Глава 7
Миллер приехал поздно, когда она уже не ждала его. Он протянул ей букет роз.
– Спасибо. – Веронике еле удалось скрыть разочарование. Ясно, что он купил цветы не оттого, что почувствовал прилив любви к ней. Нет, это был символ того, что он пришел в гости. Не муж, но галантный кавалер.
Она отправилась на поиски вазы, но, не обнаружив ее среди нагромождения строительных материалов, сунула розы в пластиковую бутылку из-под воды, криво срезав кухонными ножницами горлышко. Если бы она была склонна к аллегориям, непременно задумалась бы о несоответствии прекрасных цветов и этого кривого уродства, может быть, провела бы параллель между пластмассой и искусственностью их чувства… А так ей просто было очень горько.
– Ты бы позвонил, что приедешь, я бы хоть ужин приготовила.
– Я же не садист! Разве можно в таких условиях готовить? Да и не нужно мне ничего особенного.
Он не спросил, как продвигается ремонт, даже из праздного любопытства не прошелся по квартире!
Вероника с хрустом сжала в кулаке пакет с вермишелью. За время ремонта она в совершенстве освоила раздел кулинарии, касающийся продуктов быстрого приготовления. Напряженный рабочий день, потом уборка за рабочими – на нормальную еду не оставалось ни времени, ни сил.
«Почему мы не едем к Диме? – с досадой спросила она себя. – У него есть все условия для ужина и для того, что иногда происходит после ужина».
А в ее квартире, где уже во всю ширь развернулись сантехнические работы, невозможно было даже принять душ! В последние дни Вероника приезжала на работу немытая и незаметно пробиралась в душевую хирургического отделения.
«Нужно собраться с духом и все ему сказать! – уговаривала она себя, наблюдая, как Миллер ест китайскую вермишель. – Нужно сказать: жениховство слишком затянулось, сделай наконец выбор, вместе мы или врозь».
Но вдруг он скажет: «Нет, Вероника, я не женюсь на тебе»? Не побежит же она за ним с криком, что согласна и на редкие встречи, лишь бы не оставаться одной! Может быть, нужно дать ему время? Окружить его нежностью и заботой?
Понимая всю глупость подобных мыслей, она все же не могла сказать ему: женись или уходи! Она несколько раз набирала в грудь воздуху, чтобы произнести эти слова, но они не произносились.
Ее отношения с Миллером с самого начала сложились неправильно.
Окончив институт, Вероника с блеском поступила в аспирантуру на кафедру организации здравоохранения. Для развития практических навыков руководителя Смысловский устроил ее заведующей здравпунктом на один из крупных заводов.
Благодаря ее энергии и в значительной степени связям генерала через год здравпункт сиял, как игрушечка. Смысловская даже открыла дневной стационар.
Но за этот год она успела понять, что административная деятельность не слишком увлекает ее. Разумеется, она и дальше будет руководить, если уж не может делать ничего другого, но вкладывать душу в хозяйственную деятельность так, как она вкладывала ее в хирургию, Вероника не могла.
Боль от утраты любимой профессии не стихала со временем, как и тоска по Косте. Когда она слышала, что ее бывший сокурсник, ни разу не подходивший к операционному столу в те времена, когда она уже самостоятельно делала аппендэктомии, выполнил резекцию желудка, Веронику охватывала самая черная зависть. «Если он, баран из баранов, оперирует желудок, то что могла бы сейчас делать я?
Я могла бы забыться в работе, торчала бы в клинике с восьми утра до полуночи, оперировала бы и не думала ни о чем, кроме пациентов.
Но административной работе никогда не занять моего сознания, не заполнить моей души…
Смысловский? Прекрасный муж, опытный и деликатный любовник, интересный собеседник. Но я знаю, что надолго переживу его, и мне нельзя слишком сильно к нему привязываться».
Несмотря на внешнее благополучие, жизнь Вероники по-прежнему представлялась ей серой и безрадостной.
