Глава 6
Вероника считалась в семье любимой, но неудачной младшей дочкой. Первая жена отца, Надина мать, умерла, когда Наде исполнилось девять лет, и через год отец рискнул жениться снова, причем на женщине значительно моложе себя. Плодом этого брака стала Вероника. Тетки, сестры отца, называли Вероникину маму «легкомысленной особой без царя в голове», но скрепя сердце признавали, что «бедный Васенька не мог без жены, и поэтому они приняли девицу как родную». Вероника примерно представляла себе этот прием и, хотя не помнила матери, очень сочувствовала ей, ведь отец, за год вдовства совершенно порабощенный деспотичными сестрами и раздавленный чувством вины перед Надей, вряд ли мог быть твердой опорой для молодой жены.
Как бы то ни было, едва Веронике исполнилось два года, мама погибла. Ее сбил грузовик, когда она вечером выскочила за хлебом. Для отца и Нади вновь настали тяжелые времена.
Как бы нынешняя Вероника ни относилась к сестре, она признавала, что той пришлось принести большую жертву. Остаться хозяйкой дома в тринадцать лет непросто, а если к этому прибавляется еще необходимость ухаживать за двухлетним ребенком! Вряд ли Надя могла хорошо относиться к женщине, занявшей в доме место ее родной матери, а значит, вряд ли могла особенно любить ребенка этой женщины, о котором ей теперь предстояло заботиться.
Еще была жива бабушка, мать отца, но она уже сильно болела и могла только сидеть с Вероникой, пока Надя была в школе.
Все попытки отдать Веронику в детский сад кончались одинаково – через два дня она надолго оседала дома с тяжелой простудой.
А в шесть лет, перед самой школой, Вероника заболела туберкулезом и больше полугода провела в больнице. Потом Надя рассказывала, что врачи не ручались за ее выздоровление, но эти рассказы вызывали у Вероники только обиду и недоумение: сестра с отцом редко навещали ее в больнице.
Вообще в Надиных рассказах о болезнях младшей сестры центральной фигурой повествования всегда была не Вероника, а сама Надя. Она красочно описывала, как изводилась от тревоги за здоровье девочки, как, уставшая от учебы и домашних забот, ездила на беседы к врачам и с каким трудом доставала для Вероники красную икру, ибо при туберкулезе нужно хорошо питаться. А Вероника вспоминала, как тяжело было жить в больнице, переносить болезненные уколы и капельницы и есть горстями таблетки, от которых мучительно тошнило.
К счастью, болезнь закончилась полным выздоровлением, и к лету она вернулась домой.
Сейчас Вероника Смысловская понимала, что ребенком она была отнюдь не сахарным, и Надя, в разговорах со взрослыми родственниками называвшая ее испорченной девчонкой, была права. В свои шесть лет Вероника ненавидела людей, и особенно сестру с отцом, поскольку была уверена, что это по их вине ей пришлось столько времени мучиться в ужасной больнице.
Когда эта мысль поселилась у нее в голове? Может быть, когда по выходным к другим детям приезжали родные и забирали их гулять в больничный парк, а Вероника в это время складывала мозаику в обществе воспитательницы? Или в тот день, когда она подралась с соседками по палате? Ее тогда довольно сильно побили, дежурная сестра испугалась и позвонила Наде. Надя с отцом приехали в тот же вечер, Вероника, рыдая, бросилась к ним, надеясь, что ее заберут домой, хотя бы ненадолго… Не тут-то было: Надя прочла ей пространное нравоучение и отругала не только за драку, но и за то, что Вероника оторвала их с отцом от важных дел. «Мы целый день работали, а теперь вынуждены по твоей милости ехать на другой конец города!» – С этими словами Надя покинула палату, а Вероника спряталась с головой под одеяло от насмешливых взглядов соседок и зло подумала, что можно было и не ехать в больницу только ради того, чтобы пристыдить ее.
В общем, из больницы она вернулась настоящей дикаркой, не умевшей играть с другими детьми и боявшейся их. Взрослые тоже пугали Веронику, поэтому если в дом приходили родственники, она забиралась под стол, откуда ее со скандалом вытаскивали. Она сквернословила, плевалась и могла зарыдать по любому поводу, выкрикивая оскорбительные слова в адрес отца или Нади.
В качестве единственно возможной стратегии ее воспитания была выбрана строгость. «Но почему не любовь?» – спрашивала себя взрослая Вероника.
Впрочем, о любви отец тоже иногда говорил. И она понимала, что они с Надей готовы любить некую милую, послушную и добрую девочку, хорошую ученицу. Но, к сожалению, эта мифическая девочка не имела ничего общего с реальной Вероникой.
Правда, чаще она слышала от Нади другое: знай, Вероника, моя любовь к тебе небезгранична. Любое чувство имеет предел, и если ты будешь вести себя по-прежнему, я вынуждена буду разлюбить тебя.
Неудивительно, что при таком характере школьная дружба не складывалась. Основной костяк класса составляли дети торговых моряков, чьи жены, как правило, не работали и могли посвящать много времени своим чадам. С первого же года они водили детей по всевозможным спортивным и художественным секциям, но Веронику не водили никуда. Надя с отцом считали, что у нее нет никаких способностей.
Да, особой ловкостью она не отличалась и рисовать тоже не умела. Но когда в класс пришел преподаватель музыки и прослушал детей, он предложил Веронике, единственной из всех, учиться играть на скрипке. Окрыленная, она бежала домой. Ее выбрали! У нее есть способности! В мечтах она уже представляла себя на сцене, но все мечты разбились, когда дома Надя сказала: «Ты не сможешь играть на скрипке, у тебя нет слуха». – «Но учитель сказал, что есть!» – «Он ошибся».
Классе в третьем соседка по парте предложила ей вместе посещать кружок французского языка, занятия.
«Ты хочешь изучать язык, это похвально, – услышала она от Нади. – Но кто будет водить тебя на занятия? Да, сейчас мама этой девочки готова водить вас обеих, но потом она потребует отплатить услугой за услугу. К тому же ты не подумала о том, что мы живем очень скромно и не можем позволить себе такие траты».
Подружка обиделась и стала ходить на занятия с другой девочкой, а потом и пересела за ее парту…
Вероника помнила, как ей хотелось в те годы поразить одноклассников невиданной красоты пеналом, или чудесной ручкой с двумя стержнями, или импортным ластиком с Микки-Маусом! Но ничего такого у нее не было. Одеждой она тоже похвастаться не могла – в ее гардеробе преобладали старые Надины вещи, которые даже на заре своей карьеры красотой не отличались. Став взрослой, Вероника с чувством стыда вспоминала истерики, которые устраивала из-за того, что у нее нет джинсов и кроссовок. «Я не собираюсь покупать твою любовь дефицитными вещами!» – Надя стойко стояла на своем.
