Глава 5
В то самое время, когда Питт выслушивал Смизерса в кабинете Корнуоллиса, Доминик разговаривал с Витой Парментер в гостиной дома в Брансвик-гарденс. Горничные уже подмели и прибрали в комнате, и в камине начинал разгораться огонь. Утро выдалось холодным и ясным, и, расхаживая взад и вперед по комнате, так как у нее не было сил оставаться на месте, Вита зябко поеживалась.
– Хотелось бы знать, что там думает этот полицейский, – проговорила она, обращая к священнику озабоченное лицо. – И где он сейчас находится? С кем разговаривает, если его нет у нас?
– Не знаю, – честно проговорил Кордэ, жалея о том, что стоит вот так, в беспомощности наблюдая за ее страхом, и не может утешить ее. – Мне почти ничего не известно о том, как они работают. Быть может, он что-то разузнает о Юнити…
– Но зачем? – удивилась миссис Парментер. – Что теперь ему до того, какой она была? – Движения ее были неровными, она то широко разводила руки, то плотно сплетала пальцы, до боли вонзая ногти в ладони. – Вы хотите сказать, что, по его мнению, раз в прошлом она вела свободный образ жизни, то могла позволить себе вести себя подобным образом и здесь?
Доминик удивился. Ему и в голову не приходило, что его собеседница могла кое-что знать о прошлом мисс Беллвуд. Это смущало… Впрочем, он мог и понять, что Вита слышала разглагольствования Юнити на темы свободы нравов, права следовать своим эмоциям и потребностям – всю ту чушь, которую она часто несла об освобождающем влиянии страстей и о том, как определенные взгляды душат людей, в особенности женщин. Раз или два Кордэ попытался спорить с ней, пробовал доказать, что на самом деле консервативные взгляды защищают людей, а в особенности женщин, после чего она окатила его гневом и пренебрежением. Так что теперь не стоило и думать о том, что Вита не присутствовала при одной из подобных сцен или не прислушивалась к словам Юнити.
Теперь, стоя на краю обюссонского ковра, хозяйка дома смотрела на него с подлинным страхом в больших глазах. При всей внутренней силе, которой, как ему было известно, обладала эта женщина, она казалась весьма уязвимой.
– Я даже не знаю, занят он именно этим или нет, – негромко ответил священник, делая шаг в ее сторону. – Просто это возможно. Здравый смысл требует внимания к жизни… убитой… если хочешь найти ответственного за ее смерть.
– Наверное, так, – ответила миссис Парментер с легкой хрипотцой. – Но значит ли это… не думаете ли вы… что это не обязательно был Рэмси? – Она посмотрела на Доминика, и на ее бледном лице смешались отчаяние и надежда.
Без раздумий священник осторожно взял ее руку в свою. Пальцы ее на мгновение остались безучастными, а потом ответили отчаянным пожатием.
– Как жаль, – негромко проговорил Кордэ. – Мне так хотелось бы что-то сделать для вас. Что угодно… Я пред вами в неоплатном долгу.
Вита чуть улыбнулась – коротко, на мгновение, уголками губ, – но так, словно эти слова были очень важны для нее.
– Рэмси помог мне, когда я пребывал в бездне отчаяния, – продолжил ее собеседник. – A я теперь, похоже, ничем не способен помочь ему.
Женщина опустила глаза.
– Если он убил Юнити, никто из нас не сможет чем-то помочь ему. Это… – Она судорожно глотнула. – Это… Непереносимо другое – незнание.
Вита заставила себя встряхнуться и продолжила более ровным тоном:
– Глупо говорить такое… это слабость… нам приходится терпеть. – Голос ее притих. – Но, Доминик, как это больно!
– Я понимаю…
– В голове моей кружатся всякие ужасные вещи. – Миссис Парментер по-прежнему шептала, словно не имела сил произнести эти слова вслух, хотя в комнате никого больше не было. – С моей стороны это нелояльно? – Она пристально посмотрела священнику в глаза. – Вы презираете меня за это? Впрочем, мне кажется, что я сама себя презираю. Однако хотелось бы знать, привлекала ли его она… такая… очень… очень яркая, очень наполненная чувствами и эмоциями. У нее были прекрасные глаза, как вам кажется?
Доминик заметил, что улыбается – и это в такой-то горестной ситуации! Глазам Юнити было далеко до той красоты, которой обладали глаза Виты. Но мисс Беллвуд была сладострастна. Вспомнив ее тело и губы, Кордэ поежился.
– В них не было ничего удивительного, – ответил он в общем-то чистую правду. – Ваши глаза куда красивее. – Он не стал обращать внимание на выступившую на щеках хозяйки дома краску. – Трудно поверить, чтобы Рэмси нашел ее привлекательной. Он терпеть не мог ее мнений. Этого ее вечного критиканства…
Доминик по-прежнему держал руку Виты, и она не выпускала его пальцы.
– Если она обнаруживала чью-то ошибку, – продолжил он, – то не могла смолчать и всегда с удовольствием выкладывала свое мнение. Что не располагает собеседников к романтическим идеям.
Внимательно посмотрев на него несколько секунд, миссис Парментер наконец проговорила:
– Так вы действительно не считаете ее привлекательной… Она была резковата, не правда ли? Даже жестока в словах…
– Очень жестока! – Священник выпустил ее руку. – Не думаю, что вам следует бояться этого. Такое поведение абсолютно не соответствует вашему мужу, тому человеку, которого мы с вами знаем.
– Они много работали вместе… – Вита никак не могла избавиться от своего страха. – Она была молода и… очень…
Доминик понимал, что она хочет этим сказать, пусть даже и не решалась произнести эти слова. Физически Юнити была весьма привлекательной.
– На самом деле это не совсем так, – заметил Кордэ. – Рэмси работал в своем кабинете, a она часто трудилась в библиотеке. Они совещались только в том случае, когда это было действительно необходимо. И всегда в присутствии слуг. По сути дела, мы с Мэлори находимся здесь почти так же долго, как и Юнити. Дом полон народа. Не говоря уже о Клариссе и Трифене… Питту должно быть известно и это.
Слова его явно не принесли Вите покоя. Тревожная морщинка по-прежнему лежала между бровями женщины, а лицо ее оставалось бледным.
– Быть может, вы замечали нечто, свидетельствующее о подобном обороте событий? – спросил священнослужитель, почти не сомневаясь в том, что она ответит отрицательно.
Он просто не способен был представить себе, чтобы между Рэмси и Юнити завязались какие-то иные отношения, кроме знакомых ему крайне официальных и враждебных. Во всех тех случаях, когда Кордэ случалось видеть их вдвоем, они были или заняты работой, и их разговор касался чисто академических проблем, часто затрагивая те или иные разногласия между ними, или же он носил официальный и достаточно холодный характер. Многочисленные расхождения во мнениях старательно скрывались под внешней вежливостью, укрывавшей заодно резкости мисс Беллвуд, стремившейся непременно доказать свою правоту. Юнити всегда получала удовольствие от собственных выпадов и никогда не упускала подобной возможности. Она не щадила ничьих чувств. Возможно, это свидетельствовало о ее интеллектуальной целостности. Впрочем, с точки зрения Доминика, эта черта характера скорее указывала на детское стремление к победе.
Рэмси же с трудом признавал поражения в любом вопросе. Он прятал свое неудовольствие под маской напускного безразличия, однако обида все же сквозила в его поджатых губах и затянувшемся молчании. Любая физическая связь между ними казалась просто немыслимой.
– Нет… – покачала головой Вита. – Нет… я ничего не замечала.
– Тогда и не верьте этим мыслям, – заверил ее собеседник. – Не позволяйте им даже войти в вашу голову. Это ниже достоинства вас обоих.
Призрачная улыбка вновь коснулась губ женщины. Глубоко вздохнув, она посмотрела на Кордэ:
– Вы так добры, так ласковы со мною, Доминик… Я даже не знаю, что делали бы все мы без вашей надежной руки. Я верю вам, как никому другому.
