Глава 4

На следующее утро после смерти Юнити Беллвуд Питт заглянул в службу судебного медика. Он не рассчитывал услышать что-либо полезное, однако обязанность эту следовало выполнить. Начинался очередной пронзительно-ясный день ранней весны, и, невзирая на неприглядность предстоявшего ему дела, суперинтендант шагал, ощущая бодрость. Пока на газетных стендах не обнаруживалось ничего плохого, и заголовки статей повествовали в основном об африканской политике Сесила Родса, экономике страны и неувядаемом Ирландском вопросе.

Взбежав через две ступени по лестнице, Томас полетел по коридору, словно не замечая запахов карболки и формальдегида. Постучав в дверь судебного эксперта, он вошел в небольшую комнатку, заставленную книгами – размещенными на полках и стопками стоявшими на полу и на столе.

– Доброе утро, доктор Маршалл, – бодрым тоном проговорил он. – Что-нибудь для меня есть?

Маршалл, невысокий, худощавый и седобородый мужчина, оторвался от составлявшейся им бумаги, и перо застыло у него в руке.

– Есть для вас новости, однако вам они не понравятся, – произнес он с дружелюбной, однако лишенной радости улыбкой. – Подчас мне кажется – особенно в такие отличные солнечные дни, – что моя профессия недостойна мужчины. Однако случаются такие моменты, когда я предпочитаю свой кабинет вашему. Сегодня как раз такой день.

– Что же вы обнаружили? – с тяжелым чувством спросил Питт. – Неужели она погибла не при падении? Только не говорите мне, что ее задушили. Следов пальцев не оставалось. Или ее ударили перед падением?

Подобный факт делал невозможным несчастный случай и даже ссору, завершившуюся борьбой и падением, на что надеялся Томас. Ложь Парментера можно было в таком случае объяснить и укрыть. Прошло всего двадцать четыре часа. Временное помутнение рассудка Рэмси можно было бы объяснить потрясением. Все можно было изложить таким образом, будто Парментер признал свою часть вины почти сразу.

– Ну, нет, – сухо ответил Маршалл. – Девица в полном порядке, если не считать синяков, которыми она обзавелась, брякаясь по пути вниз о ступеньки и поручни… ну и, конечно, перелом шеи. Если бы все были такими здоровыми, как эта молодая особа, я остался бы без работы.

– Так что же мне не понравится? – вздохнул Питт, сдвигая в сторону книги на сиденье единственного в комнате кресла и бочком усаживаясь на него.

– Она была на третьем месяце беременности, – ответил эксперт.

Суперинтендант должен был сам догадаться об этом. Подобное несчастье всегда следует иметь в виду. Радикальное свободомыслие Юнити вполне могло подразумевать сексуальную свободу, столь популярную среди части интеллектуальной и художественной элиты. Вся история твердила, что ведущие мыслители и творцы подчас находили обыкновенные условности не относящимися к ним самим. И в этом у них всегда находились последователи. Неудивительно, что Рэмси Парментер считал эту особу опасной.

Но не находил ли он ее привлекательной – и, более того, неотразимой?

Впрочем, виновным здесь вполне мог оказаться и Мэлори – или Доминик Кордэ. Томас вспомнил Доминика, каким тот был в пору их первого знакомства: симпатичного, настолько обаятельного, что сам он даже не подозревал об этом, не имевшего недостатка в возможностях и окруженного слишком большим количеством молодых женщин. В самом ли деле он настолько переменился или священнический воротничок только замаскировал эту слабость, не прогоняя ее?

Впрочем, анализируя эти мысли по мере поступления, полицейский подумал, что они продиктованы его личными чувствами в той же мере, что и рассудком.

– Я не знаю, – прервал его размышления Маршалл.

– Прошу прощения? – Питт вопросительно посмотрел на него.

– Я не знаю, кто был отцом, – развил свою мысль эксперт. – И ничего не могу по этому поводу сказать… Однако дело скверное, если учесть дом, в котором она жила.

Это еще было мало сказано! Скандал мог погубить любого из троих живущих в этом доме мужчин, а то и всех их разом, если обстоятельства так и останутся невыясненными. Именно такую ситуацию надеялся предотвратить Корнуоллис.

– Надо думать, что ей самой было известно, что она находится в интересном положении? – уточнил Томас вслух.

Маршалл жестом выразил сомнение:

– Возможно, однако мне приходилось встречать женщин, доходивших до конца срока, ни о чем не подозревая. Но, судя по тому, что вы рассказывали об этой особе, думаю, что она была в курсе. Женщины обычно знают это.

– Понятно. – Питт откинулся на спинку кресла и глубоко запустил руки в карманы.

– Шантаж? – предположил его собеседник, с сочувствием посмотрев на него. – Или большая любовь? Измена жене, пострадавшей после тридцати лет крепкого брака?

– Нет, – улыбнулся в ответ суперинтендант. – Не в этот раз. На мой взгляд, Вита Парментер не относится к той разновидности женщин, которая могла бы допустить подобную ситуацию, а допустив, – ответить на обиду припадком насилия. В любом случае только она и еще один член семьи не могли столкнуть Юнити. Вот если бы вы сказали мне, что ее задушили сразу после падения, тогда это могла бы сделать Вита.

– Нет… причиной смерти стало падение, – уверенным тоном проговорил Маршалл, задержав дыхание. – Что оставляет вам несколько возможностей. Несчастная любовь – не доставайся же ты никому, если не мне! Шантаж любого из находившихся в доме мужчин под угрозой разоблачения в качестве отца ребенка – или, может, опасения в этом со стороны одного из них. – Он внимательно смотрел на Томаса. – Ревность другого мужчины, потому что он не был отцом и ощущал, что она предала его с кем-то другим и была потаскухой, если не хуже. – Он изогнул бровь. – Или ревность одной из женщин, если отцом был священник. Либо одна из них попыталась защитить отца ребенка от шантажа.

– Благодарю вас, – саркастическим тоном произнес суперинтендант. – Почти все эти варианты я уже наметил самостоятельно.

– Простите. – Эксперт вяло улыбнулся. – Как я уже говорил, случаются времена, когда мне кажется, что ваша работа хуже моей. Я имею дело с людьми, уже недоступными всякой телесной боли. Но объекту нашего разговора пришлось страдать недолго – самое большее, несколько секунд.

Питт уже предполагал это, однако услышать такие слова произнесенными вслух было приятно. Одной страдалицей меньше.

– Благодарю вас, – проговорил он без всякой едкости в голосе. – А не нашлось ли чего-то еще? Какого-нибудь свидетельства, за которое можно зацепиться? Нам известно время смерти. Мы знаем, что произошло. Конечно, я не думаю, что на теле может остаться отметина, характеризующая того, кто толкнул ее, говорящая о его росте. Но, может быть, какая-нибудь нитка, след руки…

Маршалл строго посмотрел на него:

– Могу только сказать, что пятно на ее туфле оставила субстанция, которой травят вредителей в оранжерее или зимнем саду.

– Поскольку мы обнаружили это вещество на полу оранжереи, этот факт, увы, ни о чем не говорит, – ответил Томас. – Разве что указывает на то, что, хотя Мэлори сказал мне, что Юнити не заходила туда, она на самом деле там побывала. Но люди часто лгут из страха, а не для того, чтобы скрыть собственную вину.

– А вы не думали о том, что в преступлении могли участвовать двое из них? – услужливо предложил Маршалл еще одну версию, глядя на собеседника ровным взглядом. – Скажем, отец ребенка и кто-то, пожелавший защитить его?

Скептически глянув на него, Питт поднялся на ноги, непреднамеренно царапнув ножками кресла по полу.

– Спасибо за информацию, доктор Маршалл. Оставляю вас заниматься собственными делами, пока вы не придумали еще что-нибудь, способное еще больше утяжелить мою работу.

И он с легкой улыбкой направился к двери.

– Удачи! – бодрым тоном крикнул ему вслед эксперт.

От него Томас направился прямо в кабинет Корнуоллиса. Следовало немедленно известить начальство об обнаруженном доктором Маршаллом факте. Суперинтендант сомневался, что новое известие каким-то образом изменит полученные им инструкции в отношении этого дела, однако помощник комиссара должен был узнать это вовремя. Если факт вскроется позже, что непременно произойдет, незнание будет истолковано как свидетельство некомпетентности ведущих расследование.

– Какой срок? – спросил Джон Корнуоллис, став у окна, возле узора рам, брошенного на дубовый пол весенним солнцем.

– Около трех месяцев, – ответил Питт, заметив, как скривилось лицо начальника. Было ясно, что какое-то мгновение он надеялся, что Юнити оказалась в положении прежде своего появления в Брансвик-гарденс.

Корнуоллис обратил к подчиненному потускневший взгляд. Трудно было не понять, что именно он означает. Любая из возможностей выглядела убийственной и, безусловно, трагической.

– Это очень плохо, – проговорил он. – Какое впечатление произвел на вас Парментер? Принадлежит ли он к тем, кто способен соблазниться молодой женщиной и запаниковать после этого?

Питт постарался представить ситуацию объективно. Он вспомнил лицо Рэмси, скорее аскетичное, глубокое горе и смятение, отпечатавшееся в его глазах, гнев, с которым он говорил о Чарлзе Дарвине…

– Едва ли, – осторожно ответил Томас. – Она была несимпатична ему, подчас даже весьма, однако причина этого скорее находилась в исповедуемых ею идеях…

Он смолк, вспоминая реплики Рэмси о нравственности его помощницы. Стал бы он говорить все это, если сам нарушал моральные нормы?

– Что дальше? – напомнил подчиненному внимательно смотревший на него шеф.

– Она казалась ему аморальной, – пояснил Питт. – Однако он не сказал, в каком именно отношении… не обязательно в сексуальном.

Помощник комиссара полиции приподнял бровь в знак недоверия.

Суперинтендант не стал возражать. Надежных аргументов у него не было, и он понимал это. Во время разговора с Рэмси Томас понял его слова как обвинение Юнити в отсутствии целомудрия, а не в интеллектуальной нечестности или эгоизме, холодности или жестокости – в любом из присущих человеку грехов. Согласно самой природе языка, аморальность обыкновенно трактуется только в одном смысле.

– Не думаю, чтобы он стал осуждать половую распущенность, если сам грешил ею. Особенно после ее смерти. Он должен был понимать, что мы обнаружим ее состояние, – попытался объяснить Питт.

– Так вы считаете, что он невиновен? – удивился Корнуоллис. – Или что новый факт не имеет никакого отношения к делу?

– Не знаю, – признался его собеседник. – Если он виновен в убийстве, то проявляет феноменальную тонкость в одних отношениях и уникальную неловкость в других. Пока я ничего не понимаю. Внешне свидетельства кажутся достаточно ясными. Четверо людей слышали, как она крикнула: «Нет, нет, преподобный!».

– Четверо? – переспросил Джон. – Вы называли служанку, камердинера и одну из дочерей. Кто стал четвертым?

– Миссис Парментер. Она не стала говорить этого прямо, но должна была слышать. Факт этот она не отрицала, но, естественно, спрятала его за игрой слов.

