Глава 6
– Так ты думаешь, что виноват Рэмси Парментер? – спросила Шарлотта, пододвигая мармелад по столу к завтракавшему Томасу Начинался четвертый день после смерти Юнити Беллвуд. Миссис Питт, конечно, рассказала супругу о своем визите в Брансвик-гарденс, и он не одобрил этот поступок. Ей пришлось пуститься в пространные объяснения, не получившие особенного успеха. Молодая женщина понимала, что не доставила мужу никакой радости – не тем, что вмешалась в дела, к чему он более чем привык, но тем, что так поспешила встретиться с Домиником.
– Не знаю, – ответил суперинтендант на ее вопрос. – Если судить по фактам, это наиболее вероятно. Но судя по тому, что я знаю об этом человеке, такая вероятность минимальна.
– Люди часто поступают вопреки требованиям характера. – Шарлотта взяла тост.
– Это не так, – возразил ее муж. – Бывает только, что люди действуют за рамками известного тебе характера. Если он сделал это, значит, такой поступок где-то был в нем заложен.
– Однако если это не он, то, значит, Мэлори, – заметила миссис Питт. – Но почему? По той же самой причине?
Она изо всех сил пыталась изгнать из своего голоса холодный страх, говоривший, что подозрение может пасть на Доминика. Происшедшая в нем перемена оказалась настолько полной… однако поверит ли в нее муж? Или он всегда будет видеть Кордэ таким, каким тот был во времена Кейтер-стрит… столь же эгоистичным, готовым покориться первому желанию – по его собственному признанию?
– Я сомневаюсь в этом, – ответил Томас. Шарлотта раздражала его своими предположениями, однако он уже достаточно утвердился в собственной версии, чтобы не беспокоиться по этому поводу. – Но он мог быть отцом ребенка, если ты хочешь это сказать.
Внутренний холод овладел женщиной. Она попыталась припомнить лицо Доминика, каким он был в экипаже, во время их поездки к галантерейщику. Он явно был чем-то обеспокоен и скрывал это… нечто, имеющее отношение к Юнити.
– Так, значит, это был Мэлори, – проговорила миссис Питт, без просьбы подливая мужу чай. – Там, в Брансвик-гарденс, я много говорила с Домиником. Мне представилась возможность пообщаться с ним с глазу на глаз, пока мы ехали в экипаже. Он и в самом деле полностью переменился, Томас. Он забыл весь свой прежний эгоизм. И верит в то дело, которым сейчас занят. Оно стало его призванием. Когда он говорит о нем, лицо его начинает светиться…
– В самом деле? – сухо промолвил полицейский, обратив все свое внимание к тосту.
– Тебе нужно самому поговорить с ним, – предложила его жена. – Ты увидишь, насколько он изменился. Ну, как будто в нем вдруг развилось все лучшее из того, что присутствовало в его характере. Я не знаю, что именно с ним произошло, после чего он впал в великое отчаяние, но Рэмси Парментер нашел его, помог ему и через боль привел к большему благу.
Питт положил нож:
– Шарлотта, ты целое утро твердишь мне о том, как преобразился Доминик. Кто-то в Садах убил Юнити Беллвуд, и я буду вести расследование до тех пор, пока не узнаю, кто именно сделал это и кто не виновен. И Доминика, как и всех остальных, нельзя загодя исключить из числа подозреваемых.
Услышав едкую нотку в голосе мужа, молодая женщина тем не менее продолжила спор:
– Но, дорогой, неужели ты на самом деле допускаешь, что Доминик мог совершить убийство? Мы же знаем его, Томас! Он – наш родственник. – Она совсем забыла про свой быстро остывавший чай. – Конечно, в прошлом он мог натворить глупостей, и мы знаем, что он и в самом деле натворил их, однако убийство – совсем другое дело. Доминик не мог совершить его! Он страшно боится за Рэмси Парментера. Весь его ум поглощен идеей неоплатного долга перед ним и тем, как он может помочь Рэмси теперь, когда тот так нуждается в помощи.
– Из твоих соображений ничуть не следует, что он не мог находиться в более тесном знакомстве с Юнити, чем готов признать. – ответил Питт. – Как и того, что она могла находить его чрезвычайно привлекательным и навязываться ему, быть может, в большей степени, чем ему хотелось бы… соблазнить его, а после шантажировать. – Допив чай, суперинтендант поставил чашку на стол. – Принятый сан запрещает человеку следовать своим природным страстям, но не мешает ему испытывать их. Ты по-прежнему идеализируешь Доминика, как делала это на Кейтер-стрит. Он – реальный человек, испытывающий те же вполне реальные слабости, как и все мы! – Он встал из-за стола, оставив на тарелке маленький огрызок недоеденного тоста. – Сегодня я намереваюсь поподробнее разузнать о Мэлори.
– Томас! – окликнула Шарлотта мужа, однако тот уже исчез.
Она добилась именно того, чего хотела бы в последнюю очередь. Вместо того чтобы помочь Доминику, его свояченица всего только рассердила ведущего следствие полицейского. Ну конечно, она и так понимает, что Доминик – такой же человек, как и все остальные, и подвержен всем присущим человеку порокам. Чего, собственно, она и опасалась.
Шарлотта поднялась и начала убирать со стола.
Появилась озадаченная горничная Грейси Фиппс в накрахмаленном до хруста чистом фартуке. Она оставалась такой миниатюрной, что всю ее одежду приходилось ушивать, разве что чуть пополнела, и ее едва можно было отличить от того подростка, которого Питты взяли в услужение семь лет назад. Тогда ей было тринадцать лет, и она искала место в доме – любое место. Теперь девушка чрезвычайно гордилась тем, что работает на полисмена, причем важного, занимающегося всякими значительными делами. Она никогда не позволяла мальчишке мясника или рыботорговца вольничать с собой, резко отшивая их, если те слишком наглели, и умела отдать распоряжение женщине, приходившей дважды в неделю и занимавшейся тяжелыми работами: мытьем полов и стиркой.
– Мистер Питт не доел завтрак! – проговорила она, посмотрев на тост.
– Значит, не захотел, – отозвалась Шарлотта. Лгать Грейси не было никакой нужды. Девушка эта ничего не скажет, однако она слишком наблюдательна, чтобы ее можно было обмануть.
– Наверное, все думает о том преподобном, который спихнул девчонку с лестницы, – кивнула служанка, забирая чайник и ставя его на поднос. – Снова чтой-нить сложное. Скажу по чести, она тоже хороша – дурно ен-то, приставать к преподобному, увидев, што он раздевается, или подумать, што он впал в грех.
Он принялась убирать со стола прочую посуду.
– Раздевается? – с любопытством переспросила Шарлотта. – Большинство людей раздевается, чтобы…
Она умолкла, не зная, насколько Грейси известны мирские подробности.
– Канешна же, – бодрым тоном согласилась девушка, ставя на свой поднос мармелад и масло. – Я хочу сказать, что епископ берет их с собой и раздевается. И тогда он уже больше не преподобный. Он не может проповедовать.
– Ах! Так ты про то, что он разоблачается! – Миссис Питт прикусила губу, чтобы не рассмеяться. – Действительно, это так. Дело и в самом деле серьезное. – Сердце ее вновь упало, как только она подумала о Доминике. – Наверное, мисс Беллвуд нельзя было назвать очень хорошим человеком.
– Некоторым людям енто все очень нравится, – продолжила горничная, забирая поднос, чтобы отнести его на кухню. – Вы собираетесь все разузнать о них, мэм? Я здеся за всем пригляжу. Надобно помочь хозяину, раз у него такое плохое дело. Мы ему опора.
Шарлотта открыла перед ней дверь.
– Он, должно быть, очень озабочен, – продолжила Грейси, поворачиваясь бочком, чтобы пройти вместе с подносом в дверь. – Он ушел очень рано, и он никогда не забывает съесть тост целиком, потому что любит мурмелад.
Ее хозяйка не стала упоминать о том, что Питт ушел в гневе, из-за высказанных ею неоднократных похвал Доминику, из-за ее неосторожности, вскрывшей его старую рану.
Они вошли в кухню, и служанка поставила поднос. Светло-рыжий полосатый кот, мелькнув белой манишкой, плавно потянулся перед очагом и спрыгнул со стопки свежего белья.
– Слезай с моего тряпья, Арчи! – резким тоном велела ему мисс Фиппс. – Уж и не знаю, чья это кухня… моя или его! – Она покачала головой. – А вот как возьмутся вместе с Ангусом гоняться друг за другом по всему дому, так удивляюсь, что ничего не переломают! Вот на прошлой неделе нашла их обоих спящими в бельевом шкафу. Они там часто устраиваются, в шкафу-то, бельевом. Как посмотришь, так там на всем черная и рыжая шерсть.
Прозвенел дверной колокольчик, и девушка отправилась открывать дверь. Шарлотта вышла в прихожую, увидела там инспектора Телмана и остановилась на месте, зная сложное отношение этого человека к Грейси и ее крайне простую реакцию на него.
– Если ты к мистеру Питту, так он уже ушел, – заявила горничная, глядя на квадратный подбородок Телмана и характерную для него кислую мину, немедленно смягчившуюся при виде нее.
Полицейский извлек часы из жилетного кармана.
– Он рано ушел, – кивнув, согласилась Грейси. – И не сказал почему.
Гость не знал, как поступить. Шарлотта видела, что ему хотелось задержаться и потолковать с ее служанкой. Инспектор весьма серьезно относился ко всем, исполнявшим роль прислуги при другом человеке. Он презирал внутреннее согласие Грейси на такую роль, а она, со своей стороны, считала его глупым и непрактичным, за то, что он не видит всех преимуществ, которые этот вариант предоставляет. Каждую ночь она проводила в тепле и уюте, еды ей более чем хватало, за ней не гонялись бейлифы, ей не приходилось испытывать всех горестей и унижений, выпадающих на долю бедняков. Тему эту они могли развивать до бесконечности. Впрочем, Грейси считала подобные препирательства слишком глупыми, чтобы серьезно относиться к ним.
– А ты сегодня завтракал? – спросила она, оглядев Телмана с головы до ног. – Видок-то у тя голодный! Ну не то чтобы ты когда-нибудь смотрелся лучше, чем кролик за четыре пенни… Словом, прямо тот бобик, которого только что выставили из дома!