– Благодарю вас, – произнес мужчина с приливом такого удовольствия, которое не могли смягчить окружающие обстоятельства.
Быть в доверии – как долго он стремился к этому! В прошлом Доминик не был таким, да и не заслуживал доверия. К тому же он слишком часто ставил собственные потребности и желания впереди всего остального. Он редко бывал недоброжелательным – скорее был самовлюбленным, бездумным, словно ребенок, повинующимся импульсу. Но с тех пор, как Рэмси подобрал Доминика, его желания изменились. Он ощутил вкус одиночества, осознав, что те, кто ценил его, делали это исключительно ради его красивого лица и тех своих потребностей, которые он мог удовлетворить. Его уподобляли хорошей трапезе, которую алчут, съедают – и забывают. Бессмысленно, не касаясь ничего вечного.
Но Вита доверяла ему. Она была знакома с несчетным количеством добрых и ученых людей, посвятивших свою жизнь помощи другим, и все же ощутила, что он обладает силой и честью. И Доминик вдруг понял, что улыбается ей.
– Нет ничего такого, чего я желал бы в большей степени, чем послужить вам утешением в эти страшные дни, – проговорил он с подлинным чувством. – Я сделаю все, что в моих силах, только скажите. Я не могу сказать, что случится дальше, но могу пообещать свою поддержку, в какой бы форме она ни потребовалась, и обещаю быть рядом с вами.
Наконец миссис Парментер несколько расслабилась, и тело ее приняло свободную позу, словно с плеч ее соскользнула тяжесть. Напряжение оставило ее спину, и даже на щеках женщины появился легкий румянец.
– Благословен тот день, когда вы появились в нашем доме, – проговорила она негромко. – Вы будете нужны мне, Доминик. Я очень опасаюсь того, что может выяснить этот полисмен. O, я полагаю, вы правы, что у Рэмси не было никаких романтических отношений с Юнити. – Она чуть улыбнулась. – Чем больше я думаю о ваших словах, тем более глупой кажется мне эта идея. Слишком уж она ему не нравилась.
Вита буквально застыла в паре футов от собеседника, так что он ощущал запах ее духов.
– По правде говоря, мне кажется, что он боялся ее, – продолжила она. – При ее скором соображении и жестоком языке… однако больше всего он боялся того, что она говорила о вере. Юнити говорила жестокие, жуткие вещи, Доминик. Я готова была возненавидеть ее за это. – Набрав воздуха в грудь, она шумно выдохнула. – Это так жестоко – преднамеренно осмеивать чью-то веру, систематически разбирать ее на части, оставляя от них только изломанные куски. Мне следовало бы скорбеть о ее смерти, не правда ли? Однако я не могу этого сделать. Это плохо с моей стороны?
– Нет, – торопливо заверил ее Кордэ. – Нет, это совсем нетрудно понять. Вы видели произведенный ею ущерб. И он испугал вас. В большинстве своем все мы ведем трудную жизнь. Одна только вера позволяет нам преодолевать невзгоды с достоинством и силой. Они, в свою очередь, дают нам возможность исцеления и прощения, a также надежду, – когда мы не видим конца трудностям или горю. Страшно лишить людей надежды, a когда жертвой становится любимый тобой человек, насколько острее ты ощущаешь свое несчастье!
– Спасибо. – Миссис Парментер легким движением прикоснулась к его ладони, а затем, расправив плечи, отправилась прочь – через обитую сукном дверь, мимо комнат дворецкого. Домашние дела не останавливались по причине траура, страха или полицейского, расследовавшего бытовую трагедию.
Доминик отправился наверх, чтобы повидаться с главой семьи. В доме должны были найтись какие-то потребности, с которыми он мог бы помочь. Кроме того, быть может, ему удастся каким-то образом предложить если не утешение, то хотя бы помощь своему старшему другу. Хотя бы дать ему понять, что он, Кордэ, не убежит. Рэмси должен знать, что он не бросит его из подозрения или трусости.
Священник пустил руку в карман, чтобы достать носовой платок, однако его не оказалось на месте. Должно быть, он где-то обронил его – досадное обстоятельство, потому что платок этот был из хорошего полотна с монограммой. Он остался от более благополучных в финан совом отношении дней. Впрочем, это ничего не значит.
Кордэ постучал в дверь кабинета и вошел, услышав ответ хозяина.
– A, Доминик, – проговорил Рэмси с деланой бодростью. Он казался больным или сильно невыспавшимся, и написанная на его лице усталость была глубже обыкновенного физического утомления. Вокруг глаз преподобного Парментера залегли тени, а в них самих царила пустота.
– Рад вашему приходу. – Он что-то поискал на столе среди бумаг, как будто этот так и не найденный предмет имел какое-то значение. – Я хочу, чтобы вы посетили нескольких людей. – Он коротко улыбнулся. – Моих старых друзей в известном смысле этого слова, прихожан, нуждающихся в утешении или наставлении. Я был бы очень обязан вам, если бы вы сегодня нашли время для этого. Вот.
Парментер протянул Кордэ через стол лист бумаги, на котором оказались адреса и фамилии четверых людей.
– Все они живут недалеко. Можно дойти пешком в хорошую погоду. – Он глянул в окно. – Каковая сейчас и стоит.
Взяв список, Доминик прочел его, после чего упрятал в карман:
– Конечно схожу.
Он намеревался что-то добавить, но теперь, оставшись наедине с Рэмси, не знал, что ему можно сказать. Их разделяло целое поколение. Парментер был для него старшим во всех отношениях. Он спас Кордэ, тогда находившегося в отчаянии, исполнившегося такого отвращения к самому себе, что ему даже приходили мысли наложить на себя руки. Именно Рэмси терпеливо учил его другой, лучшей вере – подлинной, а не той, плоской, полной самодовольства и ограничивающейся одними воскресными службами, к которой он привык. Каким же образом он теперь может заставить старшего товарища обратиться к своей трагедии и заставить его рассказать о ней, когда тот явно не хотел этого?
Или же он хотел? Рэмси неуютно пошевеливался в своем просторном кресле. Руки его перебирали бумаги, а взгляд то обращался к Доминику, то опускался к столу, то снова устремлялся вверх.
– Вы хотите поговорить о случившемся? – спросил Кордэ, не зная, не вступает ли он на запретную территорию. Однако молчать далее было просто трусливо.
Парментер не стал изображать непонимание.
– А что здесь можно сказать? – Он пожал плечами. На лице его застыло недоуменное выражение, и Доминик понял, что за попытками этого человека соблюдать деловитый нормальный фасад прячется подлинный страх. – Я не знаю, что произошло. – Лицо его напряглось. – Мы поссорились. Она в гневе вылетела из комнаты, накричав на меня. К стыду своему, должен признать, что я отвечал ей столь же оскорбительным образом. После этого я возвратился к столу. Не знаю, слышал ли я после этого что-то еще. Я не обращаю внимания на домашние звуки, случайные стуки и крики… – На мгновение он отвлекся от темы: – Помню, как одна из служанок вылила ведро воды на ковер в библиотеке, когда мыла окна. Эта девица визжала так, словно на нее набросились грабители. – Его лицо чуть просветлело. – Такой был вопль! Весь дом подняла на ноги. А кроме того, эти вечные мыши…
– Мыши? – растерялся Доминик. – Они же крошечные… пищат тихо…
На мгновение в глазах Рэмси вспыхнул огонек веселья, но тут же погас:
– Они-то тихо, а вот служанки очень громко кричат, Доминик, когда видят мышей. Я давно боюсь, что от визга Нелли разлетятся канделябры.