– Понимаю. Ну что ж, держите меня в курсе… – начал было шеф Томаса, но прежде чем он успел докончить фразу, в дверь постучали, и после разрешения хозяина кабинета внутрь просунул голову констебль, который сообщил, что только что прибывший сэр Джеральд Смизерс из канцелярии премьер-министра хочет немедленно встретиться с капитаном Корнуоллисом. Тут же позади него появился и сам Смизерс, невозмутимо прошествовавший в кабинет с быстро промелькнувшей на его лице и исчезнувшей без следа улыбкой. Внешне он выглядел как обыкновенный рабочий, если не считать высшей уверенности в себе. Одет он был прекрасно – сдержанно, но дорого.

– Доброе утро, Корнуоллис, – поспешно проговорил он и посмотрел на Питта. – Мистер… рад, что вы здесь. Очень кстати. – Сэр Джеральд закрыл за собой дверь, оставив констебля снаружи. – Прискорбное происшествие в Брансвик-гарденс. Надо бросить все силы. Не сомневаюсь, что вы и так понимаете это.

Он обвел присутствующих взглядом, словно бы задавал вопрос, однако ответа дожидаться не стал.

– Есть что-нибудь новое? – обратился он к Корнуоллису.

Тот напрягся всем телом, словно пытаясь устоять на палубе под совместным напором килевой и боковой качки.

– Да. Юнити Беллвуд была на третьем месяце беременности, – ответил он.

– Ого! – Смизерс принял удар. – O боже мой! Впрочем, нечто подобное должно было обнаружиться – к большому несчастью. Что вы делаете, чтобы выправить ситуацию?

– Я только что узнал об этом факте, – с удивлением отозвался Джон. – Едва ли мы сможем его замолчать. Он вполне может оказаться мотивом к совершению преступления.

– Надеюсь, что до этого не дойдет. – Сэр Джеральд взмахнул рукой, блеснув небольшими золотыми, с монограммой, запонками. – Мы отвечаем за это.

Затем он наконец взглянул на Томаса:

– Остается ли какая-нибудь надежда на то, что это был просто несчастный случай?

– Четверо людей слышали, как она крикнула: «Нет, нет, преподобный!» – ответил суперинтендант. – Кроме того, там не обо что споткнуться.

– Какие люди? – потребовал ответа Смизерс. – Надежные? Им можно верить? Не могут ли они передумать, по основательном размышлении?

Корнуоллис с ничего не выражающим лицом стоял навытяжку. Питт достаточно хорошо знал его, чтобы видеть за этой маской неприязнь.

– Одной из них является жена Парментера, – проговорил помощник комиссара прежде, чем его подчиненный успел открыть рот.

– О! Отлично. – Смизерс был явно доволен. – Ее нельзя заставить давать показания против мужа. – Он потер руки. – Картина улучшается… Как насчет остальных?

Квадратики оконного переплета меркли на полу. Снаружи, с улицы, доносился ровный гул.

– Еще двое – слуги, – на этот раз ответил уже Питт.

Удовлетворение в глазах Джеральда еще больше окрепло.

– А последняя – дочь Парментера, и она непреклонна, – закончил суперинтендант.

Смизерс поднял брови:

– Молодая особа? Несколько истеричная, так? – Он улыбнулся. – Неуравновешенная? Быть может, влюбленная, ощущающая родительское неодобрение и отвечающая на него эмоциональным порывом? – Тело его расслабилось. – Нисколько не сомневаюсь в том, что ее можно уговорить снять показания. Или, в худшем случае, скомпрометировать их, если до этого дойдет. Однако я верю в то, что вы не допустите, чтобы это случилось. – Он многозначительно посмотрел на Томаса.

– Лучше будем надеяться на доказательство какой-нибудь другой версии, – ответил суперинтендант, пытаясь скрыть презрение к этому человеку. – Из нее получится превосходный свидетель. Она умна, наделена даром слова и чрезвычайно рассержена. Страстно верует в честность и справедливость… Едва ли ее можно уговорить скрыть то, что она считает чудовищным. Если вы надеетесь, что она даст ложные показания в защиту отца, то, на мой взгляд, будете разочарованы. Она чрезвычайно высоко ценила мисс Беллвуд.

– В самом деле? – холодным тоном проговорил Смизерс и с неодобрением посмотрел на Питта. – Ну, это вообще неестественно. Какая нормальная молодая женщина предпочтет наемную сотрудницу, сколь бы образованной та бы ни была, своему отцу? – Он посмотрел на Корнуоллиса. – Не думаю, что здесь можно еще о чем-то говорить! Слова излишни. Как скверно… Постарайтесь удалить ее показания из дела – ради благопристойности и семейных чувств…

Помощник комиссара к этому мгновению уже был до предела рассержен, однако ощущал и смятение. Он и понятия не имел, чего от него добивался неожиданный посетитель. Проведенные на море годы научили его понимать людей и командовать ими, понимать умственные и физические требования к командиру, научили отваге и многим из путей мудрости. Однако в области человеческих взаимоотношений существовали и полностью неведомые Джону края: в частности, он абсолютно не ориентировался в женском обществе.

– Да, сэр, – произнес Питт, разглядывая Смизерса. Ему редко приходилось настолько быстро приобретать антипатию к человеку, да еще такую сильную. – Хотя если дойдет до суда, миссис Уикхэм почти наверняка даст показания о том, что слышала крик мисс Беллвуд, и обвинение найдет в ней вполне заслуживающую доверия свидетельницу. Ее понимание правосудия и цельность характера будут восприняты судом с уважением.

– Простите? – Джеральд был озадачен. – Вы говорили про дочь Парментера. А кто такая миссис Уикхэм?

– Она и есть его дочь, – ровным тоном пояснил Томас. – Она – вдова, у нее фамилия мужа.

Смизерс был вне себя от возмущения:

– То есть вы хотите сказать, что в своей гипертрофированной преданности этой мисс Беллвуд она предпочтет подругу собственной семье?!

– Я уже говорил, что мисс Уикхэм чрезвычайно восхищалась борьбой мисс Беллвуд за образование и политические права женщин, – поправил его суперинтендант. – И ее борьбой за справедливость в целом… А потому она едва ли переступит через собственные убеждения ради того, чтобы выгородить убийцу своей подруги, даже если он окажется ее кровным родственником.

Джеральд поднял брови:

– Ах вот оно что! Вы хотите сказать, что в ее лице мы имеем дело с так называемой «новой женщиной»! Одной из тех абсурдных и нелепых, лишенных женственности созданий, которые хотят вести себя как мужчины, и чтобы сами мужчины еще и смирились с этим? – Он резко хохотнул. – Ну, в таком случае неплохо, что вы просто проводите расследование, а не принимаете окончательное решение о том, как следует поступить с фигурантами дела! – Он повернулся к Корнуоллису: – Если этот презренный Парментер в самом деле виновен, лучше будет для всех, если удастся доказать, что на него нашло помутнение сознания… Тогда надо будет признать его виновным, но сумасшедшим, и со всем благоразумием и быстротой отправить дело на полку.

Сделав паузу, он пронзительным голосом продолжил:

– Беднягу, бесспорно, поразило безумие. Его следует поместить в надежное заведение, где он не сможет больше покуситься на чью-либо жизнь. Родным его можно сообщить только самое необходимое. Милосердие смягчит приговор правосудия.

И он улыбнулся – точнее, оскалился, – очень довольный произнесенной фразой.

Дождь горстью мелких камешков забарабанил в окно.

Побледневший Корнуоллис посмотрел на Смизерса.

– A что мы будем делать, если он невиновен? – спросил он негромким и спокойным голосом.

– Тогда виновен кто-то еще, – не затруднился с ответом его посетитель. – Если это католически настроенный сын, ничего страшного, a если только что рукоположенный священник – прискорбно, но не ужасно. – Он снова повернулся к Питту. Теперь по стеклу уже текли струи обыкновенного для марта дождя. – Но каким бы ни был ответ, предельно важно, чтобы вы пришли к выводам со всей возможной быстротой. В идеальном случае я хотел бы… было бы лучше… если бы вы смогли составить определенное мнение к завтрашнему утру. Вы сможете сделать это?

– Только в том случае, если преподобный Парментер признается в преступлении, – ответил Томас.

Смизерс одарил его ледяной улыбкой:

– В таком случае добейтесь признания. Растолкуйте ему все преимущества этого. Добровольное признание в высшей степени послужит его интересам. Не сомневаюсь, что вы способны убедить его в этом… – В его словах прозвучала командная интонация. – Держите меня в курсе дела – на тот случай, если я смогу чем-то помочь.

– В какой правительственный департамент нам обращаться, сэр? – спросил Корнуоллис.

– O, я здесь неофициально, – с некоторым раздражением на лице проговорил Джеральд. – Просто зашел, чтобы дать совет. Надеюсь, вы меня поняли, джентльмены. Удачи. – С этими словами он без всякой паузы направился к двери, на мгновение задержался перед нею и вышел.

– Если Парментер настолько утратил рассудок, – с едким сарказмом произнес Питт, – чтобы в своем собственном доме завести шашни с девицей из радикальных современных феминисток, а затем убить ее, столкнув с лестницы, то я сомневаюсь, чтобы его можно было убедить какими-либо аргументами покорно отправиться в сумасшедший дом, будь то частное или государственное заведение. И вообще, я очень сомневаюсь, чтобы моих способностей хватило на то, чтобы убедить в чем-либо такого человека.

– Вы не будете даже пытаться сделать это! – объявил его шеф, стоя спиной к окну, из которого истекал серый свет, изгнавший всякие краски из комнаты. – Чудовищное предложение! – Он был в таком гневе, что не мог устоять на месте; даже губы у него побелели. – Нельзя защитить ложью веру, основанную на чести… Нельзя подменять неправдой покорность слову закона!

Помощник комиссара начал расхаживать по кабинету:

– Сострадание, конечно, превыше всех добродетелей, однако оно не позволяет нам обманом обелять виновного и покрывать грех. Подобные поступки разрушают ту самую скалу, на которой покоится все на свете. Прощение следует за раскаянием, но не предшествует ему.

Питт не прерывал его.

Корнуоллиса просто дергало, плечи его были напряжены, кулаки стиснуты, а на костяшках пальцев блестела напряженная кожа:

– A ведь он даже не подумал о том, что Парментер может оказаться невиновным… Это вполне возможно, окончательных улик нет, да и сам он отрицает свою вину. – Повернувшись, шеф снова направился к окну и проговорил, не отводя глаз от Питта: – Смизерс не имел права делать выводы без достаточных на то доказательств. Если мы откажем Парментеру в судебном рассмотрении его дела, даже если он сам захочет этого, то будем виновны в жуткой несправедливости… непростительной несправедливости, ибо на нас лежит ответственность за соблюдение и исполнение закона. Если мы не сумеем сделать этого, кто будет надеяться на закон?

Он посмотрел на Питта едва ли не с вызовом, хотя произносил эти слова его собственный гнев.

– Итак, мне приказано продолжать расследование? – уточнил суперинтендант.

– Разве вы отказывались от дела? – удивился Корнуоллис.

Его подчиненный улыбнулся:

– Нет, не отказывался, однако я ведь мог и не сообщать вам об этом новом факте… в том случае, если это поставило бы вас в затруднительное положение.