Инспектор решил проигнорировать явное оскорбление, хотя смирение далось ему с трудом.
– Пока нет, – ответил он.
– Ладно, если тебе хватит пары тостов, на кухне найдется и кружка чая, – непринужденно предложила девушка. – Согласен?
– Спасибо, – приняв приглашение, гость немедленно вошел в дом. – А потом я сразу же отправлюсь искать мистера Питта. Я не могу задержаться надолго.
– Так тебя никто и не просит. – Грейси повернулась и, шелестя юбками, широким шагом проследовала на кухню. – А у меня есть работа… так что таким, как ты, незачем здесь околачиваться половину утра.
Шарлотта решила сделать вид, что не видела их обоих, и удалилась в гостиную.
Из дома она вышла в начале десятого, и к десяти уже оказалась возле городского дома своей сестры Эмили Рэдли в Мейфэре. Конечно же, она прекрасно знала, что Эмили находится в Италии. Шарлотта регулярно получала от сестры письма с описанием прелестей неаполитанской весны: самое последнее, доставленное вчера вечером, пришло уже из Флоренции. Город показался миссис Рэдли обворожительно прекрасным и полным интереснейших людей, художников, поэтов, проживавших за рубежом англичан всех сортов, не говоря уже о самих итальянцах, которых Эмили находила обходительными и более дружелюбными, чем она ожидала.
Завораживали ее сами улицы Флоренции. Совершенно неожиданным для миссис Рэдли образом на местном базарчике ее больше привлекла отважная красота молодого Святого Георгия работы Донателло, чем товары, которые там можно было приобрести.
Миссис Питт завидовала младшей сестре, совершавшей такое приключение тела и разума. Однако в отсутствие Эмили она обещала раз или два посетить бабушку, остававшуюся дома практически в одиночестве – во всяком случае, если речь шла о членах семьи. Время от времени к ней заходила ее дочь Кэролайн, однако она была слишком занята, чтобы приходить регулярно, и когда ее муж Джошуа играл не в Лондоне, что случалось достаточно часто, уезжала вместе с ним.
Бабушка еще не приготовилась к приему гостей, и служанка попросила Шарлотту подождать, на что та и рассчитывала. Приехать к старушке вовремя было попросту невозможно, и если десять утра было не слишком поздним временем, этот час непременно должен был оказаться чересчур ранним.
Гостья заняла себя чтением утренней газеты, которую лакей поднес ей проглаженной утюгом и на блюде. Шарлотта приняла газету с улыбкой и принялась разыскивать комментарии к сообщению о смерти Юнити Беллвуд. По крайней мере, пока эта смерть была еще не скандалом, а просто трагедией, не имеющей удовлетворительного объяснения. О ней, возможно, и не упомянули бы, если бы событие это не произошло в доме потенциального епископа Беверли.
Дверь отворилась, и на пороге появилась старая леди. Как обычно, она была в черном. Старушка обрела привычку носить траур после смерти мужа, приключившейся тридцать пять лет назад. Почему нет, если это могла позволить себе королева? Сей образчик был, бесспорно, достоин подражания.
– Снова читаешь про скандалы? – критическим тоном заметила бабушка Шарлотты. – Будь это мой дом, я не позволила бы лакею подавать тебе газеты. Однако это не так. У меня больше нет дома. – В голосе ее чувствовалась острая жалость к себе самой. – Теперь я квартирантка, лицо зависимое. Никто не обращает внимания на то, что я хочу.
– Бабушка, не сомневаюсь в том, что ты можешь порадовать себя, вне зависимости от того, читаешь ты газеты или нет, – ответила миссис Питт, складывая газету и опуская ее на стол. Поднявшись на ноги, она подошла к пожилой леди: – Как ты тут? Выглядишь хорошо.
– Не груби, – сказала старая дама, слегка возмущаясь. – Я плохо себя чувствую. Сегодня вообще не сомкнула глаз.
– Ты устала? – поинтересовалась Шарлотта.
Бабушка посмотрела на нее уже с более сильным возмущением.
– Если я скажу тебе «да», ты скажешь, чтобы я возвращалась в постель; если же скажу «нет», ты заявишь, что мне незачем было столько спать, – проворчала она. – Что бы я ни сказала, ты все равно скажешь мне, что это не так. Сегодня ты особенно склонна к противоречию. Зачем ты пришла ко мне, как не затем, чтобы перечить? Ты поссорилась с мужем? – В глазах старушки промелькнула надежда. – Надо думать, ему надоело, что ты суешь свой нос не в свое дело и интересуешься такими вещами, о которых не подобает знать приличной женщине. – Она прошествовала к внучке, погрозила ей палкой и тяжело опустилась в одно из стоявших возле огня кресел.
Миссис Питт вернулась к своему креслу и тоже села.
– Нет, я не ссорилась с Томасом, – непринужденным тоном возразила она. Это было верно пусть не буквально, но в том смысле, который подразумевала бабушка. Впрочем, Шарлотта не сказала бы ей правды даже в том случае, если бы Питт побил ее.
– Видно, лучшего занятия не нашла! – отпарировала старая леди.
Ее гостье очень хотелось сказать, что лучших дел у нее целая уйма и что явилась она исключительно из чувства долга, однако она решила, что так не добьется своей цели, и потому воздержалась от возражений.
– Не нашла – в данный момент, – ответила молодая женщина.
– И нет никаких преступлений, в которые можно сунуть нос? – Ее пожилая собеседница приподняла брови.
– Доминик стал министрантом, – проговорила Шарлотта, меняя тему.
– Вульгарный поступок, на мой взгляд, – объявила старая леди. – Все они развращены, все ищут одобрения ничего не смыслящей публики. Правительство должны составлять джентльмены, рожденные руководить, а не люди, случайно выбранные массами, не имеющими никакого представления о том, что означает власть.
Она поставила перед собой свою палку, скрестила руки на набалдашнике, подражая манере, которую задала королева, и объявила:
– Я против выборов. Они во всех пробуждают худшие стороны. А тем более я против того, чтобы голосовали женщины – это вообще ужасно! Приличная женщина попросту не захочет голосовать, потому что она не знает, на чем основывать свое суждение. А кто останется… кому нужно, чтобы участь нации оказалась в руках шлюх и этих… «новых женщин»? Правда, может быть, это одно и то же.
– Он стал церковным служителем, бабушка, а не министром в правительстве, – поправила Шарлотта.
– Ох! Ну, это уже лучше. Впрочем, не имею представления о том, как он намеревается содержать Эмили на церковные деньги… – Пожилая дама улыбнулась. – Ей придется забыть о модных нарядах, правда? Впредь никаких шелков и атласов. И этих кричащих расцветок.
Перспектива эта явно вселяла в нее удовлетворение.
– Я про Доминика, бабушка, а не про Джека, – принялась объяснять ей внучка.
– Что?
– Про Доминика, который был женат на Саре, а не про мужа Эмили.
– Тогда почему ты мне этого сразу не сказала? Доминик? Тот самый Доминик, в которого ты так влюбилась?
Шарлотта с трудом сдержала себя:
– Теперь он священник.
Старая леди поняла, что попала в цель.
– Ладно-ладно! – вздохнула она. – Не бывает человека праведнее, чем раскаявшийся грешник. Стало быть, впредь никакого флирта с ним, так? – Старушка блеснула черными глазами. – И что же довело его до такой жизни? Что случилось? Неужто книги свои потерял? Или что-нибудь подцепил? – Она кивнула. – Поживи с мое, всего насмотришься! – Тут глаза ее подозрительно сузились: – А как ты это узнала? Разузнавать о нем отправилась, так?
– Он оказался знакомым женщины, смерть которой Томас сейчас расследует. Я ездила поздравить его с возведением в сан, – ответила миссис Питт.
– Ты ездила сунуть туда свой нос, – с удовлетворением поправила ее пожилая леди. – И еще потому, что тебе захотелось еще раз посмотреть на Доминика Кордэ. Я всегда говорила, что ничего хорошего из него не получится. И Саре говорила, когда бедная девочка решила выйти за него замуж. И тебе говорила, но разве ты слушала? Конечно нет! Ты никогда меня не слушаешь. И к чему это привело: ты вышла за полицейского! Не удивлюсь, если ты сама моешь полы в своем доме. И тебе приходится бывать во всяких местах, к которым порядочная женщина и близко не подойдет. Мне было бы жаль твою мать, однако она поступила еще хуже! Должно быть, смерть моего бедного милого Эдварда лишила ее ума. – Старушка снова кивнула, не снимая рук с палки. – Надо же было… сообразила выйти замуж за актера, который годится ей в сыновья. Мне было бы жаль ее, если бы не было так стыдно. Я не смею теперь выйти из дома, показаться на людях… позор!
К сожалению, спорить здесь было не о чем. Несколько ближайших подруг Кэролайн по этой же причине решили не иметь с нею ничего общего. A она в свой черед перестала беспокоиться из-за этого и наслаждалась обществом тех, чья дружба выдержала столь эксцентричный поступок.
– Действительно, это очень тебе неприятно. – Шарлотта решила попробовать новый подход к бабушке. – И в самом деле мне очень жаль. Едва ли твои подруги теперь хотят говорить с тобой. Действительно, позор.
Старая леди воззрилась на нее с осуждением:
– Ужасно даже сказать. Мои друзья принадлежат к старому миру, и этого современного эгоизма не признают. Друг – это друг на всю жизнь. – Она подчеркнула последнее слово. – Если мы не сохраним верность друг другу, то где окажемся? – Посопев, она чуть наклонилась над тростью. – Я повидала в своей жизни много больше, чем ты, и скажу тебе, что эта новая идея… что женщины должны уподобиться мужчинам, закончится трагедией. Тебе следует сидеть дома, девочка моя, и заниматься своей семьей. Чтобы дома у тебя было чисто и ухожено, ну, и в голове тоже. – Старушка кивнула. – Мужчина вправе ожидать этого. Он тебя содержит, защищает и наставляет. Так и должно быть. И если иногда у него что-то не получается, ты должна проявить терпение. Таков твой долг. Все на свете держится на мужском достоинстве и силе и на женском смирении и добродетели.
Она вновь шмыгнула носом и многозначительным тоном добавила:
– Твоей матери следовало научить тебя этому, это было ее долгом.
