недорогое, и перемен у нее было очень немного. Миссис Гибсон заявила, что она шокирована, обнаружив, что у Синтии всего четыре платья, тогда как она могла бы обзавестись гораздо большим количеством и привезти столько полезных французских выкроек, если бы только терпеливо дождалась материнского ответа на присланное ею письмо, в котором объявляла о своем возвращении с оказией, найденной для нее мадам Лефевр. Все эти речи Молли считала обидными для Синтии: они, как ей казалось, означали, что удовольствие увидеться с дочерью на две недели раньше после ее двухлетнего отсутствия было для матери меньше, чем то, которое она получила бы от пачки бумажных выкроек. Но Синтия, по всей видимости, не обращала никакого внимания на частые повторения этих мелких изъявлений неудовольствия. Надо заметить, она принимала многое из сказанного матерью с такого рода полным безразличием, что миссис Гибсон ее несколько побаивалась и бывала гораздо разговорчивее с Молли, чем со своей собственной дочерью. Что касается платья, однако, Синтия очень скоро показала, что она — дочь своей матери в том, что способна делать своими ловкими и легкими руками. Она была превосходной мастерицей и в отличие от Молли, которая хорошо справлялась с простым шитьем, но не имела никакого представления о шитье платьев или изготовлении шляп, могла повторить фасоны, лишь мельком увиденные на улице в Булони, несколькими красивыми и быстрыми движениями рук складывая и скручивая ленты и кисею, которыми снабжала ее мать. Таким образом, она подновила весь гардероб миссис Гибсон, делая это в какой-то пренебрежительной манере, причина которой была Молли не вполне понятна.

День за днем течение этих мелких, незначительных событий прерывалось новостями, которые привозил доктор Гибсон о приближающейся смерти миссис Хэмли. Молли — очень часто сидя рядом с Синтией в окружении лент, проволоки и вуали — слушала эти бюллетени как звон похоронного колокола на свадебном пиру. Отец сочувствовал ей. Для него это тоже была потеря дорогого друга, но он был так привычен к смерти, что ему она представлялась лишь тем, что она и есть на деле: естественным концом земного существования. Для Молли смерть той, кого она так хорошо знала и так сильно любила, была скорбным и мрачным явлением. Ей становилась невыносима окружающая ее повседневная мелкая суетность, она выходила в замерзший сад и мерила шагами дорожку, которую защищали и скрывали от взора вечнозеленые кусты.

Пришел день — это длилось не так долго, лишь менее двух недель назад Молли вернулась из Хэмли-Холла, — и конец наступил. Миссис Хэмли рассталась с жизнью так же постепенно, как она рассталась с сознанием и со своим местом в этом мире. Тихие волны сомкнулись над ней, и ее место более не знало ее.

— Они все посылают тебе привет, Молли, — произнес ее отец. — Роджер сказал, что он понимает, как тебе будет тяжело.

Мистер Гибсон приехал очень поздно и теперь обедал один. Молли сидела в столовой рядом с ним, чтобы составить ему компанию. Синтия с матерью были наверху. Миссис Гибсон примеряла головной убор, изготовленный для нее Синтией.

Молли осталась внизу после того, как отец снова ушел — на заключительный обход своих городских пациентов. Камин уже почти догорел, свет меркнул. Тихо вошла Синтия и, взяв бессильно свисающую руку Молли, села у ее ног на коврик и стала молча растирать ее холодные, как лед, пальцы. Ласковые движения растопили слезы, тяжестью лежавшие на сердце Молли, и капли поползли по ее щекам.

— Ты очень любила ее — верно, Молли?

— Да, — с рыданием вырвалось у Молли, потом наступило молчание.

— Ты долго знала ее?

— Нет, меньше года. Но я часто виделась с ней. Я для нее была почти как дочь — так она говорила. Но я с ней так и не простилась. Ее рассудок ослабел и угас.

— По-моему, у нее были только сыновья?

— Только мистер Осборн и мистер Роджер Хэмли. У нее когда-то была дочь — Фанни. Иногда, в болезни, она называла меня Фанни.

Некоторое время девушки молчали, глядя в огонь. Синтия заговорила первой:

— Я хотела бы уметь так же любить людей, как ты, Молли!

— А разве ты не умеешь? — удивленно спросила Молли.

— Нет. Я знаю, многие люди любят меня или, по крайней мере, думают, что любят, но мне никто, по-моему, особенно не нужен. Я уверена, что больше всех я люблю тебя, маленькая Молли, хотя и знаю всего только десять дней.

— Но ведь не больше, чем свою мать? — в изумлении спросила Молли.