– Благодарю за такт, – ответил Джон с тенью улыбки. – Однако я не ищу защиты от собственной ответственности и потому приказываю вам сделать все возможное, чтобы установить истину… святую истину о том, что произошло в Брансвик-гарденс. Если вы считаете уместным, могу предоставить вам этот приказ в письменном виде.

Дождь за окном стих.

– Спасибо, однако я считаю это как раз неуместным, – ответил Томас. Он хотел проявить такт, но его начальник подчас не понимал необходимости тонкой игры.

– Отрезок прямой не всегда бывает кратчайшим расстоянием между двумя точками, – добавил суперинтендант.

В глазах Корнуоллиса вспыхнула искорка понимания, однако его гнев на Смизерса был еще слишком горяч и не позволял ему расслабиться.

– Идите любым путем, который сочтете нужным, – проговорил он. – Но добейтесь результата! Вам все понятно?

Питт малость подобрался:

– Да, сэр. Буду докладывать вам, как только узнаю что-то определенное.

– Исполняйте. – Помощник комиссара набрал в грудь воздуха, словно бы намереваясь что-то сказать, но передумал и лишь пожелал Томасу удачи.

Получить новые показания было практически невозможно. Питт не мог представить себе, каким образом можно узнать, кто был отцом ребенка Юнити – во всяком случае, до того, как ему удастся еще раз опросить всех домочадцев Рэмси. Доминика он знал по прошлым дням, хотя в последние шесть-семь лет их знакомство прервалось, и за это время в жизни Кордэ произошло немало всякого. По чести говоря, Томас считал абсолютно несправедливым судить человека по тому, каким он был, и не учитывать настоящее.

Следует также поближе познакомиться с Мэлори Парментером. У суперинтенданта не было особых оснований подозревать его, если не считать пятна на домашних туфлях Юнити, однако умолчание о том, что она заходила в оранжерею, было вполне понятным, пусть и детским, лишенным достоинства или зрелости суждения, которого следовало ожидать от человека, готовящегося стать священником любой веры.

Однако начинать нужно было с подробного ознакомления с личностью Рэмси Парментера. Если он действительно настолько близок к умственной или эмоциональной неуравновешенности, каковую предполагало убийство мисс Беллвуд, то на его личности должны были остаться соответствующие следы, которые следовало найти и понять.

Вторую половину вчерашнего дня Томас потратил на розыски тех, кто мог знать Рэмси в течение долгих лет. Телман сумел найти его университетского друга, ныне проживавшего в Хайбери, на окраине Лондона, и договорился о том, чтобы они с Питтом встретились.

Суперинтендант сел на поезд до станций Айлингтон и Хайбери, a затем нанял экипаж, который доставил его в тихую резиденцию преподобного Фредерика Гловера, находящуюся в Абердин-парке возле церкви Святого Спасителя.

– Чем могу помочь вам, сэр? – осведомился Гловер, провожая гостя в небольшой и тесный кабинет. Все стены его были заставлены книгами, если не считать крошечных окошек в глубоких нишах, выходивших на сад, уже пестревший первыми цветами в сени деревьев и поросших мхом стен. В любое другое время Питт принялся бы расспрашивать хозяина о саде и, быть может, даже усвоил бы один-другой аспект садоводческого мастерства – ибо за цветами и деревьями здесь ухаживали с любовью и радостью. Однако дело, которое он вел, в данный момент полностью исключало все прочее.

– Насколько мне известно, вы учились в университете вместе с Рэмси Парментером, – начал Томас, принимая приглашение сесть в большое, крытое коричневой кожей кресло, вполоборота обращенное к окну.

– Да, – согласился Фредерик. – Я уже говорил это вчера вашему человеку.

Он посмотрел на полицейского кротким взглядом. Гловеру было уже под шестьдесят, годы наделили его брюшком, а волосы его далеко отступили к затылку. Лицо священника показалось суперинтенданту приятным, разве что нос у него был, пожалуй, чересчур длинным. В молодости он, бесспорно, был вполне обаятельным. Черты его лица украшала природная доброта, в которой не было и тени глупости.

– А почему вас так интересует Рэмси Парментер? – поинтересовался он.

Объяснять данный вопрос не было нужды. Этот человек не любил обсуждать других и не нарушал чужого доверия. Это следовало из его манер и вежливого внимания, а также из определенной дистанции, которой требовало уважение.

Ответить Томасу было нечем, кроме правды – по крайней мере частичной.

– Дело в том, что в доме Парментера произошла трагедия, – ответил суперинтендант, скрестив ноги и поудобнее устраиваясь в кресле. – В данный момент нам не известно, что именно там произошло. Показания противоречат вещественным доказательствам и описаниям событий разными людьми.

– Дело потребовало внимания полиции, а значит, оно достаточно серьезно, – кивнул Фредерик. – Иначе вас не прислали бы… Кажется, вы говорили, что служите на Боу-стрит? – Он нахмурился. – Мне казалось, что Парментер живет в Брансвик-гарденс.

– Это так. Но дело крайне деликатное.

– Думаю, суперинтендант, что вам лучше рассказать мне правду, и я попытаюсь сообразить, чем помочь вам. – Священник был явно озадачен. – Впрочем, трудно представить себе, чем именно я могу оказаться полезным. Я не видел Рэмси Парментера много лет. Конечно, мы не раз виделись мельком по служебным обязанностям, однако в последний раз обстоятельно разговаривали лет пятнадцать или даже двадцать назад. О чем конкретно идет речь? Вы можете не сомневаться в том, что, как священник, я сохраню наш разговор в тайне. Этого требует как мой долг, так и желание.

– Я все расскажу вам, преподобный Гловер, – ответил Питт. – Однако позвольте мне сперва задать вам несколько вопросов, не имеющих приватного или конфиденциального характера.

Сомкнув ладони на объемистом животе, Фредерик чуть склонил голову набок, готовясь слушать. Судя по легкости, с которой его собеседник принял эту позу, Томас решил, что ему достаточно часто приходится делать это.

– Когда вы впервые познакомились с Рэмси Парментером? – начал полицейский расспросы.

– В пятьдесят третьем году, когда мы оба поступили в университет, – ответил Гловер.

– Каким он был в молодые годы? Как учился?

– Такой спокойный в личной жизни, внимательный… – Священник погрузился в воспоминания, обратив свое зрение к прошлому. – Мы любили дразнить его, потому что у него не было чувства юмора. Он был чрезвычайно честолюбив. – Гловер улыбнулся. – Лично я всегда считал, что Бог должен обладать обостренным чувством юмора и абсурда, иначе Он не породил бы нас и не назвал Своими детьми, а потом не полюбил нас. Такими нелепыми и вздорными мы подчас бываем…

Укрываясь за привычной благообразной и непринужденной манерой, он внимательно изучал своего гостя.

– Ну а кроме того, я считаю способность смеяться в высшей степени разумной и здравой реакцией как на испытания, так и на удовольствия, которые приносит нам жизнь, – продолжил Фредерик. – Подчас она является основанием и внешним проявлением храбрости… Впрочем, вы приехали сюда не для того, чтобы слушать мои разглагольствования. Прошу прощения. Рэмси великолепно, даже блестяще учился. Безусловно, много лучше, чем я. Он всегда отлично сдавал все экзамены, часто становился лучшим…

– И чего же он стремился добиться? – с любопытством спросил Томас, не вполне уверенный в том, о чем может мечтать молодой теолог. – Высокой должности в церкви?

– Ну это, вне сомнения, было частью его стремлений, – подтвердил Гловер. – Но кроме того, он хотел написать важную работу на какую-нибудь тему. Так сказать, обеспечить себе известного рода бессмертие. Конечно, не такое, которого достигает душа. Признаю, в этом есть нотка тщеславия, не правда ли? Впрочем, я не хочу сказать, что Рэмси был тщеславен.

– Так ли это? – позволил себе усомниться в его словах полицейский.

Священник пожал плечами, не желая отрицать:

– Ну, не совсем. По крайней мере, он был немного тщеславен в академическом плане. Кроме того, Рэмси был блестящим проповедником. В те дни он горел… просто пылал энтузиазмом, обладал великолепным голосом, богатым и разнообразным словарем, а кругозор его был настолько широк, что он редко повторялся.

Описание это никак не вязалось с тем человеком, которого видел вчера Питт. Но что лишило его этого огня – смерть Юнити Беллвуд? Или же пламя погасло задолго до этого?

– А вы прочили ему блестящее будущее и выдающуюся карьеру в Церкви? – спросил он вслух.

– Думаю, что все мы этого ждали, – согласился Гловер. На лице его появилась тень сожаления, его губы слегка поджались, и в глазах промелькнуло какое-то грустное чувство.

– Однако Парментер не оправдал ожиданий, – заключил суперинтендант. Уголком глаза он видел отражение в окне золотых нарциссов и волну света, пробежавшую по траве.

– Да, я не так представлял себе его будущее. – Фредерик внимательно посмотрел на собеседника, пытаясь понять, что еще можно сказать. – Я ожидал, что… в нем останется эта страстность, колоссальная внутренняя убежденность. Я ожидал чего-то более личного, чем, помилуй бог, ученые и сухие книжки.

– Что же произошло с его страстью? – настаивал на своем Питт.

Гловер тихо вздохнул, с печалью, но без укоризны:

– Не знаю наверняка и могу только догадываться. В пору нашего тесного знакомства Рэмси испытывал меньше сомнений, чем любой из нас. – Он улыбнулся чему-то своему. – Помню, как мы просиживали всю ночь напролет за скверным вином, пылко споря обо всем на свете: о Боге и смысле жизни, об изгнании из Эдема, о роли Евы, предопределения, благодати и дел, об оправдании Реформации, о разнообразных еретических представлениях о природе Божества… мы всё разбирали на части. Рэмси, во всяком случае, сомневался в себе меньше всех остальных. Его аргументы оказывались настолько разумными и уравновешенными, что он всегда побеждал.

– А вы поддерживали знакомство после окончания университета? – спросил Питт.

– O да, какое-то время. Помню, как он познакомился с Витой Стурбадж и начал ухаживать за ней. – Взгляд священнослужителя ушел куда-то вдаль, сделался мягким и чуть удивленным. – Мы все завидовали ему: так хороша она тогда была. – Гловер помотал головой. – Нет, «хороша» – не то слово: Вита была более чем хороша. Она была совершенно очаровательна… полна энергии и разума. Не сомневаюсь в том, что он сразу влюбился в нее, однако в любом случае, ошибаюсь я или нет, лучшей жены у него просто не могло быть. Она поддерживала его во всем; в ней горел такой же энтузиазм, как и в нем самом. – Он чуть усмехнулся. – Ну и, конечно, лучшей добычи и быть не могло, поскольку ее отец был человеком богатым и известным, истинным столпом Церкви.

Итак, Вита с тех пор не переменилась… Питт мог угадать в ней охарактеризованную Фредериком девушку. Правда, он ничего не знал о ее происхождении, которое, впрочем, его не удивило.

– А написал ли он какие-нибудь глубокие труды по обсуждавшимся вами тогда вопросам? – задал полицейский следующий вопрос.