Пожалуй, только зависть окружающих доставляла ей в те годы настоящее удовольствие. Сотрудницы постоянно шептались за ее спиной, обсуждая личную жизнь и наряды начальницы, замолкали при появлении Вероники и мечтали о ее положении в обществе.
«А вы знаете, какой ценой мне все это досталось? – хотелось ей спросить у своей научной руководительницы, каждый раз брезгливо поджимавшей губы при виде Вероники. – Знаете, чего мне стоила эта должность и возможность покупать дорогие вещи? Знаете, что я отдала бы все свои нынешние и будущие блага за то, чтобы провести хотя бы год – да что там год? неделю, день, час! – с человеком, которого я любила?»
Она теперь часто просыпалась по ночам и курила на кухне.
«Мне кажется, что они завидуют мне, – думала она, – поэтому и делают вид, будто дружба со мной ниже их достоинства, но вдруг это не так? Вдруг это не зависть, а настоящее презрение?»
После таких терзаний она с утроенным пылом принималась демонстрировать внешние атрибуты благополучия. Она шила себе великолепные костюмы, а на вопросы об их происхождении загадочно отводила глаза – пусть думают, что это работа модного портного. У нее было две шубы, норковая и песцовая, а весной и осенью она носила тонкое кожаное пальто василькового цвета. Этот безжалостный цвет необыкновенно шел ей, стройной натуральной блондинке, – торжествуя, она замечала во взглядах сотрудниц особенно злобные огоньки.
Но главное – это была обувь!.. Тут Вероника просто не знала удержу. В детстве и юности ей приходилось донашивать обувь за сестрой. Надя твердо верила в то, что каблуки портят фигуру и нарушают детородную способность женщины, что нормальный мужчина воспринимает женщину на шпильках не иначе, как проститутку, и пыталась внушить эти мысли младшей сестре.
Теперь она отыгрывалась за все! Наверное, в городе не было более частого посетителя обувных магазинов, чем Вероника Смысловская.
Генерал добродушно наблюдал, как его молодая жена резвится, ежедневно меняя наряды и не реже двух раз в неделю посещая салон красоты.
Она дразнила сотрудниц дорогой импортной косметикой и специально приносила к чаю бутерброды с красной рыбой и копченой колбасой – по тем временам немыслимыми деликатесами.
…Лишь с одной своей сотрудницей она, наверное, могла бы подружиться. Веселая гинекологиня, примерно Вероникиного возраста, ни капельки не завидовала ей, что было особенно заметно на фоне остальных. Но беда была в том, что ей страстно завидовала сама Вероника: у Марьяши были муж – молодой офицер и двое маленьких детей…
В то время Смысловская задумала организовать на базе здравпункта, которым руководила, шоферскую комиссию и секцию лечебной физкультуры. Начальство завода поддерживало ее инициативы, чего нельзя было сказать о Вероникиных подчиненных. Работы было очень много, но единственным человеком, по-настоящему помогавшим ей, была Марьяша, хотя это и не входило в ее прямые обязанности.
«Ты могла бы быть моей подругой, – думала Вероника, – но иногда мне так больно видеть тебя! Мне кажется, что тебе досталось мое счастье. Да, я становлюсь стервой, ну и что? Я ненавижу целующиеся парочки, а дети… Когда я вижу малыша, мне не хочется взять его на руки. Зачем? Ведь у меня никогда не будет своих детей».
В таком настроении она и встретилась с Миллером.
* * *
Знакомство состоялось на конференции молодых ученых, где никому не известный третьекурсник делал доклад о разработке нового оперативного доступа к аневризмам внутренней сонной артерии. Докладчик был очень красив, но не только красота заставила Веронику обратить на него внимание: своим азартом и увлеченностью наукой он напомнил ей Костю.
Она смотрела на красивого студента, и ее сердце наполнялось ненавистью к нему за то, что он жив и здоров и так талантлив.