– Ах да, конечно. – Кордэ понял свою ошибку. – Я не думал…
Вздохнув, его собеседник откинулся на спинку кресла:
– С чего бы? Вы стараетесь быть полезным. Я вижу это и ценю ваши старания. Вы предоставляете мне возможность сообщить вам, отягощает ли мою совесть жуткое бремя… то есть сказать, сталкивал ли я Юнити с лестницы, преднамеренно или случайно. Вам было нелегко обратиться ко мне по этому поводу, и я ценю ту отвагу, которая вам для этого потребовалась. – Он посмотрел своему младшему товарищу в глаза. – Быть может, поговорить об этом станет для меня облегчением…
Доминик ощутил, как его охватывает паника. Он не чувствовал готовности к предстоящему объяснению. Что если Рэмси сознается? Связывает ли его, Кордэ, в таком случае обет молчания или просто безмолвное сочувствие? Что тогда делать? Убедить Рэмси все рассказать Питту? Но зачем? Помочь ему направиться к покаянию перед Богом? Но понимает ли сам Парментер, что натворил? Именно это и было самым важным. Посмотрев на своего друга, Доминик не заметил на его лице признаков страшной вины. Страх, конечно, заметить было нетрудно, как и долю сожаления и некое понимание кошмарности ситуации. Но не вину в убийстве.
– Да… – Кордэ судорожно глотнул и едва не поперхнулся. Он сложил руки на коленях под столом, так, чтобы собеседник не смог увидеть их.
Рэмси улыбнулся чуть шире:
– Ваши мысли отражаются на вашем лице, Доминик. Я не намереваюсь перекладывать на ваши плечи бремя собственной вины. Самое худшее, в чем я могу признаться, – это в том, что не жалею о ее смерти… Ну, не настолько жалею, как следовало бы жалеть о смерти другого человеческого создания, молодого, полного ума и энергии. Мне не следует думать, что, если судить по ее поведению, она не была, как все мы, способна на нежность и надежду, на любовь и боль. – Он прикусил губу, глаза его были полны смятения. – Разум напоминает о той трагедии, которая разлучила ее с жизнью. А чувства уверяют в том, каким облегчением стала для меня возможность не слышать этих наглых утверждений о том, что человечество, а особенно мистер Дарвин, превыше всего. Со всею страстью и настойчивостью… – Священник так стиснул подвернувшееся под руку перо, что оно переломилось. – Я не хочу быть всего лишь организмом, по воле случая происшедшим от обезьяны! – В голосе его слышалось близкое к слезам напряжение. – Я хочу быть творением Бога… Господа, создавшего все вокруг меня и заботящегося о своем творении, который искупит все мои слабости, простит мои ошибки и грехи, каким-то образом распутает закрученный клубок наших жизней и в конечном итоге приведет их к какому-то порядку. – Голос его превратился в шепот: – И я больше не могу в это верить, кроме тех мгновений, когда остаюсь в одиночестве… ночами, когда прошлое словно возвращается ко мне, и я могу забыть все книги и споры, как это было когда-то.
Дождь пробарабанил по окну, и спустя мгновение солнечный луч осветил блеснувшие капли.
– Конечно, не она стала источником всех сомнений на всем белом свете, – продолжил Рэмси. – Естественно, никто так не думает. Все ее аргументы я слышал до того, как эта особа объявилась в Брансвик-гарденс. Все мы слышали их, все мы обсуждали их. Сколько раз мне приходилось вселять уверенность в расстроенных и несчастных прихожан, как не раз приходилось и придется делать это и вам… – Он сглотнул, и рот его превратился в полную боли линию. – Она просто сфокусировала их. Она была так монументально уверена в своих взглядах! – Теперь он смотрел куда-то за спину Доминика, в сторону книжного шкафа, стекла которого блестели под нечаянно пробившимся лучиком солнца. – Дело не в том, что там она говорила… Скорее, причину следует искать в этой ежедневной жуткой всесокрушающей уверенности. Она никогда не упускала возможности для насмешки. Ее логика была безжалостна.
Он умолк на мгновение. Кордэ попытался что-нибудь сказать, но вовремя сообразил, что именно сейчас Парментера перебивать не следует.
– Она могла разнести меня в пух и прах в любом споре, который у нас случался. Память ее была идеальной, – пожал плечами Рэмси. – Случалось, что она заставляла меня чувствовать себя смешным. Признаюсь честно, Доминик, в такие мгновения я ненавидел ее.
Он упорно смотрел на собеседника, умоляя поверить ему, но не желая отягощать его высказанной просьбой. И, быть может, опасаясь услышать ответ.
Кордэ находился в смятении. Он и хотел бы поверить старшему товарищу, но как может быть, чтобы слова его оказались правдой? Четыре человека слышали крик Юнити: «Нет, нет, преподобный!». Или это был не протест, но призыв на помощь? Но тогда столкнуть ее мог только Мэлори…
Но почему? Она не издевалась над его верой, которая находилась в оппозиции вере его отца. Все аргументы мисс Беллвуд только подтверждали его правоту. Всякий раз, когда она пыталась посмеяться над ним или проверить слепую веру логикой, Парментер-младший просто изменял формулировки. Если она не понимала, это следовало из отсутствия у нее смирения. Если его аргументы оказывались ошибочными или полностью порочными, то причина заключалась в тайне Бога, которую нельзя постичь человеческим разумом. Если же она выдвигала неприятный Мэлори научный аргумент, он просто опровергал его и, случалось, сердился, но никогда не чувствовал внутреннего возмущения.
– Доминик, я не убивал ее! – повторил Рэмси, и на этот раз страх и одиночество настолько резко проступили в его голосе, что пробудили бурю чувств в душе его друга.
Этот долг он не может не выплатить. Но как это сделать, не подставив себя под удар? Конечно же, преподобный Парментер, сделавший его таким, каким он теперь стал, не захочет разрушить свое творение, признавшись в собственной нечестности.
– Тогда остается Мэлори, – проговорил Кордэ, заставив себя посмотреть в глаза Рэмси. – Потому что я этого не делал.
Прикрыв лицо ладонями, пожилой священник склонился над столом.
Доминик замер на месте. Он не знал, что делать. Горе Парментера как будто заполняло собой всю комнату. Он не мог не ощутить этого, и изображать непонимание было бы немыслимо. Рэмси никогда не притворялся в его присутствии, никогда не уклонялся от ответа и не говорил неискренних слов. И теперь, в этот самый момент, в этой притихшей комнате, настало время уплатить долг. Настало время привести в действие все добрые идеалы, все верования, с таким трудом обретенные им. Чего стоит теория перед лицом реальности, если он не может или не желает достойно встретить ее? Она превращается в чистый обман, столь же пустой и бесполезный, как это утверждала Юнити Беллвуд.
Он не мог позволить себе такого!
Кордэ было подумал, что, возможно, необходимо протянуть руку над столом и прикоснуться к плечу Рэмси, сжать его. В каких-то отношениях они так хорошо знали друг друга… Преподобный Парментер видел его находящимся в глубинах смятении и отчаяния. Тогда он позволил себе даже обнять Доминика.
Но сейчас дело обстояло иначе. Если прошлое тесно связывало их, то оно же и разделяло, навсегда делало Рэмси проводником, неуязвимым спасителем. Попытка лишить его этого статуса могла лишить его остатков достоинства, и Доминик не мог позволить себе сделать это.
Руки его остались на своем месте.
– Если это сделал Мэлори, нам придется принять этот факт, – проговорил он. – Мы должны помочь ему любыми, всеми возможными способами. Должны помочь ему признать случившееся и, если возможно, понять свой поступок. Либо он сделал это случайно, либо преднамеренно.
Голос Кордэ дышал холодом и жутким рационализмом. А ведь он хотел совсем другого.
– Если это было не случайно, значит, у него должна быть серьезная причина, – продолжил он. – Быть может, она слишком часто дразнила его, и он, наконец, утратил самообладание. В таком случае он должен сейчас горько сожалеть об этом. Кому из мужчин не случается забыться хотя бы раз в жизни? Это нетрудно понять, особенно в отношении Юнити.
Рэмси неторопливо поднял голову и обратил к Доминику пепельное лицо с полными муки глазами.
Кордэ едва удавалось держать во власти собственный голос. Произносимые слова доносились до него как бы издалека, от кого-то другого… Звуки их переполняло чрезвычайное спокойствие.