Все помянутые только что темы никогда не приходили ему в голову. Для него религия была вопросом поведения, основанного на подлинных основах веры в высшее существо – попросту сохраненная им с детства – и в нравственное поведение, уходящее корнями в постоянно углубляющееся понимание сострадания и чести. Быть может, в этом отношении у него было много общего с Корнуоллисом, несмотря на то, что к такой вере они пришли по-разному.

– Насколько я знаю, пока нет, – ответил Гловер. – Истеблишмент в высшей степени уважает его труды, однако для простого читателя они слишком…

Он умолк, не умея подобрать нужное слово.

Питт посмотрел на него – а потом на нарциссы и солнце.

– Тяжелы для понимания, – закончил священник. – Их трудно понять из-за чрезвычайной сложности аргументов. Далеко не все обладают интеллектуальным багажом, достаточным для того, чтобы разбираться в подобных вещах.

– Но вы все-таки их поняли? – преодолевая внутреннее сопротивление, Томас вновь обратил свое внимание к собеседнику. Слова Фредерика казались абсолютно не имеющими отношения к делу.

Гловер ответил с виноватой улыбкой:

– Увы, нет. Я прочел всего лишь половину его труда. Подобные рассуждения повергают меня в скуку. Живой спор – другое дело. По крайней мере, когда я был молод… я любил спорить. Однако, когда оппонент не присутствует здесь во плоти – или, быть может, точнее будет сказать «в уме», – мне это не интересно. Честно признаюсь, суперинтендант, тонкости высшего знания не для меня. С профессиональной точки зрения это моя слабость.

– A Рэмси Парментеру они интересны?

– Он привык. Теперь я не чувствую страсти в его трудах. И не спрашивайте почему. Я просто не знаю. Быть может, мне не хватает способностей, чтобы следовать за ходом его мысли. Некоторым их вполне хватает. Им многие восхищаются.

– А можете ли вы назвать мне человека, способного побольше рассказать о его нынешних убеждениях и способностях?

– Если угодно. Но вы так и не сказали мне, зачем вам понадобилось все это знать.

– В его доме при трагических обстоятельствах погибла молодая женщина, и смерть эта нуждается в объяснении.

Фредерик был явно удивлен: он вздрогнул и уронил руки.

– Самоубийство? – проговорил он с печалью, и голос его дрогнул: – Боже мой! Как жаль… Увы, так случается. Любовная история, надо думать. Она была беременна?

Угадав по лицу Питта ответ, он вздохнул:

– Как это печально. Такая утрата… всегда читал такие поступки напрасными. Нам следовало бы найти лучший способ реакции на подобные вещи. – Он снова глубоко вздохнул. – Но какое отношение к этой истории могут иметь академические достижения Рэмси? O боже – наде юсь, это случилось не с одной из его дочерей, так ведь? Помню, младшая – или, наоборот, старшая?.. Ее, кажется, зовут Клариссой… Так вот, она собиралась выйти замуж за какого-то молодого человека, но в последний момент отказала ему. Свадьба так и не состоялась – такое несчастье… Полагаю, она была наделена слишком романтической натурой и так и не смогла заключить необходимый компромисс с жизнью. – Он скорбно, не без сочувствия, улыбнулся.

– Нет, – ответил Томас, делая в памяти отметку по поводу ситуации с несостоявшимся замужеством Клариссы. – Несчастье случилось не с дочерьми Рэмси. Эта девушка занималась древними языками и помогала ему в работе.

На лице Гловера по-прежнему оставалось недоуменное выражение.

– И смерть не была самоубийством, – подчеркнул полицейский. – В настоящий момент кажется, что она имела преднамеренный характер.

Теперь его собеседник был ошеломлен.

– Вы подразумеваете убийство? – хриплым тоном произнес он. – Но Рэмси, уверяю вас, не может быть убийцей, если вы это предполагаете. Теперь в нем нет нужной страсти, не говоря уже о жестокости, которой в нем никогда не было.

Припомнив свой разговор с преподобным Парментером, Питт не был удивлен. Однако он полагал тогда, что прохладное поведение клирика вызвано шоком и самоконтролем, вполне ожиданным от человека его общественного положения. Его до сих пор удивляло то, что кто-то еще может сказать такую вещь, сразу служившую и защите, и осуждению. Но когда и почему умерла в душе этого человека страстность? Что погубило ее?

Фредерик внимательно наблюдал за ним.

– Простите, – проговорил он с тенью раскаяния на лице. – Мне не следовало говорить такого. – Насмешка над собою наполнила его взгляд. – Быть может, я завидую его интеллектуальным способностям и сержусь оттого, что он не оценил их, как должен был сделать, по моему мнению. Мне хотелось бы помочь вам, суперинтендант, однако опасаюсь, что ничего полезного для вас просто не знаю. Мне чрезвычайно жаль эту погибшую молодую женщину. Не могу ли я хотя бы предложить вам чашку чая?

Томас улыбнулся:

– Пожалуй, я предпочту пройтись по вашему саду… Быть может, вы поделитесь со мною секретом, который позволяет вам выращивать такие превосходные нарциссы?

Гловер мгновенно поднялся на ноги – почти одним движением, не обращая внимания на укол боли в спине.

– С величайшим удовольствием, – просияв, ответил он и приступил к изложению собственной методики ухода за цветами еще до того, как оба вышли в сад, подкрепляя свои слова жестами.

Доктор Сикстус Уиткрофт оказался совсем другим. Он проживал в Шордиче – на расстоянии пяти остановок по железной дороге и короткой поездки в кэбе. Дом его оказался просторным, однако сада при нем не было. Впрочем, библиотека его оказалась еще более объемистой, чем у Гловера.

– Чем я могу помочь вам, сэр? – спросил он с легким нетерпением. Доктор явно был занят чем-то интересным и не стал скрывать сожаления по поводу того, что его оторвали от этого дела.

Питт официально представился, назвав свою фамилию и чин:

– Я расследую обстоятельства внезапной смерти мисс Юнити Беллвуд…

После чего он вкратце изложил ситуацию.

Уиткрофт покачал головой:

– Весьма прискорбно. Какое несчастье… Надо бы посетить преподобного Парментера и выразить ему свои соболезнования. Горестно, когда подобные вещи происходят в твоем собственном доме, особенно с помощником в работе, каким бы он ни был. Не сомневаюсь в том, что преподобный скоро сможет найти себе более подходящего ассистента, однако ситуация радости не сулит. Несчастная молодая особа! А каким боком это дело касается вас, суперинтендант?

Он посмотрел на Питта поверх очков, оставаясь стоять и не предлагая сесть своему визитеру.

– Нам необходимо подробнее разобраться в том, что произошло… – начал полицейский.

– Разве это и так не ясно? – Брови Сикстуса взлетели над его светло-карими глазами. – Неужели требуются еще какие-то свидетельства и выводы?

– Она упала с лестницы и сломала шею, – ответил Томас. – И похоже, что ее столкнули.

Уиткрофт в течение пары мгновений переваривал эту удивительную информацию, а потом нахмурился, вернувшись к прежнему нетерпению:

– Но зачем, скажите на милость? Зачем вообще кому-то сталкивать молодую особу с лестницы? И что вообще по этому поводу могу сказать вам я? Мне известна научная репутация Парментера, так же как и политические – и радикальные – воззрения покойницы, которые мне отвратительны. Ее вообще не следовало допускать к серьезным исследованиям теологических проблем. – Губы его поджались, и все тело под плохо сидящей кофтой неосознанно напряглось. – Тема эта, по своей природе, не подходит для женщин. Они не пригодны к ней уже по своей конституции. В области этой действуют не эмоции, но чистый дух и разум, свободные от тумана естественных чувств и предрассудков. – Он не без труда овладел собственными чувствами. – Тем не менее все это уже ушло в прошлое, и теперь нам ничего не изменить… Бедный Парментер! Подчас нам приходится крупно платить за свои ошибки в суждениях, и я не сомневаюсь в том, что он намеревался всего лишь проявить известный либерализм в своих воззрениях, что никогда не оправдывает себя.

– Но разве мисс Беллвуд не была хорошим ученым? – поинтересовался Питт, полагая, что Рэмси мог заранее ощутить какую-то симпатию к ней и нанять скорее по личным, чем по профессиональным причинам.

Его собеседник все еще оставался стоять, как бы не намереваясь предоставить гостю и доли комфорта, достаточной для того, чтобы тот мог забыть о своем незваном вторжении. Чуть ссутулясь, он хмуро проговорил:

– Мне казалось, что я уже все объяснил вам, суперинтендант. Женщины по своей природе не способны к серьезным интеллектуальным исследованиям. – Он покачал головой. – И мисс Беллвуд не была исключением. Она обладала быстрым умом и не хуже прочих умела ухватывать и запоминать информацию, однако глубоко осмыслить ее не могла. – Он внимательно посмотрел на Питта, словно бы пытаясь оценить его возможный образовательный уровень. – Одно дело – перевести слова в каком-нибудь отрывке… Другое же дело – проникнуть в разум автора этого отрывка, осознать его фундаментальный смысл. Она не была способна на то, в чем заключается смысл чистой науки. Все прочее, – Сикстус развел руками, – имеет сугубо техническое значение, пускай и весьма полезное конечно. Она могла послужить великолепной цели… могла учить молодых людей механике чужого языка. Такое место было бы идеальным для нее. Однако женщина эта была самонадеянна и упряма. Она была мятежна во всем, суперинтендант, и вела личную жизнь за пределами всяких ограничений. Это само по себе способно донести до вас мою мысль.

– Тогда почему же, по вашему мнению, преподобный Парментер воспользовался ее услугами, если сам он является таким превосходным ученым? – спросил Томас, без особой, впрочем, надежды на полезный ответ.

– Не имею представления. – Уиткрофт явно не был заинтересован в продолжении разговора.

– А не мог ли у него существовать личный резон? – предположил полицейский.

– Не могу представить себе такового, – нетерпеливо проговорил Сикстус. – Эта женщина не могла оказаться дочерью какого-нибудь его родственника… друга или однокашника?

– Нет.

– Нет… так я и думал. Она принадлежала к абсолютно другим кругам. Либеральным и артистическим по духу. – Слова эти он произнес так, будто они уже сами по себе могли послужить основанием для приговора.

– Вот что, суперинтендант, не знаю, что именно вы рассчитываете услышать от меня, однако боюсь, что ничем не сумею помочь вам.

– А какого вы мнения, доктор Уиткрофт, об академических публикациях преподобного Парментера?

Ученый ответил без малейшей задержки:

– Они великолепны, поистине великолепны. Более того, их можно назвать выдающимися. Он наделен самым глубинным пониманием самых сложных вопросов. Парментер сумел подробнейшим образом исследовать некоторые из глубочайших тем. – Сикстус энергично закивал головой, и голос его возвысился: – Труды его со всей серьезностью воспринимают те немногие, кто способен в полной мере оценить их значение, и надолго переживут самого автора. Вклад его в науку не имеет цены. – Он бросил на Питта суровый взгляд. – Вы должны расследовать это дело с предельной быстротой. Какое несчастное событие!

– Обстоятельства дела указывают на убийство, доктор Уиткрофт, – с равной суровостью произнес Томас. – Справедливость здесь важнее скорости.