«Костя был лучше тебя! – хотелось закричать ей во весь голос, а потом подойти и за волосы стащить Миллера с кафедры. – Он был умнее и талантливее тебя и должен был жить! Но его нет, а ты занял его место. Стоишь тут, болтаешь, подчеркнуто вежливо отвечаешь на вопросы профессоров, а потом сойдешь с трибуны и побежишь к своей девушке, которой, конечно, не терпится узнать, как прошел доклад. Или девушка сидит в этом зале и гордится тобой? Ты женишься на ней, она родит тебе детей и проживет с тобой долгую счастливую жизнь, ни разу не задумавшись, что всего этого могло и не быть!»
Она так сильно возненавидела студента и его воображаемую девушку, что сама испугалась этой ненависти. Потом выяснилось, что Миллер заметил ее внимательный взгляд…
Сколько лет ему тогда было? Кажется, девятнадцать, ведь сразу после школы он поступил в институт, не отслужив в армии. Возраст, в котором молодые люди очень интересуются зрелыми холеными женщинами. Хотя, какая зрелость? Веронике тогда еще не исполнилось и двадцати пяти. И пусть она считала себя почти старухой, но на самом деле выглядела как юная девушка.
В перерыве между заседаниями участники конференции вышли в фойе, где были накрыты столы с кофе и бутербродами. Ее, перспективного администратора и жену генерала, сразу пригласили за столик профессоров, где стали наперебой угощать кофе. Вероника принимала старомодные ухаживания, свысока поглядывая на студентов и аспирантов, толпившихся вокруг парт, принесенных из учебных классов и накрытых дешевой клеенкой. И вдруг ей так отчаянно захотелось к ним!
Ах, если бы Костя был жив, она стояла бы сейчас среди этих ребят, пила бы не кофе из фарфоровой чашечки, а невнятное пойло из пластикового стакана, и смеялась бы беспечно, рассказывая, как ей удалось на экзамене вытащить шпаргалку из трусиков.
Но никто не понял бы ее, подойди она сейчас к этой толпе, – ни профессора, ни сами студенты! Смерть Кости отобрала у нее не только любовь, но и веселую беззаботную молодость. Как недолго удалось ей побыть в девушках! В девятнадцать лет она превратилась в старуху, ровесницу своего мужа…
Душа срочно требовала сильной дозы болеутоляющего, и Вероника жадно всматривалась в толпу молодежи, пытаясь поймать на себе хоть чей-нибудь завистливый взгляд. Но молодые люди были заняты друг другом, им не было до нее никакого дела.
Смириться с этим она не могла! Вероника поднялась из-за стола, оставив кофе недопитым, и медленно пересекла фойе – так, чтобы все присутствующие могли оценить ее эффектную внешность и позавидовать: кто безупречной фигурке, кто густым светлым волосам, уложенным рукой превосходного парикмахера, а кто настоящим итальянским туфлям и сумочке. Хотелось думать, что ее сопровождает шепот: ах, неужели это та самая Смысловская? Такая молодая и красивая, а уже кандидат наук! А что вы хотите при ее-то муже? Если бы не выгодный брак, сидеть бы ей в поликлинике, она наверняка тупая, как все блондинки.
Так и не поняв, вызвала ли она зависть хоть у одного человека, Вероника вышла на лестничную площадку, где располагалась общая курилка. Судя по всему, публика еще не насытилась халявными бутербродами, поэтому на площадке она застала только двух незнакомых мужчин средних лет. Они коротко кивнули ей, дружно щелкнули зажигалками и вернулись к своей беседе.
– Способный парень этот Миллер, – сказал мужчина постарше, и Вероника невольно навострила уши. Из программки конференции она знала, что именно такую фамилию носит студент, вызвавший у нее острый приступ ненависти. – Уже сейчас у него полностью готова кандидатская, с которой не придется краснеть на ученом совете. Ему бы хоть небольшую поддержку, ручонку какую-нибудь волосатую, и в тридцать лет он мог бы стать профессором. Но увы…
– Что – увы? Его доклад наверняка произвел впечатление на наших маститых, кто-нибудь захочет поспособствовать развитию таланта.