«Может быть, я несправедлива, но мне кажется, ей очень нравилась ее роль. Ведь если просто воспитываешь младшую сестру – это одно, а если эта сестра вечно болеет и к тому же обладает ужасным характером – это совсем другое. Это уже крест!»
Позже появилась еще одна мотивация. Годы шли, а Надя все не могла выйти замуж, ее карьера тоже не сильно ладилась: как распределилась после института патологоанатомом в одну из больниц, так там и работала. Все неудачи объяснялись одним: она одинока не потому, что не нравится мужчинам, и не продвигается по службе не потому, что глупа. Нет, она все силы отдает воспитанию сестры!
Надя действительно занималась этим самым воспитанием вплотную. Она тщательно искореняла в Веронике распущенность, запрещая той краситься и носить короткие юбки. Вероникины контакты тщательнейшим образом изучались, и те, что не нравились Наде (а ей не нравились практически все), безжалостно отсеивались, чтобы избежать дурного влияния. «Куда уж дурнее, если я сама исчадие ада?» – хотелось возразить Веронике, на которую ежедневно обрушивались хорошо аргументированные тезисы о том, что она патологически ленива, тяготеет к разврату, зла, эгоистична и неаккуратна. «Патологически» – было любимое Надино слово.
Для поддержания легенды Веронику периодически объявляли тяжелобольной и отправляли в стационар на месяц-другой. Надя скандалила с врачами, а Вероника чувствовала, что эти скандалы вызваны не тревогой за ее здоровье, а стремлением продемонстрировать все более широкой аудитории, какая Надя самоотверженная и заботливая сестра.
Наверное, все это можно было бы пережить, если бы Надя еще не требовала проявлений любви и благодарности. Но Вероника не могла заставить себя называть сестру ласковыми именами и откровенничать с ней. Ей не хотелось радовать домашних сюрпризами в виде убранной квартиры или самостоятельно испеченного пирога, а подарки к праздникам она делала только из страха перед скандалом. Но одних подарков было мало, и Надя рыдала в объятиях отца, повторяя: «Господи, за что мне это? Я так люблю свою сестру, а она… Откуда в ней столько злости? За что эта патологическая ненависть ко мне?»
А Веронике хотелось задать другой вопрос: разве можно заставить любить скандалами и угрозами? Но вместо этого она вынуждена была просить у Нади прощения – иначе семья объявляла ей бойкот.
Вероника была очень одинока в детстве и юности. Всю информацию о людях и человеческих чувствах она черпала из книг, не зная о настоящем мире почти ничего. Сверстники сторонились ее, учителя не обращали особого внимания на «крепкую хорошистку» – никакими талантами она не блистала, но проблем с успеваемостью тоже не доставляла. Отец – добрый, но слабохарактерный человек – полностью находился под влиянием Нади и не делал ничего без ее одобрения. А Надя… Да, она всерьез занималась воспитанием младшей сестры.
Благодаря этому воспитанию к четырнадцати годам Вероника действительно была патологически ленива, не интересовалась учебой, ненавидела весь мир и находила утешение только в чтении романов и в еде. Весила она сто десять килограммов.
Вероника надела плащ и остановилась перед зеркалом – причесаться и повязать шейный платок. «Если человек не смотрится в зеркало при каждом удобном случае, значит, он себя не любит», – говорила Эсфирь Давыдовна. Вероника подумала, что в последнее время смотрится в зеркало только благодаря многолетней привычке, совершенно не радуясь своему отражению.
Она посмотрела в зеркало и поморщилась. С утра похолодало, но она все равно надела плащ и легкие туфли. Вероника перевезла теплые вещи уже упакованными на зиму, разбирать их посреди ремонта было немыслимо. Она убедила себя, что днем станет гораздо теплее, но просчиталась: снег, выпавший ночью, даже не думал таять, а верхушки деревьев раскачивались, сигнализируя о том, что на улице сильный ветер.
– «Ей сегодня идти одной вдоль по улице ледяной», – пропела Вероника старинный хит и опять расстроилась.
«Вот если бы жив был Костя, сейчас он привез бы мне свитер! Или отдал бы свою шинель. Он мир бы перевернул, но не позволил мне замерзнуть. А я ему позволила! – Чувство вины, этот дракон, много лет обитавший внутри ее, поднял голову и изрыгнул порцию огня. – Костя так любил меня, он из-за меня умер, а я преспокойно вышла замуж да еще завела любовника! Овдовев, только и занимаюсь поисками мужчины и при этом чувствую себя не сволочью, предавшей любовь, а невинной жертвой, овечкой, страдающей от жестоких ударов судьбы. Наверное, и с Надей у меня так. Я ведь почти ненавижу ее – наверное, для того, чтобы не чувствовать себя в долгу перед ней. Она желала мне добра, воспитывала меня и наказывала по заслугам. Она давала мне все, что могла дать, и я должна была с пониманием относиться к тому, что меня некому водить в кружки, а в семье нет свободных денег на мои шмотки. У палки два конца, но ведь именно я не смогла ответить любовью на любовь. Своим поведением я отбивала у родных всякое желание быть со мной ласковыми. Да, сейчас я пытаюсь оправдать себя, но разве этим я смогу успокоить собственную совесть? Я выгнала Надю из квартиры, и это не принесло мне счастья, ведь наличие жилплощади еще не гарант любви… Диме не понравилось, что я живу у него, но я и без него нашла бы, где поселиться!.. Наверное, мне так и следует поступить. Вот закончу ремонт и предложу Наде вернуться. А сама на дачу перееду. Или обменяю московскую квартиру. Правда, для этого придется сказать Марьяше, что ее дочка должна вернуться к родителям. А вдруг они уже на радостях ребенка заделали – Марьяшина дочка с курсантом своим? Да ведь и саму Марьяшу в этом смысле нельзя еще сбрасывать со счетов! Вот забавно будет, если они все готовы к размножению, а тут я: освободите мою квартиру! Нет, такого я не перенесу… Пусть живут, а я уж как-нибудь решу свои проблемы сама».
В приемной обнаружился Громов. Заместитель по АХЧ, уже в куртке, безмятежно чистил ботинки дефицитной бумагой для ксерокса и напевал: «Я сошла с ума, я сошла с ума, мне нужна она».
– Наконец-то, – сказал он при виде Вероники. – Ну что, поехали?
– Не ожидала увидеть вас здесь. Кажется, я уже дала понять, что наше общение должно остаться в рамках рабочих обязанностей.
– Вы дали понять, а я не понял.
– До свидания, Лука Ильич. – Вероника взялась за ручку двери.
– Холодно на улице вообще-то.
– А если я на машине?
– А то я не знаю, что вы пешком ходите. Сам же со ставки шофера деньги получаю.
Вероника действительно отказалась от машины с шофером, перекинув эту статью финансирования на хозяйственные нужды.
– Я с вами никуда не поеду, – отчеканила она, хотя ей очень хотелось укрыться от непогоды в теплом автомобиле.