— Больше, чем свою мать, — слегка улыбнувшись, ответила Синтия. — Звучит, должно быть, ужасно, но это так. Только не осуждай меня сразу. Я не думаю, что любовь к матери приходит просто по закону природы, и вспомни, как долго я была разделена со своею! Я люблю своего отца, если ты хочешь знать, — продолжала она, и в голосе ее прозвучала сила истинной правды, потом она остановилась. — Но он умер, когда я была совсем маленькой, и никто не верит, что я помню его. Я слышала, как мама, когда еще двух недель не прошло после похорон, разговаривала с посетителем: «О нет. Синтия еще слишком мала; она уже совсем забыла его». А я кусала губы, чтобы не закричать: «Папа, папа, разве я забыла?» Но что об этом говорить! Ну а потом маме пришлось пойти в гувернантки, иначе она не могла, бедняжка, но ее не очень огорчило расставание со мной. Я, должно быть, доставляла много хлопот. Так что меня в четыре года отправили в школу, сначала в одну, потом в другую. Во время каникул мама гостила в богатых домах, а меня обычно оставляла с учительницами. Один раз я ездила в Тауэрс, и мама постоянно читала мне там нотации, но я все равно была непослушной. Поэтому больше меня туда не брали, и я была этому очень рада, потому что это ужасное место.

— Это верно, — сказала Молли, помнившая свой собственный несчастный день там.

— А раз я поехала в Лондон, пожить у моего дяди Киркпатрика. Он адвокат и сейчас преуспевает, но тогда был довольно беден, и у него было не то шестеро, не то семеро детей. Это было зимой, и мы все теснились в небольшом доме на Доути-стрит. Но все-таки было не так уж и плохо.

— Но потом ты ведь жила с матерью, когда она открыла школу в Эшкомбе. Мне мистер Престон рассказывал, когда я провела там день в имении.

— Что он тебе сказал? — спросила Синтия, едва ли не с яростью.

— Да ничего, кроме этого. Ах да! Он превозносил твою красоту и хотел, чтобы я пересказала тебе то, что он говорил.

— Если бы ты это сделала, я бы тебя возненавидела.

— Конечно, я даже и не думала этого делать, — ответила Молли. — Он мне не понравился. И леди Харриет говорила о нем на другой день как о человеке неприятном.

Синтия ничего не ответила. Некоторое время спустя она сказала:

— Как бы мне хотелось быть хорошей!

— Мне тоже, — просто сказала Молли. Она снова думала про миссис Хэмли:

и то, что «хорошо», именно в эту минуту представилось ей тем единственным, что длится и сохраняется в мире.

— Глупости, Молли! Ты и есть хорошая. По крайней мере, если ты нехорошая, то какая же тогда я? Реши-ка такую простейшую математическую пропорцию! Но это пустой разговор. Я нехорошая и теперь уж никогда хорошей не буду. Может, героиня из меня еще и получится, но я знаю, что никогда не буду хорошей женщиной.

— Ты думаешь, быть героиней легче?

— Да, судя по тому, что мы знаем о героинях из истории. Я способна на мощный рывок, на усилие, а потом — расслабление, но быть постоянно, неизменно хорошей мне не под силу. Нравственно я, должно быть, кенгуру!

Молли не поспевала за словесными блестками Синтии, мысли ее не могли оторваться от скорбной группы людей в Хэмли-Холле.

— Как бы я хотела повидать их всех! Но в такое время ничего нельзя сделать. Папа говорит, что похороны назначены на четверг и что после этого Роджер Хэмли должен вернуться в Кембридж. Получится так, словно ничего не случилось! Хотела бы я знать, как сквайр и мистер Осборн Хэмли будут ладить, оставшись вдвоем.

— Но ведь он же старший сын? Почему им не ладить?

— Я не знаю. То есть я знаю, но думаю, что не должна об этом говорить.

— Не будь такой педантично правдивой, Молли. К тому же по тебе прекрасно видно, когда ты говоришь правду, а когда — нет, так что незачем утруждать себя словами. Я точно поняла, что означало твое «я не знаю». Я никогда не считаю своим долгом быть правдивой, поэтому прошу тебя — будем на равных.

Синтия не кривила душой, утверждая, что не считает своим долгом быть правдивой: она буквально говорила первое, что придет в голову, не особенно заботясь, соответствует это истине или нет. Но во всех ее отклонениях от истины не было никакого злого умысла и, как правило, никаких попыток добиться какой-либо выгоды, а часто таилось такое чувство юмора, что Молли, осуждая их в теории, на деле поневоле забавлялась ими. Игривая манера Синтии придавала этому недостатку своеобразное обаяние. При этом, однако, она бывала такой мягкой и чуткой, что Молли не в силах была устоять перед нею, даже когда она утверждала самые обескураживающие вещи. Ее краткий отчет о собственной красоте доставил чрезвычайное удовольствие мистеру Гибсону, а очаровательная почтительность покорила его сердце. Она не успокоилась, пока не пошла в атаку на платья Молли после того, как переделала гардероб своей матери.

— Теперь возьмемся за тебя, моя прелесть, — сказала она, принимаясь за одно из платьев Молли. — До сих пор я работала как знаток, теперь я становлюсь любителем.