– Да бросьте вы, коллега! Это сейчас ему позволяют резвиться и блистать, но аспирантуры мальчишке не видать как своих ушей. Хлопотать за него некому. Да он и сам не пойдет, даже если вдруг предложат. У него на шее маленькая сестра и мать-алкоголичка. На аспирантскую стипендию он их не прокормит. Сейчас он подрабатывает фельдшером на «Скорой помощи», там же и останется врачом, когда диплом получит. Бедный мальчик, я вообще не представляю себе, как он живет! Успевает и зарабатывать, и наукой заниматься, и на красный диплом уверенно идет. А ведь на нем вся домашняя хренотень, мать абсолютно невменяемая да еще сестра детсадовского возраста.
Вероника ужаснулась. Ей никогда не приходилось отвечать за кого-то, кроме себя самой. Но если сам ты можешь не поесть, то разве можно не накормить малолетнего ребенка и безумную мамашу? Она глубоко затянулась сигаретой, чтобы подавить горестный вздох. Она-то была уверена, что уже познала в жизни все самое тяжелое, но выходит, что вон сколько бед обошло ее стороной!
Она никогда не знала бедности и, в конце концов, всегда была свободна! Мать-алкоголичка – какой ужас! А детские болезни сестры? Интересно, сколько свиданий пришлось пропустить из-за них этому бедному красавчику Миллеру?
Но ведь кто-то же помогает ему! Какие-нибудь дальние родственники… Или та девушка, которую она придумала во время его выступления. Однако, если бы она была, мужчина, рассказывавший коллеге о страданиях юного Миллера, добавил, бы наверное: хорошо еще, что у него есть невеста, которая помогает по хозяйству.
И вот еще что непонятно: если этот мальчик знает, что ему придется работать на «Скорой помощи», зачем он тратит время и силы на научную работу? Или он тешит себя мыслями, что сестра вырастет, а мать умрет, и он сможет вернуться в большую медицину? Но если сестра еще ходит в детский сад, то когда это произойдет? А ведь после двух-трех лет работы на «Скорой» в большую медицину уже не возвращаются, и студент третьего курса должен это понимать. Его сегодняшние успехи забудутся через пару лет, да что там, через месяц никто из профессоров, присутствовавших на этой конференции, даже не вспомнит его фамилию!
Ее недавнее раздражение сменилось жалостью. Ведь кому, как не ей, сочувствовать человеку, знающему, что в его жизни нет будущего, но все равно пытающемуся бороться? Но за Веронику все решила судьба, а этот мальчик добровольно отказался от нормальной полноценной жизни и научной карьеры. Ведь он мог сдать сестру в детский дом, а мать в интернат, и кто бы осудил его за это?
Интересно, а она смогла бы так – отказаться от счастья, чтобы иметь возможность помогать родным? Нет, от жизни с Костей она не отказалась бы ни при каких обстоятельствах, да и не было у нее никого роднее Кости. А вот что касается хирургии… Допустим, не она бы сломала руку, а сестра стала бы беспомощным инвалидом, требующим постоянного ухода. Смогла бы Вероника ради нее уйти из клиники? Или сдала бы ее в дом инвалидов? Ведь уговорить свою совесть всегда легче, чем отказаться от желаемого. Если напрячь мозги, так можно не только себя оправдать, но еще и героем представить. Или жертвой – кому как больше нравится…
В общем, когда на площадку с сигаретой в руках вышел Миллер, Вероника смотрела на него уже совсем другими глазами.
* * *
Клуб Военно-медицинской академии, где проводилась конференция, они покинули врозь, но договорились встретиться у метро. У Вероники не было никаких иных намерений, кроме как поговорить с юношей в спокойной обстановке, подробно выяснить его обстоятельства, а потом подумать, нельзя ли что-нибудь для него сделать. Встреча была назначена подальше от любопытных глаз, поскольку Вероника не хотела волновать генерала, которому обязательно доложили бы, что его супруга ходит на научные конференции не ради науки, а ради молодых ученых.
Миллер предложил зайти в кафе гостиницы «Ленинград», и Вероника еле устояла от волной нахлынувшего воспоминания.