– Да, бабушка.
– Не дерзи! Я знаю, что ты со мной не согласна. Я это вижу по твоему лицу. Ты всегда считаешь, что все знаешь сама, а это не так!
Шарлотта поднялась на ноги:
– Приятно видеть, что ты себя хорошо чувствуешь, бабушка. Если я снова увижу Доминика, то передам ему твои поздравления. Не сомневаюсь, что тебе приятно слышать о том, что он ступил на праведный путь.
Старая леди фыркнула:
– И куда ты сейчас направляешься?
– К тетушке Веспасии. Я собираюсь отобедать у нее.
– В самом деле? А со мной отобедать не захотела!
Миссис Питт посмотрела на нее долгим и оценивающим взглядом. Есть ли смысл говорить этой даме правду? Что ее бесконечные придирки делают ее общество обременительным и что выдержать их без слез удается только с помощью смеха? И что она, Шарлотта, никогда не расставалась с ней, ощущая счастье, легкость или надежду?
– Люди подумают, что ты предпочитаешь собственной родне какую-то леди, с которой тебя свел брак твоей сестрицы, – продолжила ее собеседница. – Это кое-что говорит о тебе самой, не так ли?
– С этим можно согласиться, – заметила миссис Питт. – Однако тетя Веспасия любит меня, а ты – нет.
Старая леди вздрогнула, и на щеках ее проступила краска:
– Но я твоя бабушка! Я член твоей семьи. Это совсем другое дело.
– Бесспорно, – согласилась с улыбкой Шарлотта. – Родство дается нам по праву рождения, а симпатии приобретаются. Надеюсь, что тебя ждет приятный день. Если хочешь почитать о скандале, статья на восьмой странице газеты. До свидания.
Она оставила старую даму, ощущая чувство вины и сердясь на себя за то, что позволила ей спровоцировать себя на пререкание. Остановив кеб, молодая женщина всю дорогу просидела, кипя гневом и гадая, не пришлось ли Юнити Беллвуд страдать от таких родственников, как ее бабушка. Она ощущала в сердце своем гнев и желание доказать собственную правоту. Постоянные унижения, твердила себе Шарлотта, не соответствуют дорогой для нее мечте, оскорбляют ее права, пробуждают худшие в ней черты, в том числе желание оправдать себя любой ценой. Ей даже представлялись особые жестокости, которые, вне сомнения, ужаснули бы ее в те мгновения, когда она не была так распалена.
Вчера Питт пересказал ей мнение церковного ученого, с которым он говорил о Юнити: тот относился к ней со снисхождением, преуменьшал ее способности и, как непререкаемую истину, утверждал, что, будучи женщиной, она была лишена нужной эмоциональной устойчивости и потому осталась неспособна достигнуть научных высот. Так что покойную должно было одолевать желание доказать ошибочность этого мнения во всем и в каждой частности.
Шарлотта высадилась из кеба возле дома леди Веспасии Камминг-Гульд, заплатила кебмену, и стоило ей подняться по ступенькам крыльца, как служанка уже открыла перед ней дверь. Веспасия была двоюродной бабушкой первого мужа Эмили, однако ее привязанность к Эмили и Шарлотте пережила смерть Джорджа и только крепла с каждой новой встречей с сестрами. Теперь старой даме перевалило далеко за восемьдесят. В дни своей молодости она была первой красавицей своего поколения. И до сих пор эта женщина сохраняла великолепие и одевалась элегантно и со вкусом. Однако ее больше не интересовало мнение общества о себе, а свои собственные мнения она высказывала с умом и прямотой, в некоторых душах вызывавших восхищение, в некоторых – гнев, а кое у кого – нескрываемый ужас.
Леди Камминг-Гульд ожидала Шарлотту в своей просторной гостиной, залитой лучами солнца, проникавшими сквозь высокие окна, и наполненной ощущением покоя, рожденным бледными красками и не загроможденными поверхностями. Она приветствовала гостью с удовольствием и интересом:
– Входи, моя дорогая. Думаю, глупо предлагать тебе устраиваться поудобнее. – Она с интересом посмотрела на миссис Питт. – Похоже, что ты вот-вот взорвешься. По какой причине?
Она указала молодой женщине на кресло резного дерева в чехле, a сама опустилась в шезлонг. Веспасия была в платье своих любимых тонов: сливок и слоновой кости, и с длинной ниткой жемчуга, спускавшейся почти до талии. Весь лиф ее платья был расшит гипюровыми кружевами по шелку с шелковой же фишю у горла. Турнюра у ее платья почти не было, ибо пока модным было опережать моду.
– Я была у бабушки, – вздохнула Шарлотта. – Она вела себя отвратительно, a я еще хуже… наговорила того, о чем лучше было бы промолчать. И теперь сержусь на нее за то, что она извлекла из меня самое худшее.
Ее пожилая родственница улыбнулась и с сочувствием проговорила:
– Очень знакомое чувство. Удивительно, как часто его рождают члены твоей собственной семьи… – Легкая усмешка пробежала по ее серебряным глазам. – Особенно Юстас.
Миссис Питт ощутила, как напряжение оставило ее. Воспоминания о зяте Веспасии, Юстасе Марче, мешались с горем, яростью и блаженством, a в самые недавние времена – еще и с высоким фарсом и мыслями о нелегком альянсе, завершившемся победой.
– Юстас обладает некоторыми качествами, искупающими его недостатки, – искренне ответила гостья. – А бабушка несносна. Надо думать, она постаралась сконцентрировать мои мысли на новом деле Томаса.
Шарлотта умолкла, не зная, слышала ли Веспасия о нем или нет.
– От этого зависит твой ланч! – предупредила ее хозяйка дома с искоркой веселья в глазах. – Я весьма симпатизирую тебе, моя дорогая, однако сидеть и обсуждать погоду с кем-либо, даже с тобою, не имею никакого намерения. Кроме того, у нас с тобою нет общих светских знакомых, которых интересно было бы обсудить, a я не люблю разговаривать о друзьях, если нет новостей. Эмили недавно прислала мне письмо, поэтому я все о ней знаю. Дела у нее обстоят превосходно.
– Очень хорошо, – согласилась с улыбкой Шарлотта. – Скажите, вы допускаете, чтобы человек, вера которого является его профессией и определяет его статус, как, впрочем, и моральный кодекс, может быть настолько смущен сомнениями и насмешками атеистов, чтобы потерять власть над собой и убить… в припадке гнева?
Точно ли она сформулировала вопрос?
– Нет, – ответила леди Камминг-Гульд без малейшего колебания. – Если ситуация выглядит подобным образом, я поискала бы мотив, более соответствующий реальному человеку… не столько умственный, сколько коренящийся в страстях. Мужчины убивают из страха потерять нечто, без чего они, как им кажется, жить не могут, будь то любовь, положение или деньги. Или ради того, чтобы приобрести это… вожделенное. – На лице ее читался интерес, однако сомнений не было совсем. – Иногда мужчины идут на убийство, чтобы отомстить за нетерпимое зло, или из ревности к кому-то, по их мнению, захватившему нечто, по праву им принадлежащее. Иногда причиной становится ненависть, обычно основанная на тех же самых чувствах… Их-де каким-то образом лишили любви, чести… или денег. – Веспасия чуть улыбнулась, слегка изогнув уголки губ. – Они будут сражаться за идею, но на убийство пойдут лишь в том случае, если в опасности оказалось их положение, их вера в то, какими они воспринимают себя в мире, в образ их жизни… или в то, что делает жизнь ценной для них, в их представление о ее значимости.
– Эта женщина угрожала его вере, – чуть поежившись, проговорила Шарлотта. Ей не хотелось говорить правду, однако ничего лучшего, чем правда… хотя бы чем что-то правдоподобное… у нее не находилось. – Или же его статусу… как священника?
Старая леди расхохоталась, чуть приподняв тонкое плечо под кружевами и шелком цвета слоновой кости. Гнев и жалость в ее глазах мешались с весельем:
– Моя дорогая, если бы каждый англиканский священник, имеющий какие-то сомнения, решил отказаться от сана, у нас практически не осталось бы церквей! Да и те были бы только в деревнях, где священник слишком много времени проводит с испуганными, больными и одинокими, чтобы читать еще что-нибудь, кроме Четвероевангелия, и не может уделить ни мгновения ученым диспутам. Он не думает о том, каков Бог, потому что уже знает это.
Шарлотта замолкла. Ей совсем не казалось, что Рэмси Парментер обладал знанием подобного рода. И, быть может, именно отсутствие этого знания, пустота, обнаружившаяся в самой середине его бытия, позволила его вере подобным образом обрушиться внутрь.
– Ты взволнована, – проговорила Веспасия мягким тоном. – Почему? Ты беспокоишься за Томаса?
– Нет. Он выполнит свой долг. Конечно, это будет неприятно, однако подобные дела всегда неприятны.
– Кстати, о ком идет речь?
Миссис Питт никогда не лгала этой женщине, разве что косвенно или умалчивая что-то. Солгать ей значило нарушить нечто такое, что невозможно восстановить… нечто невероятно ценное для Шарлотты. Она чуть шевельнулась в кресле.
– В доме находилось трое мужчин, каждый из которых мог оказаться наверху лестницы, когда Юнити упала с нее, – рассказала она неторопливо. – Вторым является Мэлори, сын хозяина дома, собирающийся стать католическим священником…
Гостья не стала обращать внимания на вдруг поднявшиеся брови хозяйки – серебристые и элегантные дуги.
– А третий – это только что возведенный в сан англиканский священник… мой зять, Доминик. Он был женат на моей старшей сестре Саре, убитой на Кейтер-стрит, – закончила миссис Питт.
– Продолжай, моя дорогая…
От взгляда Веспасии невозможно было спрятаться, как невозможно было не ощущать краску, медленно заливавшую щеки Шарлотты.
– Я считала, что люблю его, до тех пор, как познакомилась с Томасом, – проговорила молодая женщина. – Впрочем, нет, не совсем так… Я была безумно влюблена в него. Конечно, я преодолела эту любовь. Я поняла… как мелок и ненадежен Доминик, как легко он поддается собственным желаниям. – Она говорила чересчур быстро и как будто бы не имела сил справиться с собой. – Он был очень красив. А теперь стал еще лучше. Юношеская гладкость и неопытность оставили его лицо. Его черты… очистил… опыт.