– А потом нам придется помочь ему уладить свои отношения с полицией и законом. Он должен понимать, что мы не оставим его и не осудим. В том, что он понимает разницу между грехом и человеком, который его совершает, сомневаться нельзя. Нам придется продемонстрировать эту разницу на практике.
Рэмси вдохнул и очень медленно выдохнул:
– Он говорит, что не делал этого.
Доминик притих. Неужели Парментер думает, что это сделал он? Не это ли означают его слова? Это было бы вполне естественно. При всех разногласиях между ними, какими бы глубинными они ни были, Мэлори оставался сыном Рэмси.
– Неужели вы считаете виновной Клариссу? – Кордэ попытался прибегнуть к помощи рассудка. Он должен был сохранять здравый смысл.
– Нет, конечно же нет! – На лице пожилого священника отразилось, насколько абсурдной, с его точки зрения, была эта мысль.
– Я не делал этого, – ровным тоном проговорил Кордэ. – Не скажу, чтобы она была мне симпатична, однако у меня не было причин убивать ее.
– В самом деле? – спросил Рэмси с некоторым удивлением. – Я не слепой, Доминик, пусть со стороны и кажется будто я закопался в свои книги и бумаги. Я замечал, как ее тянуло к вам, как она смотрела на вас. Она поддразнивала Мэлори, провоцировала его, однако он был слишком легко раним, чтобы представить для нее реальный вызов. B отличие от вас. Вы старше, мудрее… Вы знали женщин, многих, как вы говорили при нашем знакомстве. Да я все равно понял бы это, даже в том случае, если бы вы промолчали. Это следует из вашей уверенности при общении с дамами. Вы слишком хорошо понимаете женщин, чтобы быть новичком. Вы ведь отвергли Юнити, так?
Кордэ ощутил чрезвычайное неудобство.
– Да…
– А значит, стали идеальной целью для нее, – заключил Парментер. – Она любила сражения. Победа приносила ей высший восторг. Для нее была сладка и победа интеллектуальная… Ведает бог, сколько раз она бросала мне вызов и скольких добивалась побед… – На лице его на мгновение проступил гнев и память об испытанном унижении. – Однако власть эмоциональной победы куда более сильна. Можете ли вы доказать, что она не зашла в общении с вами чересчур далеко, и вы не потеряли на мгновение власть над собой? Я вполне могу понять вас, если вы оттолкнули ее от себя буквально и физически, вызвав тем самым погубивший ее несчастный случай.
– Возможная ситуация, – согласился Доминик, ощущая, как крепнет у него в груди страх. Питт также может посчитать такую версию вероятной. Она позволит уцелеть Рэмси и Вите. Именно об этом мечтала Кларисса: об избавлении для своего отца и брата. Конечно же, этому будет рад и Мэлори. Только Трифена останется безразличной, ей главное – чтобы в принципе отыскался виноватый.
Кордэ попытался глотнуть и ощутил, что глотку его перехватило. Он не толкал Юнити. Он и близко не подходил к лестничной площадке, когда она упала, и не имел представления о том, кто мог там оказаться. Ситуация оказалась даже хуже, чем тогда, на Кейтер-стрит. Тогда все для него было ново. Он не знал, чего ожидать. Гибель Сары лишила его дара речи. Теперь же он был жив и всем своим телом, каждым нервом осознавал жуткие перспективы. Он уже был знаком с ними.
– Я не толкал ее, – вновь повторил Кордэ. – Но вы правы, я – человек опытный. – Священник попытался глотнуть пересохшим ртом. – Я знаю, как надо отказать женщине, не вызывая паники и не провоцируя ссоры, не говоря уже о насилии.
Это было не совсем справедливо, однако момент не допускал пространных объяснений.
Рэмси промолчал.
Доминик попытался найти, что сказать. Тяжесть обвинения ложилась на Парментера-старшего. Если он был невиновен, то должен был ощущать такой же ужас, какой только что прикоснулся к Кордэ, а пожалуй, и худший. Все обвиняли Рэмси, даже члены его собственной семьи. И полиция как будто бы верила им. Он должен был ощущать такое одиночество, какого не в состоянии было понять любое воображение.
Инстинктивным движением Доминик протянул руку и положил ее на запястье наставника, и только потом, когда отнимать руку было уже поздно, понял, что сделал.
– Питт установит правду, – решительно произнес он. – Он не позволит, чтобы обвинили или арестовали невинного человека. Поэтому его и прислали сюда. Он не склонится перед чьим-либо давлением и не сдастся.
Рэмси несколько удивился:
– Откуда вы знаете?
– Он женат на сестре моей покойной жены. Мы – давние знакомые.
– Вашей жены?
– Да, которая умерла. Ее убили… десять лет назад.
– Ах… да, конечно. Простите. Забыл на мгновение, – извинился Парментер. Аккуратно высвободив свою руку из пожатия Доминика, он провел ладонью по голове, как бы для того, чтобы пригладить слишком редкие для этого волосы. – Увы, сейчас мне очень трудно собраться с мыслями. Я словно бы оказался посреди кошмара. Все время обо что-то спотыкаюсь.
Его собеседник поднялся на ноги:
– Что ж, пойду с обходом по этим людям. И пожалуйста… пожалуйста, не отчаивайтесь.
Рэмси тускло улыбнулся:
– Не буду. Во многом благодаря вам, не так ли?
Кордэ промолчал. Долг оставался за ним, и он понимал это. Выходя, он аккуратно притворил за собой дверь.
В первую очередь он нанес визит мисс Эдит Третован, леди, чей возраст было трудно определить из-за того, что нездоровье отобрало у нее ту жизненную силу, которой она в противном случае обладала бы. Кожа ее поблекла, а волосы стали почти совсем серебряными. Доминик сперва подумал, что ей уже за шестьдесят, однако одно или два сделанных ею замечания заставили его смутиться из-за допущенной им неловкости, и он понял, что собеседнице его, скорее всего, было не больше сорока пяти лет. Боль, а не время оставила свой отпечаток на ее лице, согнула ее спину и плечи.
Эдит была полностью одета, но лежала в шезлонге, как, очевидно, поступала и в лучшие времена. Она явно была рада его приходу.
– Входите, мистер Кордэ! – без промедления воскликнула женщина, и в глазах ее вспыхнул огонек. Она указала тонкой, в синих венах, рукой в сторону другого комфортабельного кресла. – Рада видеть вас. – Она внимательно посмотрела на гостя. – Но вы кажетесь мне усталым. Вы опять очень много работаете?
Улыбнувшись, священник сел в предложенное кресло. Он уже готов был рассказать ей о причинах собственной усталости, однако подобная повесть только расстроит ее. Мисс Третован любила слушать о приятных вещах. Ей было достаточно и собственных испытаний.
– Пожалуй, да, – согласился мужчина, чуть пожимая плечами. – Но меня это не угнетает. Впрочем, возможно, что я ошибаюсь. Но сегодняшний день предназначен для визитов к друзьям. Как вы себя чувствуете?
Его собеседница также скрывала истину:
– O, спасибо, очень хорошо. И я нахожусь в превосходном настроении. Я только что прочитала несколько замечательных писем одной леди, которая путешествует по Египту и Турции. Какую интересную жизнь она ведет! Читая, я восхищаюсь ею, однако боюсь, что на ее месте умирала бы со страха. – Она чуть поежилась. – Разве не великолепно, что мы можем путешествовать мысленно, посредством других людей? Узнаем все интересное, и никаких тебе мух, жары и болезней.
– Абсолютно согласен с вами, – поддержал ее гость. – Никаких дорожных болезней, никакого болтания и тряски на спине мула или верблюда, никаких ночлегов на земле. А знаете, мисс Третован, честно признаюсь, превыше всего я ценю исправный водопровод…
Эдит бодро хихикнула:
– Согласна с вами. Итак, мы с вами оба не принадлежим к породе путешественников?
– Ну, если путешественников никто не будет ждать дома, кому будут они выкладывать свои впечатления после возвращения?