– Нет, ни в коем случае!.. – Позже она узнала, что ее резкий отказ был воспринят как забота о кошельке бедного студента.
– Тогда куда же? – Миллер достал из кармана сигареты, предложил ей и закурил сам.
Болтаться с ним здесь, у Финляндского вокзала, на виду у медицинского бомонда, группами подходившего к станции метро, было в сто раз глупее, чем просто вдвоем покинуть конференцию.
«Немедленно брось сигарету! – приказала она себе. – Запиши координаты этого парня и уходи. Устроить его судьбу можно и по телефону. Зачем ты губишь себя, убиваешь те крупицы хорошего, которые в тебе еще остались? Ты превратилась в холодную и злую тварь, изнывающую от ненависти к людям, и единственное, за что ты еще можешь себя уважать, – твоя женская честность. Зачем ты хочешь растоптать и ее?»
Но вместо того чтобы послушать внутренний голос, она заставила его замолчать и безразличным тоном предложила Миллеру:
– Давайте подышим свежим воздухом, раз уж мы оказались возле вокзала.
Хуже всего было то, что она ясно видела: Миллеру тоже не хочется продолжать это знакомство!..
Дальнейшее она и теперь, по прошествии многих лет, не могла вспоминать без стыда… Вместо того чтобы разъехаться в разные стороны, они принялись по очереди звонить из автомата. Вероника сказала мужу, что встретила подругу по институту; Миллер попросил соседку забрать сестру из садика и накормить ее и мать ужином, поскольку у него образовалось выгодное дежурство.
Наворотив горы вранья, они стали ближе друг другу… Ведь оба продемонстрировали готовность изворачиваться и лгать ради того, чтобы оказаться в одной постели. Купив в ближайшем гастрономе хлеба, «Докторской» колбасы и бутылку лимонада «Буратино», парочка отправилась на дачу Смысловского.
…Стояла тишина, какая бывает только поздней осенью в опустевших дачных поселках. Дома, которые Вероника привыкла видеть в обрамлении зелени, казались незнакомыми среди голых веток. Звуки шагов по влажной земле разносились далеко-далеко, и слышно было, как последние листья падают с веток. Быстро начинало темнеть, но в поселке не зажглось ни одного окошка, и дорогу пришлось находить в тусклом сером свете фонарей. Неожиданно сзади свистнула электричка, и Вероника растерянно оглянулась, не сразу вспомнив, что они отошли от станции километра на три.
Было немного жутко, да и туфли, при всем их итальянском великолепии, мало подходили для ходьбы по дороге, густо усыпанной прелой листвой. Миллер не предложил ей руки, но Вероника понимала, что от его прикосновения ей не станет теплее и уютнее.
О чем он думал тогда, мрачно следуя за ней, она не знала до сих пор. Этого они никогда не обсуждали.
Она сразу затопила печь, но большой дом прогревался медленно, и они устроились в коконе из одеял, пытаясь согреться чаем. Крепко прижиматься друг к другу их заставляло не желание, а холод. Ничего больше. И Вероника с тоской думала о том, что им вскоре предстоит проделать на отсыревших простынях…
«Это должно было быть в моей жизни, только совсем с другим человеком! Пить чай из одной чашки, сворачиваться с любимым в один комочек, боясь высунуть из-под одеял даже нос, прижиматься друг к другу и глупо хихикать – на все это я когда-то имела право… – Она зло стряхнула пепел прямо на пол. – Да, мне хочется спать не со стариком, а с молодым парнем, что в этом странного? Души у меня больше нет, но тело живо, и оно имеет право на свои радости. Похоронить себя я всегда успею. Боже мой, какой я стала стервой… Или не стала, а всегда была такой, и Костина смерть для меня всего лишь предлог оправдать черноту, всегда царившую в моей душе».