Встретив взгляд чистых серебристо-серых глаз леди Камминг-Гульд, Шарлотта заставила себя улыбнуться:
– Теперь я не чувствую к нему ничего, кроме дружбы, – уже достаточно долгое время. Однако я боюсь за него. Понимаете, Юнити была беременна, a я знаю легкомыслие Доминика. Да, он страстно хочет преуспеть в своем новом призвании – я в это верю; это и видно по нему, и слышно из его уст. Однако человек не всегда в силах по собственной воле преодолеть искушение и потребности плоти.
– Понятно. – Голос пожилой дамы сделался очень серьезным. – A как насчет двух остальных… Мэлори и того, о ком ты заговорила сперва? Не могли ли и они поддаться искушению?
– Мэлори… возможно. – Миссис Питт неопределенно пожала плечами. – Но только не преподобный Парментер. Ему никак не меньше шестидесяти!
Веспасия рассмеялась. Не легким и элегантным смешком, но искренне и самозабвенно.
Шарлотта поняла, что краснеет:
– Я хотела… то есть не хотела… – Она осеклась.
Наклонившись вперед, старая родственница похлопала ее по руке:
– Я в точности поняла тебя, моя дорогая. И скажу тебе, что в тридцать три года шестидесятилетнего считаешь дряхлым старцем, но когда тебе самой исполняется шестьдесят, смотришь на вещи совсем по-другому. Как и в семьдесят – и даже в восемьдесят, если повезет.
Румянец еще не оставил щеки ее гостьи.
– Не думаю, чтобы преподобному Парментеру везло в такой мере, – заметила она. – Он высох, как деревяшка. В его голове одни аргументы.
– В таком случае, если что-то наконец пробудит в нем страсть, результат может оказаться более опасным, – ответила ее собеседница, снова распрямляясь. – Потому что он не приучен к страстям и не обладает достаточным опытом, чтобы контролировать их. Тогда все и в самом деле может закончиться подобным несчастьем.
– Должно быть… – неторопливо проговорила Шарлотта, в душе которой боль мешалась с облегчением. Подобный вариант ответа оправдывал всех остальных, возлагая самое тяжкое бремя на одного подозреваемого. И все же, при всей рациональности этого вывода, она не могла с ним согласиться.
– Я не сумела ощутить в нем даже крохи страсти, – проговорила миссис Питт. – Только сомнение. И хотя бо́льшая часть моей информации о случившемся исходит от Доминика, мне все же кажется, что как раз сомнение и является превалирующей эмоцией в характере преподобного Парментера. Они с Юнити жутко ссорились. И в последний раз страшно поругались перед самым ее падением. Это слышали несколько человек. Понимаете ли, она оспаривала его веру во всем, чему он посвятил свою жизнь. А это вряд ли перенесет любой человек. По сути дела, она говорила, что все его верования ничего не стоят, что они глупы и ошибочны. За подобные слова человека нетрудно возненавидеть.
– Если она действительно пошатнула веру Парментера, тогда он и в самом деле получал основания для ненависти, – согласилась старая леди. – Нет ничего более страшного, чем идея или свобода, которая перечеркивает твою жертву и покорность, когда ты уже не в состоянии ничего исправить. Но, судя по твоим словам, преподобный был далек от этого положения. Он скорее возненавидел бы инициаторов подобной идеи, а не ее последователей? – Она вздохнула. – Впрочем, ты, конечно, права. Наверху лестницы стояла несчастная молодая женщина, а не мистер Дарвин, до которого не дотянуться. Очень жаль. Печальная история.
Веспасия несколько неловко поднялась на ноги. Шарлотта немедленно вскочила и предложила ей свою руку, и они вместе проследовали в утреннюю столовую. Ее наполняли солнечный свет и аромат нарциссов, расцветших в зеленом глазированном горшке. Как раз подали копченую лососину с тоненькими, как вафля, ломтиками черного хлеба, a дворецкий уже ожидал, чтобы отодвинуть от стола стул перед хозяйкой.
Шарлотта почувствовала, что не может не заглянуть еще раз в Брансвик-гарденс. Разум твердил ей, что чего-то нового она там не узнает, однако женщина не обнаруживала в себе способности просто дожидаться развязки. Заглянув в этот дом, она сможет заметить что-нибудь, пропущенное раньше, и это знание поможет ей приступить к действиям.
Вита Парментер встретила ее с заметной прохладцей.
– Как это мило с вашей стороны, миссис Питт, – проговорила она. – Вы щедро расходуете на нас свое время.
«И отнимаете у нас собственное», – это не было сказано вслух, но подразумевалось.
– Семейное родство становится очень важным в трудные времена, – ответила гостья, сгорая от стыда за подобную банальность.
– Не сомневаюсь в том, что вы преданы своему мужу, – произнесла хозяйка с улыбкой. – Однако мы не можем сказать вам ничего такого, чего уже не сообщили ему.
Это было ужасно. Шарлотта залилась краской. Миссис Парментер оказалась куда более серьезной противницей, чем можно было предположить, и она была готова защищать своего мужа с той же решимостью, с какой миссис Питт – Доминика. Молодая женщина ощущала, что подобное поведение достойно восхищения, и более того, на самом деле она отчасти восхищалась им, несмотря на некоторое смущение. Обе дамы стояли лицом к лицу в очень изящной и современной гостиной: невысокая Вита, элегантная в неярком узорчатом синем платье с черной оторочкой, и более высокая – не меньше чем на три дюйма – Шарлотта в прошлогоднем наряде приглушенно сливового цвета, шедшем к ее смугловатой коже и каштановым с рыжиной волосам.
– Я пришла не за тем, чтобы расследовать обстоятельства вашей трагедии, миссис Парментер, – произнесла гостья крайне вежливым тоном. – Я хочу осведомиться о вашем благополучии и предложить любые возможные для меня услуги.
– Я совершенно не могу представить себе ту помощь, которую вы способны нам оказать, – ответила Вита с исчезающей малой долей любезности. – Что, собственно, вы имели в виду?
В подобной ситуации никто и ничем не способен помочь, и обе они превосходно это знали.
Шарлотта посмотрела на хозяйку дома и улыбнулась:
– Я много лет знаю Доминика; в прошлом нам с ним приходилось переживать и трагедии, и трудности. Я подумала, что открытый и прямой разговор с давним другом, с человеком, не замешанным непосредственно в вашей трагедии, принесет ему облегчение.
Она ощутила удовлетворение от подобной формулировки, звучавшей вполне здраво и недалекой от истины.
– Понятно, – неторопливо произнесла ее собеседница, лицо которой сделалось чуть более жестким и холодным. – В таком случае нам следует позвать его и проверить, есть ли у него свободное от обязанностей время.
Она протянула руку к шнурку колокольчика и резко дернула его. До появления служанки хозяйка молчала, а потом просто попросила ее известить мистера Кордэ о том, что явилась его свояченица, желающая разделить его общество – если это для него удобно.
После этого они с гостьей обсуждали погоду до тех пор, пока дверь не открылась и не вошел Доминик. Он явно обрадовался Шарлотте: лицо его немедленно просветлело. Однако она обратила внимание на тени под его глазами и на напряжение, читавшееся в его морщинах.
– Как мило, что ты пришла, – искренне проговорил священник.
– Я волнуюсь за тебя, – ответила его родственница. – Ты так расстроен…
– Как и все мы. – Вита перевела взгляд с миссис Питт на Доминика. Выражение на ее лице переменилось с тех пор, как он вошел в комнату. Взгляд ее сделался мягким, уважение граничило в ее глазах с восхищением. – Должно быть, это самое худшее время в жизни любого из нас.
Она повернулась к гостье с выражением, полностью отрицавшем предшествующую холодность. Лицо ее сделалось настолько невинным, что простушка Шарлотта даже подумала, что сама спровоцировала изначальный отпор каким-либо промахом.
– Однако мы также находим силы в тех, кого не знаем, – продолжила миссис Парментер. – Вы говорили, миссис Питт, что вам обоим пришлось некогда перенести большие трудности. Смею предположить, что вы пережили ситуацию, подобную нашей? Когда вдруг оказывается, что те, кого ты считаешь своими друзьями, людьми сильными и надежными… не обладают теми качествами, на которые рассчитываешь. A люди незнакомые обладают сочувствием, отвагой и – взгляд ее сделался мягким, глаза заблестели – обыкновенной добротой, превосходящей твои представления. – Она не называла никаких имен, однако короткий взгляд, брошенный ею на Кордэ, заставил его зарумяниться от удовольствия.
Шарлотта заметила этот взгляд. Деликатный, льстивый, направленный в самое уязвимое место. Доминик добивался не того, чтобы его считали нужным, интересным, романтичным или умным, а того, чтобы его считали хорошим. Возможно, Вита абсолютно случайно наткнулась на единственную прореху в его броне, однако миссис Питт была полностью уверена в том, что случай здесь совершенно ни при чем. И даже если она захочет предупредить своего зятя, то не сможет этого сделать. Такой поступок сразу окажется жестоким и бесцельным. Он заденет Доминика и восстановит его против Шарлотты. На мгновение перехватив взгляд хозяйки, миссис Питт убедилась в том, что и она также понимает это.
– Вы правы, – согласилась гостья с вынужденной улыбкой. – Вот что остается после того, как раскрываются тайны: новое знание о людях, о наших хороших знакомых. Прежние отношения никогда не восстанавливаются.
– Действительно, подобное просто невозможно, – согласилась миссис Парментер. – Появляются новые долги и… новые обязательства. Происходит поворот во всей нашей жизни. И это делает такой момент настолько страшным… – Она позволила своим словам повиснуть в воздухе и продолжила после паузы: – Тогда пытаешься обрести надежду, а это так больно, потому что так важно… – Посмотрев на Доминика, а затем куда-то вдаль, Вита произнесла уже совсем негромко: – Слава богу, подобные переживания не приходится претерпевать в одиночестве!
– Конечно же, – уверенным тоном проговорил священник. – Нам не остается ничего иного, и мы должны придерживаться этого блага.
Напряжение несколько оставило Виту. Повернувшись к Шарлотте, она улыбнулась, как если бы пришла к важному решению:
– Быть может, вы останетесь на чай, миссис Питт? Мы будем рады вам. Пожалуйста, прошу вас!