– Надо думать, виновен кто-то из слуг, – недовольным тоном произнес его собеседник. – Не пристало дурно говорить о покойных, однако в данном деле, мне кажется, честность намного важнее милосердия. – Подражая интонации Питта, он добавил: – Эта женщина верила в то, что самоограничение в вопросах плотской похоти не просто не нужно, но и нежелательно. Боюсь, что подобное поведение уже принесло ей заслуженную награду.

– Вы столь же суровы, как и ваши слова, – едким тоном проговорил суперинтендант.

– Прошу прощения?

– Вы явно предпочитаете честность милосердию.

– Ваша реплика, сэр, свидетельствует о дурном вкусе, – с досадой удивился Сикстус. – На мой взгляд, она просто оскорбительна. Будьте добры не забываться в моем доме.

Питт пожал плечами, словно сменяя неудобную позу, и улыбнулся, блеснув зубами:

– Благодарю вас за гостеприимство, доктор Уиткрофт. С моей стороны было бы упущением не поблагодарить вас за него.

Ученый покраснел.

– И за помощь, – добавил Томас. – Я передам преподобному Парментеру ваши соболезнования, как только в следующий раз получу возможность допросить его по этому делу, хотя думаю, что он оценит ваше сочувствие, если вы выразите его в письменном виде. До свидания, сэр. – И прежде чем Сикстус успел что-то произнести, он повернулся и направился к двери. Слуга выпустил его из дома.

Оказавшись на улице, Питт пошел прочь быстрым шагом. Он был чрезвычайно сердит, как на Уиткрофта за его бестактное поведение, так и на себя самого – за то, что позволил ему спровоцировать себя на резкий ответ. Впрочем, воздаяние доставило ему удовольствие, и напыщенный доктор остался посрамленным.

Домой в Блумсбери суперинтендант явился незадолго до темноты, все еще не остыв. После обеда, когда Джемайма и Дэниел уже отправились в постель и Томас с Шарлоттой остались возле камина в гостиной, она спросила мужа о причине его гнева, и он рассказал ей о своих визитах к Гловеру и Уиткрофту.

– Это чудовищно! – взорвалась миссис Питт, выпуская вязание из рук. – Он наговорил все это о ней, просто потому что она – женщина и ему не нравится то, что он считает ее моральными принципами. A потом ему хватает ханжества и наглости утверждать, что она неспособна к абстрактному мышлению, потому-де, что ею управляют эмоции… Большего ханжества придумать невозможно!

Шарлотта приготовилась к баталии, воткнув для сохранности спицы в клубок шерсти:

– Если Юнити Беллвуд постоянно приходилось сражаться с такими людьми просто для того, чтобы отыскать себе место, где она могла бы найти применение собственным способностям, не стоит удивляться тому, что с нею время от времени было трудно поладить. Я так же поступала бы на ее месте, если бы меня унижали, оскорбляли и отвергали подобным образом – не по причине незнания или неумения, но просто потому, что я не мужчина!

Она набрала воздуха в грудь, не позволяя супругу вставить даже слово.

– Чего же они боятся? – потребовала молодая женщина ответа, чуть подавшись вперед. – Это не имеет никакого смысла. Будь она лучше их или хуже, глупа она или некомпетентна, какая разница, кто она – женщина или мужчина?! Не одинаков ли результат? Если она лучше, они теряют свое место, и женщина занимает его. Если некомпетентна, то уже она теряет работу, портит ее, и ее выгоняют. Разве не так обошлись бы с нею, будь она мужчиной? – Шарлотта взмахнула рукой. – Ну, разве не так?

Томас против воли улыбнулся этой вспышке праведного негодования, но не потому, что гнев его остыл. Подобное поведение было очень характерно для его жены. По крайней мере, эта черта осталась в ней неизменной со дня их первой встречи десять лет назад. Та же самая порывистость, та же самая отвага, понуждающая ее без размышлений броситься в бой со всякой замеченной несправедливостью… Все угнетенные мира могли немедленно рассчитывать на ее поддержку.

– Да! – вполне искренне согласился он. – И я начинаю испытывать некую симпатию к Юнити Беллвуд, если она позволяла себе время от времени вспыхивать или давала понять, что радуется всякой ошибке Рэмси Парментера. Подобные поступки вполне понятны, тем более, если на самом деле она была умнее его.

Полицейский и в самом деле так думал. Стоя в кабинете Уиткрофта, он буквально ощущал тот непроницаемый барьер, который не позволял Юнити Беллвуд добиться научного авторитета – не благодаря ограничениям ее интеллекта, но всецело вследствие страхов и восприятия других людей. Неудивительно, что ее снедал гнев, заставлявший ее по мере сил бороться с мужчинами, по ее мнению, погрязшими в нестерпимом самодовольстве. Столь же легко можно было понять и гнев Трифены на случившуюся несправедливость и ее уверенность в том, что Юнити просто заткнули рот после брошенного ею вызова.

Посмотрев на Шарлотту, ее муж заметил, что она внимательно глядит на него и, судя по всему, испытывает те же самые чувства.

– Он ведь мог это сделать, правда, – проговорила она утвердительным тоном. – Несправедливость настолько душила Юнити, что, бросая вызов, она отвечала ему единственным возможным для себя методом – идеями, которых он терпеть не мог! А ему не хватало ума на то, чтобы опровергнуть ее убеждения, и они оба понимали это… Так что он наконец вышел из себя и ударил ее. Наверное, он и не хотел сбивать ее с ног. Все произошло за несколько секунд, превратившихся для него в сущий, нереальный кошмар, который он мог только отрицать.

– Да, такое возможно, – негромко согласился Томас.

На следующий день Питт посещал других людей, ка кое-то время поддерживавших знакомство с Рэмси Парментером. После полудня он оказался у мисс Алисы Кэдуоллер. Этой старушке изрядно перевалило за восемьдесят, однако она проявила намного больше соображения и наблюдательности, чем оба его предыдущих собеседника, и уж куда больше гостеприимства, чем доктор Уиткрофт. Алиса пригласила его в свою маленькую гостиную и предложила чаю в роскошном, костяного фарфора сервизе, вручную расписанном колокольчиками. Сандвичи были не длинней пальца, а пирожки толщиной не превышали полутора дюймов.

Устроившись в своем кресле с наброшенной на плечи шалью, хозяйка деликатным движением поднесла свою чашку к губам и посмотрела на гостя круглыми глазами пожилого, видавшего виды дрозда.

– Итак, суперинтендант, – проговорила она с легким кивком, – что вы хотите от меня услышать? Я не боюсь недобрых слов. И всегда сужу людей по тому, что они говорят о других. Вовремя сказанное недоброе слово говорит о человеке куда больше, чем принято считать.

– Действительно, мисс Кэдуоллер, – согласился Томас. – Однако в случае внезапной и насильственной смерти, когда следует осуществить правосудие, избегая ошибок, обычно необходимо говорить те истины, которые в других случаях можно было бы оставить при себе. Мне хотелось, чтобы вы поведали мне свое мнение о Рэмси Парментере. Полагаю, что вы знакомы с ним по меньшей мере двадцать лет.

– Да, так можно сказать, – согласилась пожилая дама. – А можно сказать и что я наблюдала за ним. Это далеко не одно и то же.

– Как вам кажется, вы знаете его? – Питт сделал глоток чая и впился зубами в сандвич, стараясь разделить его на два укуса.

– У него есть публичная физиономия, которую он демонстрирует своим прихожанам, – пояснила его собеседница. – Есть ли у него лицо, так сказать, приватное, мне неизвестно.

– А почему вы считаете, что личная его физиономия может оказаться другой?

Алиса посмотрела на Томаса с полным терпения любопытством:

– Потому что он обращался ко мне как к общественному собранию, даже когда мы с ним оставались вдвоем. Скорее даже, он обращался к Богу… как к тому, на кого хочешь произвести впечатление, не навязываясь, однако, слишком близко, на тот случай, чтобы не забрести на его территорию и не нарушить течение его мыслей или планы.

Суперинтендант с большими усилиями удержался от улыбки. Он в точности понял, что имела в виду эта старая женщина. Полицейский и сам ощутил в Рэмси подобную отстраненность. Однако, учитывая обстоятельства их знакомства и их взаимное положение, на такую реакцию можно было рассчитывать. В случае же мисс Кэдуоллер дело обстояло иначе.

– Полагаю, он оказал большую помощь мистеру Кордэ, когда тот пребывал в расстроенном состоянии несколько лет назад, – заметил Томас, не зная, как она отреагирует на эту мысль.

– Меня это не удивляет, – кивнула старушка. – Мистер Кордэ отзывался о Парментере самым выгодным образом. Его уважение и благодарность идут прямо от чистого сердца. Этот молодой человек искренне верит и, как мне кажется, еще хорошо послужит Господу.

– В самом деле? – вежливо усомнился Питт. Он просто не мог представить себе Доминика Кордэ в качестве священнослужителя. Одно дело – проповедовать с кафедры. Тут требовалось актерское мастерство, к которому, по его мнению, у Доминика имелись определенные способности. И к тому же у него были говорящие глаза, превосходный профиль, обаяние, осанка и великолепный голос. Кроме того, он умел изящно становиться центром внимания. Однако, оказавшись вне центра, этот человек утрачивал свою привлекательность. Тихо и незаметно служить нуждам людей – совсем другое дело.

– Вы находите это удивительным? – проницательно подметила собеседница Томаса.

– Я… – Он помедлил.

– Я вижу это по вашему лицу, молодой человек, – беззлобно улыбнулась Алиса.

– Ну что ж, да, – согласился полицейский. Надо ли говорить ей о том, что они с Кордэ родственники? Это может повлиять на ее ответы. Впрочем, если судить по ее покрытому морщинами лицу с ясными глазами на нем, то едва ли. Тут суперинтендант с неудовольствием припомнил ее слова о том, что высказанное мнение о другом человеке больше говорит о говорящем, чем об объекте реплики, и попросил: – Пожалуйста, объясните мне свои слова. Как я вижу, у вас есть основания для подобного утверждения.

– Речь пойдет о брате мисс Динмонт, – проговорила пожилая женщина, прежде чем сделать новый глоток.

Питт ждал, когда она продолжит.

– Боюсь, его нельзя было назвать очень хорошим человеком, однако смерть его явилась для сестры большим ударом, – стала рассказывать Алиса. – Так уж заведено в природе. От кровного родства не открестишься, как бы мало вас ни связывало. A он был ее младшим братом. Думаю, она все время считала его неудачником.

– A мистер Кордэ?

– Я провела с нею какое-то время, после того как стало известно о смерти ее брата, – продолжила старушка, следуя собственному внутреннему ритму. Невозможно было позволить молодому полицейскому, нуждавшемуся в услугах хорошего парикмахера, торопить ее в важных, хотя бы в принципе, если не на практике, делах. – Она – добрая прихожанка, постоянно бывает в церкви. И преподобный Парментер, естественно, явился, чтобы утешить ее. Похороны должны были состояться здесь, в этом приходе.

Кивнув, Томас взялся за следующий сандвич.