Вспомнилась Эсфирь Давыдовна. «Бедные вы девочки, – качала она головой, – не знающие, что такое нормальные семейные отношения. Больше всего на свете вы жаждете любви, она нужнее вам, чем вода человеку, пересекшему пустыню, но вы же понятия не имеете о том, что такое любовь! Изголодавшиеся, вы хватаете первые попавшиеся отбросы и жадно тянете их в рот так, что попробуй отними. Но любовь – это не томление, которое охватывает при виде самого красивого мальчика в классе. Любовь – это когда вы идете по жизни плечом к плечу, и оба знаете, что вы самые верные и надежные союзники».
«А безответная любовь?» – спрашивала Вероника.
«Запомни, что безответной любви не бывает. Это лень, трусость и спекуляция. Если женщина не хочет вставать в семь утра, чтобы накормить мужа завтраком, стирать ему носки и гладить сорочки, она придумывает себе неразделенную страсть. Но страдать по прекрасному принцу гораздо проще, чем каждый день готовить обед субъекту, который храпит по ночам, везде разбрасывает одежду и вовремя не приходит домой. Безответная любовь – способ спрятаться от жизни, вот и все».
«Может быть, я потому и не забываю Костю, что это позволяет мне чувствовать себя несчастной страдалицей? – думала Вероника. – Жизнь обошлась со мной жестоко, значит, теперь мне можно все: завидовать, ненавидеть, заводить молодого любовника. Я использую свое горе как индульгенцию, хотя никто не отпускал мне грехов…»
До Нового года она успела много сделать для Миллера и его семейства. Конечно, без помощи мужа ей не удалось бы ни перевести девочку в хороший детский сад, где работала круглосуточная группа, ни устроить мать Миллера к психиатру, который хотя и не вернул ей рассудок, но избавил от острых приступов, ни тем более найти Миллеру необременительную работу в медицинском издательстве. Возможно, Смысловский догадывался, почему его жена так хлопочет о молодом красавце, но делал вид, что туманные объяснения вроде «сотрудница попросила меня принять участие в ее племяннике» вполне удовлетворяют его. Узнать, есть ли среди работников Вероникиного здравпункта тетка будущего врача по фамилии Миллер, не составило бы для него труда, но Смысловский не стал унижать себя и жену подозрениями. Наоборот, он проникся искренним сочувствием к судьбе талантливого юноши. Он даже попросил Веронику принести ему научные статьи Миллера и, внимательно их изучив, начал хлопотать об аспирантуре.
Теперь после работы Вероника иногда забирала сестренку Миллера из садика и приводила ее в коммунальную квартиру, где готовила обед на два-три дня, убирала и стирала белье. По правилам коммуналки семейство Миллер имело право на большую стирку только по вторникам, и она старалась оказаться здесь каждый вторник. Веронике очень хотелось, чтобы Дима заказал ей ключи от квартиры – тогда она могла бы что-то делать по хозяйству, пока он на работе или на занятиях. Но он неизменно ссылался на то, что боится оставлять Веронику наедине с матерью.
Эта худая женщина с мертвым взглядом действительно вызывала у нее чувство, близкое к ужасу. Нет, несмотря на безумие, она не утратила женской опрятности, самостоятельно ухаживала за собой, но когда Вероника пыталась представить, какие мысли бродят в сумерках этого угасшего сознания, ей становилось жутко.
Димина мать целыми днями сидела на кухне и курила – летом в открытое окно, зимой в форточку. Она покорно принимала из рук сына таблетки и еду, ела аккуратно и повышенного интереса к пище, как многие сумасшедшие, не проявляла. Дима не стеснялся рассказывать Веронике, что главной проблемой были острые психозы, которые накатывали на нее внезапно, и тогда она металась по квартире, без спросу врывалась в комнаты соседей, что-то говорила, но настолько быстро и неразборчиво, что никто не понимал ее, а непонимание провоцировало агрессию. В таком состоянии она могла нанести физический вред себе или маленькой дочери. После консультации у известного психиатра, друга Смысловского, эти приступы прекратились, и Миллер уже не так беспокоился, оставляя ее дома одну. Свою маленькую сестру он не оставлял наедине с матерью ни при каких обстоятельствах.