– Ой, какие мы гордые. Говорите, где живете, я все равно в ту сторону еду.
– Вы очень развязно себя ведете! – Вероника пыталась освободить рукав плаща от сильных пальцев Громова.
– Да, я без комплексов. – Он кинул на нее знойный взгляд – настолько знойный, что его невозможно было принять за чистую монету.
Веронике стало смешно, и она прыснула, как старшеклассница на дискотеке.
– Лука Ильич, вы не утолите жажды из этого источника! Или, если выражаться языком классики, этот луч не блеснет.
– Как угодно. Наше дело прокукарекать.
Громов скомкал бумагу, которой чистил ботинки, и запулил шарик точно в корзину для мусора.
– Счастливо оставаться.
Давно уже пора было уезжать, но визит Нади растревожил Веронику: в душе что-то сосало и дергало, а в таком состоянии лучше всего было создать себе хотя бы иллюзию полезной деятельности. Она отправилась с инспекцией в приемное отделение и угомонила там нескольких жалобщиков, потом решила заглянуть в конференц-зал.
Этот конференц-зал был особой головной болью Вероники. Он был построен в семидесятые, к очередному съезду партии. С тех пор много воды утекло, сменилась власть, давно прошла перестройка общества, а вот перестроить зал не нашлось ни средств, ни желания. Так он и стоял как памятник застойных времен. Тяжелые малиновые шторы на окнах, ряды кресел с красной бархатной обивкой, люстра под хрусталь и паркет – не какой-нибудь там ламинат, а настоящий паркет квадратиками. Сцена с волнообразной рампой, на сцене рояль, пальма и малиновое бархатное знамя за победу в соцсоревновании тридцатилетней давности. Несмотря на то что паркет почернел на стыках, половина подвесок с люстры осыпалась, а бархат сидений обветшал, в этой социалистической дыре времени Вероника всегда чувствовала себя школьницей.
Теперь, когда они с Колдуновым договорились открыть в больнице центр сосудистой хирургии, необходимость отремонтировать конференц-зал стала очевидной. Но Вероника знала, что денег на ремонт ей никто не даст. Ну хорошо, настоящий ремонт не потянуть, но может быть, удастся своими силами сделать косметический? Сейчас она собиралась зайти туда и прикинуть, что необходимо сделать в первую очередь.
Подойдя к двери конференц-зала, Вероника замедлила шаги. Из-за двери доносилась фортепианная музыка. Она прислушалась. Музыка была ей незнакома, но волновала, брала за душу… Вероника приоткрыла дверь, заглянула в зал и… не поверила своим глазам.
На рояле играл Громов. Изумленная, она вошла, осторожно опустила сиденье в заднем ряду и как можно тише устроилась на нем.
Мужчина, сидевший за роялем, ни жестами, ни выражением лица не был похож на ее заместителя по АХЧ, но все же это был он. Рассматривая его во все глаза, Вероника внезапно почувствовала, что музыка захватывает ее, а железные обручи ненависти и зависти потихоньку отпускают сердце.
Быть несчастной не стыдно, говорила музыка. Стыдно искать счастье везде и гнаться за ним, не разбирая дороги. У тебя было счастье, но ты, вместо того чтобы благодарить Бога, требовала у него еще и еще, как ненасытная обжора. Ты была счастлива с Костей, вы были одним целым, а когда Кости не стало, ты превратилась в жалкий обломок и теперь занимаешься тем, что пытаешься пристроить этот обломок какому-нибудь мужчине. Опомнись! У тебя есть счастливые воспоминания, это не так уж мало, цени их…
– У меня, оказывается, нашелся слушатель! – воскликнул Громов, закончив исполнение.
– Простите, я без приглашения…
– Узнали вещь? – Он встал из-за рояля и подошел к краю рампы.
Вероника покачала головой.
– Первый концерт Шопена для фортепиано с оркестром. Оркестра, увы, нет. Есть переложение для двух роялей, но у нас только один рояль. Да и исполнитель не из лучших. Поэтому вы не получили истинного представления об этой гениальной вещи. Но у меня в машине есть диск, оркестр Филадельфии, добросовестное исполнение, без всяких выкрутасов. Хотите?
– Лучше вы сыграйте еще что-нибудь, – попросила она.
– Что именно вам бы хотелось послушать?
– Не знаю… Я профан в музыке… Вот Бетховена люблю, – забормотала смущенная Вероника. – Какая у него основная концепция: радость через силу? То есть сила через радость…
– Знание через силу, – усмехнулся Громов. – От тьмы к свету, через борьбу к победе – тема Пятой симфонии Бетховена. Да и это примитивная, школьная трактовка. Странно, что вы, умная женщина, думаете, что в нескольких словах можно выразить концепцию творчества величайшего композитора Земли.
– Нет, конечно, я просто пытаюсь вспомнить, что мы учили в школе.
– Забейте! – посоветовал Громов, на мгновение вернувшись к образу заместителя по АХЧ, потом медленно повернулся и пошел к роялю. Возле инструмента он сдержанно кивнул Веронике и сел на табурет.
При первых же аккордах Лунной сонаты Смысловская поняла, что слушает великолепного исполнителя. Растиражированная, ставшая заставкой телепередач и мелодией мобильных телефонов, в исполнении Громова музыка звучала так, будто Бетховен написал ее вчера. У Вероники был диск с Лунной сонатой в исполнении Горовица, но сейчас она словно бы слышала другую музыку. Горовиц был холод и хрусталь, одинокая душа летела вокруг Луны в безмолвии и невесомости, зная, что больше не вернется к земной жизни.
Вернется, говорили пальцы Громова, все вернется, и каменные поля отчаяния зарастут зеленой травой, и любовники будут лежать в свежем сене, глядя на Луну, озаряющую поля теплым серебристым светом.
«Непонятно, что он здесь делает с такими-то талантами? – недоумевала Вероника, но знала, что спросить об этом самого Громова постесняется. – Наверное, если он, вместо того чтобы концертировать, работает электриком в больнице, на это есть серьезные причины. Скорее всего, спился, – решила она, хотя пьяным его не видела. – Ну да, спился, потом пить бросил, а обратной дороги уже нет…»
Веронику даже оставили мысли о собственных несчастьях – настолько она загрустила о нелегкой судьбе горемычного электрика. Нет, это же надо, зарыть такой талант! Если он творит такое теперь, когда его руки огрубели от физического труда, как же он играл раньше? С другой стороны, многие люди искусства пьют, и ничего, продолжают творческую деятельность. И среди хирургов есть алкоголики…
Тем временем Громов закончил исполнение, встал и слегка поклонился. Вероника не любила хлопать даже на официальных концертах, а здесь, в тишине пустого зала, ее аплодисменты прозвучали бы откровенно пошло. Поэтому она поднялась с места и просто кивнула в ответ.