Молодая женщина удивилась. Перемена настроения хозяйки оказалась настолько внезапной, что, вопреки желанию согласиться, вызвала в ней нелегкое чувство.
– Благодарю вас, – поспешно согласилась она. – Очень благородное предложение с вашей стороны, особенно с учетом обстоятельств.
Миссис Парментер улыбнулась, и лицо ее озарилось теплом и уверенностью. Нетрудно было заметить, что в иных обстоятельствах она умела проявлять необыкновенное обаяние, обладая необходимыми для этого интеллектом, жизненной силой и несомненным остроумием.
– А пока прошу вас провести время с Домиником, ради чего вы и пришли… не сомневаюсь, беседа доставит удовольствие вам обоим. Чай будет подан в четыре часа.
– Спасибо, – искренне поблагодарил Кордэ, лицо которого просветлело и сделалось мягким, после чего повернулся к Шарлотте: – Не прогуляться ли нам по саду?
Она последовала за родственником и взяла его под руку, отчетливо осознавая, что Вита провожает их взглядом. Хозяйка дома полностью изменила свое поведение. После появления Доминика она стала совершенно другой. Было ли это следствием того, что Шарлотта в ее глазах была женой полицейского, расследовавшего смерть Юнити, и поэтому неизбежным образом связывалась с обвинением Рэмси в убийстве? Миссис Парментер не могла не проявлять подозрительности в отношении этой женщины, и даже неприязни к ней, вне зависимости от всяких личных порывов. Сама миссис Питт возненавидела бы всякого, кто стал бы угрожать ее мужу. И не важно, была бы эта угроза справедливой или нет. Она коснулась бы ее ума, но не инстинкта.
A Вита должна понимать, что Доминик верен Рэмси, что он испытывает к нему чувство огромной благодарности и долга. Она может рассчитывать, что Кордэ окажет ей любую находящуюся в человеческих силах помощь.
Через боковую дверь Шарлотта со своим зятем вышли в сад, все еще лишенный листвы и покрытый пробивающимися сквозь голые ветви пятнами света. Подснежники уже сошли, а стрелки нарциссов поднялись достаточно высоко и склоняли набок готовые распуститься головки. Если бы этот сад принадлежал миссис Питт, она посадила бы под деревьями примулы, чистотел и лесные анемоны. Здешние садовники явно проявляли недостаток воображения, ограничиваясь барвинками и папоротниками, едва пробивавшимися из земли.
Доминик о чем-то говорил, но свояченица не слушала его. Ум ее наполняло воспоминание о том чувстве, которое проявилось на лице Виты, когда та посмотрела на него. На лице этой женщины читалось такое восхищение… Неужели она переметнулась к нему, ощутив в Рэмси слабый, треснувший сосуд? Шарлотта припомнила, как тот сидел за столом, позволяя Трифене отпускать оскорбительные реплики и даже не пытаясь защитить себя или свою веру. Похоже было, что он действительно в каком-то смысле сдался.
Однако миссис Парментер не принадлежала к тем женщинам, которые способны капитулировать. Она может пасть жертвой обстоятельств, но не позволит себе прекратить сопротивление. Неудивительно, что к Доминику ее влекло восхищение его духовной энергией и убежденностью! Они отвечали ее силе воли. Шарлотта заметила, как она льстила этим аспектам его природы и насколько приятна была ему ее лесть. Надо думать, Вита понимала и это?
Миссис Питт что-то ответила своему спутнику, лишь вполуха следя за его словами. Он говорил о прошлом, об их общих воспоминаниях. Они шли под деревьями, глядя в сторону азалий. Эти цветы расцветут только через два месяца. Ветви их казались жалкими, почти мертвыми на фоне нагой земли, однако поздней весной они вспыхнут яркими оранжевыми, золотыми и абрикосовыми цветами. Но чтобы увидеть эту будущую красоту сейчас, требовалось усилие воображения. Впрочем, вполне посильное садоводу.
Доминик и Шарлотта шли рядом, погруженные в дружеское молчание. Редкие реплики, которыми они обменивались, не столько требовали осмысления, сколько давали ощущение пребывания вместе. Все существенное должно остаться невысказанным. Оба они слишком хорошо помнили про подозрения и гнетущий страх; оба понимали, что в будущем их ожидает мерзкое и неотвратимое откровение, с каждым часом приближавшееся к ним.
Они еще разговаривали, когда по траве к ним подошла Трифена с известием о том, что Кордэ нужен в доме. Извинившись, священник ушел, оставив обеих женщин вместе. Шарлотте таким образом представилась возможность поближе познакомиться с младшей дочерью Парментеров. Подобный шанс мог больше не представиться ей… Он был слишком хорош, чтобы пренебречь им.
– Глубоко сочувствую вашей утрате, миссис Уикхэм, – осторожно начала миссис Питт. – Чем больше я слышу от своего мужа о достоинствах мисс Беллвуд, тем больше осознаю, что ее смерть может оказаться потерей для всех женщин.
Трифена скептически посмотрела на нее. Перед нею находилась дама в самом начале четвертого десятка лет, занявшая самую обыкновенную, самую удобную – да что там говорить, самую легкую роль для женщины. В глазах миссис Уикхэм читалось пренебрежение.
– Вас тоже интересуют науки? – спросила она из чистой вежливости.
– Не очень, – ответила Шарлотта со всей искренностью, глядя на собеседницу столь же прямым взглядом. – Но я заинтересована в правосудии. Мой другой зять заседает в парламенте, и я надеюсь повлиять на его взгляды, однако… – Она рискнула. – Я предпочла бы получить возможность делать это более прямым образом, не будучи зависимой от родственников… от случая и от произвола.
Трифена заметно заинтересовалась:
– Вы имеете в виду голосование для женщин?
– Почему бы и нет? Или вы не верите в то, что женщины обладают достаточным интеллектом и пониманием человеческого характера, чтобы обладать по меньшей мере не уступающей мужскому уму мудростью?
– Даже большей! – немедленно отреагировала миссис Уикхэм, поворачиваясь на месте лицом к своей спутнице. – Но это всего лишь крохотное начало. Существуют куда более серьезные свободы, чем те, которых можно добиться юридическим путем. Свобода от общепринятых идей, от людей, решающих, чего мы должны хотеть, что должны думать и даже что может сделать нас счастливыми. – Голос молодой женщины окреп и наполнился пылом. Солнечный свет заливал ее полную гнева фигурку в черном платье, обтягивающем и с развернутыми плечами. – Нас угнетает сам патриархальный строй общества. Если мы хотим освободиться, чтобы пользоваться своими интеллектуальными и творческими способностями, a не только физическими, то нам следует освободиться от жестких уз прошлого, от нравственной и финансовой зависимости, столетиями нас угнетавших.
Шарлотте нечасто приходилось ощущать ущемление своих прав и зависимость, однако она была достаточно честна с собой, чтобы понять, что немногим женщинам доставался такой хороший муж, как у нее, да еще и предоставлявший ей столько свободы. Из-за различия в происхождении они с Питтом образовывали более равную пару, чем большинство семей. Благодаря терпимости Томаса к ее помощи или вмешательству в его дела, жизнь предоставляла ей необходимое разнообразие и интерес, a также позволяла реализовать много больше сторон собственной натуры, чем могло бы предоставить домашнее хозяйство. Даже Эмили при ее деньгах и общественном положении часто скучала из-за узости собственных знакомств и общественных ограничений, а также из-за схожести и неизменности течения ее дел.
– Полагаю, мы будем менять положение дел понемногу, – дипломатично проговорила реально смотрящая на вещи миссис Питт. – Однако мы не вправе позволить себе терять людей, подобных мисс Беллвуд, если она была такой, как о ней говорят.
– Не просто такой, но много лучшей! – поспешно отозвалась Трифена. – Она не просто понимала ситуацию, она располагала отвагой, нужной для того, чтобы преодолеть ее, не важно какой ценой. И цена оказалась слишком высокой. – Нетерпение и презрение вернулись на ее лицо, и она сделала несколько шагов по траве, не собираясь куда-то идти, но ради того облегчения, которое приносит движение. – Однако в этом и есть отвага – принять жизнь лицом к лицу, так ведь? Ухватить ее и держать покрепче, даже когда она жалит тебя в самую душу…
– Вы подразумеваете ее смерть? – подыграла ей Шарлотта.
Ее собеседница отвернулась, пряча набежавшую на лицо тень:
– Нет, я имею в виду саму жизнь… проживание ее. Юнити обладала самым отважным сердцем среди всех, кого я знаю, однако те, кто умеет страстно любить, могут пострадать от недостойных их общества людей многими немыслимыми на первый взгляд способами.
Она гневно передернула плечами, словно отвергая мысли и чувства этих других людей, и даже сами их жизни, как недостойные внимания.
Миссис Питт отчаянно хотелось сказать нечто правильное с точки зрения Трифены. Не следует сердить ее или позволить своему любопытству выдать себя. Было ли миссис Уикхэм известно о беременности Юнити? Надо сказать нечто разумное, полное сочувствия, рассчитанное на углубление начинающегося между ними взаимопонимания. Делая шаг за шагом по траве, она направилась рядом с Трифеной к усыпанной гравием дорожке, обрамленной травянистым бордюром, вместо цветов на котором пока виднелись всего лишь темные горки на сырой земле, лишь изредка пронзенные зелеными ростками.
– Однако, если бы в жизни не было бы боли и риска, – предположила Шарлотта, – тогда всякий мог бы прожить ее без особых усилий.
Ее спутница промолчала. Судя по выражению ее лица, она глубоко погрузилась в размышления, а быть может, и в воспоминания.
– Расскажите мне что-нибудь о ней, – проговорила миссис Питт, когда они наконец вышли на тропу и под их каблуками захрустел гравий. Тонкий подход в данном случае был бесполезен. – Ею ведь восхищались? Полагаю, у нее было много друзей?
– Не одна дюжина, – согласилась Трифена. – Прежде чем поселиться у нас, она жила вместе с группой единомышленников, веривших в свободу жить и любить друг друга по собственной воле – вне ограничений, налагаемых общественными предубеждениями и ханжеством.