Сначала Вероника боялась подавать еду больной женщине, ей казалось, что присутствие незнакомого человека может вызвать новый приступ, но потом поняла, что матери Миллера абсолютно все равно, кто ее обслуживает. Собственных детей она не узнавала уже пять лет, так что уж говорить о Веронике…
Миллер рассказал ей, что его мать заболела после автокатастрофы, в которой Димин отец погиб на месте, а она получила тяжелую травму черепа.
«Поэтому теперь она и не хочет узнавать своих детей, – с сочувствием думала Вероника. – Ведь у нее больше нет сил горевать, если с ними что-нибудь случится».
Шло время, и все больше ей хотелось, чтобы это стало ее жизнью: беготня в детский сад, котлеты из путассу – дешевой тощенькой рыбки с огромными грустными глазами, печенье, хранящееся в железной банке в тайном уголке буфета и выдаваемое сестренке поштучно, детские колготки с дырами на коленях и больших пальцах, которые, как оказалось, Миллер превосходно умеет штопать.
«Мы могли бы рука об руку переносить бедность и несвободу, – строила Вероника туманные планы на будущее. – И наверное, полюбили бы друг друга. А что сейчас? Как бы я ни заботилась о нем и его семье, он знает, что это всего лишь игра. Стоит мне выйти за порог его дома, я сразу превращаюсь в обеспеченную даму, надежно защищенную от житейских неурядиц.
Зачем я вышла за Смысловского? Нужно было терпеть, ждать, когда моя боль хоть немного утихнет… Тогда я смогла бы стать женой нормального парня. Конечно, я не любила бы его так, как любила Костю, но я была бы ему верным товарищем. Мы вместе переживали бы голодную, но веселую молодость и, наверное, навсегда остались бы молодыми друг для друга. Почему я не слушала людей, которые говорили мне, что время лечит? Почему считала их пошляками, не способными понять мое великое горе? Мне казалось, что они говорят банальности, но, может быть, именно в банальностях и заключается правда жизни? А Смысловский… Да не специально ли он растравлял мое горе и потакал моим истерикам? Ведь он всегда соглашался, когда я говорила, что нормальная жизнь для меня кончена, что я никогда не смогу полюбить снова… Прежде чем сделать предложение, он укрепил во мне уверенность, что обычная семейная жизнь для меня невозможна, а значит, нужно довольствоваться ее иллюзией».
Вероника лелеяла в себе эти злые мысли, чтобы иметь повод ненавидеть Смысловского и желать его смерти. Да, к ее стыду, было и такое. Ложась спать, она мечтала, как утром найдет рядом с собой бездыханное тело мужа… Тогда она могла бы стать женой Димы.
Но сам Миллер не строил планов на их совместное будущее и не предлагал ей оставить Смысловского. Помощь Вероники он принимал с благодарностью, но никогда не обсуждал с ней своих чувств по поводу того, что пользуется протекцией ее мужа. А если она приносила продукты или вещи для сестры, он не предлагал ей возместить траты. Когда она впервые пришла к нему с продуктами, купленными на рынке, он сказал, что не может себе позволить таких расходов. Вероника горячо возразила, что это ее право – помогать его семье, и он не должен отказываться от ее помощи. Она ожидала возражений, готовила контраргументы, но тогда он просто промолчал. Миллер вообще никогда не открывался ей, не делился своими переживаниями, и, уж конечно, не признавался в любви.
Они разговаривали, обсуждая бытовые и медицинские темы, они не скучали вместе, но душевной близости между ними так и не возникло.
К шестому курсу вопрос об аспирантуре Миллера был при поддержке Смысловского практически решен.
«…Если бы он хоть раз отказался от моей помощи! – злилась Вероника. – Сказал бы: не надо мне аспирантуры, не хочу быть обязанным твоему мужу. Про маму и сестру понятно, тут он не имеет права отвергать помощь, кем бы она ни была предложена, а вот что касается лично его… Здесь он мог бы и постесняться. Но зачем, если любовь красивой женщины приносит еще и материальные выгоды? А может, он и спит со мной только ради этих выгод?»