– Она пребывала в большом расстройстве, – продолжила мисс Кэдуоллер. – Перед лицом настоящего горя бедняга совсем потерялся, не знал, что говорить и что делать. Он прочитал ей несколько отрывков из писания, полностью уместных в подобной ситуации. Могу предположить, что он читает их всем, перенесшим утрату. Но сердца в его словах не было. Подобное всегда заметно. – Лицо старушки сделалось печальным, она смотрела куда-то вдаль. – И я самым глубоким образом ощутила, что он и сам не верит собственным словам. Он говорил о воскресении мертвых так, словно бы зачитывал железнодорожное расписание. – Пожилая дама поставила чашку на стол. – Если поезда ходят вовремя, это очень удобно, но это невозможно называть чудом Господним… в расписании нет никакого основания для счастья и вечной надежды. Когда поезд опаздывает, это досадно, однако не означает конца всякого света и жизни. Просто приходится дольше ждать. И железнодорожные платформы, пусть они и не идеальны, не являются адом и не сулят забвения.

Алиса посмотрела на Питта поверх чашки:

– Хотя подчас мне и казалось, что между ними есть нечто общее. Однако тогда я была моложе, и смерть во всей своей реальности далеко отстояла от меня. Тогда я еще спешила.

– Ну а что насчет Доминика Кордэ? – улыбнулся Питт, принимаясь за последний из пирожков.

– Ах… он повел себя совсем по-другому, – объявила его собеседница. – Он явился позже, кажется, дня на два. Просто сел рядом с нею и взял ее руку в свою. Ничего не читал, а просто, собственными словами напомнил ей про двух разбойников на крестах по обе стороны от Господа нашего, a затем о Пасхальном утре и о Марии Магдалине, увидевшей Его в саду и принимавшей за садовника до тех пор, пока Он не произнес ее имя. – Глаза ее вдруг затуманились слезами. – Мне кажется, все дело было в том, что Он назвал ее по имени. И бедная мисс Динмонт вдруг поняла, что Бог знает каждого из нас по имени. Любовь – дело личное… это ты и я, без всяких аргументов и проповедей. Эта сила превосходит все остальное. И она утешилась, буквально за несколько мгновений. Мистер Кордэ понял это. Преподобный Парментер – нет.

– Понятно, – негромко проговорил Питт, невольно удивляясь тому, что это ему и в самом деле совершенно ясно.

– Не хотите ли еще чаю? – предложила Алиса.

– Да, будьте добры, мисс Кэдуоллер, с удовольствием, – сказал суперинтендант, протягивая ей блюдечко вместе с чашкой. – Мне кажется, что теперь я понимаю преподобного Парментера лучше, чем прежде.

– Ну конечно, – согласилась старая дама, поднимая чайник и наполняя его чашку. – Бедняга потерял свою веру не в то, что делал, но в то, зачем он это делал. Такую утрату ничем нельзя заменить. Все рассуждения в мире не согреют сердце и не утешат горе потери. Священство – оно о том, что надо любить тех, кого трудно любить, помогать людям переносить боль и без отчаяния переживать самые невозместимые потери. В конце концов, суть его в доверии. Если ты способен доверять Богу, все само собой станет на место.

Томас не стал ни возражать, ни комментировать эти слова. Старушка эта в нескольких словах сформулировала то, что он пытался найти. Допив чай, полицейский еще немного поговорил на общие темы, выразил восхищение сервизом и вышитой скатертью на столе, после чего поблагодарил хозяйку и откланялся.

B пять часов вечера он уже находился у дома епископа Андерхилла, пытаясь сообразить, что именно можно у него спросить, чтобы еще кое-что узнать о Рэмси Парментере. Бесспорно, в качестве епископа, которому подчинялся Рэмси, Реджинальд Андерхилл мог понимать его глубже, чем кто-то еще. Однако Питт опасался, что столкнется с отпором, основанным на святости их взаимоотношений. Он был заранее готов к вежливому отказу.

Однако когда епископ вышел в оформленную в красно-коричневых тонах библиотеку, где посетителю было указано его ждать, им владело настроение, куда как далекое от ожидания спокойного и уверенного отказа. Закрыв за собой дверь, хозяин повернул к Питту лицо, черты которого выражали острую тревогу. Редеющие волосы его были взъерошены, и он стоял набычившись, словно бы ожидая физического нападения.

– Вы и есть полисмен, которому поручено заниматься этим делом? – обратился Реджинальд к Томасу обвиняющим тоном. – И насколько долго протянется расследование, прежде чем вы сумеете прийти к приемлемым выводам? Событие это действительно весьма прискорбное…

– Да, сэр, – согласился Томас, становясь едва ли не на вытяжку. В конце концов, он находился в обществе князя Церкви. К Андерхиллу подобало отнестись с должным почтением.

– Прискорбно любое преступление, но это – особенно, – добавил он. – Вот почему я и оказался здесь в надежде на то, что вы поможете мне понять, что именно произошло.

– Ах так! – Епископ с некоторым облегчением кивнул. – Садитесь же, суперинтендант! Устраивайтесь поудобнее, сэр, и посмотрим, к чему нам удастся прийти. Очень рад вашему появлению у меня.

Он сел в красное кожаное кресло, стоявшее напротив коричневого, в котором поместился его гость, и самым внимательным образом посмотрел на него:

– Чем скорее мы сможем разрешить этот вопрос, тем лучше станет для всех.

На какое-то мгновение Питт без особой радости подумал, что их представления о разрешении вопроса далеко не тождественны. И тут же напомнил себе о том, что мысль эта несправедлива.

– Я провожу расследование настолько быстро, насколько могу, – заверил он хозяина дома. – Однако если выйти за пределы физических фактов, которые кажутся неопровержимыми, все немедленно становится куда менее ясным.

– Насколько я понимаю, эта несчастная молодая женщина была весьма трудной особой с точки зрения манер и морали и не вызывала к себе сочувствия. Она поссорилась с преподобным Парментером и упала с лестницы. – Андерхилл пыхтел, рот его вытянулся в струнку, а мышцы на щеках и челюсти напряглись. – Вы не сомневаетесь в том, что ее столкнули вниз, иначе расследование было бы уже закончено. Простая домашняя драма не требует вашего внимания.

В глазах его блеснул огонек надежды.

– Ничто не указывает на то, что она могла споткнуться, сэр, – ответил Томас. – Однако ее крик, явно обвиняющий преподобного Парментера, заставляет нас отнестись к расследованию более внимательно.

– Крик? – Реджинальд резко возвысил голос. – Что именно она крикнула, суперинтендант? Вероятно, ее слова можно истолковать по-разному? Обнаружили ли вы некое свидетельство, которое позволяет предположить, что человек, обладающий репутацией и ученостью преподобного Парментера, мог настолько утратить свой разум, забыть про труды всей своей жизни, чтобы толкнуть ее? Видите ли, сэр, это не лезет ни в какие ворота!

– Она воскликнула: «Нет-нет, преподобный!» – ответил полицейский.

– Но разве не могла она поскользнуться и позвать его на помощь, как ближайшего к ней человека, который раньше всех может к ней подбежать? – настоятельным тоном проговорил епископ. – Разве такое объяснение не кажется вам более правдоподобным? Не сомневаюсь в том, что если вы еще раз расспросите людей, которые слышали этот крик, они, без сомнения, подтвердят эту версию.

Он произнес эти слова едва ли не тоном приказа – предполагая, что этот приказ будет исполнен.

– Они говорят другое, сэр, – возразил Питт, наблюдая за его лицом. – Однако, возможно, она вскричала: «Нет, нет!», a затем позвала на помощь мистера Парментера. Однако никто не слышал слов «помогите» или «прошу».

– Ну, конечно. – Реджинальд наклонился вперед. – Она упала прежде, чем успела это крикнуть. Это легко объяснить. Она даже могла начать говорить одно из этих слов, но не успела из-за падения, бедняжка… Итак, похоже, мы уже уладили этот вопрос. Самым прекрасным образом.

Он улыбнулся, однако тепла в его улыбке не было.

– Но если толкнул ее не преподобный Парментер, тогда это сделал кто-то еще, – заметил Томас. – Слуги не могли этого сделать, как и миссис Парментер… – Он заметно вздрогнул. – И миссис Уикхэм. Но остаются мисс Кларисса Парментер, мистер Мэлори Парментер и гостящий сейчас в их доме священник, мистер Доминик Кордэ.

– Ах да… Кордэ. – Епископ откинулся на спинку кресла. – Ну, тогда это, скорее всего, молодой Мэлори Парментер. Весьма прискорбно, однако этот легкомысленный молодой человек эмоционально неуравновешен. Вы, конечно, не знакомы с его историей, однако он всегда во всем сомневался и спорил. В юности он противоречил буквально всему, не мог согласиться ни с чем, не подняв сперва шум. – Губы Андерхилла пренебрежительно изогнулись при этом воспоминании. – То этого мальчика разбирает энтузиазм, а в следующее буквально мгновение его душит критиканство. Абсолютно неудовлетворительный молодой человек. Что только доказывает его восстание против отца, против всей семьи и ее ценностей. Правда, я не в состоянии представить себе причину, способную заставить его совершить столь трагический и грубый поступок, однако я никогда не понимал подобное поведение. Так что могу только выразить свои соболезнования и сочувствие. – Он нахмурился и торопливо добавил: – И конечно, пожалеть жертву.

– Мисс Беллвуд была беременна, – напрямик сообщил ему Питт.

Епископ побледнел, и удовлетворение оставило его лицо:

– Какое несчастье… Полагаю, от какого-то союза, предшествовавшего ее работе у Парментера?

– Нет, это случилось уже после того, как она стала с ним работать. Опасаюсь, что отцом был как раз один из находившихся в доме троих мужчин.

– Чисто академический вопрос. – Реджинальд вытянул шею, поправляя воротник, словно бы тот вдруг стал тесен ему. – Теперь нам этого никак не узнать, и мы обязаны предположить, что виноват молодой Парментер, и именно этот факт и послужил причиной для… убийства. С ее стороны это небольшой грех, суперинтендант, и нет необходимости чернить имя молодой женщины, делая его публично известным. Пусть себе покоится с миром, бедняжка. – Он судорожно глотнул. – Незачем, да и не нам осуждать ее слабость.

– Действительно, это мог быть и Мэлори Парментер, – согласился Томас, ощущая в душе иррациональный гнев. У него не было права судить епископа, он не имел никакого представления о личности молодого Парментера и о том, каким образом тот досаждал Андерхиллу. И тем не менее Питт ощущал сильную неприязнь к своему собеседнику.

– Но мог убить и не Мэлори, – проговорил он. – Я не могу действовать, не имея доказательств.

Епископ был явно взволнован.

– Но на какие доказательства вы можете рассчитывать? – вопросил он. – Никто не признался. Самого падения никто не видел, и вы только что сказали мне, что виноватым может оказаться любой из троих мужчин. Что вы намереваетесь делать? – возвысил он голос. – Дело нельзя оставить нераскрытым! В таком случае погибнут репутации всех троих мужчин. Это будет чудовищно!

– А что еще можете вы рассказать мне о Мэлори Парментере… что-нибудь особенное, епископ Андерхилл? – спросил Питт. – И быть может, о Доминике Кордэ? А еще в некоторых отношениях вы должны знать Рэмси Парментера лучше, чем кто-либо другой.

– Да… конечно. Впрочем… не знаю.

– Прошу прощения?