Шарлотта подумала, что подобный образ мышления скорее предполагает распущенность, однако воздержалась от этих слов. Она знала, что свобода одного человека нередко оборачивается эгоизмом и безответственностью в отношении другого. Некоторое различие чувствуется лишь с течением времени – по собственным детям, ради блага которых постараешься оградить их от всех опасностей мира. Желание защитить их превышает все прочее.
– Для этого необходима большая отвага, – произнесла миссис Питт вслух. – Слишком велик риск.
– Да. – Миссис Уикхэм смотрела под ноги, неторопливо приближаясь по тропе к невысоким ступенькам. – Иногда она рассказывала об этом. О переживаемом ими ощущении восторга, о том, какой непомерной может быть страсть, когда она поистине настоящая, когда тебя не связывает закон, когда не удерживает ужас перед суевериями и не препятствует твоим действиям, когда никакие обряды не заставляют тебя ждать… не пытаются удержать тебя на якоре, после того как пламя и искренность покинули твое сердце.
Голос ее наполнился такой горечью, выдавая такую глубину чувства, что Шарлотта не могла не связать их с какими-то личными переживаниями, оставшимися у Трифены от ее брака. Посмотрев на нее, миссис Питт не заметила ни капли мягкости в ее глазах и в чертах лица, никакого следа теплых воспоминаний. Хотела ли она сама этого брака? Или он был устроен по семейным соображениям и она согласилась на него – вольно или невольно?
– Все это настолько… – Миссис Уикхэм нахмурилась, стараясь подобрать нужное слово – … настолько… чисто! Никакого притворства. – Взгляд ее сделался злым, и она стиснула губы. – Никто никому не принадлежит, никто по каплям не уничтожает твою независимость, самоуважение… то знание и веру, которые составляют твою суть. Никто не говорит тебе: «Думай так, потому что так думаю я»… «Ты должна верить в это, потому что в это верю я»… «Я хочу туда и туда, и поэтому ты должна ехать со мною»… Лишь брак двоих равных людей чего-то да стоит! Только он обладает честью, благопристойностью и внутренней чистотой. – Кулаки ее были стиснуты, а руки напряжены до самых плеч. – Я не буду второсортной… второразрядной… достойной только второго места!
Шарлотта задумалась о том, понимает ли эта молодая женщина, сколько собственной боли она вложила в эти слова. Некоторые из ее мыслей могли быть позаимствованы у Юнити, однако страстность изложения их принадлежала самой Трифене.
– Мне кажется, что если тебя кто-то любит, то ему важно, чтобы ты была самой лучшей, такой, какую нельзя превзойти, – аккуратно проговорила миссис Питт, поднимаясь вместе с ней по ступенькам. – Разве не такова любовь, разве не требует она от нас всего лучшего, что есть в нас? Но тогда и ты должна хотеть того же самого от него, не так ли? И быть готовой к тому, что ради этого тебе придется отдать нечто очень дорогое для себя?
– Что? – удивилась ее собеседница, поворачивая голову.
– Если ты любишь, то остаешься, даже когда это неудобно тебе, когда это нелегко и не сулит никакой радости, – пояснила свою мысль Шарлотта. – Если ты уходишь в тот самый момент, когда тебе больше не хочется оставаться, то не владеет ли тобой в этом случае попросту эгоизм? Вы говорите о свободе ублажать себя, о свободе от боли, скуки и долга. Но жизнь состоит в том, чтобы давать и быть уязвимым. И именно поэтому она требует от нас отваги и самодисциплины.
Остановившись на гравиевой дорожке возле оранжереи, Трифена посмотрела на нее:
– Не думаю, чтобы вы понимали нас, миссис Питт. Возможно, вы видите в себе борца за свободу, однако говорите как обыкновенная женщина, готовая поступать так, как прикажут ей отец и муж. – Гневные слова эти явно проистекали из ее собственного опыта. – На самом деле нас тянут назад именно люди, подобные вам. Юнити любила подлинно и ощущала жуткую боль. Я видела это в ее глазах и подчас ощущала в голосе. – Она бросила на Шарлотту полный обвинения взгляд. – Вы говорите так, словно она была эгоистичной, словно любовь ее была слабее вашей, просто потому, что вы замужем, а она – нет. Однако такая позиция слепа, лжива и полностью неверна. Пребывая в безопасности, большой победы не добьешься! – Презрение на ее лице было столь же очевидно, как и легший на траву солнечный свет. – Я не сомневаюсь в том, что вы хотели проявить доброту… Вы полагали, что поддержали женщин нового времени, однако на самом деле вы вообще ничего не понимаете. – Молодая женщина резко дернула головой, и ветер подхватил их светлые пряди. – Вы хотите пребывать в безопасности… a это невозможно, если ты участвуешь в великой битве. Юнити была одной из чистейших и лучших… и она сражена. Простите, но я больше не хочу разговаривать с вами о ней.
С этими словами она повернулась и напряженным шагом проследовала в розарий, высоко подняв голову и явно сдерживая слезы.
Шарлотта на несколько минут задержалась на месте, обдумывая завершившийся разговор. Неужели Трифена знала о какой-то реальной трагедии в жизни мисс Беллвуд? Или она просто нагнетала мелодраматизм ситуации? В самом ли деле Юнити кого-то любила со всей страстью и результатом этой любви стал ребенок, погибший вместе с нею? Ребенок одного из троих присутствовавших в доме мужчин?
Причинил ли ей боль этот самый мужчина? И если так, не она ли первая готова была обрушить на него возмездие, ослепленная страхом и болью? Была ли она тогда испугана? Большинство женщин пришли бы в ужас от той горькой судьбины, которую сулило им внебрачное материнство, однако Шарлотта не могла сказать, принадлежала к их числу Юнити или нет. Если Питт и сумел установить это, ей он ничего не сказал. Впрочем, Томас, возможно, не мог представить те чувства, которые способна ощутить женщина в такой ситуации: смесь восторга при мысли о новой жизни внутри нее, жизни, отчасти принадлежащей и любимому ею мужчине… в известном смысле, о нерушимой связи между ними обоими, но также и напоминание о том, кого она не должна потерять, a вместе с ними и память о его предательстве… если он предал ее!
Не следовало забывать и о страхе перед родами, об одиночестве в самое уязвимое с эмоциональной и физической сторон время. Шарлотта прекрасно помнила о том, как чувствовала себя, вынашивая своих детей. Она могла целый день пребывать в полном блаженстве, a назавтра ощутить себя совершенно несчастной. Шарлотта не забыла все треволнения, боль в спине, усталость, неуклюжесть, гордость и смущение. A ведь ее родители относились к ней ровно и спокойно, муж только смешил ее и терпел любые ее причуды, когда это было существенно, – a общество во всем ее одобряло.
Юнити же оставалась совершенно одна. Это было нечто совсем другое.
Попыталась ли она шантажировать своего будущего убийцу? Это был бы вполне понятный поступок.
Миссис Питт направилась назад к дому, размышляя о Доминике и о той любви, которой в прошлом была тяжко ранена мисс Беллвуд. Быть может, понимая, что эта любовь докажет, кто именно был отцом ребенка… и что им не может быть Доминик.
Или все-таки может…
Холодная эта мысль вселяла в миссис Питт дурноту. Как на самом деле она относится к Кордэ и почему боится узнать это? Она ощущала страх, острый и слишком знакомый, чтобы его можно было отрицать. Молодая женщина помнила, как была влюблена в него и как глупо поступала, ощущая себя такой ранимой и уязвимой, когда он не обращал на нее внимания, или как воспаряла к небесам, когда он улыбался или что-то говорил ей… Она помнила, как жгла ее ревность, если он предпочитал кого-то еще, помнила, как мечтала и воображала всякое… Теперь, припомнив все это, Шарлотта покраснела.
Но это было нечто, подобное наваждению, разновидности любви, существующей лишь в собственном уме… совсем не похожей на ту ласковую уверенность, с которой она относилась к Томасу. Конечно, и это чувство омрачали горести и мелкие сумерки, свои сердцебиения и жгучие обиды, однако оно коренилось в реальности, в общих мыслях и идеалах, а превыше всего – в отношении к тем вещам, которые ощущаешь острее.
Миссис Питт вошла через боковую дверь в небольшой коридор, ведущий в холл. Пол был надежно укрыт ковром, и шаги ее не производили ни звука. Доминик и Вита стояли у подножия лестницы, стояли рядом, почти соприкасаясь. Они остановились именно там, где после падения лежало тело Юнити. Миссис Парментер круглыми глазами смотрела на собеседника снизу вверх, и лицо ее наполняла такая ласка, будто она только что сказала нечто личное и очень нежное. Кордэ шевельнул рукой, как бы желая прикоснуться к ней, но передумал, улыбнулся и отступил. Недолго помедлив, она пожала плечами и легкой поступью поднялась по лестнице.
Ум Шарлотты буквально забурлил. Как может Доминик вести себя так немыслимо глупо, так бесчестно?! Вита старше его, однако она очаровательна, прекрасна, наделена острым умом… и страсть в ней соединена с разумом. Не задумал ли он затеять с нею интрижку? С женой своего наставника, друга, хозяина дома, в котором он сейчас живет?
Возможно ли такое?
Память прошлого немедленно захлестнула молодую женщину, со всею прежней болью и разочарованием. Она вполне могла представить себе нечто подобное… а значит, такое возможно. Так не с Домиником ли попыталась бороться Юнити наверху лестницы? Не могла ли Вита солгать, чтобы обелить его?
Нет. Нет, потому что и остальные слышали обращенный к Рэмси крик мисс Беллвуд. Его слышала Трифена… а также горничная и камердинер. Чувство облегчения овладело миссис Питт.
Кордэ оглянулся. На лице его не было и тени смущения, не было даже ощущения того, что его застали в ситуации, в которой предпочтительно не иметь свидетелей.
– Прости, что оставил тебя, – проговорил он с легкой улыбкой. – Срочное дело. Боюсь, что преподобный Парментер не способен больше справляться с собственными обязанностями. – На лице его проступила озабоченность. – Миссис Парментер говорит, что он явно нездоров. У него жуткие головные боли. Полагаю, что этому не следует удивляться… бедняга. – Священник с печалью посмотрел на Шарлотту. – Странным образом я теперь припоминаю трагедию на Кейтер-стрит с куда большим пониманием, чем то, которое испытывал в то время. – Доминик стоял совсем рядом со свояченицей и говорил очень негромко: – Хотелось бы мне вернуться в прошлое… повлиять на собственное тогдашнее поведение, обнаружить больше чувствительности к страхам и боли других людей. – Он вздохнул. – И это абсурдно, потому что я совершенно не представляю, чем можно помочь Парментерам в данной ситуации. Единственно, могу сказать, что сейчас я пытаюсь это сделать, в то время как тогда думал только о себе самом.