– Наверное, на сегодня достаточно? – Громов легко спрыгнул со сцены и шел к ней. – Не хочу утомлять вас. Если будет настроение, приходите, я часто здесь занимаюсь.
«Это вместо того, чтобы лампочки вкручивать!» – не удержалась Вероника от ядовитой мысли, но вслух спросила другое:
– Я не буду вам мешать?
– Нет, конечно. Правда, иногда я разучиваю новые вещи, и слушать это почти невозможно… Вы, наверное, обратили внимание, что здесь очень хороший рояль.
Она кивнула.
– Я сам его настраиваю, – продолжал он. – Так что не стыдно будет и настоящего пианиста на День медицинского работника пригласить.
«А разве вы не настоящий?» – хотелось спросить Веронике, но она не спросила.
Оглядевшись, Громов нашел кожаную куртку, брошенную на одно из кресел, надел ее и повернулся к Веронике:
– Пойдемте, я отвезу вас домой. Время позднее.
Вероника предполагала, что, скорее всего, Громов ездит на старых «Жигулях» с царапинами на бортах и кучей хлама на заднем сиденье, но он распахнул перед ней дверцу «Ауди», хотя и не новой, но вылизанной, как космический корабль перед стартом.
– Можете курить, – предложил он.
Она провела рукой по велюру кресла. Интересно, как он добивается такой чистоты? Пару вечеров она посвятила чистке мягкой мебели, но удовлетворительного результата не добилась – Надя оставила диваны такими засаленными, что даже хваленый «ваниш» оказался бессилен.
«Я же решила отдать ей квартиру, – вдруг вспомнила Вероника. – Больше не надо с диванами мучиться, пусть забирает как есть!»
По дороге она собиралась расспросить загадочного электрика, где он учился музыке, но не тут-то было! За свою жизнь Вероника никогда не встречала таких психованных водителей, как Лука Ильич Громов. Он сразу взял с места в карьер и понесся, как всадник Апокалипсиса, подсекая грузовики и автобусы, совершая такие рискованные маневры, что ей хотелось кричать от ужаса и спрятаться под сиденье. Войдя в азарт, Громов будто бы забыл о пассажирке. Но когда она собралась попросить ехать помедленнее, вдруг поймала на себе оценивающий взгляд и сообразила, что такой ездой он пытается произвести на нее впечатление, а заодно и насладиться ее страхом. «Не дождется!» – решила Вероника, нацепила на лицо безмятежную улыбочку и закурила, показывая, что ничего особенного не происходит.
Громов довез ее до подъезда.
– Спасибо. – Вероника хотела открыть дверь машины, но та оказалась запертой на центральный замок.
– Так как насчет чашечки кофе? – Крупная рука с сильными пальцами и не слишком чистыми ногтями легла ей на коленку. Глядя на эту руку, невозможно было поверить, что она способна извлекать из рояля удивительные звуки.
– Господи, да у вас навязчивая идея! – фыркнула Вероника. – Вам что, кофе негде выпить? В таком случае рекомендую «Идеальную чашку», там прекрасно варят.
На самом деле ей хотелось заорать: «Выпустите меня немедленно!», но она застеснялась – и напрасно! Рука Громова скользнула ей под юбку, нащупала резинку от чулка и задержалась на ней, как на последнем барьере целомудрия. А через секунду Вероника осознала, что целуется со своим замом по АХЧ.
Наверное, из-за всех переживаний этого трудного дня ее нервы были на пределе – ничем другим она не смогла объяснить то, что ее тело немедленно отреагировало на прикосновения Громова. Она словно попала в зону высокого напряжения и, как человек, схватившийся за оголенный провод, не может самостоятельно отпустить его, так у нее не хватало сил отпрянуть от электрика.
Но все же она сделала это!
Тяжело дыша, они уставились друг на друга. Вероника плохо соображала, однако поняла, что Громов шокирован не меньше ее. Стоит одному из них сделать неосторожное движение…
Громов молча открыл дверцу. Она осторожно, будто под прицелом, вышла из машины и побежала в подъезд.
«Я устояла! – гордилась собой Вероника, среди руин кухни делая салат из помидоров. – Господи, ведь еще секунда, и мы бы занялись любовью прямо в машине. Тоже мне, Казанова с разводным ключом! Секс-техник! Ловелас-унитаз! Да он вообще тут ни при чем, просто я давным-давно не спала с Димой, а тут еще эта музыка, вот меня и разобрало. А может быть, все проще: я почувствовала, как сильно он меня хочет, и мое тело само откликнулось на его желание! Кстати, что страшного произошло бы, поднимись мы сюда?.. Даже если бы Громов и начал потом всем рассказывать, что спал со мной, ему бы никто не поверил».
Тут же перед мысленным взором Вероники предстала Эсфирь Давыдовна.
«Ты, Вероника, хочешь положительных эмоций, и это естественно. Каждый человек стремится к счастью и радости. Самое простое – это еда (в те времена никому и в голову не пришло бы предостерегать девочку от алкоголя и наркотиков). От конфеты или булочки ты гарантированно получишь приятное ощущение. Еще еда хороша своей предсказуемостью: ты точно знаешь, что именно испытаешь, съев шоколадку или пирожок, поэтому твое удовольствие полностью в твоей власти. Зачем мучиться и переживать, если достаточно сходить в магазин и купить что-нибудь вкусное? Но помни: эта радость продолжается ровно столько, сколько ты жуешь. А потом что? Отвращение от собственного вида в зеркале? Отчаяние, что молодые люди на тебя не смотрят? И разочарование в себе, злость, что никак не можешь сесть на диету? Так стоят ли пять минут удовольствия тех отрицательных эмоций, что обязательно за ним последуют? Взвесь все плюсы и минусы и выбирай. Булка или мальчики? Шоколад или красивое платье?»
Понятно, что переспать с Громовым – то же самое, что съесть конфету. Получить сиюминутное удовольствие, а потом расплачиваться стыдом.
Как хорошо, что этого не произошло и Громов не может относиться к ней как к легкодоступной женщине!
Но с какой стати ее так волнует собственная репутация в глазах какого-то электрика?
…С ее стороны достаточно самого легкого намека, чтобы Громов стал ее любовником. Возможно, им понравится быть вместе, и одним разом дело не ограничится. Будут встречаться пару раз в неделю, как в свое время она встречалась с Миллером. Да, история повторяется. Первый раз в виде трагедии, второй раз в виде фарса.
Но она не такая дура, чтобы дважды наступать на одни и те же грабли.
* * *
Поужинав, Вероника достала из сумки кипу бумаг. Надо поработать. Родина, доверив ей руководство больницей, вправе рассчитывать на большее, чем ее сексуальные игрища с подчиненными.
Так, посмотрим, что у нас тут. Жалоба.
