ГЛАВА 17
БЕДА В ХЭМЛИ-ХОЛЛЕ

Если Молли полагала, что в Хэмли-Холле неизменно царят мир и спокойствие, она прискорбно ошибалась. Что-то разладилось во всем его устройстве, и, как ни странно это может показаться, общее раздражение создало общее единение. Все слуги работали в доме много лет и — то от кого-нибудь из членов семьи, то из случайно услышанных обрывков беседы, которая неосторожно велась в их присутствии, — знали обо всем, что имело отношение к хозяину, хозяйке и каждому из молодых джентльменов. Любой из слуг мог бы рассказать Молли, что главная беда коренилась в огромном количестве долгов, накопленных Осборном в Кембридже, которые теперь, когда с надеждами на стипендию было покончено, всей своей массой обрушились на сквайра. Но Молли, считая, что миссис Хэмли сама расскажет ей все, что сочтет нужным, никого не поощряла к откровенностям.

Она была поражена переменой в облике мадам, едва увидела ее на диване в затененной туалетной комнате, во всем белом, почти неотличимо сливающимся с бледностью ее изможденного лица. Сквайр ввел Молли в комнату со словами «А вот и она наконец!», и Молли поразилась тому, как менялся тон его голоса: начало фразы прозвучало громко и торжествующе, а конец был едва слышен. Он не впервые видел эту смертельную бледность на лице жены, она представала его взору давно, постепенно усиливаясь, но каждый раз поражала его заново. Стоял чарующе-тихий зимний день, на ветках деревьев и кустов сверкали капли тающего на солнце инея; примостившись на кусте остролиста, весело распевала малиновка, но шторы были опущены, и из окон комнаты миссис Хэмли ничего этого не было видно. И даже между нею и горящим камином был помещен большой экран, загораживая его приветливый огонь. Миссис Хэмли крепко сжала руку Молли, другой рукой прикрывая глаза.

— Ей сегодня утром нехорошо, — сказал сквайр, качая головой. — Но не тревожьтесь, моя дорогая, — вот вам докторская дочка, а это почти то же, что сам доктор. Вы принимали свое лекарство? А бульон выпили? — продолжал он, тяжело ходя на цыпочках по комнате и заглядывая в каждую чашку и каждый стакан. Потом он вернулся к дивану, минуту или две смотрел на миссис Хэмли, ласково поцеловал ее и сказал Молли, что оставляет жену на ее попечении.

Миссис Хэмли, словно опасаясь замечаний или вопросов, начала сама торопливо расспрашивать Молли:

— Ну, дорогая, расскажи мне обо всем. Не бойся кого-то задеть своей откровенностью. Я никогда об этом не упомяну, и мне недолго осталось жить. Как обстоят дела — с твоей новой матерью, с твоими благими побуждениями? Позволь мне помочь тебе, если я смогу. Я знаю, что для девочки я могу быть полезна, — матери плохо понимают сыновей. Расскажи мне обо всем, о чем хочешь и можешь, и не бойся вдаваться в подробности.

Даже при своей малой опытности в болезнях, Молли ощутила в этой речи лихорадочное возбуждение, и природное чутье, или какой-то подобный ему дар, подсказало ей, что нужен долгий рассказ о множестве разнообразных вещей — о дне свадьбы, о ее пребывании в доме сестер Браунинг, о новой мебели, о леди Харриет и так далее, нужен плавный поток повествования, который действовал бы на миссис Хэмли умиротворяюще, позволяя ей думать о чем-то, кроме ее собственных печалей и бед. Но Молли не упоминала ни о собственных невзгодах, ни о новых семейных отношениях. Миссис Хэмли заметила это:

— Вы ладите с миссис Гибсон?

— Не всегда, — сказала Молли. — Вы ведь знаете, мы были мало знакомы до того, как нам пришлось жить вместе.

— Мне не понравилось то, что сквайр рассказал мне вчера. Он был очень сердит.

