Глава 9

Колдунов пригласил ее заехать после работы «на пироги». Вероника согласилась, ей всегда было приятно повидать Катю, которой она очень симпатизировала. В обеденный перерыв она решила пробежаться по ближайшим магазинам и купить гостинцы детям. За этим занятием ее опять посетили обычные грустные мысли – на этот раз о том, что Колдунов пригласил ее из жалости. Он знает, что Миллер не хочет больше ее видеть, что она теперь одинокая и неприкаянная, вот и решил по доброте душевной поделиться с ней семейным уютом.

«Да неужели я уже ни от чего не могу получать радость? – раздраженно думала она. – Ведь любое мое переживание отравлено сознанием, что мне не с кем его разделить! И мне никак не избавиться от навязчивой мысли, что все вокруг жалеют и презирают меня. Господи, я и так несчастна, ты отнял у меня все самое дорогое, так дай мне хотя бы способность радоваться пустякам!»

Но такой способности у Вероники не было.

На детские подарки было потрачено несколько тысяч. «Я так неприятна самой себе, что мне постоянно приходится совершать добрые дела», – вот как она объяснила себе эти непредвиденные траты!

На столе высился целый тазик пирогов, и было странно, как это у интеллигентной Кати пироги получаются такие огромные, на вид совершенно деревенские. И притом необыкновенно вкусные.

– Так можно совсем без талии остаться! – засмеялась Вероника.

– Кушай на здоровье и не думай о пустяках, – потчевал ее Ян. – Пара килограммов тебе абсолютно не повредит. В сорок лет полнота отвратительна только на мужчинах. А на дамах она естественна и приятна.

– Эй, полегче! – прикрикнула на него Катя. – Нам с Вероникой до сорока еще далеко.

«Гораздо ближе, чем тебе кажется», – зло подумала Вероника и, собрав грязные тарелки, пошла на кухню.

– Я сама помою. – Катя мягко отстранила ее от раковины. – Просто посиди со мной. Хочешь выпить?

Вероника кивнула.

Катя пошуршала на полке и достала начатую бутылку коньяка. Когда они выпили по рюмочке, бутылка отправилась обратно в шкаф.

– Ян решил бросить пить, – доверительно сообщила Катя. – И начал с того, что запретил пить мне.

«А вот мне никто ничего не может запретить! Но что в этом хорошего?..»

– Катя, а ты сейчас играешь на пианино? – вдруг спросила она.

– Почти нет. Уроки даю детям, а для себя не играю. Времени нет, да и не тянет, в общем-то.

– А у меня в больнице электрик, представляешь, каждый день на рояле упражняется. У него имя такое необычное – Лука Ильич…

– Лука Ильич? – С недомытой тарелкой в руках Катя повернулась к Веронике. – А фамилия его не Громов, случайно?

– Громов. Откуда ты знаешь?

– Господи, Вероника, неужели ты не помнишь? Ведь был же такой музыкальный вундеркинд Лука Громов. О нем невозможно было не знать, его по телевизору показывали, о нем все газеты писали. Он, между прочим, нашу музыкальную школу окончил.

Но Вероника и сама уже что-то припоминала. Первым делом вспомнилась афиша на стене гастронома: синее изображение рояля, а внизу большими красными буквами – Лука Громов. Однажды Надя, любившая классическую музыку, даже водила ее на его концерт… Загадка начинала проясняться. Или еще больше запутываться? Ведь по-прежнему было абсолютно непонятно, как связать блестящего юного пианиста и разгильдяя электрика… Это что же должно было случиться, чтобы его жизнь совершила такой неописуемый зигзаг? Будь он певцом, тогда понятно – мутация голоса. Перелом руки? Но Вероника своими ушами слышала, как он играет, и, даже не будучи знатоком музыки, сумела это оценить… Но ведь вряд ли он добровольно отказался от музыкальной карьеры, чтобы работать электриком в больнице. Что-то разрушило его жизнь, так же, как в свое время ее собственную. А значит, его развеселое добродушие, нахальство и пофигизм – всего лишь маска, за которой скрыто что-то совсем иное… И, скорее всего, он только кажется человеком, живущим в ладу с самим собой. Она попыталась представить себе, каково это – утратить все, что имеешь. Ее-то жизнь лишила всего лишь перспектив, она не успела побыть ни счастливой женой, ни успешным хирургом. А Громов успел вкусить славы…

Она хотела подробно расспросить Катю о его судьбе, но тут на кухне появился Колдунов с остатками посуды в руках и зажженной сигаретой в зубах. Посмотрев на женщин, он подозрительно принюхался.