Некий гражданин лежал в хирургическом отделении с тромбофлебитом, получал весьма грамотное лечение, а потом обратился с петицией в страховую компанию, чтобы ему вернули одну тысячу сто шестнадцать рублей двадцать одну копейку, потраченную на лекарства. Ибо он, как полноправный член общества и обладатель полиса обязательного медицинского страхования, имеет право на бесплатное лечение.
Получив сию петицию, страховая компания обратилась к главному врачу стационара, указав ему, что совершенно необязательно было лечить товарища названными в жалобе препаратами, ведь существует перечень лекарств, которые должны бесплатно предоставляться всем застрахованным. Поэтому траты гражданина на лечение представляются страховой компании необоснованными, более того – неправомочными, и указанная сумма будет ему возмещена с последующим удержанием ее с лицевого счета больницы.
Кроме денег, страховщики потребовали еще и морального удовлетворения, то есть предложили главврачу написать объяснительную записку. Секретарша передала документ заведующему хирургией, и он такую записку написал.
Глотнув кофе, Вероника ознакомилась с ее содержанием. Звездный мальчик, как она про себя окрестила заведующего, каялся, признавал свою вину и буквально умолял объявить ему выговор. К записке был приложен чек, удостоверяющий, что указанную сумму мальчик возместил больнице из личных средств.
Порывшись в записной книжке, Вероника набрала его домашний номер.
– Олег Валерьевич, это Смысловская. Я не отвлекаю вас от занятий?
– Нет, Вероника Васильевна.
– Я хотела спросить: вы, случайно, не председатель петербургского клуба мазохистов?
– А вы ищете человека, который бы вас туда ввел?
– Нет. Просто я пришла к такому выводу, читая вашу объяснительную. Мало того что вы потратили собственные деньги, так вы еще называете себя некомпетентным и умоляете о выговоре. Вы на самом деле считаете себя некомпетентным?.. Ладно, не оправдывайтесь. Я оценила ваш тонкий сарказм, но вот оценят ли его страховщики?
– А что я должен был написать? – хмыкнул завхирургией.
– Правду. Что финансирование крайне скудное, и если мы начнем обеспечивать всех бесплатными лекарствами, нам не хватит на другие расходные материалы. Существуют ведь еще рентгеновская пленка, марля, вата, шприцы, дренажи… А счета за воду и электричество? Кухня, в конце концов? Не мне вам объяснять, что если мы начнем обеспечивать всех пациентов препаратами, причем не теми, которые рекомендуют страховые компании, а теми, которые необходимы для быстрого и гарантированного выздоровления, то очень скоро вылетим в трубу.
– Вероника Васильевна, не утруждайте себя. Я ориентируюсь в окружающей обстановке.
– Так почему вы не написали этого в объяснительной? Что лимит бесплатных средств уже выбран, что случай был сложный и потребовал применения препаратов более мощных, чем гепариновая мазь?.. Я вам звоню, потому что хочу посоветоваться: что нам делать? Какую политику избрать? Мы можем, конечно, пойти проторенной дорогой – лечить минимумом средств и уповать на Бога, но мы-то с вами понимаем, что это надо расценивать как неоказание помощи. Если человек умирает потому, что в стационаре его не обеспечили лечением, – это безнравственно. А ведь в случае этого жалобщика такое вполне могло случиться. Вы, опасаясь возможной жалобы, вели бы его на том, что родина дала, а он взял бы да и помер от тромбоэмболии легочной артерии.
– Зато жалобу не написал бы, – пробормотал звездный мальчик. – Хотя… могли бы написать его родственники. Чем у них меньше желания оплачивать лекарства, тем с большим пылом они потом носятся по инстанциям. У меня недавно случай был. Поступила пожилая женщина с прободной язвой. Сутки ее дома мариновали с почечной коликой, потом положили в больницу, но на урологию. Слава богу, уролог оказался грамотным специалистом, вызвал хирурга. Я взял больную в операционную, а там уже перитонитище!.. Ну, язву ушил, брюшную полость промыл, дренажи поставил, а потом неделю ходил и трясся – боялся, что в условиях перитонита мои швы разойдутся.
– Желудок обычно заживает, в отличие от пищевода и толстой кишки. Вот если бы вы на резекцию пошли, да еще по Бильрот-1, риск был бы действительно высокий.
– Что я, ненормальный? Прокурорская цифра – шесть часов после перфорации. До можно делать резекцию, а после – извините. А тут уже не шесть, а все тридцать шесть часов прошло! Но я не об этом. Вызвал дочку на беседу, приходит, в норковой шубке, с телефоном, о котором я даже мечтать не смею, духами благоухает… Я не разбираюсь в женской парфюмерии, но запах долларов на двести, не меньше. Я приободрился, думаю, раз такая состоятельная дамочка, на лечение мамы денег не пожалеет. Как я ошибся! Стоило заикнуться о том, что надо бы купить хорошие антибиотики, как она тут же начала вопить, что мама – участник войны, а значит, ей полагается бесплатное лечение.
– А разве вы не знаете, что чем человек богаче, тем он жаднее? Но ладно, ближе к делу… Так вот, Олег Валерьевич, я хочу, чтобы в нашей больнице люди не умирали из-за недостатка лекарств. А поскольку страховые компании не хотят нас обеспечивать всем необходимым для полноценного лечения, значит, лекарства должны покупать сами больные. Другого выхода нет. Мы создадим запас медикаментов для неимущих, ведь для многих и тысяча рублей представляется непосильной тратой. Для пациентов, поступающих по «Скорой», – то же самое. Ведь к нам постоянно привозят с улицы людей с тяжелыми травмами, без сознания, и мы длительное время не имеем сведений об их родных. Но мы не можем ждать, пока родственники найдутся, реанимационный больной должен получать полноценное лечение с первой секунды. А обычные среднетяжелые больные с более-менее стабильными доходами пусть покупают лекарства сами.
– Я согласен с вами, Вероника Васильевна.
– Поэтому объяснительную мы напишем такую: я не знаю, почему страховым компаниям доверили функции не только финансирования лечения, но и контроля за ним. Врач – не фельдшер и имеет право лечить больного так, как считает нужным. В разумных пределах, конечно. Поэтому я не буду объяснять, что гражданин такой-то нуждался в назначении препаратов на сумму одна тысяча столько-то рублей, и эти препараты спасли ему жизнь. С приветом. Смысловская.
– Мне кажется, это слишком уж смело…
– Слишком смело? Ну тогда давайте дальше молча терпеть, когда страховщики, не зная лечебного дела, решают, чем нам кого лечить! Вы не задумывались, что с появлением страховой медицины нас дерут только по двум статьям: перерасход лекарств и – с большим отрывом – жалобы. Мы давным-давно забыли, как получать втык за высокую летальность и процент осложнений. Стационары хотят превратить в доходные предприятия, а не в учреждения, где оказывают медицинскую помощь, ведь квалифицированная медицинская помощь всегда очень затратна. Можно подумать, наши государственные деятели не ориентируются в ценах. Но у них власть, так почему бы не поглумиться над бедными врачами, не плюнуть им лишний раз в физиономию? А я утираться не приучена. Мой покойный муж, генерал Смысловский, всегда говорил: кто боится – гибнет, а он понимал толк в жизни.