Эта рана еще не затянулась, но Молли решительно смолчала, изо всех сил стараясь найти какую-нибудь иную тему для разговора.

— А, я понимаю, Молли, — сказала миссис Хэмли, — ты не станешь говорить мне о своих бедах, и все же, быть может, я смогла бы принести тебе какую-нибудь пользу.

— Мне это не нравится, — тихо сказала Молли, — и я думаю, папе не понравилось бы. А кроме того, вы уже очень помогли мне — вы и мистер Роджер Хэмли. Я часто думаю о том, что он мне говорил. Это мне принесло такую пользу и так поддержало.

— А, Роджер! Да. Ему можно доверять. Ах, Молли! Мне самой так много нужно сказать тебе, но только не сейчас. Мне надо выпить лекарство и уснуть. Ты молодец! Ты сильнее, чем я, и можешь обходиться без сочувствия.

Молли поместили не в ту комнату, что в прошлый раз. Горничная, которая отвела ее туда, сказала, что миссис Хэмли не захотела, чтобы ее тревожили по ночам, как это могло бы случаться, если бы Молли отвели ее прежнюю спальню. В середине дня миссис Хэмли послала за ней и — с отсутствием скрытности, характерным для людей, страдающих от длительных и гнетущих недугов, — рассказала о семейном несчастье и разочаровании. Она заставила Молли сесть подле нее на низкую скамеечку и, держа девушку за руку и глядя ей в глаза, чтобы прочесть сочувствие в ее взгляде прежде, чем услышит его в словах, заговорила:

— Осборн так разочаровал нас! Я до сих пор не могу с этим свыкнуться. И сквайр был так страшно разгневан! Не могу себе представить, как были потрачены все эти деньги — займы у ростовщиков, не говоря о векселях. Сквайр не показывает мне своего гнева сейчас, потому что опасается нового приступа, но я знаю, как он рассержен. Видишь ли, он тратил очень много денег на осушение земель Эптонской пустоши и сам очень стеснен в средствах. Но это удвоило бы стоимость имения, и мы были готовы экономить ради того, что в конечном счете пошло бы на пользу Осборну. А теперь сквайр говорит, что придется заложить часть земли; ты представить себе не можешь, какой это для него удар. Он продал много строевого леса, чтобы послать обоих мальчиков в колледж. Осборн… каким он был чудесным, невинным ребенком: ты знаешь, он ведь наследник в семье, и он был такой умный, все говорили, что он получит диплом с отличием, и стипендию для научной работы, и бог знает что еще, и он действительно стал студентом-стипендиатом, вот только потом все пошло прахом. Я не знаю, отчего именно. Это хуже всего. Быть может, сквайр написал ему слишком резкое письмо, и это подорвало его уверенность в себе. Но мне-то он мог бы открыться! Я думаю, он бы так и сделал, Молли, если бы был здесь, лицом к лицу со мной. Но сквайр разгневался и приказал, чтобы ноги его не было в доме, пока он не выплатит все сделанные им долги из своего содержания. Из двухсот пятидесяти в год выплатить более девятисот фунтов — как угодно! И до тех пор не появляться дома! Может быть, и у Роджера будут долги! Он получает лишь двести фунтов, но он ведь не старший сын. Сквайр распорядился распустить людей с дренажных работ, и я не сплю по ночам, думая об их несчастных семьях в это зимнее время. Но что же нам делать? У меня всегда было плохое здоровье, и я, возможно, была расточительна в своих привычках, и в семье было принято позволять себе определенные траты, да еще мелиорация этой земли. Ах, Молли, Осборн был таким милым ребенком, и таким любящим мальчиком, и таким умным! Помнишь, я читала тебе некоторые его стихи? Так может ли человек, написавший их, сделать что-то очень дурное? И однако, я боюсь, что он это сделал.

— Вы не знаете, совсем не знаете, на что ушли эти деньги? — спросила Молли.