Чем больше она пыталась убедить себя, что их связывает если не любовь, то дружба плюс сексуальный интерес, тем чаще думала о том, что со стороны их отношения выглядят как роман скучающей обеспеченной дамы и молодого альфонса. «Но это не так!» – возмущенно возражала она воображаемому собеседнику, хотя и знала по опыту, что отношения между людьми обычно именно таковы, какими они видятся со стороны.
Она безжалостно уничтожала в себе малейшие ростки душевной привязанности к Миллеру, постоянно напоминая себе о том, как редки их любовные свидания. Каждый из них жил своей жизнью. Общими у них были два-три часа в неделю, проведенные на диване в Диминой комнате.
Дима никогда не ссорился с ней, а если вдруг ее нервы сдавали и она сама начинала скандалить, он ровным голосом приводил настолько разумные и убедительные доводы, что дальнейшее выяснение отношений с ее стороны становилось просто неприличным. Его сдержанность и спокойствие ужасно бесили Веронику, поскольку свидетельствовали о равнодушии ее любовника.
Однажды случилось так, что она приехала к нему чем-то расстроенная и, натолкнувшись на каменную стену его сдержанности, не выдержала и высказала все, что думает о корыстных мальчиках, использующих любовниц для карьерного роста. Она тут же пожалела о сказанном, но Миллер, не глядя на нее, произнес: «Тебе лучше уйти». Вероника одевалась нарочито медленно, еще надеясь на что-то, но больше не услышала от него ни слова.
На следующий день она позвонила ему, чтобы извиниться, но сразу услышала холодное: «Ты права. Не стоит унижать себя общением с альфонсом». «Конечно, ты получил все, что хотел, какой тебе смысл дальше поддерживать отношения со мной?» – выкрикнула Вероника в трубку. Потом она ужасно жалела об этих оскорбительных словах, но Миллера они, кажется, не так уж и задели. Он спокойно ответил, что как генерал устроил его в аспирантуру, так же может и выгнать оттуда, а разубеждать в чем-то Веронику он, Миллер, не собирается.
На этом их отношения закончились.
Они увиделись только через много лет, когда Веронику, уже давно работавшую в министерстве, направили в Питер с инспекторской проверкой. Узнав, что Миллер стал успешным хирургом и профессором, она искренне обрадовалась. Ей захотелось по-дружески расспросить его о сестре и матери, побольше узнать о его жизни…
Но ей не удалось вызвать его на разговор. «Я предпочел бы оставаться с вами в рамках деловых отношений», – холодно сказал он. «Таким тоном тебе бы время по телефону объявлять!» – зло подумала Вероника и, не удержавшись, нагрубила ему.
А потом была эта дикая история с его ранением… Вернувшись в Москву, Вероника узнала, что пациент, у которого после травмы началась белая горячка, ударил Миллера ножом в живот. К счастью, тогда в клинике оказался Колдунов, который и прооперировал Диму, – если бы не он, неизвестно, чем бы закончилась эта история… Вероника до сих пор не могла вспоминать без ужаса, как первым же рейсом летела обратно в Петербург. Она спешила к Миллеру, чтобы достать ему все необходимые лекарства, чтобы ухаживать за ним…
Но тогда он не принял ее помощи. Зато потом, выздоровев, вдруг взял и приехал к ней в Москву сам.
И не было ни объяснений в любви, ни бурных объятий, они просто легли в постель, как много лет назад…
Потом Веронике захотелось поговорить о том, что с ними произошло за эти годы, о том, как изменились их чувства… Но, как и много лет назад, Миллер уклонился от задушевной беседы.
«Мы оба так боялись любить, что готовы были возненавидеть друг друга, чтобы не поддаваться этому мучительному чувству. Мы не хотели становиться друг для друга уязвимыми, не хотели терпеть настоящей боли, которую могли бы друг другу причинить полюбив. Как человек щиплет себя за руку, чтобы заглушить зубную боль, так и мы предпочитали мелкие взаимные оскорбления». – От таких мыслей кофе казался особенно горьким, и Вероника курила одну сигарету за другой.