– Выпиваете? Ладно, прощаю. А вот я не буду!

– А за наше здоровье? – лукаво спросила Катя.

– Ты не оставляешь мне выбора. Доставай. Знаешь, я тут на дежурстве кусок сериала по телевизору видел. Сюжет такой: у врача неприятности, потому что он перелил больному кровь от нетрезвого донора. Можно подумать, они другие бывают в наше-то время! Вот если бы он от трезвого перелил, тогда да…

– Произошло бы попадание в кровь чужеродной среды, – улыбнулась Вероника.

После Катиного рассказа ей захотелось немедленно встретиться с Громовым. Может, позвонить ему? В ее записной книжке были телефоны всех заместителей. Но что она ему скажет?

Вероника выпила еще коньяку и отправилась домой.

Теперь она, проходя мимо конференц-зала, каждый раз замедляла шаги и прислушивалась – не доносятся ли оттуда звуки рояля. Но, похоже, Лука Ильич Громов отныне решил посвящать все рабочее время своим прямым обязанностям! Правда, как и ожидала Вероника, он не смог за три дня отремонтировать разгромленные палаты, и она, как и обещала заведующей отделением терапии, отправила туда бригаду, работавшую у нее в квартире. Ей сразу же пришлось выложить немаленькую сумму из собственного кармана, чтобы потом получать ее частями в течение неизвестно какого времени, но она готова была на такие жертвы: авторитет главврача того стоил. Кроме того, ей ужасно не хотелось устраивать новый разнос Громову.

На восстановление палат ремонтники попросили десять дней, значит, ровно на столько же задерживался ремонт у нее на Васильевском. В глубине души Вероника была рада этой отсрочке решения жилищной проблемы. С одной стороны, она, решив подарить квартиру Наде, понимала, что нужно продать несколько картин из коллекции Смысловского и купить себе однокомнатную квартиру в престижном жилом комплексе, которых достаточно появилось в последнее время. С другой стороны, надежда на то, что Миллер сделает предложение, еще не умерла в ее сердце. Если бы эта надежда оправдалась, они с Димой стали бы жить на Васильевском, а Наде бы она купила другую квартиру, но уже не однокомнатную, а «двушку». Правда, в последние десять дней от Димы не было ни слуху ни духу.

Прошла, наверное, неделя, прежде чем она снова услышала звуки рояля. Громов то ли настраивал его, то ли начинал разучивать новую вещь, но и эти не слишком стройные звуки звучали для Вероники райской музыкой.

Она вошла в зал и, как и в прошлый раз, тихо села в последнем ряду. Громов не замечал ее. На пюпитре рояля стояли ноты, а он, в смешных очках «советский бухгалтер в колхозе», примеривался к виртуозным пассажам. Время от времени он помогал себе, что-то вполголоса напевая, а иногда с его губ срывались слова, совсем не подходящие к столь благообразной обстановке.

Вероника просидела так довольно долго, прежде чем сообразила, что вообще-то присутствует при довольно интимном процессе и, когда ее присутствие обнаружится, Громову, возможно, будет неприятно.

Дождавшись короткой паузы, она крикнула:

– Здравствуйте, Лука Ильич! – Переместив очки на кончик носа, он повернул к ней лицо. – Я вам не помешала?

– Нет. Хотите послушать что-то конкретное?

– Я просто посижу, можно? А вы не обращайте на меня внимания.

– Как угодно.

Он играл еще около часа, а Вероника сидела, рассеянно слушая фортепианные звуки, курила, стряхивая пепел прямо на паркет, и чувствовала себя хорошо и спокойно.

Музыки она почти не воспринимала, думая то ли о Косте, то ли о своей дурацкой судьбе, которая сейчас не казалась ей такой уж трагичной. Мысли цеплялись одна за другую, извлекая на свет божий старые, давно забытые воспоминания…

Она даже не сразу заметила, что Громов закончил играть и сидит на соседнем стуле.