— Нет, совсем не знаю. Это и ужасно. Есть счета от портных, счета за переплетенные книги, за вино и картины — на четыреста — пятьсот фунтов. И хотя такие траты кажутся простым людям, вроде нас, невероятными и непостижимыми — это может быть лишь обычным современным представлением о роскоши. Но деньги, по поводу которых нет никаких объяснений… о них мы услышали через лондонских агентов сквайра, которые узнали, что некие нечистоплотные поверенные наводят справки о родовом имении и — о Молли, это ужаснее всего… я не знаю, как заставить себя сказать тебе об этом! — о возрасте и здоровье сквайра, его дорогого отца, — она зарыдала почти истерически, продолжая при этом говорить, несмотря на старания Молли остановить ее, — отца, который взял его на руки и благословил даже прежде, чем я его поцеловала, и всегда с такой любовью думал о нем, о своем дорогом первенце и наследнике. Как он любил его! Как я любила его! В последнее время я порой думаю, что мы были едва ли справедливы к нашему доброму Роджеру.

— Нет! Я уверена, что нет, — только посмотрите, как он любит вас. Вы для него всегда на первом месте: он, может быть, не говорит об этом, но это всякому видно. И дорогая, дорогая миссис Хэмли, — продолжала Молли, решившись высказать все, что было у нее в мыслях, сейчас, когда ей удалось вставить слово, — не думаете ли вы, что лучше было бы не судить ошибочно о мистере Осборне Хэмли? Мы же не знаем, что он сделал с этими деньгами: он так добр (ведь правда?), что он, может быть, захотел помочь какому-нибудь бедному человеку — торговцу, например, которого преследуют кредиторы, кому-нибудь…

— Ты забываешь, дорогая, — сказала миссис Хэмли, слабо улыбнувшись пылкой фантазии девушки, но тут же вздохнув, — что все остальные счета пришли от торговцев, которые жалуются, что им не уплачено.

Молли смешалась на секунду, но тут же сказала:

— Я уверена, они ему что-то навязали обманом. Я много раз слышала про то, как торговцы в больших городах постоянно обманывают молодых.

— Ты такое чудесное дитя! — сказала миссис Хэмли, утешенная этой пылкой защитой, как ни невежественна и несуразна она была.

— А кроме того, — продолжала Молли, — кто-то, должно быть, действовал неправедно от имени Осборна, то есть, я хочу сказать, мистера Осборна Хэмли; я иногда случайно говорю «Осборн», но всегда думаю о нем как о мистере Осборне…

— Не важно, как ты его называешь, Молли, главное — говори дальше. Мне вроде бы становится лучше, когда я слушаю, как ты пытаешься дать мне надежду. Сквайру все время было так горько и неприятно, а тут какие-то незнакомые люди появляются в окрестностях, расспрашивают арендаторов, ворчат по поводу последней рубки леса, словно рассчитывают на смерть сквайра.

— Вот об этом-то я и собиралась сказать. Разве это не показывает, что они скверные люди? И разве скверные люди посовестятся что-то навязать ему обманом, лгать от его имени и погубить его?

— А ты не замечаешь, что лишь представляешь его бесхарактерным вместо безнравственного?

— Да, может быть. Но я не думаю, что он бесхарактерный. Вы сами знаете, дорогая миссис Хэмли, какой он на самом деле умный. А кроме того, я считаю, что лучше бы он был бесхарактерным, чем безнравственным. Бесхарактерные люди могут сразу оказаться сильными на небесах, когда они все увидят совсем ясно, но я не думаю, что безнравственные люди так сразу превратятся в добродетельных.

— Я думаю, что я была очень бесхарактерной, Молли, — сказала миссис Хэмли, ласково гладя локоны девушки. — Я сотворила себе такого кумира из моего красивого Осборна, а у него оказались глиняные ноги, слишком слабые, чтобы твердо стоять на земле. И это еще если не судить его слишком строго!