Тень неудовольствия пробежала по лицу Реджинальда, и он приступил к объяснению:

– Естественно, я давно знаю Мэлори Парментера. Мальчишкой он был не из самых легких – вечно, как я уже говорил, перескакивал с одного увлечения к другому. Большинство людей перерастают в себе подобную тенденцию, но он этого не сделал. Он не смог определиться, как надо поступить с собственной жизнью. Нерешительный такой был, понимаете? – Андерхилл критически посмотрел на суперинтенданта. – Собрался было учиться в Оксфорде – и не стал поступать туда. Ни разу ни в кого не влюбился. Нет таких девиц, чтобы удовлетворяли его невероятно высоким критериям. Жил в мирке, отделенном от реальности. Идеалист. Не способный пойти на компромисс.

Он смолк.

– Что еще? – через мгновение поторопил его Томас.

– Ненормальный он был какой-то, – закончил епископ, удовлетворившись найденным словом. – Да, ненормальный. Увы, теперь это должно быть вполне очевидно.

Питт понял это как указание на переход Мэлори в католицизм, однако не стал ничего говорить.

– A что насчет мистера Кордэ? – сменил он тему.

– A? Да. Весьма многообещающий человек. – Голос Андерхилла немедленно наполнился удовлетворением, и на губах его промелькнула улыбка. – Весьма многообещающий. Всегда так радостно видеть человека, обратившегося в истинную веру и готового пожертвовать всем для того, чтобы идти ее путем…

– Разве это жертва? – изобразил невинность Питт, подумав о том отчаянии, которое описывал ему Доминик, и том мире, который теперь почил на его лице и поведении. – Я бы сказал наоборот. На мой взгляд, он приобрел много больше, чем пожертвовал?

Реджинальд вспыхнул:

– Ну, конечно! Вы не поняли меня. Я говорил о… – Он взмахнул рукой. – Я просто не способен описать это вам. Годы занятий, самодисциплины, финансовых ограничений, связанных с едва ли не минимальным доходом… Это жертва, сэр, пусть и принятая добровольно.

– И вы считаете Доминика Кордэ нравственно превосходным человеком, стоящим над слабостями и искушениями тщеславия, гнева и похоти…

Епископ подвинулся вперед в просторном красном кресле:

– Конечно, считаю! В этом не может быть сомнений. Я могу даже самым нелюбезным образом предположить, что…

Он вдруг умолк, осознавая, что готов был зайти слишком далеко, а потом осторожно продолжил:

– Ну, я, естественно, говорю, как умею, суперинтендант. У меня есть много причин верить… но ничего дурного я о нем не слышал…

– A Рэмси Парментер? – спросил Питт, не надеясь пусть не на ценный, но просто на здравый ответ.

– Этот человек до сих пор обладал безукоризненной репутацией, – мрачным тоном ответил Андерхилл.

– Но, конечно же, сэр, вы знакомы с ним не по одной репутации? – продолжил полицейский.

– Естественно! – Реджинальд теперь был явно расстроен и раздосадован. Он шевельнулся в кресле. – В этом заключаются моя профессия и призвание, суперинтендант. Однако мне не известно ничего из его природы или поступков, что могло бы заставить нас предположить, что он был не таким, каким казался, или обладал слабостями, более серьезными, чем те, которым покорно все человечество. – Он собрался добавить нечто еще, но передумал. Питту пришло в голову, что его собеседник мог вспоминать о том, как именно он рекомендовал Рэмси Парментера к грядущему повышению.

– Вы сомневаетесь в его призвании, в его вере? – предположил он. – В припадках уныния?

Интонация епископа сделалась снисходительной:

– У всех нас бывают сомнения, суперинтендант. Такая уж особенность человека, а особенно интеллигентного.

Томас ощутил, что спорить с ним бесполезно. Следовало придумать какую-то уловку, чтобы оказаться правым вне зависимости от исхода.

– Вы хотите сказать, что возглавляющее нас священство не обладает большей верой, чем простой обыватель? – громко сказал Питт, глядя собеседнику прямо в глаза.

– Нет! Нет, что вы, конечно, нет! Я хочу сказать, что… приступы уныния посещают всех нас. Всем нам досаждают… некие… мысли…

– А не случалось ли Рэмси Парментеру обнаруживать искушения в смысле потакания собственным слабостям или припадкам буйного гнева? Прошу вас, епископ Андерхилл, нам прежде всего необходима честность, а не желание замаскировать истину добротой.

Реджинальд надолго умолк, и в итоге полицейский уже подумал, что он и не собирается отвечать. На лице его застыло несчастное выражение, словно бы осаждавшие этого человека мысли и впрямь были болезненными. Питту самым немилосердным образом показалось, что тревожит его на самом деле собственное неловкое положение.

– Мне нужно подумать, – промолвил наконец епископ. – В данный момент я совершенно не готов к разговору на эту тему. Простите, сэр. Это все, что я могу вам сказать.

Томас не стал настаивать. Поблагодарив хозяина дома, он откланялся. А после того, как за ним закрылась дверь, Андерхилл направился к телефону – к этому изобретению он относился весьма двусмысленно – и позвонил в кабинет Джона Корнуоллиса.

– Корнуоллис? Мистер Корнуоллис… э, ага. – Он прокашлялся. Какой абсурд! Ему не следует позволять себе волноваться. – Я был бы весьма рад возможности переговорить с вами с глазу на глаз. И на мой взгляд, это лучше сделать у меня дома, чем в вашем кабинете. Не окажете ли вы любезность посетить меня за обедом? Очень рад. Хорошо… очень хорошо. Мы обедаем в восемь. Так что будем ждать вас.

Полным облегчения движением он повесил трубку. Как все это страшно! Надо предупредить жену. Пусть она скажет кухарке.

Помощник комиссара полиции появился в доме Реджинальда через несколько мгновений после восьми вечера. Айседора Андерхилл знала, кто этот человек, однако ни разу не встречала его прежде. С начала вечера она пребывала в состоянии чрезвычайной досады, вызванной бездумностью мужа, пригласившего незнакомца к обеду в тот вечер, который она планировала провести в тишине и покое. Всю предшествовавшую неделю каждый вечер требовал от нее внимания и вежливого интереса, хотя дела по большей части были чрезвычайно скучными. Этот вечер женщина намеревалась провести за чтением, поскольку уже запаслась романом, готовым полностью погрузить ее в недра человеческих страстей. И она оставила его без особой охоты – и общалась с мужем с куда меньшей обходительностью, чем была ей обыкновенно присуща.

Однако ей было прекрасно известно, почему Реджинальд пригласил полисмена. Он был в ужасе от того, что назревает скандал, который ему не удается замять и который угрожает лично ему, поскольку именно он рекомендовал Рэмси Парментера к возведению в сан епископа. Андерхилл намеревался уговорить своего гостя осмотрительным и скорым образом уладить дело, даже если бы это означало нарушение принятых правил. Такое намерение вселяло в его жену отвращение, но куда более важным было то, что оно означало конец того самого медленного разочарования, которое, как она поняла, владело ею в течение многих лет. Поначалу она просто не воспринимала это чувство как разочарование. Но именно этим ощущением стала вся ее жизнь, и виноват в этом был человек, судьбу которого она разделяла, смысл его жизни, который она приняла для себя. Смысл этот больше не восхищал Айседору.

Она решила одеться очень просто – в темно-синее платье с высокими плиссированными шелковыми рукавами. Оно чрезвычайно шло к ее темным, с проседью волосам.

Джон Корнуоллис удивил миссис Андерхилл. Она не знала, кого именно ожидала увидеть, – возможно, человека, похожего на так хорошо знакомых ей церковных сановников: привычно вежливых, самоуверенных, чуточку доброжелательных. Корнуоллис же был совершенно не похож на них. Он очевидным образом чувствовал себя несколько неуютно и держался напряженно, словно бы всякий раз обдумывая, что говорить. Айседора привыкла к вежливости, с которой собеседники хоть и признавали ее, но при этом как бы не замечали. А этот гость, напротив, обращал на нее такое внимание, что, хотя его трудно было назвать рослым мужчиной, она ощущала его физическое присутствие так сильно, как ей еще никогда не приходилось.

– Здравствуйте, миссис Андерхилл. – Джон наклонил голову, блеснув полностью гладкой лысиной. Айседора никогда не считала лысых привлекательными, однако его лишенная волос голова выглядела настолько естественно, что привлекательность ее она осознала только потом – и не без удивления.

– Здравствуйте, мистер Корнуоллис, – ответила дама. – Я в восторге от того, что вы сумели заглянуть к нам буквально по первому приглашению. Это очень любезно с вашей стороны!

Помощник комиссара чуть зарумянился, не зная, что сказать. На лице его доминировали большой нос и широкий рот. Инстинкт запрещал ему рассказывать, что явился он в ответ на одолевавшую епископа панику, в которой тот боялся признаться.

Хозяйка улыбнулась, желая помочь гостю.

– Я понимаю, что это сбор по тревоге, – просто сказала она. – Мы благодарны вам за то, что вы пришли. Будьте добры, садитесь и чувствуйте себя как дома.

– Благодарю вас, – проговорил Джон, напряженным движением опускаясь в кресло.

Реджинальд остался стоять возле камина, в каком-то футе от каминной решетки. Вечер выдался холодным, и положение это предоставляло наибольшую выгоду.

– Кстати, – проговорил вдруг хозяин дома. – Сегодня днем у нас побывал этот ваш полицейский… не так давно. На мой взгляд, этот человек не из тех, кто тонко чувствует суть дела. Нельзя ли заменить его на кого-нибудь более… понимающего?

Айседоре сделалось неудобно. Делать подобные предложения не следовало.

– Питт у меня самый лучший сотрудник, – спокойно ответил Корнуоллис. – Если истину еще можно установить, он сделает это.

– Ради бога, не надо! – раздраженным тоном возразил епископ. – Нам нужно нечто большее, чем установить истину! Нам нужен такт, дипломатичность, сочувствие… осторожность! Любой дурак способен выставить эту трагедию перед всем миром во всей ее наготе… и разрушить репутацию Церкви, погубить надежду и труды десятилетий, нанести ущерб невинным, доверяющим нам душам…

Он бросил на помощника комиссара взгляд, полный искреннего презрения.

Миссис Андерхилл внутренне покоробило. Ей было неудобно слышать этот обращенный к гостю пренебрежительный тон, как и позволять ему думать, что и она разделяет подобное отношение, однако выработавшаяся за годы долгой совместной жизни лояльность мужу не позволила ей открыто занять сторону Джона.

– Признаюсь, что епископ излагает свое мнение несколько прямолинейно, – заметила она, наклоняясь вперед и ощущая, как кровь приливает к ее щекам. – Все мы в высшей степени огорчены смертью мисс Беллвуд, и недобрыми чувствами, которые, как полагают, привели к ней. И мы, естественно, озабочены тем, чтобы на невиновных не пало никакое подозрение, a также чтобы виновные были наказаны без широкого разоблачения обстоятельств этой приватной трагедии.

Она посмотрела на Корнуоллиса, надеясь, что он примет это завуалированное извинение.