– Ну что, устали слушать?

– А? Нет-нет. Продолжайте, пожалуйста.

– На сегодня я выполнил все, что хотел. Может, прогуляемся? Посмотрите, какой вечер…

Она взглянула в большое окно конференц-зала. Стояли тихие сумерки, очертания домов и деревьев еле угадывались в них, а редкие прохожие казались бесплотными тенями.

Они вышли на улицу. Воздух был теплым и влажным, пахло Невой.

– Пройдемся пешком? – Громов предложил ей руку.

Вероника плохо знала этот район, изучив в нем единственный маршрут метро – больница, поэтому не понимала, куда ведет ее Громов. Но так было даже интереснее.

Как-то вдруг они оказались на Неве.

– Можем перейти на Васильевский, – предложил он. – Так до вашего дома и дойдем.

Странно, только сейчас Вероника поняла, что это были первые слова, произнесенные во время прогулки…

– Лука Ильич, – собралась она с духом, когда они миновали мост и вошли в Румянцевский сад, – а как получилось, что вы прекратили карьеру пианиста? Если вам неприятен мой вопрос, можете не отвечать, но… я спрашиваю не из праздного любопытства, поверьте.

Он снял перчатку и потрогал скамейку:

– Сырая. А постелить нечего, даже газеты нет. Придется идти в кафе. Тут неподалеку есть одно, называется «Аляска». Кофе там плохой, еду не советую даже пробовать, но мне в этом заведении нравится. Какое-то оно… ностальгическое. Ну так что?

– Пойдемте, Лука Ильич.

Вопреки предупреждениям кафе показалось Веронике чистым и приятным. Не спрашивая, чего бы ей хотелось, Громов принес кофе, бутылку минеральной воды, плитку шоколада и бокал, на дне которого отливал перламутром яичный ликер. Он поставил бокал перед Вероникой. Она оценила, что Громов сломал шоколадку в нескольких местах, прежде чем снять с нее обертку, – это правило хорошего тона было известно лишь немногим ее знакомым.

– Странно, что вы меня узнали, – сказал он задумчиво. – Теперь того мальчика мало кто помнит.

– Это не я узнала. Мне напомнила подруга, она преподаватель музыки. Но потом я и сама вспомнила, что была в детстве на вашем концерте. Мне было лет пять, наверное…

– Я старше вас на шесть лет, значит, мне было одиннадцать. Кажется, я был красивым романтичным мальчиком…

– К сожалению, я мало что помню, – призналась Вероника. – Только красные бархатные сиденья, которые ужасно кусали ноги сквозь тонкие колготки. А стоило мне почесаться, как сестра начинала шипеть, что я не умею себя вести в приличном месте.

– А еще что-нибудь помните?

Вероника напрягла память, и неожиданно стали всплывать давно забытые картинки: камея на блузке старухи соседки, блестящее платье цвета «электрик» ведущей концерта, маленькая фигурка, будто нехотя бредущая к роялю…

– Остальное очень смутно.

– Жаль. А я надеялся услышать, что вы были поражены моей красотой и влюбились в меня, – засмеялся Громов.

– Увы… Я не помню, но думаю, что завидовала вам. Так что же все-таки произошло потом, Лука Ильич?

– Я выступал десять лет, с восьми до восемнадцати… – Задумавшись, Громов вдруг накрыл ее руку своей. Вероника руки не отняла. – Я очень любил музыку, и многочасовые ежедневные занятия не казались мне каторгой. Кризис произошел, когда я окончил музыкальную школу при консерватории. Тогда я впервые всерьез задумался о происходящем… Раньше все было просто: публика приходила смотреть на ребенка, исполняющего произведения, которые осилит не каждый взрослый музыкант. Потом, уже подростком, я был уверен, что мой внутренний мир богаче, чем у любого другого человека, и выплескивал в зал свои гормональные бури. А тут я неожиданно понял, что в мире есть много людей гораздо умнее и тоньше меня и что мне абсолютно нечего поведать им со сцены. Да и о чем мог поведать восемнадцатилетний пацан, не имевший никакого жизненного опыта и не видевший ничего, кроме теплого уютного дома и рояля? Рассказать слушателям о первой любви? Но я не был влюблен. В общем, я был вроде художника, который прекрасно владеет техникой, но никак не может придумать, что бы такое ему нарисовать.