Шарлотта не знала, что ответить. Ей и хотелось поверить ему, однако тот взгляд на лицо Виты Парментер не позволял ей этого сделать… И она не решалась даже мысленно упомянуть слово «любовь».
Миссис Питт отвернулась, пряча глаза, чтобы Кордэ не смог догадаться о ее мыслях, и направилась к гостиной. До чая оставалось минут пять.
Чай подали с опозданием почти на десять минут, в отсутствии Виты. Управлять небольшим обществом и организовывать некоторую беседу выпало на долю Клариссы. В комнате находилась и Трифена, однако она не предприняла никаких попыток занять Шарлотту. Вошедший Мэлори взял изысканный сандвич и в два укуса расправился с ним, не потрудившись взять чашку чая. Он явно маялся, став у окна, словно бы ему было тесно в комнате, однако приходилось в ней оставаться. Бесспорно, удерживали молодого человека не стены дома, а обстоятельства, от которых, впрочем, не было избавления.
Кларисса удивила гостью тактичным и интересным разговором, коснувшись нескольких тем. Она заговорила о театре – как если бы недавняя смерть в доме была нормальным и повседневным явлением, которое следует ожидать при естественном течении событий, и потому нет необходимости и вообще незачем разговаривать вполголоса или стараться не упоминать счастливые и веселые предметы. После этого она перевела разговор на визит зарубежной королевской особы, о которой обильно писали на страницах «Лондонских иллюстрированных новостей». Мисс Парментер вовлекла в разговор и Шарлотту, и та почти три четверти часа могла думать, что присутствует на обыкновенном званом чаепитии, соединившем едва знакомых, но пытающихся подружиться людей.
Миссис Питт несколько раз обращала внимание на Доминика и замечала в его глазах такое же удивление, а также растущее уважение к Клариссе: ее теперешнее поведение явно было для него в новинку.
Время перевалило за пять, когда дверь распахнулась настежь и в ней появилась Вита, совершенно растрепанная… Волосы ее, растеряв все булавки, копной падали на плечо. На щеке ее виднелся порез, а левый глаз распух и быстро синел.
Мэлори остолбенел.
Побледневший Доминик немедленно вскочил на ноги.
– Что случилось? Что это? – резко воскликнул он, подходя к ней.
Хозяйка дома отодвинулась. Глаза ее были полны ужаса. Женщина содрогалась всем телом и, казалось, находилась на грани истерики. Она пошатнулась, давая понять, что готова упасть в любое мгновение.
Шарлотта торопливо вскочила, постаравшись обогнуть чайный столик, не опрокинув его.
– Идите сюда, садитесь, – распорядилась она, обняв миссис Парментер за плечи и направив ее к ближайшему креслу. – Налей чаю с капелькой бренди, – бросила она Доминику. – И постарайся найти ее служанку и сказать ей обо всем.
Поколебавшись мгновение, Кордэ повернулся к Мэлори.
– Что случилось? – потребовала ответа Трифена. – Мама, ты выглядишь так, словно тебя побили. Ты упала?
– Конечно, она упала! – отрезала Кларисса. – Не говори глупостей! Кто может ударить ее? К тому же все мы здесь.
Ее сестра круглыми глазами обвела присутствующих, и тут все осознали, что за чаем нет одного только Рэмси. Один за другим все обратили свои взгляды к Вите.
Сгорбившись в кресле, та дрожала всем телом. Лицо ее сделалось пепельно-бледным, если не считать темневшего синяка под глазом и красного кровоточащего пореза на щеке. Шарлотта подала ей чашку: миссис Парментер слишком крупно дрожала, чтобы самостоятельно удержать ее.
– Что произошло? – резким тоном спросил Мэлори.
Доминик остановился у двери, желая услышать рассказ хозяйки.
Та набрала воздуха в грудь, чтобы заговорить, но всего лишь всхлипнула.
Шарлотта осторожно обняла ее за плечи, стараясь не задеть какое-нибудь другое ушибленное место:
– Быть может, лучше послать за вашим доктором? – Она повернулась к Клариссе, полагая, что та в наибольшей степени владеет собой и ситуацией.
Мисс Парментер посмотрела на нее, но не шевельнулась.
Трифена смотрела то на одного, то на другого из своих родственников полными обвинения глазами.
Их брат чуть шевельнулся, но застыл на месте.
– Пожалуйста! – попросила миссис Питт.
Подняв голову, Вита произнесла охрипшим голосом:
– Нет… Нет… не надо этого делать! Я… это всего лишь… небольшой порез…
– Это не совсем так, – серьезным тоном возразила Шарлотта. – Синяки никого не украшают, и нельзя заранее сказать, насколько он еще расползется. Не сомневаюсь, что вам может помочь и небольшое количество арники, но тем не менее лучше обратиться к врачу.
– Нет, – решительно возразила Вита. Она отчаянно старалась вернуть себе власть над собой. По щекам ее текли слезы, на которые несчастная женщина не обращала внимания. По всей видимости, ей было больно прикоснуться к лицу. Она по-прежнему дрожала. – Нет… я не хочу, чтобы врач знал об этом.
– Мама, это нужно сделать! – настоятельным тоном потребовала Кларисса, впервые сойдя с места и остановившись в пяти-шести футах от матери. – Почему ты не хочешь позвать врача? Он не сочтет этот поступок глупым, если тебя беспокоит именно это. Люди падают… и случайно. Упасть несложно.
Миссис Парментер сомкнула глаза и вздрогнула от внезапной боли.
– Я не падала, – прошептала она. – Доктор сразу поймет это. Я… не перенесу этого… особенно сейчас. Мы должны… – Глубоко вздохнув, она едва не поперхнулась. – Мы должны проявлять… верность…
– Верность! – взорвалась Трифена. – Чему? Кому?! Говоря про верность, ты подразумеваешь ложь! Сокрытие истины…
Вита негромко зарыдала, погружаясь в собственное несчастье.
– Прекратите! – Доминик вернулся от двери и посмотрел на миссис Уикхэм. – Подобные слова никому не помогут. – Он склонился над Витой и, не сводя с нее искреннего взгляда, проговорил: – Миссис Парментер, по-моему, лучше будет, если вы расскажете нам всю правду. Тогда мы сможем решить, что надо делать. А ограничиваясь воображением или подозрениями, мы, скорее всего, наделаем ошибок. Вы не падали… тогда что произошло?
Хозяйка дома неспешно подняла голову.
– Я поссорилась с Рэмси, – произнесла она глухим голосом. – Доминик, это было ужасно. Я даже не понимаю, как все произошло. Мы только что мирно беседовали, а потом он отправился смотреть письма, которые дворецкий оставил на его столе, и вдруг ни с того ни с сего впал в ярость. Он словно потерял всю власть над собою.
Все это время она не отводила глаз от Кордэ, однако должна была видеть и Мэлори, остававшегося чуть в стороне, слегка сгорбившегося, с гневными и полными смятения морщинками на лице.
Кларисса попыталась было что-то сказать, однако смолкла.
Вита до боли вцепилась в руку Шарлотты, и та не стала отнимать ее.
– Он обвинил меня в том, что я вскрываю его письма… но это просто смешно! – продолжала миссис Парментер. – Я ни разу в жизни не прикоснулась к его корреспонденции. Однако один конверт надорвали при доставке, и Рэмси в большом гневе принялся говорить, что это сделала именно я. – Ее низкий голос звучал очень убедительно, но его переполнял страх. Теперь, начав говорить, женщина не могла остановиться. Полные смятения слова сами собой срывались с ее губ: – Он начал кричать на меня, но негромко… впрочем, кричать – не то слово. Он был в такой ярости, что, скорее, рычал.
Зубы ее так стучали, что она вполне могла прикусить язык.
– Выпейте чаю, – негромко предложила Шарлотта. – Это поможет. Вы только что перенесли жуткое потрясение. Это вполне естественно.
– Спасибо, – поблагодарила Вита, хватаясь и за чашку, и за руки гостьи. – Вы очень любезны, миссис Питт.
– Я вызову доктора, – настоятельным тоном произнес младший Парментер, делая шаг к двери.
– Нет! – воскликнула его мать. – Я запрещаю! Ты слышишь меня, Мэлори? Я абсолютным образом запрещаю это делать.
Голос ее звучал столь напряженно, а лицо наполняла такая мука, что молодой человек замер на месте, повинуясь против собственного желания, чтобы не огорчать мать.
Доминик начал было что-то говорить, однако поймал на себе полный ярости взгляд Мэлори и умолк.
Закрыв глаза, Вита пробормотала:
– Спасибо. Уверена, что со мной все будет в порядке. Пойду к себе и полежу. Брейтуэйт присмотрит за мной.
Она попыталась встать, однако колени подвели ее.
– Простите, – извинилась женщина. – Но все это так… глупо. Я просто не знаю, что делать. Он обвинил меня в том, что я подрываю его авторитет, умаляю его достижения, оспариваю его суждения. Я стала отрицать это. Я никогда не думала… ни разу за всю свою жизнь! И тут он… он ударил меня.
Кларисса молча посмотрела на нее, а затем прошла мимо Трифены и Доминика и бросилась к двери, распахнув ее нараспашку. Шаги ее простучали по коридору, громкой дробью ударили в черные голые деревянные ступени.
– Это ужасно! – воскликнул Парментер-младший полным страдания голосом. – Он безумен! Иначе не может быть. Рассудок оставил его.
Крайне расстроенный Кордэ после недолгих колебаний овладел собственными чувствами и повернулся к Мэлори:
– Мы должны исполнять ее желания. Не следует упоминать об этом случае.
– Мы не можем замолчать его! – возразила миссис Уикхэм. – Вы предлагаете подождать, пока он убьет и ее? Вы этого добиваетесь? А я думала, что она вам дорога! Более того, очень дорога.