Она принесла из своей комнаты красивые искусственные цветы, вырванные ею из своего капора, чтобы украсить ими капор Молли, сказав, что они подходят к ее волосам и цвету лица, а что ей самой будет вполне достаточно розетки из лент. За работой она все время пела. Голос ее был так же приятен в пении, как в разговоре, и с одинаковой легкостью пробегал по верхним и нижним нотам ее веселых французских chansons — таким он был гибким. Но она редко прикасалась к роялю, за которым Молли упражнялась ежедневно и добросовестно. Синтия всегда готова была отвечать на вопросы о своей прежней жизни, хотя после первого раза редко возвращалась к этой теме сама, но была самым сочувственным слушателем всех невинных признаний Молли о ее радостях и печалях, в этом своем сочувствии не останавливаясь перед вопросами о том, как Молли могла стерпеть второй брак своего отца и почему не попыталась воспротивиться.

Несмотря на это приятное и увлекательное домашнее общение, Молли тосковала по семейству Хэмли. Будь в этой семье женщина, Молли, вероятно, уже получила бы множество коротких весточек, услышала бы многочисленные подробности, которые теперь были для нее потеряны или собраны по крупицам из кратких отчетов отца после визитов в Хэмли-Холл, которые со времени смерти близкой ему пациентки стали редкими.

— Да! Сквайр очень переменился, но он уже чувствует себя получше. Между ним и Осборном какое-то непонятное отчуждение, заметное в молчаливости и в принужденности их манер, но внешне они ведут себя дружески — по крайней мере, учтиво. Сквайр всегда будет уважать Осборна как своего наследника и как будущего представителя семьи. Осборн плохо выглядит, говорит, что хочет переменить обстановку. Я думаю, он устал от домашнего однообразия и домашних разногласий. Но он очень остро переживает смерть матери. Странно, что их с отцом не объединяет общая утрата. А тут еще Роджер уехал в Кембридж — сдавать трайпос по математике. Характер и людей, и дома изменился — вполне естественно!

Так, пожалуй, можно было подытожить новости из Хэмли, содержавшиеся в многочисленных сообщениях. Сообщения обычно заканчивались какой-нибудь весточкой для Молли.

Миссис Гибсон обыкновенно говорила в виде комментария на слова мужа о меланхолии Осборна:

— Дорогой, почему бы не пригласить его к нам на обед? Такой тихий, небольшой обед, знаете ли. Кухарка вполне справится, мы все будем в черном или лиловом — он не сочтет это развлечением.

Мистер Гибсон в ответ на эти предложения лишь отрицательно качал головой. К этому времени он уже изучил свою жену и считал молчание со своей стороны капитальным защитным средством от долгих и непоследовательных споров. Но всякий раз, как миссис Гибсон поражалась красоте Синтии, ей представлялось все более и более желательным, чтобы мистер Осборн Хэмли отвлекся от печали за тихим и непритязательным званым обедом. Пока что никто, кроме холлингфордских дам и мистера Эштона, викария, — этого безнадежного и непрактичного старого холостяка — не видел Синтию, а что за радость иметь очаровательную дочь, если, кроме старух, ею некому восхищаться?

Сама Синтия в этом вопросе выказывала полное безразличие и очень мало уделяла внимания постоянным материнским разговорам о том, какие развлечения возможны и какие развлечения невозможны в Холлингфорде. Она тратила столько же усилий, чтобы очаровать обеих мисс Браунинг, сколько затратила бы на то, чтобы внушить восхищение Осборну Хэмли или всякому другому молодому наследнику. Иначе говоря, она не делала никаких усилий, а просто следовала своей природе, которая заключалась в том, чтобы привлекать к себе всякого из тех, в чьем окружении она оказалась. Усилие, казалось, состояло скорее в том, чтобы воздерживаться от этого и противиться (что она часто и делала посредством непочтительных слов и выразительных взглядов) словам и настроениям матери, равно как и ее глупостям, и ее ласкам. Молли почти жалела миссис Гибсон, которая, по-видимому, не имела никакого влияния на дочь. Как-то раз Синтия прочла мысли Молли:

— Я нехорошая, я тебе об этом говорила. Я не могу ей простить свою заброшенность в детстве, когда я льнула бы к ней. И она почти никогда не писала мне, пока я была в школе. Я знаю, что она не допустила моего приезда на ее свадьбу. Я видела письмо, которое она написала мадам Лефевр. Ребенок должен расти с родителями, если ему полагается считать их безупречными, когда он вырастет.

— Но даже если он знает об их недостатках, — ответила Молли, — он должен сгладить эти недостатки и забыть об их существовании.

— Он должен. Но, понимаешь, я выросла за пределами ограды чувства долга и «долженствований». Люби меня такой, какая я есть, дорогая, потому что я никогда не стану лучше.

Отправить