– Но разве рядом с вами не было людей, которые понимали ваши проблемы и хотели помочь вам?

– Такие люди были. Но то, что они говорили, для меня звучало банально, а ведь я-то считал себя особенным!

Громов грустно усмехнулся. Вероника молча смотрела на него, ожидая дальнейшего рассказа.

– И родные, и педагоги требовали, чтобы я продолжал учиться, а я не понимал, зачем это нужно. Мне-то хотелось совершать какие-то взрослые яркие поступки, куда более значительные, чем выход на сцену. Короче, тогда я рассорился со всеми и не придумал ничего лучше, как уйти в армию… Сейчас уже и не вспомнить, что я собирался этим доказать. Но почему-то я решил, что вернусь оттуда другим человеком. Так оно и вышло.

– Простите?

– А разве вам еще не сказали в больнице? Тяжелая контузия, месяц комы. Врачи думали, что я на всю жизнь останусь идиотом. Да, наверное, я им и остался.

– Разве можно так говорить о себе?!

– А что такого? Мне стыдиться нечего. Я вышел из госпиталя взрослым человеком, познавшим боль и страдания, видевшим смерть, как ни высокопарно это звучит. Я радовался, что остался жить. Теперь я знал, что нужно радоваться самому и радовать других, ибо в любую секунду тебя может шарахнуть осколком по голове. Я узнал, что жизнь – очень хрупкая штука и ценнее ее ничего нет на свете. Все это немаловажные знания, согласитесь… Короче говоря, мне не терпелось вернуться к занятиям музыкой, ибо из армии меня все равно комиссовали, а в консерватории, наоборот, ждали. Несмотря на то что я пропустил больше года занятий и то место, которое я занимал раньше, уже было занято другими, нашлись люди, которые в меня верили. Но очень быстро выяснилось, что играть, как прежде, я не смогу никогда. И дело даже не в технике, утраченной за пропущенный год. Вы сказали, что нельзя называть себя идиотом, но ведь контузия и кома не проходят бесследно. Я не мог и до сих пор не могу долго читать и разбирать ноты. Дойдя до конца только что разученной вещи, я часто не помню ее начала. Поверьте, что это несовместимо с карьерой музыканта.

Веронике захотелось сказать что-нибудь ободряющее, но Громов, похоже, в этом не нуждался. Заметив, что ее бокал уже пуст, он улыбнулся и направился к стойке.

– И вы ушли из консерватории? – спросила Вероника, когда Громов вернулся за столик с новой порцией ликера для нее.

– Нет, я все-таки доучился, – вздохнул он. – Хотя учеба давалась мне с большим трудом, поверьте. Теперь я сам не понимаю, зачем нужны были эти муки. Наверное, опять хотел что-то доказать, на этот раз самому себе.

– Доказали? – улыбнулась она.

– А черт его знает! Не помню! – Он весело захохотал.

– Я поняла, что больше вы не могли концертировать. Но вы могли преподавать.

– Я и сам так думал. Но очень скоро выяснилось, что у меня нет никакой склонности к преподаванию. Я не мог объяснить человеку, как надо играть. Правда, я мог показать, но, знаете, Вероника Васильевна, этого мало. Если бы вы слышали, какие слова находили мои собственные преподаватели музыки!.. Это же настоящая поэзия! У меня таких слов не было. А детей я вообще боялся.

Он замолчал. Выдержав паузу, Вероника попросила:

– Доскажите, пожалуйста, вашу историю.

– Да уже почти нечего досказывать. Я решил: раз успех в музыке мне больше не светит, значит, надо уходить из нее. Без оглядки.

– И вам не было страшно?

– Нет. Страшнее было бы остаться и завидовать тем, чьи имена печатают на афишах крупным шрифтом.

«А вот я осталась в медицине и до сих пор завидую хирургам, делающим сложные операции! Хотя тоже могла бы сменить профессию. Стала бы хорошей портнихой. А может, чем черт не шутит, известным модельером…»

– Я вспомнил, что в армии получил специальность электромеханика, – продолжал Громов, – пошел по улице, объявления читаю. Помните, раньше на проходных такие висели: «требуются» и дальше перечень профессий. Увидел, что больнице нужен электромеханик, и обрадовался. Во-первых, работа по специальности, а во-вторых, в больнице – значит, в случае чего без медицинской помощи не останусь. Вот с тех пор и работаю, уже двадцать лет почти. Карьеру сделал. От простого электрика до зама по АХЧ.