– Тот самый? То есть вы были замужем за тем самым Смысловским, по учебнику которого я изучал хирургию? Но ведь когда он умер, вы должны были еще в школу ходить!
– У нас была не такая уж большая разница в возрасте, – засмеялась Вероника. – Пятьдесят четыре года всего.
В трубке помолчали.
– Вы, конечно, понимаете, Олег Валерьевич, что я могла бы и не согласовывать с вами текст объяснительной. Но я хочу, чтобы вы знали: мы работаем в одной команде. И ваш мазохизм мне не нужен. А если я посчитаю, что вы заслужили выговор, то сделаю это без ваших просьб.
– Я все понял, Вероника Васильевна.
– Надеюсь.
Она отложила жалобу вместе с объяснительной на край стола и тяжело вздохнула.
Только в первом часу она закончила работу. Конечно, бумаги районной больнички были для опытного министерского работника Смысловской детским лепетом, но их было так много! И каждая требовала тщательного обдумывания.
Господи, сколько проблем! Главная, конечно: откуда брать деньги? Нужно заняться пиаром Колдунова, чтобы весь город знал: теперь в ее больнице работает блестящий хирург, профессор, готовый за умеренную плату сделать любую операцию по желанию заказчика. И из материала заказчика. (Так любил шутить Смысловский: мы работаем из материала заказчика.) Вместе с тем надо подумать, не вызовет ли откровенный пиар Колдунова недовольства среди других хирургов больницы? Получится, что новый главный врач, вместо того чтобы воспитывать таланты в коллективе, задвигает всех в угол из-за человека со стороны. Дальше обязательно последует вывод: так стараться женщина может только ради своего любовника. Это, допустим, она перенесет. Но как исхитриться, чтобы не обидеть других хирургов?
Заснуть никак не удавалось. Она встала вскипятить чайник.
Устроилась с чашкой прямо на мешках с ветонитом, не думая о том, что пачкает халат. Кухня находилась в самой ужасной стадии ремонта: превращение в руины уже произошло, а реставрация еще и не начиналась.
Да уж, наворотила она дел! Тронутая искренним изумлением завхирургией, Вероника подумала, что надо бы пригласить его в гости, показать, как жил его учитель. Но ведь с началом ремонта она безжалостно уничтожила ту обстановку, в которой жил Смысловский! Конечно, она сохранила библиотеку, почти всю мебель, но имела ли она право делать перепланировку и менять неповторимое очарование старой петербургской квартиры на евростандарт?
Она совсем не подумала, что разоряет родовое гнездо Смысловских! В последние годы эта квартира стала для нее местом обитания Нади, и именно Надин дух хотелось уничтожить как можно скорее.
Опять импульсивный поступок, оказавшийся при ближайшем рассмотрении не слишком красивым! Ну почему она все делает не так?
Ей захотелось попросить у Смысловского прощения, но даже большой портрет генерала, неизменно украшавший гостиную, Вероника, готовясь к ремонту, куда-то убрала, и теперь не могла вспомнить, куда именно.
«Ох, Иван Семенович, простишь ли ты меня?»
* * *
На втором курсе Вероника благодаря науке генерала уже вполне ориентировалась в неотложной хирургии, могла поставить показания к операции и самостоятельно сделать аппендэктомию, а если ей ассистировал опытный хирург, то и холецистэктомию, и ушивание прободной язвы. Но Смысловский занимался с ней не только практикой, но и научной работой. К концу первого семестра у Вероники было уже три печатные работы, и на кафедре ее воспринимали как полноценного сотрудника. Все жалели, что она не может учиться в академии (женщин туда не принимали), но подразумевалось, что после окончания института место на кафедре ей обеспечено.
В Смысловском Вероника обрела строгого, но доброго старшего друга – впервые после смерти Эсфири Давыдовны. Генерал интересовался ее жизнью вне стен академии и всегда готов был предложить свою помощь.
«Человека можно разными способами поднять на вершину горы, – размышляла нынешняя Вероника. – Можно ехать за ним на лошади, подгоняя кнутом и пиная ногами в спину, а можно идти рядом с ним, предостерегая от обрывов и протягивая руку на сложных участках.
В обоих случаях цель будет достигнута, но в первом на вершину взойдет измученное озлобленное существо, а во втором – уверенный в себе человек, приобретший опыт лазанья по горам».
Сотрудники академии, знавшие о Вероникином горе, относились к ней с сочувствием, считали ее переживания глубокими и искренними, но немного детскими, чем-то вроде кори. Да, болезнь тяжелая, но проходит бесследно. Все они предрекали, что Вероника скоро утешится и – такая симпатичная девушка! – найдет себе достойную пару. И лишь один Смысловский воспринимал ее горе всерьез. Словом, генерал был единственным человеком, с которым Веронике хотелось общаться в то тяжелое время.
По субботам она приходила в эту квартиру, делала уборку и готовила обед на несколько дней. Смысловский вполне был в состоянии нанять прислугу, но почему-то не делал этого; в результате предоставленная заботам одинокого пожилого и очень занятого мужчины квартира с богатой обстановкой и хорошей коллекцией картин имела совершенно запущенный вид. Несколько суббот ушло на то, чтобы отмыть ее до блеска, а потом Вероника приходила поддерживать порядок.
С готовкой было легче. Вероника приезжала ранним утром, и они со Смысловским отправлялись на Мальцевский рынок, где покупали все необходимое – от парного мяса до пряностей. А превращать отличные продукты во вкусные блюда было для Вероники удовольствием.
– Я так благодарен тебе, – сказал как-то Смысловский, пробуя ее фирменный пирог с яблоками. – Как приятно на старости лет видеть рядом с собой близкого человека. Ведь это редко бывает, чтобы кто-то нуждался в твоем обществе и твоих советах, когда ты стар. Обычно стариков терпят из жалости или из-за денег, а ты, кажется, искренне привязалась ко мне.
Вероника смущенно кивнула:
– Но вы так помогаете мне… Если бы не вы, не знаю, что бы со мной было.
Генерал усмехнулся:
– А чем я тебе помогаю? Только тем, что позволяю заботиться о себе. Правда, это единственное лекарство для горюющего человека – заботиться о тех, кто в этом нуждается.
Вероника ничего не ответила, но задумалась: так ли уж нужна генералу ее забота? Он же прекрасно обходился без нее раньше.
– Спасибо, дорогая. – Смысловский поднялся из-за стола. – Может быть, поработаем над статьей? – Наверное, так обращался Пьер Кюри к своей жене Марии после ужина.
И они работали над статьей или над главой учебника. Иногда Вероника задерживалась у Смысловского до позднего вечера, и тогда он, несмотря на ее протесты, вызывал такси, которое сам и оплачивал.
