Глава 11
Вероника сидела на работе за очередным пасьянсом, когда позвонила оперировавшая ее гинеколог из Надиной больницы и пригласила на беседу.
Предложив Веронике сесть, гинеколог сообщила, что гистология показала рак яичников.
– А… – сказала Вероника тупо, – я ожидала чего-то в этом роде.
– Вероника Васильевна, я просто поверить не могу! – сокрушалась врач. – Никаких макроскопических изменений, я даже сомневалась, брать ли биопсию, и вдруг такой ответ! Я сначала думала, что произошла ошибка, и консультировала стекла в другом стационаре, ваша сестра даже возила их на Песочную…
– Она что, знает? – ужаснулась Вероника. Это обстоятельство огорчило ее едва ли не больше, чем известие о болезни.
– Эта информация не могла пройти мимо нее, – виновато сказала гинеколог. – Я еще надеялась, вдруг стекла перепутали, но при нашей организации это практически исключено. В тот день ваша лапароскопия была единственной. Но, голубушка, рак – это не конец жизни. Я договорюсь на Песочной, у меня там хорошие знакомые. Пройдете курс лечения и будете жить как жили. Слава богу, мы захватили болезнь в самой начальной стадии, у вас нет ни отсевов по брюшине, ни лимфоузлов.
Врач еще долго утешала ее, а Вероника с нетерпением ждала, когда она наконец замолчит и можно будет уйти.
«Вот и все. Во всяком случае, одинокая старость больше не угрожает мне. Зачем только Бог создал меня женщиной, если не дал проявить своей женской сути? Так недолго мне удалось побыть любимой, я не испытала материнства, а теперь сама моя женская сущность наносит мне удар исподтишка. Она мстит мне за то, что я не дала ей проявиться…
Лечиться? Мне сделают операцию, потом проведут химию, и я навсегда перестану быть женщиной. Навсегда, ха! На несколько месяцев. С моим диагнозом долго не живут.
А бегать по врачам, брр! Договариваться о консультации, заглядывать в глаза в надежде увидеть там шанс на излечение, слышать равнодушное: попробуем еще эту схему. Могут предложить протокол, и тогда врачи будут смотреть на меня, как на подопытного кролика».
Ну хорошо, она все-таки отправится на лечение, перенесет операцию и химию, после которой у нее выпадут волосы и вообще она станет похожа на мумию. Ради чего? Чтобы прожить не шесть месяцев, а двенадцать? И десять из этих двенадцати болтаться по больницам, переносить боль, мучительную тошноту, слабость. Нуждаться в уходе посторонних. А кто будет ухаживать за ней? Только Надя.
Но лучше сразу наложить на себя руки, чем терпеть Надину заботу. Да и ради чего терпеть ее и все остальное? Надежды на полное выздоровление все равно нет. Вероника имела медицинское образование и знала, что лекарства от рака, несмотря на уверения фармацевтических компаний, не существует.
А еще невыносимые мучения причиняла мысль, что все узнают о ее заболевании. Вероника была знакома со многими известными в городе врачами и не хотела терпеть их фальшивое сочувствие.
Никто не будет переживать из-за нее, известие о том, что у нее рак, послужит для коллег лишним поводом порадоваться жизни и тому, что у них-то рака нет.
Даже Колдунов в первую очередь подумает: хорошо, что заболела она, а не моя Катя.
А уж Надя! Счастлива, наверное, что снова можно превратиться в героическую мать Терезу, спасающую сестру от смертельной болезни.
«Как хорошо было раньше, когда больным не говорили, что у них рак! – думала Вероника закуривая. – Ведь надежда на выздоровление очень много значит. Да и врачам несладко сообщать людям такие новости».
Она представила себя на месте онколога. Да, тут либо уходить, либо огрубеть душой до невозможности. Вероника вспомнила, как много лет назад утешала в кабинете Колдунова молодую женщину, его дальнюю родственницу. Когда у той нашли онкологическое заболевание, Колдунов сразу устроил ей консультацию в Песочном. «Три-четыре года жизни, а что вы хотите с таким диагнозом?» – холодно сказал ей врач, после чего женщина отказалась там лечиться. Колдунов сам оперировал ее, и, кажется, она прожила дольше, чем ей обещали в Песочном.