– Все мы стремимся избежать лишней боли, – сухим тоном промолвил тот, посмотрев на нее вполне доброжелательным взором, в котором не было ни осуждения, ни ответной враждебности. Реджинальд упоминал, что гость их был моряком. Быть может, неловкость этого человека отчасти объяснялась тем, что большая часть его жизни прошла на море, исключительно в мужском обществе? Хозяйка попыталась представить его в мундире, на палубе, под надутыми большими парусами, покачивающимся на ногах в такт гребням и впадинам волны, под набегающим ветром. Возможно, именно поэтому взгляд его казался столь спокойным и чистым. В самой сути морских стихий, в одном только размахе их, присутствовало нечто такое, что превращало надменность в пустую и никчемную вещь. Женщина не могла представить себе Корнуоллиса несдержанным, или уклончивым, или пытающимся укрыться за ложью.

– Тогда поймите и мой намек на то, что в этом деле необходима большая тонкость, – голос Андерхилла переполняла настойчивость, а кроме того, как показалось его жене, она заметила в нем нотку непривычного для себя страха. Ей еще не приводилось видеть мужа в такой тревоге.

– Тем не менее нам необходимы честность и упорство, – твердым тоном произнес Джон. – A Питт у нас самый лучший. Дело требует большой деликатности. Юнити Беллвуд была беременна, и можно предположить, что убийство ее вызвано именно этим фактом.

Епископ дернулся и бросил торопливый взгляд на Айседору. Их гость покраснел.

– Не надо этого вздора! – торопливо проговорила миссис Андерхилл. – Вам незачем говорить обиняками просто потому, что я нахожусь здесь. Могу предположить, что мне приходилось говорить с находящимися в положении молодыми дамами намного чаще, чем тебе, Реджинальд. Многих из них совратили кавалеры, однако некоторые сами совращали мужчин.

– Мне не хотелось бы, чтобы ты говорила такими словами о подобных вещах, – неодобрительным тоном произнес епископ, шагнув в сторону от огня; ноги его сзади припекало. – Это сразу и грех, и трагедия. Ужас в сочетании со злодеянием. Если этот… поступок… совершил Рэмси Парментер, тогда я могу предположить только то, что он сошел с ума, и самое лучшее, что мы можем сделать для всех, – это поставить ему соответствующий диагноз и поместить в безопасное место, где он не сможет никому причинить вреда.

Он скривился, ощутив прикосновение к коже горячей ткани брюк и добавил:

– Разве этого нельзя устроить, Корнуоллис? Проявить некую юридическую любезность вместо того, чтобы погубить всю семью, точно следуя каждой букве закона. Выставить на всеобщее обозрение зрелище падения из благодати весьма уважаемого человека… то есть, конечно, прежде считавшегося уважаемым, – поправился он.

Затаив дыхание, Айседора посмотрела на помощника комиссара.

– Убийство не является отпадением от благодати, – холодным тоном промолвил тот. – Закон требует в таком случае публичного наказания, ради блага всех, кого касается дело.

– Ерунда! – возразил Андерхилл. – Каким образом публичное рассмотрение дела может соответствовать интересам Парментера или его семьи, не говоря уже об интересах Церкви? Кроме того, не в интересах и самой публики видеть растление и впадение в безумие одного из вождей ее духовного благоденствия.

Бесшумно появившийся дворецкий с поклоном доложил:

– Обед подан, сэр.

Хозяин бросил на него негодующий взгляд.

Айседора поднялась на трясущиеся ноги:

– Мистер Корнуоллис, не окажете ли любезность пройти в столовую?

Что может она сказать, чтобы как-то исправить эту жуткую ситуацию? Неужели их гость может посчитать, что и она является подобной ханжой? Как дать ему понять, что она не имеет к этому никакого отношения, не проявив при этом нелояльности и двоедушия? Джон Корнуоллис принадлежит к числу тех людей, которые ценят верность. Супруга епископа и сама ценила ее. Несчетное число раз она заставляла себя молчать, чувствуя несогласие. В некоторых, редких случаях ей приходилось впоследствии осознать свою ошибку или близорукость, и она бывала рада тому, что не обнаружила нехватку знаний.

Поднявшись на ноги, Джон поблагодарил ее, и все трое неловкими шагами направились в официальную столовую, выдержанную в ультрамариновых и золотых тонах. Здесь Айседора впервые навязала мужу свой вкус. Он настаивал на бургундских коврах и тяжелых портьерах до самого пола. Но благодаря ей, столовая получилась не настолько тяжеловесной, a длинное зеркало на стене увеличивало объем комнаты.

Когда все уселись и подали первое блюдо, епископ вновь перешел к делу.

– Никто не заинтересован в том, чтобы придать этой истории публичный характер, – повторил он, посмотрев на занятого супом Корнуоллиса. – Не сомневаюсь, что вы понимаете это.

– Напротив, – невозмутимым тоном возразил Джон. – В этом заинтересованы буквально все. И в первую очередь сам Парментер. Он считает себя невиновным. И потому заслуживает права предстать перед судом и потребовать, чтобы мы доказали его невиновность самым надежным образом.

– Вот оно что… – Андерхилл уже был в ярости. Лицо его побагровело, а глаза лихорадочно блестели.

Посмотрев на него, Айседора ощутила, как ее переполняет чувство вины. Реджинальд больше не был похож на старого друга, временно сбившегося с пути и совершившего ошибку. Он вдруг сделался незнакомцем и притом незнакомцем, совершенно ей несимпатичным. Нельзя, непростительно было позволять себе почувствовать такое. Все в ней повернулось навстречу Корнуоллису, спокойному и сердитому, уверенному в себе и своих верованиях.

– Это чистая софистика, сэр, – бросил обвинение епископ. – Но я не стану оскорблять вас предположением о ее причинах…

– Ох, Реджинальд! – негромко произнесла Айседора.

– Чего же вы хотите от нас, епископ Андерхилл? – посмотрел на него помощник комиссара. – Чтобы мы тайно упрятали куда-нибудь Парментера, не предоставив ему возможности доказать свою невиновность или опровергнуть наши доказательства его вины? Упаковать его в сумасшедший дом до конца дней своих, чтобы избавить всех нас от неудобства?

Лицо Андерхилла стало багровым, руки его затряслись:

– Вы ошибочно трактуете мои слова, сэр! Отвратительное предположение!

Впрочем, именно это он и подразумевал, что было превосходно известно его супруге. Как же ей выручить мужа и заодно сохранить собственную честь?

– Я уверена в том, что вы правы, мистер Корнуоллис, – настороженным тоном произнесла она, не глядя на гостя. – Похоже, мы не осознали последствий того, о чем говорим. Мы не знакомы с законом, и, слава Небесам, до сих пор у нас не случалось ничего подобного. Конечно, у нас были собственные несчастья, однако до подлинного преступления дело не доходило, все ограничивалось грехами перед Богом и Церковью. – Она наконец посмотрела Джону в лицо.

– Конечно. – Тот внимательно смотрел на нее, и лицо его выражало не разочарование, но застенчивость и восхищение. Женщину словно согрело какое-то внутреннее тепло. – Случилась… случилась трагедия, к которой мы не могли оказаться готовы… – Корнуоллис осекся, не зная, что сказать дальше. – Однако я не могу преступить требования закона. Я не смею сделать это, потому что не уверен в том, что правильно, а что нет, чтобы принять ответственность за решение на себя. – Он опустил суповую ложку на тарелку. – Однако я знаю, как поступать правильно, – во всяком случае тогда, когда необходимо выяснить истину. Весьма вероятно, что Рэмси Парментер убил мисс Беллвуд, потому что она была откровенной и задиристой женщиной, отвергавшей все, во что он верил. – Голос его стих, и на лице проявилась печаль. – Он может оказаться и отцом ее ребенка, но с равной вероятностью может и не быть им. Если здесь замешаны Мэлори Парментер или Доминик Кордэ, то и у них были причины желать ей смерти. Мисс Беллвуд могла погубить их обоих в избранном ими призвании. Я не знаю, шантажировала она их или нет, однако нам придется выяснить это. Мне очень жаль. Я хотел бы, чтобы всего этого не случилось.

– Как и все мы, – печально улыбнулась миссис Андерхилл. – Однако сожаление еще никому и ни в чем не помогало.

Ее муж шумно прокашлялся:

– Полагаю, вы будете держать меня в курсе всякого прогресса по делу?

– О том, что затрагивает благополучие Церкви, я извещу вас немедленно, – пообещал Корнуоллис без капли тепла во взгляде. С тем же самым выражением он мог бы смотреть на капитана вражеского корабля в ледяном море.

Айседора задумалась, религиозен ли ее гость. Быть может, власть океана, а также относительная беспомощность человека, его зависимость от света звезд, ветров и могучих течений возбудили в нем глубокое знание Бога, опору на веру, держащую в своих руках жизнь человека, а не на удобные похвалы и репутацию среди собратьев? А сколько времени прошло с тех пор, когда Реджинальд имел дело с вопросами жизни и смерти, а не с чистым администрированием?

Разговор стих. Слуги убрали суп и подали следующее блюдо. Епископ что-то сказал. Корнуоллис ответил и добавил какой-то комментарий.

Айседоре следовало бы заполнять паузы невинными репликами, однако разум ее был занят более глубинными и настоятельными вопросами. Почему Реджинальд не настолько хорошо знает Рэмси Парментера, чтобы не знать, способен ли он на интрижку с этой женщиной или нет? Ему полагалось бы быть в курсе такого страшного дефекта веры и нравственности, не говоря уже о грехе, у одного из священников!

Чего ради он так ходатайствовал о дальнейшем продвижении Парментера, если не знает его в такой мере? Только ради того, чтобы иметь своего человека среди церковных иерархов? Случалось ли ему разговаривать с Рэмси о чем-то истинно значимом? O добре и зле, о радости, o покаянии и понимании жуткого саморазрушения, приносимого грехом? Разговаривал ли он с ним когда-либо о грехе, как о чем-то реальном, а не как о пустом слове, произнесенном с кафедры? Было ли у него время разглядеть тот эгоизм и несчастье, которые рождают грех… это смятение и пустоту?

Занимался ли он когда-нибудь вообще чем-то, кроме административных дел… делал ли он что-то, кроме того, как указывать людям, что и как им делать? Посещал ли он больных и бедных, запутавшихся и заплутавших, озлобленных, утомленных, честолюбивых и жестоких… Предоставлял ли он зеркало их слабостям? Утешал ли он верой усталых, испуганных и осиротевших? Или он говорил о зданиях, музыке и обрядах – и о том, как воспрепятствовать Рэмси Парментеру устроить скандал? Но если он не способен предстать перед действительной болью, чего стоит все это пение и молитвы? Какой человек на самом деле скрывается под облачением епископа Андерхилла? Тот, которого она любила, или тот, к которому просто привыкла?

Согласно правилам приличия, помощник комиссара полиции откланялся сразу же после обеда. Реджинальд удалился читать в свой кабинет, a Айседора в безмолвии отправилась в постель, хотя ропот мыслей у нее в голове оставался еще слишком громким, чтобы позволить ей уснуть.

A когда она наконец закрыла глаза, ей позволило расслабиться лицо Корнуоллиса, и на мгновение призрак улыбки прикоснулся к ее губам.

Назад: Глава 3

Дальше: Глава 5