Мисс Третован была в высшей степени удовлетворена. С полчаса она, лежа, пересказывала прочитанное, а Кордэ внимательно слушал ее и вставлял уместные реплики каждый раз, когда она делала достаточно продолжительную паузу, чтобы дать ему слово. Пообещав ей подобрать несколько книг на ту же самую тему, он оставил женщину вполне довольной. Доминик не стал заговаривать с ней на религиозные темы и только подумал, что это придется сделать потом. Сейчас это казалось ему неуместным.
Следующим он посетил мистера Ленделлса, вдовца, остро чувствовавшего одиночество и день ото дня впадавшего во все большую тоску.
– Доброе утро, мистер Ленделлс, – бодро проговорил священник, когда его провели в зябкую гостиную. – Как поживаете?
– Мой ревматизм сегодня ужасен, – недовольным тоном ответил хозяин. – От доктора никакого толка. Такого сырого года я не упомню, а я их могу насчитать достаточно много. Надо полагать, лето также будет прохладным. На противоположное шансов немного.
Он неловко опустился в кресло, и Доминик сел напротив него. Этот разговор обещал быть нелегким.
– Что пишет ваша дочь из Ирландии? – поинтересовался Кордэ.
– Там еще более сыро, – удовлетворенным тоном проговорил его собеседник. – Уж и не знаю, чего ради она отправилась туда.
Наклонившись вперед, он подложил крошечный кусок угля в огонь.
– Мне казалось, вы говорили о том, что ее муж занимает там важное положение. Или я вас неправильно понял? – попытался поддержать беседу священник.
Ленделлс посмотрел на него полными ярости глазами:
– А я полагал, что вы пришли, чтобы ободрить меня! Разве не для этого нужна Церковь, чтобы убеждать нас в том, что все каким-то образом переменится к лучшему? Бог всё сделает чего-нибудь да стоящим! – Он погрозил ревматической рукой всему миру в целом. – Вы не можете объяснить мне, почему моя Бесси умерла, а я сижу тут один без всякого дела, и никто не заплачет, если завтра я умру… Вы пришли сюда потому что это ваш долг. – Он фыркнул и гневно взглянул на Доминика: – Вы обязаны это делать. Вот и преподобный Парментер приходит, потому что обязан. Рассказывает мне о Боге, искуплении и тому подобном. Говорит мне, что Бесси воскреснет, и мы встретимся снова, но верит в это не больше меня! – Он оскалился. – Я вижу это по его лицу. Мы сидим друг напротив друга, говорим о всякой ерунде, которой оба ни на грош не верим. – Выудив из кармана большой носовой платок, он шумно высморкался. – Что вам известно о старости, когда тело перестает повиноваться тебе, когда твои любимые умерли, а тебе самому нечего ждать, кроме собственной смерти? Я не хочу слышать ваших банальных рассуждений о Боге.
– Конечно, – согласился с улыбкой Кордэ, пристально посмотрев на разгневанного мужчину. – Вам хочется кого-нибудь обвинить. Вам одиноко, вы боитесь, и проще рассердиться, чем признать это. Гнев освобождает. Если вы выдворите меня униженным из вашего дома, то ощутите, что обладаете властью над кем-то… пусть хотя бы властью причинить боль.
Он не знал, по какой причине говорит эти слова. Их словно бы произносил незнакомец. Рэмси был бы в ужасе, услышь он такое.
Ужаснулся и Ленделлс. Лицо его побагровело.
– Вы не имеете права говорить со мной подобным образом! – запротестовал он. – Вы священник, вы обязаны быть со мной вежливым. Это ваша работа! За нее вам платят!
– Нет, мне платят не за это, – возразил Доминик. – Мне платят за то, чтобы я говорил вам правду, a вы не хотите ее слышать.
– Я ничего не боюсь, – резко проговорил старик. – Как вы смеете говорить, что я боюсь?! Я расскажу о вас преподобному Парментеру. И мы скоро узнаем, что он на это скажет. Он приходит и молится за меня, почтительно говорит со мной, рассказывает мне о воскресении, после его посещений я чувствую себя лучше. Он не критикует меня.
– Вы только что сказали мне, что не верите его словам, как и он сам, – заметил Кордэ.
– Ну, не верю, но дело же не в этом! Он старается.
– А я верю. Верю в то, что все мы воскреснем – я, вы и Бесси, – ответил Доминик. – Судя по тому, что я о ней слышал, ваша жена была очаровательной женщиной, благородной и мудрой, честной, счастливой и веселой… – Заметив слезы, прилившие к глазам Ленделлса, он не стал обращать на них внимания. – Если б вы умерли первым, она тосковала бы по вам, но не засела бы в этой комнате, с каждым днем озлобляясь все больше и больше и хуля Господа. Просто предположите, что воскресение действительно состоится… Вашему телу возвратят молодость и силу, но дух ваш останется прежним. Готовы вы снова встретиться с Бесси таким вот… не говоря уже о встрече с Богом?
Пожилой собеседник молча смотрел на него. Огонь за каминной решеткой погас. Надо было подбросить угля, но в ведерке его оставалось слишком мало.
– Так вы верите в это? – неспешно произнес старик.
– Да, верю, – отозвался священник без тени сомнения в голосе.
Он не знал причину этой уверенности: просто она гнездилась в самой сердцевине его существа. Он верил в то, что читал про Пасхальное Воскресенье и про Марию Магдалину в саду. Он верил в рассказ об учениках, шедших с воскресшим Христом по дороге в Эммаус и обнаруживших это только в самый последний момент, когда тот преломил с ними хлеб.
– А как насчет мистера Дарвина с его мартышками? – потребовал ответа Ленделлс. Выражение его лица колебалось между надеждой и отчаянием, между недолгой победой и непрекращающимся поражением. Часть души его добивалась победы в споре, но другая часть, более честная, отчаянно хотела проиграть.
– Я этого не понимаю, – признался Доминик. – Но он не прав, когда говорит, что Бог не создавал землю и все, что находится на ней, или что мы не особо дороги Ему, а просто являемся случайно возникшими на земле существами. Только посмотрите на то чудо и красоту, которая наполняет вселенную, мистер Ленделлс, и скажите мне, может ли она оказаться случайной и не имеющей смысла?
– Смысла нет теперь в моей жизни. – Лицо старика исказилось. Он побеждал в споре и не хотел этого.
– После того, как из нее ушла Бесси? – спросил Кордэ. – А прежде он был? Или она была не случайной правнучкой обезьяны, добившейся славного успеха?
– Мистер Дарвин… – начал было Ленделлс, но осел в недра кресла, с появившейся наконец на губах улыбкой: – Ну, хорошо, мистер Кордэ. Я верю вам. Не то чтобы я вас понял, но верю. А скажите, почему преподобный Парментер не сказал мне этого? Он ведь старше вас… много старше. А вы всего лишь начинающий в своем деле.
Доминик знал ответ на этот вопрос, но не намеревался сообщать его собеседнику. Вера Рэмси коренилась в разуме, а разум его капитулировал перед лицом более искусного аргумента, выросшего в поле науки, которой он не понимал.
– Просто я не колеблюсь в своей вере, – твердым тоном проговорил священник, вставая на ноги. – Так что возьмите свою Библию и читайте ее, мистер Ленделлс… и улыбайтесь, когда будете делать это.
– Да, мистер Кордэ. А не передадите ли ее мне? Что-то я совсем закостенел в своем кресле. – В глазах старика вспыхнул веселый огонек, прощальный победный выпад.
После этого Доминик посетил мистера и миссис Норланд, с ними вкусил поздний ланч и остаток дня провел с мистером Рендлшемом. В Брансвик-гарденс он вернулся к раннему обеду, ставшему самой отвратительной трапезой, которую он мог припомнить. За столом собрались все, и все присутствующие находились в чрезвычайно нервном расположении духа. Отсутствие новостей из полиции лишь раздувало страхи, и общее раздражение можно было ощутить еще до того, как унесли первое блюдо и подали второе. Разговор то начинался, то затихал; часто двое заговаривали одновременно и вместе смолкали, не продолжая беседу.