Нет уж, Вероника не будет выпрашивать помощь, как нищенка на паперти. Прожила жизнь плохо, так хоть умрет достойно. Поживет, сколько поживется, потом пара месяцев на наркотиках, и все… Не позволит она кромсать свое тело, вводить себе сомнительные препараты, проходящие клиническую апробацию. Западные фирмы испытывают на наших больных свои лекарства, а мы только рады: на лицензионные препараты деньги есть у единиц, так пусть лучше лечение экспериментальными средствами, чем вовсе никакого.
Конечно, следуя лучшим традициям медицины, она, врач, должна стремиться испытать непроверенные средства на себе. Но она не будет, пошли все к черту. «Я не хотела жить, так пусть хоть это мое желание исполнится!»
Теперь каждый вечер к ней без звонка приезжала Надя и требовала, чтобы она начала лечиться. Эти визиты так измучили Веронику, что она уже подумывала снять номер в гостинице и перебраться туда. Однажды Надя даже собралась переночевать в ее квартире, и тогда Вероника закричала, что сейчас вызовет милицию.
– Ты неадекватна! – в ответ закричала Надя. – А я не могу спокойно смотреть, как ты себя губишь, я твоя сестра!
– Я сама имею право распоряжаться своей жизнью. Сейчас не советское время, когда слово врача было законом! А если мне будет нужна твоя помощь, я сама тебя позову.
Надя по-хозяйски расхаживала среди строительного мусора, заваривала чай, пеняла Веронике, что у нее нет супа.
– Тебе уже нужна моя помощь, потому что ты не в состоянии нормально соображать! Я устрою тебя в онкологический институт, да у тебя и самой прекрасные связи, ты легко попадешь на протокол.
– Я не могу себе это позволить. Всю жизнь я работала, чтобы обеспечить людям нормальный уровень медицинской помощи, я за это зарплату получала, и теперь не имею права лечиться лучше, чем другие.
– Что ты городишь! Есть такая вещь, как корпоративная солидарность!
– Она есть у практических врачей. Я к ним не отношусь.
– Ну и что ты будешь делать?
– Отстань, а? Если вдруг мне придет в голову отравить себе последние месяцы жизни, я пойду к районному онкологу, возьму направление… Ну и так далее. А если вдруг мне скажут, что есть чудесный химиопрепарат, который действительно поможет, то я куплю его за собственные деньги.
– А ты хоть представляешь себе цены на нормальную химию? Двенадцать тысяч за ампулу, и это далеко не предел!
– Ну и что? Я состоятельная женщина.
– Ты ведешь себя, как подросток, готовый пожертвовать жизнью ради того, чтобы кому-то что-то доказать. Доверься мне, и я устрою тебя к лучшим специалистам. Ты ведь недавно в Питере и не знаешь, куда надо обращаться.
Так продолжалось изо дня в день. Надя никак не хотела угомониться и признать, что младшая сестра не хочет вступать в борьбу с болезнью. Но хуже всего было то, что она сообщила о Вероникином диагнозе многим коллегам и некоторые потом звонили Смысловской, чтобы предложить помощь.
– Я привлеку тебя к ответственности за разглашение врачебной тайны! – однажды пригрозила ей Вероника, измученная Надиной назойливостью.
– Неблагодарная дрянь! – взвилась Надя. – Я всю жизнь положила на тебя, а ты меня ненавидишь! Как я ни повернусь, тебе все плохо! Но знай: я все равно тебя вытащу! Не позволю тебе умереть, пусть ты за это еще больше меня возненавидишь!
– Отправляйся домой, Надя. – Вероника решила, что раз у нее нет будущего, то она может и не соблюдать вежливость в общении с сестрой.
И, покричав еще немного, Надя удалилась.
Слава богу, пока весть не дошла до ее больницы.