Из-за своего гнева на сына, тревоги о жене, из-за того, как трудно было собрать незамедлительно нужные деньги, из-за раздражения по поводу почти открытого наведения посторонними людьми справок о ценности его имущества бедный сквайр пребывал в плачевном состоянии духа. Он был гневлив и нетерпим со всеми окружающими, а потом мучился из-за своей вспыльчивости и несправедливых слов. Старые слуги, которые, должно быть, частенько обманывали его в мелочах, с великодушным терпением сносили его брань. Они с пониманием относились к его гневным взрывам и знали причину его меняющихся настроений не хуже, чем он сам. Дворецкий, привыкший оспаривать каждое новое распоряжение хозяина касательно своих обязанностей, теперь незаметно подталкивал Молли за обедом, побуждая отведать того блюда, от которого она только что отказалась, а потом объяснял свое поведение следующим образом:

— Видите ли, мисс, мы с поваром так составили меню, чтобы хозяин соблазнился и поел, а если вы говорите «нет, спасибо», когда я вам что-то подаю, так хозяин на это и смотреть не станет. А вот если вы этого возьмете, да съедите с удовольствием — тут-то он сначала подождет, потом поглядит, а там и понюхает, и, глядишь, почувствует, что проголодался, и станет есть, как котенок начинает молоко лакать. Вот потому-то, мисс, я подтолкнул вас и подмигнул, хотя я ли не понимаю, что это неприлично.

Имя Осборна никогда не упоминалось во время этих безрадостных трапез. Сквайр расспрашивал Молли о жителях Холлингфорда, но, казалось, едва слушал ее ответы. Еще он ежедневно спрашивал о том, как она находит состояние его жены, но, если Молли говорила правду — что с каждым днем та становится все слабее и слабее, — он обрушивался на девушку едва ли не с яростью. Он не мог и не желал примириться с этим. Более того, раз он едва не выгнал мистера Гибсона, потому что тот настаивал на консультации с доктором Николсом, самым знаменитым врачом графства.

— Полная, знаете ли, глупость — держать ее за тяжкобольную; вы же сами знаете, это просто недомогание и оно у нее уже много лет; ну а если вы не можете ничем помочь в таком простом случае… У нее же ничего не болит, только слабость и расстроенные нервы, дело-то простое, а? Эй, не смотрите на меня с таким озадаченным видом! Так вот, тогда вам лучше и вовсе ее не пользовать, лучше уж я отвезу ее в Бат, или в Брайтон, или еще куда для перемены обстановки, потому как, по моему разумению, все это одни нервы да мнительность.

Но грубоватое, красное лицо сквайра выражало тревогу и мучительное усилие оставаться глухим к шагам судьбы, пока он пытался этими словами обмануть свой страх.

Мистер Гибсон ответил ему очень спокойно:

— Я буду приезжать к ней по-прежнему, и я знаю, что вы мне это не запретите. Но когда я приеду в следующий раз, я привезу с собой доктора Николса. Может быть, я неправильно назначил лечение, и я молю Бога, чтобы Николс сказал, что я ошибся в своих опасениях.

— Не говорите мне о них! Я этого слышать не могу! — воскликнул сквайр. — Конечно, все мы умрем, и она тоже. Но даже самому лучшему врачу в Англии непозволительно расхаживать и хладнокровно отмерять сроки жизни таким, как она. Я, возможно, умру первым. Надеюсь, что так. Но я собью с ног любого, кто заговорит со мной о смерти, сидящей во мне. К тому же я думаю, что все доктора — невежественные шарлатаны и только притворяются, будто что-то знают. Да, можете улыбаться сколько угодно — мне все равно. Если вы не готовы мне сказать, что я умру первым, ни вы, ни ваш доктор Николс не будете пророчествовать и каркать в этом доме.