Одна только Вита пыталась поддержать некое впечатление нормальной обстановки. Она сидела в конце стола, бледная и испуганная, однако с безукоризненной, как всегда, прической. Ее светло-серое платье с черной оторочкой вполне соответствовало траурной обстановке в доме, связанной со смертью чужого человека. Доминик опять не смог не заметить, насколько она очаровательна, насколько ее изящество и осанка превосходят обыкновенную красоту. Обаяние этой женщины не блекло, не становилось скучным.
Трифена, напротив, выглядела ужасно. Она даже не потрудилась привести в порядок свои обычно очень красивые волосы. В данный момент они потускнели и были приведены в полный беспорядок, а глаза юной женщины опухли и покраснели. Она пребывала в угрюмом состоянии духа, словно бы доказывая остальным, что им далеко до тех глубин горя, в которых она пребывала. На ней было полностью черное, без малейших украшений платье.
Кларисса тоже явилась к столу в полном беспорядке. Впрочем, эта девушка никогда не обладала утонченным вкусом матери в одежде или манерах. Ее темные волосы нередко находились в подобном хаосе, однако естественный блеск и волнистость все равно придавали им некую красоту. Она была очень бледна, то и дело окидывала взглядом всех остальных и без необходимости часто заговаривала с отцом, словно бы изо всех сил старалась вести себя с ним, как обычно, показывая тем, что не верит в то, о чем могут думать остальные. На самом же деле она только напоминала всем о недоговоренном.
Мэлори был погружен в размышления и отвечал только на обращенные к нему вопросы. Чем бы ни был занят его ум, он не намеревался знакомить остальных с темой своих размышлений.
Стол, как всегда, был сервирован серебром и хрусталем, а в центре его стояли цветы из зимнего сада.
Доминик попытался придумать что-нибудь такое, что можно было сказать, не показавшись слишком уж бесчувственным, словно никакой трагедии не было. Ведь наверняка все собравшиеся за столом могли вполне спокойно разговаривать друг с другом, не ссорясь, даже если речь шла не о погоде. Трое присутствующих за столом мужчин посвятили себя службе Богу, и все они механически ели, избегая смотреть друг другу в глаза. Воздух наполняли страх и подозрительность. Всем было известно, что один из них убил Юнити, но только кто-то один, кто именно это сделал, и нес на своих плечах гнет вины и прилагавшегося к ней ужаса.
Прожевывая мясо, казавшееся ему опилками, и не зная, как его проглотить, Кордэ украдкой поглядывал на Рэмси. Тот казался старше и утомленнее, чем обычно, и, быть может, столь же испуганным, однако Доминик не видел на его лице и следа вины. Ничто не изобличало в хозяине этого дома убийцу, изворачивающегося с помощью лжи и перелагающего собственное преступление на плечи друга или, что еще хуже, сына.
Повернувшись к Мэлори, Доминик, напротив, отметил, как напряжены его плечи и окаменела шея. Глаза молодого человека обращены в тарелку, избегая чужого взгляда. Он ни разу не посмотрел на отца. Признак вины? Кордэ не особо симпатизировал Мэлори Парментеру, однако считал его честным человеком, правда, лишенным чувства юмора и подчас нудноватым. Быть может, все дело было в бессердечии Парментера-младшего? Время исцелит этот порок, научит его тому, что можно служить Богу и смеяться, и даже наслаждаться красотами и нелепостями жизни, богатством природы и разнообразием людей…
Неужели он действительно такой трус, что готов позволить своему отцу принять наказание за преступление, порожденное его… Чем же?.. Страстью?
– Надо думать, в Риме сейчас очень жарко? – нарушил течение мыслей Кордэ голос Клариссы. – Ты попадешь туда в разгар лета. – Она обращалась к брату.
Тот обратил к ней мрачное и недовольное лицо:
– Если я вообще попаду туда.
– А почему, собственно, нет? – спросила Вита, в недоумении наморщив лоб. – Я думала, что все уже обговорено.
– Было, – ответил ее сын. – Однако я не «обговаривал» смерть Юнити. Теперь там могут посмотреть на мои перспективы иначе.
– С какой стати? – отважно воскликнула Трифена. – Она не имеет к тебе никакого отношения. Неужели там настолько несправедливы, чтобы обвинить тебя в том, чего ты не совершал? – Забыв про еду, она опустила вилку. – Вот в чем беда с вашей религией: вы считаете, что каждый из нас несет ответственность за грех Адама, a теперь, похоже, что он и не существовал вовсе, но вы по-прежнему повсюду макаете младенцев в воду, чтобы смыть с них этот грех… А они не имеют ни малейшего представления о том, что происходит. Им известно только, что их переодевают, передают чужому дяде, который поднимает их вверх и говорит что-то над ними, но не для них, а затем вручает их обратно родителям. И считается, что эта процедура способна все уладить? За всю свою жизнь не встречала более идиотского суеверия. Всему этому место в Средних веках, вместе с судом Божьим, утоплением ведьм и солнечными затмениями, которые принимают за конец света. Понять не могу, как вы можете быть такими доверчивыми!
Мэлори открыл рот.
– Трифена… – вступила в разговор Вита, наклоняясь вперед.
– Когда мне потребовались шаровары, чтобы кататься на велосипеде, – продолжила, не обращая внимания на мать, миссис Уикхэм, – просто потому, что так удобнее, папу едва не хватил апоплексический удар. – Она взмахнула рукой, чуть не задев собственный бокал с водой. – Однако никто не скажет, что немножечко странно, если все в длинных юбках с бусами на шее поют что-то там вместе и пьют вино, которое, по-вашему, превращается в кровь, что выглядит абсолютно отвратительно, а к тому же богохульно. A вы еще называете каннибалов дикарями, которым надо…
Мэлори затаил дыхание.
– Трифена! Довольно! – резким тоном произнесла миссис Парментер. Она повернулась к Рэмси, и на лице ее проступило раздражение: – Бога ради, скажи ей что-нибудь. Защищай себя!
– Мне казалось, что она нападает на Мэлори, – кротко заметил ее муж. – Учение о преосуществлении даров принадлежит Римской церкви.
– Тогда для чего вы это делаете? – продолжила натиск Трифена. – Вы должны верить в то, что ваши обряды что-то представляют. Или почему вы одеваетесь в расшитые одежды и проделываете всю эту процедуру?
Глава семейства с печалью посмотрел на нее, но ничего не ответил.
– Это напоминание о том, кто вы есть, и о тех обетованиях, которые вы давали, – обратился к миссис Уикхэм Доминик самым терпеливым тоном. – К несчастью, нам необходимы такие напоминания.
– Тогда безразлично, что вы кладете в чашу – хлеб и вино или печенье и молоко, – бросила ему дочь Рэмси вызов, победоносно сверкая глазами.
– Абсолютно безразлично, – согласился Кордэ с улыбкой. – Если ты исполняешь свое слово и приходишь в должном расположении духа. Куда более важно приходить к чаше без гнева и чувства вины.
Трифена покраснела. Победа ускользала от нее.
– Юнити говорила, что все это просто отличный театральный спектакль, предназначенный для того, чтобы производить впечатление на остальных и держать их в трепете и повиновении перед вами, – возразила она, словно бы ссылка на слова мисс Беллвуд что-то значила. – Полная показуха, не имеющая в себе никакого содержания. С вашей стороны это стремление к власти, с их стороны – суеверие. Им просто удобно, когда они исповедуют свои грехи и вы прощаете их, после чего они могут снова грешить. A если они не исповедуются, то живут в страхе перед вами.
– Юнити была дурой! – взвился Мэлори. – И хулила Бога!
Сестра повернулась к нему:
– Знаешь, при ее жизни я что-то не слышала от тебя таких слов. А теперь ты что-то вдруг расхрабрился, когда она больше не может постоять за себя. – Презрение ее сделалось уничтожительным. – Тогда ты спешил выполнить все, что она просила. И я не помню, чтобы ты когда-нибудь противоречил ей на людях таким тоном. Какую убежденность в своей вере ты вдруг выработал! И с каким огнем ее защищаешь!