Вероника вновь обрела интерес к работе, поскольку ей хотелось, чтобы после ее смерти у сотрудников сохранились о ней хорошие воспоминания. Она пыталась выбить в ГУЗЛе деньги на ремонт и наседала на Колдунова, чтобы он поспешил с открытием центра сосудистой хирургии. Вдруг ей удастся прожить еще года полтора и она увидит расцвет несчастной больнички?
«Хоть что-то останется после меня…»
Следовало распорядиться и личным имуществом. Наследство после нее оставалось большое. «Ах, как прогадали и Миллер и Громов! – думала она злорадно. – Всего-то нужно было потерпеть меня несколько месяцев и получить за это две квартиры – в Москве и Петербурге, дачу и коллекцию картин».
Миллеру она все-таки позвонила, сама не очень понимая зачем. Глупо было надеяться, что он по голосу поймет, что с ней что-то происходит, и начнет расспрашивать… Как обычно, он был прохладно-вежлив, но сразу согласился на встречу и даже выразил готовность приехать к Веронике домой. Но она предложила нейтральную территорию: так было меньше риска, что она потеряет над собой контроль, разрыдается и станет умолять бывшего любовника скрасить ей последние денечки.
Договорились увидеться в кафе на Васильевском. Вероника долго готовилась к свиданию и перемерила почти все свои наряды, прежде чем остановилась на строгом жемчужно-сером костюме, лиловых туфлях на шпильке и лиловой же сумочке. Официальность облика смягчалась белоснежной блузкой с многочисленными кружевными оборками, а также несколькими кольцами с крупными камнями.
Вообще, узнав о своей скорой кончине, она утроила усилия, чтобы выглядеть красивой и такой остаться в памяти окружающих. Теперь она с каким-то грустным наслаждением облачала свое тело в шикарное белье, обтягивала ноги самыми дорогими чулками и проводила часы перед зеркалом, наводя макияж. Всю жизнь Вероника очень умеренно употребляла косметику – чуть-чуть теней, тушь для ресниц и помада, – и на макияж ей хватало пяти минут, а теперь она по десять раз смывала краску, лишь бы выбрать тон, оптимально подходящий к одежде.
Душиться она тоже стала крепче, чем обычно, не в состоянии избавиться от мысли, что раз она больна, значит, от ее тела исходит неприятный запах, которого она сама не ощущает.
В кафе она первым делом зашла в туалет, чтобы поправить костюм и прическу. Зеркало отразило очень красивую женщину, Вероника даже удивилась. Что ж, тем лучше, пусть такой ее и запомнит Миллер.
При ее появлении он встал и отодвинул ей стул. Вероника потянулась к меню, но он сказал, что уже сделал заказ, пока ждал ее.
– Напрасно. Я не голодна и собиралась только выпить кофе.
– А я не обедал. Поехал сюда, как только закончил операцию, – недовольно сказал Миллер.
– Ты мог позвонить мне и перенести встречу, если устал. Или ты хотел поскорее сбросить с себя неприятную повинность меня видеть?
Веронике стало грустно, что она начинает последний в своей жизни разговор с человеком, которого она любила, с мелких склочных уколов.
– Прости, Дима.
– Ничего. Дома все равно есть нечего, и пообедать с тобой мне очень приятно. Правда, Вероника, – вдруг улыбнулся он, – хорошо, что ты позвонила. Мне есть что сказать тебе.
Подошла официантка с водой и закусками. Вероника машинально отметила, что Миллер заказал ее любимый греческий салат.
– Извини, что все так получилось, – сказал он, когда официантка ушла, – я был дурак. Я всегда думал, что ты просто развлекаешься со мной. А тут вдруг сообразил недавно, что ты была единственным человеком на свете, кто помог мне! Страшно подумать, как бы сложилась моя жизнь, если бы не ты.
– Ну, тут правильнее благодарить покойного Смысловского.
– Но это же ты просила его за меня. Почему я не хотел видеть твоей искренней заботы?
– Ты меня спрашиваешь?