– Эх, был бы я помоложе… – вздыхал генерал.
– И что тогда?
– Меня заподозрили бы в греховной связи со студенткой. Но теперь я, увы, вне подозрений.
Наверное, он стал бы для Вероники наперсником и в любовных делах, если бы они у нее были. Но в то время она не смотрела на мужчин. Сойтись с кем-то казалось ей таким же невозможным, как полететь на Марс. Однокурсники и сотрудники академии, знавшие об ее утрате, деликатно объясняли любому молодому человеку, который пытался оказывать Веронике повышенные знаки внимания, что она еще не оправилась после смерти любимого, поэтому шансов нет.
Тем временем жизнь, разрушенная и безрадостная, все же входила в свою колею. Вероника не тешила себя надеждами на счастье, но работа и Смысловский приносили ей покой.
Зимой она зазевалась на перекрестке и попала под машину. Удар был не очень сильным, но все же она сломала правую руку и два ребра.
Ее положили в печально известную больницу имени 25 октября, но Смысловский, узнав о несчастье, немедленно подключил свои связи, и через день Вероника уже лежала, как королева, в двухместной палате в академии и роптала на судьбу за то, что ее не задавило насмерть, как маму.
Сам момент травмы как-то выпал из ее памяти, в голове осталось, как она стоит на перекрестке, а потом сразу – лежит на асфальте. «Смерть могла быть такой же внезапной и безболезненной, – мрачно думала она, – я бы и не заметила, как умерла. И сейчас не было бы этой боли, тоски этой ужасной… Ничего не было бы… Ну почему все так несправедливо? Мама хотела жить, но погибла, я хотела умереть, но зачем-то осталась жива».
На третий день у нее поднялась температура, начался кашель, который она всеми силами пыталась сдерживать, потому что кашлять было больно из-за сломанных ребер. Врачи говорили, что в ее состоянии кашлять необходимо, но Вероника не хотела терпеть боль. «Сами и кашляйте», – огрызалась она мысленно.
– Здравствуй, цыпленок! – В палату вошел Смысловский в накинутом на парадную форму халате. Вероника даже загляделась: так он был хорош собой, с голубыми глазами и седой шевелюрой без малейших намеков на лысину.
– Здравствуйте, Иван Семенович! Спасибо, что перевели меня сюда.
– Не за что. – Генерал присел на край постели. – Почистить тебе апельсин?
– Спасибо, не хочу.
– Давай не стесняйся, тебе же загипсованной рукой неудобно.
– Не беспокойтесь, я действительно не хочу есть.
Помолчали. Смысловский погладил ее руку, спросил, не больно ли дышать.
– Что же ты, цыпленок, старика расстраиваешь, температуришь? Давай-ка я тебя посмотрю.
В их отношениях никогда не было даже намека на эротику, но внезапно Вероника поняла, что ни за что не сможет обнажить перед ним грудь.
А Смысловский уже доставал фонендоскоп и очки.
– Не надо, Иван Семенович, – пискнула она, млея от стыда.
– Как это не надо? Я должен выяснить, отчего у тебя температура. Травматологи говорят, что с рукой все нормально, признаков нагноения нет, значит, нужно искать пневмонию.
– Пусть кто-нибудь другой поищет! – схамила она.
– Да ты что, детка? – Некоторое время Смысловский растерянно глядел на нее, потом резко поднялся и вышел.
Вместо себя он прислал профессоршу из терапии, бодрую бабку лет восьмидесяти. По слухам, когда-то она была фронтовой подругой генерала, и некоторые фронтовые привычки сохранила до сих пор. Она ругалась матом, много курила и никогда не отказывалась пропустить стопку водки. В последние годы ко всему этому добавился старческий маразм: собираясь на обход, она могла повесить себе на шею вместо фонендоскопа кипятильник.
– Валяешься, ядрено копыто? – приветствовала она Веронику. – Семеныч последнего ума лишился, носится по всей клинике, орет: ах, любимая ученица во цвете лет помирает. Иди, говорит, Анфиса, послушай девочку, нет ли пневмонии. А чего слушать, я же глухая как пень. И слепая. Один только голос остался, лекции читать.
Вероника беспомощно улыбнулась. От речей профессорши она неожиданно почувствовала себя лучше.
– Етит твою, совсем старый заработался. Зачем слушать, когда есть рентген! Это в старые времена доктора выпендривались, скажут с умным видом – очаг в верхушке легкого, и поди их проверь. А мы сейчас шлеп – и все про тебя узнаем. Тебе сколько снимков сделали при поступлении, два? Значит, от облучения не умрешь. Давай топай на рентген.
Облокотившись на подоконник, бабка наблюдала, как Вероника неловко вылезает из кровати.
– Ну вас к такой-то матери! Учишь вас, недоумков, учишь пропедевтике. Перкуссия, пальпация, аускультация. Больных специально подбираешь, чтобы вы узнали, где сухие хрипы, где влажные, как порок сердца по слуху определить. И толку? Все равно вы сразу за рентген и УЗИ хватаетесь. А я что, хуже вас?
Вероника не решилась возразить воинственной профессорше, что лично она изучает физикальные методы исследования с великим вниманием.
– Халат надень, кобыла. – Профессорша помогла накинуть халат на сломанную руку. – Что за молодежь пошла: мало того что под машину лезут, так еще и поправиться после пустяковой травмы без приключений не могут. Хватит болеть уже!
Рентген показал тяжелый ушиб легкого, усугубившийся пневмонией.
Но то ли старая профессорша была ведьмой, то ли помогли дефицитные антибиотики, раздобытые Смысловским, только через десять дней с легкими все было в порядке.
Но это был еще не конец испытаний. Когда сняли гипс, выяснилось, что кости руки срослись неудачно, кроме того, врачи не заметили повреждения одного из нервов. Ведущие травматологи и нейрохирурги внимательно изучали снимки, щупали руку, стучали по ней молоточками и кололи иголками, но приговор их был однозначным: Вероника не сможет владеть рукой так, как прежде.
Нет, рука не повиснет безжизненной плетью – потренировавшись, Вероника сможет писать и полностью обслуживать себя в быту, но о тонкой работе придется забыть…
Она вспомнила слова Смысловского: жизнь всегда найдет твое больное место и придумает, как нанести по нему удар. Теперь ей придется отказаться от единственного, что придавало ее жизни хоть какой-то смысл, – от хирургии.
Вероника стояла на Пироговской набережной, всерьез раздумывая, не сигануть ли в Неву. Она только что вышла от профессора Сергеева, лучшего в стране специалиста по периферическим нервам. Консультацию устроил, конечно же, Смысловский. Профессор Сергеев не оставил ей никаких надежд: «Я напишу вам рекомендацию в санаторий на грязелечение, но эффект, сразу предупреждаю, будет незначительный».