Парментер-младший побледнел и занял оборону. Взгляд его наполнился жаром.
– Спорить с Юнити не было никакого смысла, – произнес он слегка дрогнувшим голосом. – Она никогда не слушала никого, потому что всегда начинала разговор с уже готовым мнением.
– А ты сам? – возразила Трифена, бросив на брата взгляд над белой скатертью, бокалами и тарелками.
– Ну конечно! – Молодой человек поднял брови. – Мое мнение основано на вере. Это совершенно другое дело.
Миссис Уикхэм бросила вилку, по счастливой случайности не разбив тарелку:
– Ну почему все вокруг считают, что их собственная вера основана на таком достойном предмете, как религия, a вера Юнити полна скверны и неискренности и основана на эмоциях или невежестве? Вы настолько самодовольны, что от этого просто тошнит… Но это нелепо! Если бы вы увидели себя со стороны, то расхохотались бы. – Она бросала эти слова, как вызов, с лицом, искаженным яростью и пониманием собственной беспомощности. – Вы увидели бы в себе пародию. Но вы слишком жестоки, чтобы быть смешными. Однако победа за вами! Вот что нестерпимо. Победа за вами! Повсюду, вокруг, суеверие, угнетение и невежество. И катастрофическая несправедливость! – Она вскочила, посмотрев на всех со слезами в глазах. – Вот вы сидите здесь и обедаете, a Юнити лежит в саване на холодном столе и ждет, когда ее закопают. А вы разоденетесь…
– Трифена! – Вита безрезультатно попыталась остановить дочь, после чего с отчаянием на лице посмотрела на Рэмси, который по-прежнему молчал.
– …в свои великолепные облачения, – продолжала молодая женщина уже прерывающимся голосом, – органист сыграет свою музыку, хор споет гимны, и вы нараспев произнесете над ней молитвы. Почему вы не можете говорить обычным голосом? – Она все так же с вызовом посмотрела на отца. – Как вы можете говорить подобным образом, если и впрямь имеете в виду то, что говорите? Вы будете проводить свою скверную ораторию, и это при том, что один из вас убил ее! Я все надеюсь проснуться и обнаружить, что все это кошмар, и каждый раз понимаю, что он длится годами – тем или иным образом. Может быть, это и есть ад?
Она взмахнула руками, едва не задев голову Доминика.
– Все это… ханжество! Впрочем, считается, что в аду жарко, однако, возможно, это не так. Быть может, там светло, и он бесконечен… до тошноты. – Миссис Уикхэм повернулась к матери: – И не надо утруждать себя, требуя, чтобы я оставила комнату… Я сама уйду. Если я останусь, меня стошнит.
Опрокинув стул, она вылетела из столовой.
Кордэ поднялся и поставил кресло на ножки. Предлагать какие-то извинения за нее было бесполезно.
Рэмси с несчастным видом смотрел себе в тарелку. Кожа вокруг его губ побелела, а на щеках пятнами вспыхнула краска. Кларисса смотрела на отца, не скрывая страдания. Вита уставилась в одну точку перед собой, не имея больше сил переносить ситуацию, но и не зная выхода из нее.
– Для личности, столь пренебрежительно относящейся к театру, – внезапно охрипшим голосом проговорила мисс Парментер, – представление она устраивает в высшей степени драматическое. Впрочем, несколько переигрывает, вам не кажется? Кресло, пожалуй, было излишним. Кому понравится актриса, переигрывающая всех остальных?
– Она, может быть, и играет, – возразил Мэлори, – а вот я серьезен!
Кларисса вздохнула:
– Какая жалость. Это могло бы стать твоим лучшим оправданием.
Доминик быстро посмотрел на нее, однако девушка снова повернулась к Рэмси.
– В чем? – Ее брат не хотел прекращать разговор.
– Во всем, – ответила она.
– Я ничего не делал! – проговорил молодой человек оборонительным тоном, а затем склонил голову в сторону отца.
На щеках Клариссы проступили два лихорадочных пятна:
– Ты хочешь сказать, что не сталкивал Юнити? Я думала об этом. Должно быть, интрижка у нее была с Домиником.
Вита окинула комнату яростным взглядом. Круглые глаза ее были полны гнева. Она набрала воздуха в грудь, чтобы что-то сказать, однако ее дочь продолжила громко и отчетливо:
– Теперь, если хорошенько подумать, я могу припомнить много мгновений, когда она искала его общества… все эти взгляды, кокетство, желание встать рядом с ним…
– Это не так! – возразила наконец хозяйка дома таким тугим голосом, как будто горло ее едва пропускало слова. – Ты говоришь невозможные и безответственные вещи, которые не следует повторять. Ты меня поняла, Кларисса?
Девушка с удивлением посмотрела на мать:
– Если Трифена может едва ли не открытым текстом говорить, что это папа убил Юнити, почему мне нельзя сказать, что у Юнити не было романа с Домиником? Разве такое невозможно?
Кордэ ощутил, что лицо его пылает. Он также вспомнил мгновения, о которых говорила мисс Парментер, и яркость воспоминаний ужаснула его, заставив пожалеть о том, что он в данный момент присутствует за этим столом… перед Витой, задетой и разочарованной, Мэлори, пренебрежительно прикусившим губу, и Рэмси, избегающим смотреть всем в глаза и утопающим в своих собственных страхах и одиночестве.
– Могу предположить, что она ему надоела, – продолжала безжалостная Кларисса. – Все эти политические проповеди сделались несколько утомительными. Наступает такой момент, когда все становится практически предсказуемым, а это такая скука! Она не слушает, понимаете, a мужчины ненавидят женщин, которые хотя бы не прикидываются, что слушают их слова, даже если умом находятся в это время где-то далеко. Это искусство. Вот мама в нем – мастерица. Я это видела не одну сотню раз.
Вита покраснела и как будто собралась что-то сказать, однако так и застыла в смущении.
Кроме Доминика, никто не заметил, что дверь отворилась и на пороге появилась Трифена.
– Могу предположить, что он заметил, что мама весьма привлекательна, – продолжила ее сестра в колком молчании. – Вот так. Доминик влюбился в маму…
– Кларисса… прошу тебя… – проговорила, потупив глаза, миссис Парментер с отчаянием в голосе, сделавшемся едва слышным.
Мэлори взирал на сестру с неподдельным интересом.
– Буквально вижу все это, – разогревала драму Кларисса, зажмурив глаза и подняв подбородок. Она также давала превосходное представление. – Юнити влюблена в Доминика, однако ему скучно с ней, и его тянет к особе более женственной, более привлекательной. – На лице ее царила полная сосредоточенность, полнейшая собранность. – Однако она не намеревается отказываться от него. Оказаться отвергнутой – это не для нее. Она шантажирует его их связью, угрожает все рассказать – всем, папе, Церкви… Его вышвырнут оттуда.
– Полнейший вздор! – в гневе возразил Кордэ. – Прекратите! Вы говорите жуткие, абсолютно невозможные, даже немыслимые вещи.
– А разве нельзя? – широко распахнув глаза, девушка повернулась к нему. – Разве вас нельзя обвинить? Если можно спокойно обвинять папу, то почему вы или Мэлори… или я, в конце концов, оказываемся вне подозрений? Я знаю, что не убивала ее, но не могу сказать этого обо всех остальных. Разве не поэтому мы сидим здесь, подозревая друг друга, вспоминая все, что придет в голову, и пытаясь придать смысл этим воспоминаниям? Разве не этого все мы боимся? – Она резко взмахнула руками. – Это мог сделать любой из нас. Каким образом можем мы оправдать себя, как не доказав, что преступление совершил кто-то другой? Насколько хорошо мы знаем друг друга, знаем тайные сущности, скрывающиеся за знакомыми лицами? Не надо затыкать мне рот, Мэлори!
Брат наклонился к ней, и мисс Парментер нетерпеливым движением оттолкнула его.