Мистер Гибсон уехал с тяжелым сердцем, думая о приближающейся смерти миссис Хэмли, но совсем не думая о речах сквайра. Он, по сути дела, почти забыл о них, когда в тот же вечер, в девять часов, грум прискакал из Хэмли-Холла в великой спешке с запиской от сквайра.

Разумеется, мистер Гибсон поехал, впервые резко оборвав раздраженные жалобы миссис Гибсон на ее жизнь, связанную с жизнью врача, которого вызывают из дома в любое время дня и ночи.

Он справился с приступом миссис Хэмли, и день или два испуганный и благодарный сквайр безропотно подчинялся мистеру Гибсону. Затем он вернулся к своей мысли о том, что это был кризис, через который его жена прошла, и теперь она на пути к выздоровлению. Но спустя день после консультации с доктором Николсом мистер Гибсон сказал Молли:

— Молли, я написал Осборну и Роджеру. Ты знаешь адрес Осборна?

— Нет. С ним не поддерживают отношений. Я не знаю, известен ли сквайру его адрес, а она слишком больна, чтобы писать.

— Ладно. Я вложу письмо для него в письмо к Роджеру. Как бы эти двое ни относились к другим, между ними такая прочная братская любовь, какой я больше не встречал. Роджер знает, куда написать. И вот что, Молли, они, конечно, приедут домой, как только узнают от меня о состоянии матери. Я хочу, чтобы ты сказала сквайру о том, что я сделал. Это задача не из приятных. Мадам я сам скажу, по-своему. Я бы сказал и ему, если бы он был дома, но ты говоришь, что он должен был уехать в Эшкомб по делу.

— Да, непременно должен был. Он так жалел, что не увидится с тобой. Но, папа, он так рассердится! Ты не представляешь себе, как он настроен против Осборна.

Молли опасалась, что сквайр очень разгневается, когда она передаст ему слова отца. Она достаточно наблюдала домашние отношения в семействе Хэмли, чтобы понять, что за старомодной учтивостью сквайра, приветливым гостеприимством, которое он проявлял к ней как к гостье, стояли сильная воля, страстный и безудержный нрав вместе с изрядной долей упорства в предрассудках (или «мнениях», как он их называл), столь свойственных тем, кто ни в юности, ни в зрелые годы не общался много с равными себе по положению. Она слушала изо дня в день жалобные речи миссис Хэмли о том, в какой глубокой немилости Осборн у отца, о запрете ему появляться дома, и не представляла себе, как начать разговор о том, что письмо, вызывающее Осборна домой, уже отправлено.

Обеды их проходили tête-à-tête. Сквайр пытался сделать их приятными для Молли, испытывая к ней глубокую благодарность за то, каким утешением было ее общество для жены. Он произносил веселые речи, которые сменялись молчанием и на которые оба они забывали улыбнуться. Он приказывал приносить редкие вина, которые она не любила, но пробовала из вежливости. Он заметил как-то раз, что она съела несколько коричневых груш бере и они вроде бы ей понравились, и, поскольку на его деревьях в этом году они плохо уродились, он отдал приказание искать этот сорт по всей округе. Молли чувствовала, что он исполнен к ней доброжелательства, но это не уменьшало ее страха перед необходимостью затронуть больную для семьи тему. Однако это следовало сделать, и сделать безотлагательно.

В послеобеденный огонь в камине добавили огромное полено, замели лишний пепел, задули массивные свечи, затем двери закрылись, и Молли и сквайр остались наедине за десертом. Она сидела на своем давнем месте, у длинного края стола. Место во главе стола пустовало, но, поскольку никаких иных распоряжений дано не было, тарелка, бокалы и салфетка всегда помещались там, неизменно и методично, словно предполагалось, что миссис Хэмли придет, как всегда. Порой, когда дверь, через которую она имела обыкновение появляться, случайно бывала открыта, Молли ловила себя на том, что оглядывается, словно ожидая увидеть высокую медлительную фигуру в элегантных складках шелка и мягкого кружева, которые миссис Хэмли предпочитала по вечерам.