Вот и все… Вероника облокотилась о перила и попыталась закурить. Спички на ветру моментально гасли, и пришлось бросить это занятие.
«Что же мне теперь делать?.. Заниматься хирургией вопреки всему? Но хирург без рук не то же самое, что Маресьев без ног. Учиться на терапевта? Там столько писанины, а я не смогу писать много и быстро. Нет, любому практикующему врачу нужны нормальные руки. Поменять профессию? Но поступать в другой вуз я тоже не могу, поскольку совершенно забыла гуманитарные предметы, а о математике с физикой вообще молчу. Оформить инвалидность и сесть на шею Наде? Она, наверное, будет даже рада – как же, снова невиданные жертвы во имя младшей сестры!.. Нет, я ничего больше не хочу, потому что жизнь отнимает у меня все, чего бы я ни пожелала. Был такой персонаж – царь Мидас, который превращал все, к чему прикасался, в золото. А я, несчастная, все превращаю в золу и пепел… Но разве мне нужна такая жизнь?»
Она натянула куртку на голову и все-таки прикурила.
«Надо прыгать», – сказала себе Вероника. Ей некуда идти, не к чему стремиться, а если даже она вновь чего-нибудь захочет, это желание будет лишь прелюдией к новому разочарованию и новой душевной боли…
Вдруг кто-то позвал ее по имени.
Она оглянулась: из такси выходил генерал Смысловский. С того дня, когда Вероника отказалась от его осмотра, она его не видела, но ей каждый день приносили от него цветы и фрукты. «Наверное, приехал по своим делам», – подумала Вероника, но Смысловский направился к ней.
– Я подумал, тебе тяжело будет сейчас одной, – сказал он, взяв ее больную руку в свои. – Я уже знаю, что сказал Сергеев.
– Вы потратили на меня столько времени, – сказала она, борясь с подступающими к горлу рыданиями. – И все зря. Теперь мне придется проститься с хирургией.
Генерал задумчиво кивнул.
– А со мной? Тоже простишься?
– Но…
– Выходи за меня замуж.
Она утратила дар речи.
– Я очень привязался к тебе, девочка.
Он осторожно повернул ее, и они медленно пошли по набережной.
– Ты найдешь другое дело, оно увлечет тебя. В твоей жизни не останется места для старика.
– Почему? Я буду навещать вас по субботам, как и раньше.
– Да, верю. Но мне хочется большего.
Вероника испуганно отстранилась.
– Ты не поняла меня, – засмеялся Смысловский. – Просто не хочу, чтобы ты навещала меня из благодарности за то, что я собирался научить тебя всему, что знаю сам. Я хочу быть тебе другом и опорой. Я знаю, что тебе тяжело, и хочу быть рядом с тобой, чтобы утешать тебя.
Ах, да что тут скрывать, Вероника, ты моя последняя любовь!..
– Я согласна быть вашей женой, – сказала она еле слышно.
От нее осталась лишь мертвая, выжженная изнутри оболочка, но если этого Смысловскому достаточно, то… почему бы и нет?
На этот раз Вероника не стала представлять жениха родственникам. Она просто поставила их в известность о том, что выходит замуж, собрала вещи и переехала к Смысловскому. В тот же день они подали заявление. Косые взгляды работниц загса Веронику не трогали – она их попросту не замечала.
Но родственники не сдались – теперь Надя с папой ловили ее в перерывах между лекциями и всеми силами и средствами пытались «не допустить этого безумного шага». Надя внушала сестре, что, выходя замуж за старика, та наносит непоправимый урон семье, но Вероника не следила за ее логическими построениями.
Потерпев поражение, родственники принялись штурмовать на другом фронте. Они приехали в академию к генералу и стали доказывать ему на примерах, что Вероника никуда не годная хозяйка. Они же не знали, что Смысловский уже полгода ест приготовленные ею пироги и котлеты! А когда начались намеки на то, что у Вероники проблемы с психикой, генерал попросил будущих родственников удалиться.
…Вероника очень боялась первой ночи с ним. Ей казалось, что у стариков все не так, как у молодых мужчин, и она испытает отвращение к интимной жизни.
…Они лежали рядом в полной темноте, и он долго рассказывал ей забавные истории из своей жизни. А потом его губы коснулись ее ладони.
Отвращения не было, как не было и восторга, который она испытывала с Костей. Тогда она достигала небес и слышала пение ангелов; соединиться с Костей значило для нее заглянуть в замочную скважину рая и убедиться в том, что жизнь вечна.
Смысловский был опытным и нежным любовником, и Вероникино тело отвечало ему, но эти отношения никак не затрагивали ее души. Да и как можно тронуть то, что умерло и сгорело?..
Они жили очень дружно. Поскольку Вероника по-прежнему обращалась к Смысловскому на вы и по имени-отчеству, он тоже стал называть ее Вероникой Васильевной. Он работал, она училась в институте и занималась домашним хозяйством, а летом, переехав на большую генеральскую дачу в Васкелово, с удовольствием возилась в огороде и выращивала невиданные урожаи огурцов.
Чтобы тренировать руку, она взялась за шитье, и это занятие неожиданно увлекло ее. Заметив это, генерал за бешеные деньги купил ей электрическую швейную машинку «Веритас», и теперь по вечерам она шила одежду по выкройкам из «Бурды». Получалось замечательно – хотя она и лишилась твердой руки, зоркий глаз никуда не делся. «Пока не делся», – суеверно поправляла себя Вероника, боясь, что судьба вскоре изобретет что-нибудь новенькое, что лишит ее возможности шить.
Постепенно учеба стала отходить на второй план: приготовить обед из трех блюд и накрахмалить скатерти казалось ей важнее, чем выучить очередной параграф по физиологии.
Но Смысловский узнал о ее далеко не блестящих успехах в институте и устроил ей настоящую выволочку.
– Ты могла бы стать примерной домохозяйкой, если бы я был старше тебя на пять, а не на пятьдесят лет! – От возмущения генерал даже забыл, что обращается к супруге на ты. – А мне помирать скоро! И на что ты тогда будешь жить? Все, хватит отдыхать, берись за ум.
– За ум-то я возьмусь, но неизвестно, к какой области медицины смогу его приложить, – грустно отвечала она.
Смысловский задумался надолго, две недели молчал, а потом объявил Веронике, что ее ждут на кафедре социальной гигиены и организации здравоохранения.
– Будешь руководящим работником, – напутствовал он жену. – Там не руками надо работать, а головой, а с этим у тебя, слава богу, все в порядке.
Она не могла любить его, но изо всех сил старалась, чтобы ему было хорошо.
В один из последних дней своей жизни он сказал: «Вероника, я жалею только об одном, что мы прожили вместе так недолго. Но знай: я был очень счастлив с тобой».
«В его счастье не было никакой моей заслуги, – думала нынешняя Вероника. – Просто я позволила ему любить себя».