– Все верно! – Она расхохоталась, пожалуй, излишне бурно. – Возможно, Юнити надоела Доминику, он влюбился в маму, a когда Юнити не захотела отпустить его, убил ее. A теперь он просто рад тому, что в убийстве обвиняют папу, потому что теперь его не отправят на виселицу, а кроме того, он одновременно избавляется от папы. Мама получает свободу и может выйти за него, и…
– Это нелепо! – произнесла задержавшаяся в дверях Трифена полным ярости громким голосом. – Нелепо и невозможно.
Кларисса повернулась к сестре:
– Почему? Людям нередко случалось убивать из-за любви. И это куда разумнее, чем предполагать, что папа убил ее потому-де, что она атеистка. Боже милостивый, мир полон атеистов! Христиане должны обращать их, а не убивать.
– Рассказала бы ты это инквизиции! – отрезала миссис Уикхэм, сделав еще один шаг в комнату. – Это невозможно уже потому, что Доминик не стал бы толкать Юнити. Если бы она даже и испытывала к нему подобную симпатию, что чрезвычайно маловероятно, то первой бы ощутила скуку и разорвала связь. И она не опустилась бы до шантажа. Столь низменный поступок был бесконечно недопустим для нее. – Она с ненавистью посмотрела на мисс Парментер. – Все, что ты говоришь, лишь обнаруживает скудость твоего мышления. Я спустилась, чтобы извиниться в том, что нарушила мир за столом, обнаружив плохие манеры. Однако теперь я вижу, что поступок мой не имеет смысла, так как Кларисса только что обвинила нашего гостя в тайной интрижке с другой нашей гостьей и в последующем убийстве ее, чтобы свалить вину на моего отца и жениться на моей матери. Моя несдержанность – пустяк рядом с подобным обвинением.
– Юнити не была гостьей в нашем доме, – педантично поправила ее сестра. – Она была наемным работником, которого папа нанял, чтобы помочь ему с переводом.
Поднявшись из-за стола, Кордэ с удивлением обнаружил, что его бьет дрожь. Собственные ноги не вполне надежно держали его. Вцепившись в спинку кресла так, что костяшки его пальцев побелели, священник обвел присутствующих взглядом:
– Кларисса правильно сказала одно: все мы боимся, и страх заставляет нас плохо вести себя. Я не знаю, что произошло с Юнити, за исключением того, что она мертва. Знает это только кто-то один из присутствующих здесь, и потому все мы не вправе изображать невинность или обвинять кого-то другого, не имея на этот счет точных доказательств.
Доминику хотелось добавить, что никаких интриг с мисс Беллвуд он не крутил, однако это привело бы к новому кругу бесполезных и бессмысленных отрицаний, которых он не хотел.
– Надеюсь позаниматься какое-то время, – сказал Кордэ, после чего повернулся и направился прочь от стола, все еще сотрясаясь и всей кожей ощущая холодный страх. Предположение Клариссы было немыслимым, иначе просто не могло быть. И тем не менее оно было вполне возможным. Ее версия предлагала мотив, куда более убедительный, чем то, что можно было приписать Рэмси.
Жуткий и без того вечер довершило появление епископа Андерхилла в четверть десятого. Доминику и Рэмси не оставалось другого выхода, кроме как спуститься в гостиную и принять его. Реджинальд наносил визит в своем официальном качестве, чтобы выразить сочувствие и поддержку всему дому в самое трудное время после утраты.
Встретить его собрались все – благодаря церковному рангу гостя. И все без исключения ощущали себя очень неуютно – хотя каждый по-своему. Трифена жгла Андерхилла взглядом. Бледная Вита сидела с отрешенным видом, и глаза ее наполнял ужас. Мэлори пытался изобразить, будто его вообще нет в комнате, а Кларисса милостиво молчала: не меняя позы, она изредка посматривала на Доминика.
Епископ стоял в неловкой позе, не зная, что делать с руками. Он то сводил их вместе, то широко разводил, а потом бессильно ронял и все начинал сначала.
– В час этого сурового испытания все наши симпатии находятся с вами, – звучно проговорил он, как если бы обращался ко всей конгрегации. – Мы будем молиться за вас всеми… и всякими возможными способами.
Прикрыв ладонями лицо, Кларисса постаралась подавить нечто вроде внезапного чиха. Впрочем, Кордэ не сомневался в том, что на самом деле это был смех, и прекрасно представлял при этом те картины, которые могли являться перед ее внутренним взором. Он пожалел о том, что не может позволить себе ничего похожего и вынужден слушать гостя с полной серьезностью и выражать на лице глубокое почтение.
– Благодарю вас, – пробормотала Вита. – Мы находимся в таком жутком смятении…
– Ну, конечно же, моя дорогая миссис Парментер. – Епископ ухватился за конкретного собеседника. – В своем пути нам следует прежде всего искать правды и руководства света истинного. Господь обещал нам быть светильником на этом пути. Мы должны лишь верить Ему.
Трифена подняла к небу глаза, однако Реджинальд не смотрел на нее.
Рэмси сидел, погруженный в горестное молчание, и Доминику было мучительно больно за него. Столько сделавший для него человек напоминал теперь пронзенную булавкой еще чуть живую бабочку.
– Мы должны сохранять отвагу, – продолжил епископ.
Кларисса открыла рот и снова закрыла его. На лице ее читалось стремление сдержать норов, и Кордэ впервые ощутил полную солидарность с ней. Отвагу для чего? Не лучше ли предложить руку дружбы, пообещать верность или помощь. От подобных обещаний Андерхилл старательно уклонялся и не говорил ничего, кроме самых обтекаемых общих фраз.
– Мы сделаем все, что находится в наших силах, – пообещала, посмотрев на него, Вита. – Посетив нас, вы проявили огромную доброту. Нам известна ваша занятость…
– Ничего страшного, миссис Парментер, – ответил гость с улыбкой. – Это такая малость из того, что я могу сделать…
– Самая малая малость, – буркнула себе под нос Кларисса и громко добавила: – Мы знали, что вы придете к нам, епископ Андерхилл.
– Благодарю вас, моя дорогая. Спасибо, – согласился Реджинальд.
– Надеюсь, что вы поможете нам вести себя достойным образом и иметь отвагу действовать только к лучшему? – выпалила хозяйка дома. – Время от времени поможете нам добрым советом? Нам он так необходим. Я…
Она не договорила, и ее недосказанное предложение повисло в воздухе свидетельством ее глубокого расстройства.
– Ну конечно, – заверил ее епископ. – Конечно, я помогу. Я хочу… я хочу, чтобы вы знали… по моему собственному опыту…
Доминик был полон смущения за всех и стыда за себя самого – из-за того презрения, которое он испытывал к Андерхиллу. Он должен был бы восхищаться им, должен был видеть в нем надежную опору, скалу, человека, более мудрого, чем все они, более сильного, исполненного сочувствием и честью. Но на самом деле епископ вилял и уклонялся, давал общие советы, в которых не было нужды, и старательно избегал всяких подробностей.
Визит Реджинальда затянулся еще на полчаса, а потом он отбыл, к невероятному облегчению Кордэ. Вита проводила его до двери, и Доминик столкнулся с ней на обратном пути в холле. Она казалась измученной… ее едва ли не лихорадило. Как миссис Парментер нашла в себе силы сохранить самообладание, он не мог и представить. Было невозможно вообразить себе более страшную дилемму, чем та, перед которой оказалась эта дама. Кордэ был беспредельно восхищен ею. Он попытался придумать какой-то способ передать ей это ощущение – так, чтобы не показаться льстивым и не вызвать дальнейших тревог и волнений.
– Ваша отвага великолепна, – негромко проговорил он, становясь по возможности поближе к ней, чтобы их разговор никто не мог подслушать. – Все мы многим обязаны вам. Я бы сказал, что только ваша сила делает всю ситуацию пока еще терпимой.
Женщина улыбнулась ему с таким внезапно прихлынувшим удовольствием, на его взгляд, пусть и мгновенным, но абсолютно реальным, словно бы он оделил ее таким малым, но драгоценным даром.
– Благодарю вас… – прошептала она. – Спасибо, Доминик.