В этот вечер Молли поразила новая, мучительная мысль о том, что в эту комнату она больше никогда уже не войдет. Она еще раньше решила, что передаст поручение отца именно в этот момент, но что-то в горле мешало ей заговорить, она не могла справиться с голосом. Сквайр поднялся, подошел к просторному камину и ударил по середине огромного полена, расколов его на сверкающие, сыплющие искрами куски. Он стоял спиною к ней. Молли заговорила:

— Когда папа был сегодня здесь, он велел мне сказать вам, что написал мистеру Роджеру Хэмли, что… что он считает — ему надо приехать домой; и он вложил в это письмо другое, для мистера Осборна Хэмли о том же.

Сквайр положил кочергу, но продолжал стоять спиной к Молли.

— Он послал за Осборном и Роджером? — спросил он.

Молли ответила:

— Да.

Наступило мертвое молчание, и Молли казалось, что оно никогда не кончится. Сквайр положил руки на высокую каминную полку и стоял, опираясь на нее, над огнем.

— Роджер собирался приехать из Кембриджа восемнадцатого, — сказал он. — И за Осборном он тоже послал! Вы знали? — продолжал он, обернувшись к Молли, с той яростью в голосе и жестах, какую она предвидела. В следующую минуту он понизил голос. — Это правильно, все правильно. Я понимаю. Это все-таки пришло. Пришло, пришло! Но это Осборн виноват. — В его голосе вновь прозвучал гнев. — Она могла бы еще… — (следующее слово Молли не расслышала, ей показалось, оно звучало как «протянуть»), — если бы не это. Я не могу его простить, не могу. — И он внезапно вышел из комнаты.

Молли сидела тихо, ей было очень грустно и жаль всех. И тут сквайр заглянул в дверь и сказал:

— Идите к ней, моя дорогая. Я не могу — пока. Но я скоро приду. Я недолго… а потом уже ни минуты не потеряю. Вы славная девочка. Благослови вас Бог!

Не следует думать, что Молли оставалась все это время в Хэмли-Холле беспрерывно. Раз или два отец передавал ей распоряжение вернуться домой. У Молли было такое чувство, что он передавал этот вызов неохотно. На деле посылала за ней миссис Гибсон, осуществляя своими действиями, так сказать, «право прохода по чужой территории».

— Ты вернешься сюда завтра или днем позже, — сказал тогда отец. — Твоя мама, по-видимому, думает, что люди будут строить всякие неприятные догадки по поводу того, что ты стала подолгу отсутствовать дома сразу после нашей свадьбы.

— Папа, я боюсь, что миссис Хэмли будет тоскливо без меня! Я так люблю быть с нею!

— Я не думаю, что ей будет так же тоскливо без тебя, как было бы месяц или два тому назад. Она так много спит теперь, что едва ли осознает временны́е промежутки. Я позабочусь, чтобы ты вернулась сюда через день-два.

Так из тишины и мягкой меланхолии Хэмли-Холла Молли возвратилась во всепроникающую стихию пересудов и сплетен Холлингфорда. Миссис Гибсон встретила ее вполне благожелательно и даже подарила новый элегантный зимний капор, но не желала слушать никаких подробностей о друзьях, с которыми Молли только что рассталась, а от ее немногочисленных замечаний о происходящем в Хэмли-Холле чуткую Молли коробило.

— Как долго это тянется! Твой папа не ожидал, что она проживет столько после того приступа. Это, должно быть, очень утомительно для них всех. Ты стала просто на себя не похожа с тех пор, как побывала там. Ради них самих можно лишь пожелать, чтобы все поскорее закончилось.

— Вы не знаете, как сквайр дорожит каждой минутой ее жизни, — сказала Молли.