Вероника улыбнулась.

– Зря улыбаетесь! – сказал он обиженным тоном. – У нас цепи замыкает и канализацию прорывает не так часто, как могло бы. Вы вспомните, сколько лет корпусам! Конечно, я могу с умным видом принести вам план реконструкции больницы, но смысл? Денег-то все равно нет. Ну что, еще ликеру?

– Нет-нет! – испугалась она.

– Как угодно.

– Лука Ильич, – обдумывая вопрос, который ей очень хотелось задать, Вероника нервно вертела в пальцах сигарету. – Скажите, вы были очень… даже не знаю, как выразиться… «расстроены» – слишком слабое слово. Подавлены? Что вы испытали, узнав, что больше не сможете играть? Поверьте, я спрашиваю не просто так. Дело в том, что мне в свое время тоже пришлось отказаться от любимого дела… Я была подающим надежды хирургом и не мыслила себя вне хирургии. Но потом сломала руку, повредила нерв… С тех пор прошло много лет, но я так и не оправилась от этого удара… Вот вы сказали, что ушли из музыки, потому что не хотели завидовать. А я осталась в медицине и до сих пор завидую успешным хирургам черной завистью. Я все еще злюсь на судьбу, мне так и не удалось примириться с ней. А вам? Скажите, вам это удалось?

Громов смотрел на нее так внимательно, что ей стало неловко. По какому праву она задает ему такие вопросы? Да и сама ударилась в откровенность… Или это ликер так подействовал?

– Я чудом остался жив, Вероника, – тихо сказал Громов и крепко сжал ее ладонь вместе с неприкуренной сигаретой, – и сохранил рассудок, что противоречит всем медицинским канонам. Я был счастлив, что избежал смерти и безумия, и мне показалось справедливым, что за это судьба забрала мой дар. Ведь не моя заслуга в том, что мне достался абсолютный слух и руки, хорошо приспособленные для игры.

– Все же я представляю, как вам было тяжело! – вырвалось у Вероники.

– Тяжело? – переспросил Громов. – Да, наверное. Но моей маме было тяжелее.

– Расскажите о ней.

– Это она отдала меня учиться музыке… Когда я начал выступать в концертах, ей пришлось уйти с работы. Мать юного гения, – он слегка ухмыльнулся, – это очень тяжелая профессия, Вероника. А когда я собрался в армию, ей было труднее всех смириться с моим решением…

– Где она сейчас?

Громов посмотрел на часы:

– Наверное, ждет меня с ужином, хотя я и предупредил ее, что приеду поздно. Но я, пожалуй, предпочел бы поужинать здесь. С вами. Посидим еще немного? Я возьму что-нибудь поесть и кофе. Приходится выкручиваться, раз вы сами упорно отказываетесь пригласить меня выпить чашечку.

Через пятнадцать минут перед ними стояли тарелки чуть ли не метр в диаметре, в которых дымилась еда. Вероника испуганно смотрела на огромную отбивную на косточке, рядом с которой возвышалась внушительная горка отварной картошки, посыпанной укропом. А одних свежих овощей, из которых состояла другая горка, Веронике наверняка хватило бы на пару «здоровых ужинов».

Да, таких гастрономических подвигов она не совершала уже очень давно!..

– Это вы называете плохой кухней? – изумилась она, проглотив кусочек отбивной.

– А вы – хорошей? Впрочем, голод – лучший повар.

Некоторое время оба молча жевали. Вероника умяла добрую половину отбивной и решительно отставила тарелку.

– Это отлично приготовлено, – искренне сказала она. – Вы, Лука Ильич, кажется, не разбираетесь в кухне.

Громов фыркнул:

– Когда-нибудь я приглашу вас на ужин домой, вы попробуете блюда, приготовленные моей мамой, и вам станет стыдно за свои слова! Это я-то не разбираюсь в кухне! – повторил он возмущенно.

Официантка принесла кофе. Они закурили.