Вита с отчаянием посмотрела на дочь:
– Трифена! Прошу тебя…
Пригнувшись, Доминик взял миссис Парментер на руки и понес к двери.
Шарлотта поспешила пошире распахнуть ее перед ним, и он, не оглядываясь, вышел. Миссис Питт повернулась лицом к комнате:
– По-моему, мне нечем помочь вам… разве что тем, чтобы предоставить возможность без меня выбрать тот вариант поведения, который покажется вам наилучшим. Мне очень жаль, что все это произошло.
Принявший на себя в отсутствии родителей обязанности хозяина Мэлори поспешил за ней к двери:
– Благодарю вас, миссис Питт. Я… я не представляю, что можно сказать вам. Вы из любезности посетили нас, а мы поставили вас в ужасно неудобное положение…
Ему было ужасно неловко, и на его бледном лице, на щеках, горели красные пятна. Он стоял в нескладной позе, не зная, на какую ногу перенести вес и куда деть руки.
– Неудобное положение меня не смущает, – не вполне искренне отозвалась гостья. – Подобная трагедия произошла и в моей собственной семье, и мне известно, как она может все изменить. Не беспокойте себя из-за этого.
Шарлотта оказалась возле входной двери. Когда младший Парментер открыл перед ней дверь, она попыталась улыбнуться ему. Их взгляды на мгновение соприкоснулись, и она вдруг ощутила снедавший молодого человека страх, доходивший почти до паники, лежавший сразу под поверхностью и грозивший прорваться наружу, если только ткань его жизни прорвет еще одна опасность, сколь бы малой она ни оказалась.
Миссис Питт захотелось утешить Мэлори, однако она усомнилась в том, что ему станет легче от ее утешений. Скорее всего, нет.
– Благодарю вас, мистер Парментер, – проговорила она негромко. – Надеюсь, что в следующий раз мы встретимся, когда худшее останется позади.
С этими словами молодая женщина повернулась и, спустившись по ступенькам, подошла к краю тротуара, поджидать кеб.
В начале этого дня у Корнуоллиса побывала неожиданная гостья. Констебль из коридора доложил, что его ждет миссис Андерхилл.
– Да… да, конечно… – Поднявшись на ноги, помощник комиссара полиции случайно задел обшлагом перо и торопливо поправил его. – Попросите ее войти. А она… ничего не говорила о причине визита?
– Нет, сэр. Не хотелось спрашивать ее, все-таки епископская жена и все такое. Так, значит, расспросить ее прямо сейчас, сэр?
– Нет! Нет, проводите ее в кабинет. – Джон машинально поправил китель и потянул галстук, на деле перекосив его.
Через мгновение в кабинете появилась Айседора. Она была в темном платье цвета морской волны, чем-то напомнившего полицейскому расцветку утиного хвоста и чрезвычайно шедшего к ее бледной коже и почти черным волосам с полоской седины надо лбом. Хотя прежде Корнуоллис не обращал на это внимание, миссис Андерхилл была прекрасна. Внутренний покой делал ее лицо удивительным. На это лицо Джон мог бы смотреть, не уставая и не ощущая, что он уже выучил наизусть все его выражения и может предсказать, как ляжет на него в следующий момент свет или тень.
Он нервно сглотнул:
– Доброе утро, миссис Андерхилл. Чем могу служить вам?
Легкая улыбка порхнула по лицу посетительницы и исчезла. Айседора явно ощущала некоторую неловкость в отношении предстоящего разговора, каким бы он ни оказался, и предпочла бы не начинать его.
– Прошу вас, садитесь, – предложил хозяин кабинета, указывая на просторное кресло возле стола.
– Благодарю вас. – Женщина беглым взглядом окинула комнату, заметив на полке корабельный секстант и несколько корешков книг. – Простите меня, мистер Корнуоллис, мне не хотелось бы попусту тратить ваше время, – обратилась она к Джону со всем вниманием. – Наверное, я поступаю глупо, и мне не стоило бы приходить и беспокоить вас. Дело мое имеет личный, а не официальный характер. Просто я ощутила, что мы произвели на вас неприглядное впечатление в тот вечер, когда вы обедали у нас. Епископ… – Она назвала его сан, вместо того, чтобы сказать просто «мой муж», как ожидал Корнуоллис, и он отметил этот момент нерешительности. – Епископ глубоко расстроен всем случившимся, – поспешно продолжила Айседора. – И опасается, что последствия его могут повредить многим людям… как мне кажется, он мог показаться менее озабоченным личным… благосостоянием Рэмси Парментера… чем это имеет место на самом деле.
Миссис Андерхилл очевидным образом находила тему чрезвычайно трудной для разговора, и изучая ее лицо, ее притененные ресницами глаза, избегавшие смотреть на него, Корнуоллис ощутил, что она столь же глубоко оскорблена поведением супруга, как и он сам. Однако для Айседоры к оскорблению примешивался глубокий стыд, поскольку она не могла осудить своего мужа, не показавшись нелояльной к нему. Она пришла для того, чтобы исправить представление о ее супруге, сложившееся у Корнуоллиса… Разговор этот был крайне неприятен для этой женщины, и она была возмущена его необходимостью. Не хотела ли она познакомить Джона со своим личным отношением к делу, хотя честь запрещала ей это?
– Понимаю, – проговорил помощник комиссара, нарушая неловкое молчание. – Ему приходится считаться со многими соображениями, помимо чисто личных. Как и всем людям, на плечах которых лежит большая ответственность. – Корнуоллис улыбнулся, посмотрев прямо в глаза своей новой знакомой. – Мне приходилось командовать кораблем, и вне зависимости от моего отношения к любому члену экипажа, симпатий и антипатий, жалости или уважения, на первом месте всегда должен был находиться корабль, иначе мы все погибли бы. Существуют трудные решения, которые не всегда могут показаться красивыми в чужих глазах.
На самом деле Джон не считал, что это правило можно применить к епископу Андерхиллу. «Корабль» Реджинальда имел нравственную природу, он сражался со стихиями трусости и бесчестья… в нем не было ничего от дерева и брезента, противостоящих мощи океана. К числу обязанностей Корнуоллиса относилась необходимость оберегать жизни его моряков, а на Андерхилле лежала обязанность хранить души своих подопечных.
Однако Джон не мог сказать ничего этого сидящей перед ним женщине. Она должна была сама понимать это… По крайней мере, глядя на нее, на ее пальцы, неловко переплетенные на коленях, и на глаза, избегавшие прямого взгляда, полицейский полагал, что она знает это, и не хотел лишний раз напоминать ей неприятную правду.
– Всем нам приходится в трудных ситуациях принимать те решения, которые кажутся наилучшими, – продолжил он. – Проще учить других, чем принимать решения, оказавшись на их месте. Пожалуйста, не думайте, что я этого не понимаю.
Миссис Андерхилл посмотрела на него. Понимает ли эта женщина, что он пытается быть с ней добрым, но не честным? Корнуоллис не привык к женщинам. Он имел весьма отдаленное представление о том, что они думают, во что веруют и что чувствуют. Что, если гостья видит его насквозь и презирает за это? Мысль эта показалась ему удивительно неприятной.
Айседора улыбнулась:
– Вы очень благородны, мистер Корнуоллис, и я благодарна вам за это. – Она снова окинула взглядом комнату. – Давно ли вы ходили в море?
– Чуть больше тридцати лет назад, – ответил он, не отводя от нее взгляда.
– Должно быть, вам не хватает его…
– Да… – Ответ мгновенно сошел с его губ, удивив самого Корнуоллиса глубиной чувства. Он улыбнулся: – Кое в чем там было намного проще. Увы, я не привык к политике. Питт все старается наставлять меня в природе интриги, а также в возможностях и – куда чаще – в невозможностях дипломатии.
– Не думаю, чтобы в море было много дипломатии, – задумчиво проговорила миссис Андерхилл, вновь посмотрев в сторону… На лицо ее снова опустилась тень. – Вы командуете. Просто по праву рождения, возложившему на вас это тяжкое бремя, поскольку все зависят от него. Большая власть означает большую ответственность.
Голос ее сделался задумчивым: она словно бы обращалась к себе в такой же мере, как и к собеседнику.
– Такой мне представлялась Церковь… великолепное утверждение истины, подобное Иоанну Крестителю перед Иродом. – Женщина рассмеялась собственной мысли. – Недипломатичному в той мере, насколько это возможно… прилюдно называвшему царя прелюбодеем, говорившему, что брак его нарушает закон, требовавшему от него покаяния и молитвы Богу о прощении. Должно быть, расставание с головой не стало для него неожиданностью.
Корнуоллис расслабился, и руки его свободно легли на стол.
– Но разве можно высказать подобную вещь дипломатично? – усмехнулся он. – «Ваше величество, мне кажется, что ваши супружеские отношения несколько неправильны, и, быть может, вам будет угодно пересмотреть их или лично обратиться к Всевышнему?»
Айседора рассмеялась, радуясь этому откровенному абсурду:
– A он ответит: «Благодарю вас, однако я не вполне удовлетворен представленными вами аргументами, но вполне удовлетворен существующими с ней отношениями. И если вы повторите подобное утверждение прилюдно, я буду вынужден заключить вас в темницу. A когда представится удобная возможность, прикажу преждевременно пресечь вашу жизнь. Посему будет лучше, если вы донесете до всех и каждого, что все в полном порядке и заслуживает вашего одобрения».
Но затем она встала, снова сделавшись серьезной, и голос ее наполнило подлинное чувство:
– Я скорее вышла бы в море под всеми парусами и с палящими пушками, чем согласилась бы быть заклейменной врагом и замаранной его преступлением. Прошу прощения за смесь метафор и использование ваших флотских образов.
– Я считаю это комплиментом, – ответил Джон.
– Благодарю вас. – Супруга епископа сделала шаг к двери. – Явившись к вам, я сперва чувствовала себя очень глупо, однако вы успокоили меня. Вы очень добры. До свидания.
– До свидания, миссис Андерхилл. – Открыв перед ней дверь, помощник комиссара с сожалением проводил свою гостью. Он едва не заговорил, чтобы задержать ее еще на мгновение, однако представил себе, насколько смешно это будет выглядеть.
Закрыв за нею дверь, Джон вернулся к столу и просидел почти четверть часа, не шевелясь и не прикасаясь к бумагам.