— Но ведь ты говоришь, что она подолгу спит, а когда не спит, почти не разговаривает и уже нет ни малейшей надежды. А люди при этом себе места не находят в такое время, наблюдая и ожидая. Я это знаю по моему дорогому Киркпатрику. Бывали такие дни, когда мне казалось, что это никогда не кончится. Но не будем больше говорить о таких мрачных вещах; я уверена, ты их довольно насмотрелась, а меня всегда угнетают разговоры о болезнях и смерти. И однако, твой папа как будто ни о чем другом говорить не может. Но сегодня я собираюсь повести тебя в гости — это позволит тебе хоть как-то отвлечься, и я отдала мисс Розе переделать одно мое старое платье для тебя; мне оно слишком тесно. Говорят, там будут танцевать! Это у миссис Эдвардс.

— О мама, я не могу пойти! — воскликнула Молли. — Я так долго была с миссис Хэмли, и она, быть может, страдает или даже умирает — а я буду танцевать!

— Глупости! Ты ей не родственница, чтобы так расстраиваться. Я бы не настаивала, если бы она могла узнать об этом и обидеться, но ведь это не так, и значит, решено — ты пойдешь, и не будем спорить попусту. Мы бы всю жизнь сидели, крутя пальцами и твердя псалмы, если бы нельзя было ничего делать, пока люди умирают.

— Я не могу пойти, — повторила Молли, и, действуя по мгновенному побуждению, почти неожиданно для самой себя, она обратилась за поддержкой к отцу, который как раз в эту минуту вошел в комнату.

Сдвинув темные брови, он с досадой выслушивал противоречащие друг другу доводы сторон. Потом опустился на стул со спокойствием отчаяния. Когда настал его черед вынести решение, он сказал:

— Я полагаю, мне можно поесть? Я выехал из дому в шесть утра, а в столовой ничего нет. Я должен снова ехать к больным прямо сейчас.

Молли направилась к двери, миссис Гибсон поспешила позвонить в колокольчик.

— Куда ты идешь, Молли? — резко спросила она.

— Только приготовить папе поесть.

— На то есть слуги, и мне не нравится, что ты ходишь на кухню.

— Поди сюда, Молли! Сядь и помолчи, — сказал отец. — Человек приходит домой, желая мира и покоя, а также — поесть. Раз уж ко мне обратились за решением, чего я прошу больше никогда не делать, то я постановляю: сегодня вечером Молли остается дома. Я вернусь поздно и усталый. Позаботься, гусенок, чтобы мне приготовили поесть. Затем я переодеваюсь и при полном параде отправляюсь забрать вас домой, дорогая. И я от всей души желаю, чтобы все эти свадебные празднества закончились. Что — готово? Тогда я иду в столовую и насыщаюсь. Врач должен уметь есть, как верблюд или как майор Дугалд Долгетти.

Большой удачей для Молли стало то, что как раз в это время зашли посетители, ибо миссис Гибсон была чрезвычайно раздосадована. Они, однако, рассказали ей несколько местных новостей, вполне занявших ее внимание, и Молли обнаружила, что, если бы только она выразила должным образом удивление по поводу помолвки, о которой обе они только что услышали от ушедших посетителей, весь предшествующий спор о том, сопровождать ей мачеху или нет, был бы совсем забыт. Но забыт он был не совсем, так как на другое утро ей пришлось выслушать очень ярко расцвеченный рассказ о танцах и веселье, упущенных ею; и еще ей было сказано, что миссис Гибсон передумала отдавать ей свое платье и решила сохранить его для Синтии, если только оно ей не окажется коротко, потому что Синтия такая высокая, просто, в сущности, переросток. Так что, вполне возможно, платье все же достанется Молли.

_________________

 Персонаж романа Вальтера Скотта «Легенда о Монтрозе» (1819) — солдат-наемник, убежденный, что надо есть всегда, когда представляется такая возможность, поскольку неизвестно, когда она подвернется в следующий раз.

Отправить