– Я, кажется, знаю, зачем вы сегодня пришли меня послушать, – тихо произнес Громов. – Вы искали утешения. У вас тяжело на душе, а поделиться не с кем, ведь вы одиноки, правда?

– Я пришла главным образом потому, что узнала о вашем прошлом. Оно показалось мне поразительным. И похожим на мое собственное, хотя, конечно, это очень нескромно с моей стороны – так говорить. Я подумала – если я до сих пор страдаю, то, наверное, вы страдаете тоже.

– Так, значит, вы не искали утешения, а, наоборот, пришли утешить меня?

Она кивнула.

– Вероника, вы не обидитесь, если я скажу вам одну вещь? Если бы вы были счастливы в личной жизни, в семье, вы бы давно перестали вспоминать о своей загубленной хирургической карьере.

– Давайте не будем это обсуждать, – попросила она.

– Как хотите. Но почему бы вам и не обсудить свои проблемы с человеком, который очень хорошо к вам относится? То есть со мной, – на всякий случай пояснил Громов. И тут же сам ответил на свой вопрос: – Потому что вы, женщины, считаете одиночество не только несчастьем, но и позором. Вы думаете: раз я не сумела привлечь мужчину или не смогла его удержать, значит, со мной что-то не так.

– Я вдова, – перебила его Вероника, – мой муж умер пятнадцать лет назад. Так что ваши рассуждения ко мне не относятся.

– Ну да. Вы так чтите память покойного мужа, что за эти пятнадцать лет ни разу не помышляли о новой семье? Вот это верность!

– Не смейте со мной разговаривать в таком тоне!

– Извините, я не хотел вас обидеть. Я только хотел сказать: одиночество – не порок, а несчастье. Несчастья же нечего стыдиться. Вам просто не повезло.

– А вы сами-то были женаты? Сейчас вы живете с мамой…

– Как говорят в фильме «Покровские ворота», сумасшедших не регистрируют. – Он грустно улыбнулся. – Или что-то в этом роде, точно не помню. Я же вам рассказал о контузии, о коме… Иногда у меня случаются обмороки.

Вероника сразу вспомнила, что завтерапией рассказывала ей, как однажды Громов упал в обморок и они откачивали его всем отделением. Валентина Петровна назвала его «контуженым», но тогда Вероника не придала этому значения. Она думала, что это не диагноз, а употребленная с досады фигура речи.

– Сейчас я вполне нормален, – продолжал между тем Громов, – но никто не знает, что будет дальше. В любую минуту положение может измениться. Вы врач, Вероника, ну сами подумайте, как я могу жениться? Вам же наверняка известны случаи внезапного помешательства после черепно-мозговой травмы, когда, казалось бы, ничто не предвещало… Что я могу предложить женщине, которая будет рядом? Разделить со мной мое безумие? А если вас интересует, так сказать, плотская сторона вопроса… Что поделать, живу как живется. Пока никто не жаловался.

Он опять улыбнулся, на этот раз весело, и даже подмигнул Веронике, но она не спешила разделить его веселье.

– Наверное, вы никогда не любили по-настоящему, – тихо сказала она.

Громов поморщился:

– Вероника, вы умная женщина. Ну зачем это? Любили – не любили…

– Я просто исхожу из собственного опыта. Давно, еще до замужества, я потеряла любимого человека. И если бы он не умер, а всего лишь сошел с ума, я восприняла бы это как милость Божью. Я бы ухаживала за ним, и у меня оставалась бы надежда, что в один прекрасный день он придет в себя.

– Ох, Вероника… – с досадой сказал Громов. – Странно слышать такие речи, особенно от врача. Пушкин писал: «Не дай мне Бог сойти с ума, уж лучше посох и сума…» А классикам надо доверять.

Она ничего не ответила. Оба молчали и не подыскивали слов, чтобы нарушить это уютное молчание. Им было спокойно друг с другом, и от этого сказанные слова уже не казались такими печальными.

А потом он проводил ее домой. Узнав, что в квартире Вероники идет ремонт, предложил свои услуги, она мягко, чтобы не обидеть его, отказалась.

На этот раз прощание обошлось без поцелуев.

Давно уже Вероника не ложилась спать в таком умиротворенном настроении… Это настроение не могла омрачить даже мысль, что это были ее первые и последние задушевные посиделки с Громовым.