Не обращая внимания на ее иронию, он продолжал:
– Оставшись с матерью и сестрой на руках, я будто оказался в каменном мешке. Каждый раз, когда я, фактически мальчишка, просил родственников о помощи, я натыкался на каменную стену. «Это твоя мать и твоя сестра!» – с пафосом говорили они, стыдя меня за то, что я хочу переложить свои обязанности на других. А у меня выпускной класс, нужно готовиться в институт. Я всегда был отличником и должен был получить золотую медаль, но тут все это случилось… И я пошел к директрисе и попросил по-человечески помочь. Медаль была очень нужна мне для поступления. А в ответ услышал: «Да, ты должен заботиться о своих родных, но никто не обязан тебе за это натягивать оценки. И вообще, Дима, подумай, нужно ли тебе поступать в институт, имея на руках двух иждивенцев. Лучше приобретай рабочую профессию и корми семью». Кроме того, до несчастья я был активным комсомольцем, а после, естественно, всю общественную работу забросил. Так мне в характеристике написали, что я социально неактивен. В общем, в институт я чудом поступил, от злости, наверное. Я постоянно слышал слова – «ты должен…» И не было на свете ни одного человека, которому я мог бы сказать то же самое. А потом мой дядя лишил нас квартиры. Благодаря ему и его жене мы вынуждены были переехать в коммуналку.
– Как такое возможно? – поразилась Вероника.
– Они все очень хорошо продумали. Дядя оформил опекунство, прописался в нашу квартиру, а как только мне исполнилось восемнадцать, затеял обмен.
– Но разве закон допускает такие вещи?
– Представь себе, да… Для меня это был жестокий, но нужный урок. Я понял, что люди делают добро только тем, от кого ждут пользы для себя. Остальных они просто используют… Ты появилась в моей жизни, когда я уже готов был расстаться с мыслями об аспирантуре и похоронить все свои амбиции. Для меня ты стала доброй феей…
От неожиданности Вероника фыркнула. Во-первых, она никогда не представляла себя в таком амплуа, а во-вторых, слишком странно было слышать такие речи от суховатого Миллера.
– Да, именно феей, – повторил он. – Ведь раньше мне приходилось просить, даже унижаться. Я умолял дядю оставить нам квартиру. Я планировал сдавать одну комнату и на эти деньги нанимать для мамы сиделку. Но дядя ответил: «Я осуществляю свое право».
Веронике вдруг стало скучно. К чему эта запоздалая исповедь? Она даже не могла сочувствовать Миллеру, ведь все его несчастья давно уже были позади.
«Он чужой мне человек, – спокойно подумала она. – И мне уже неинтересно, почему он не смог полюбить меня. Даже если он сейчас сделает предложение, я откажу. И вовсе не потому, что мне скоро умирать. Просто мне скучно и холодно с ним. Как странно, что совсем недавно мое сердце рвалось из-за него на части, а выйти за него замуж казалось мне самым важным делом на земле».
– А тебя не надо было ни о чем просить. Ты лучше меня знала, что мне нужно. Только благодаря тебе я смог стать тем, кем стал, не предав мать и сестру. «Зачем она делает все это? – спрашивал я себя. – Какой ей резон тратить на меня деньги и время?» Ведь я не верил в человеческую доброту и участие. Я думал: стоит мне только довериться ей, как она сразу нанесет удар в самое больное место.
– Хватит, Дима, ладно? Что было, то прошло. Мы с тобой отыгрывались друг на друге за удары, которые нанесла нам жизнь. Это было глупо, конечно, но прошлого не изменишь. И вряд ли мы сможем начать все сначала. Правда?
Он молча кивнул.
– Нам обоим есть в чем себя упрекнуть, но я, Дима, постараюсь вспоминать о тебе только хорошее. И я от всего сердца желаю тебе счастья. Не провожай.
Она недолго радовалась, что так спокойно и с достоинством провела последнюю встречу с Миллером. Еще одна страница ее жизни оказалась перевернутой, а новых, непрочитанных, осталось немного.
Она съездила к нотариусу и по всем правилам оформила завещание. Квартиру на Васильевском она оставляла племяннику, Надиному сыну, московскую квартиру – Марьяшиной дочке, а дачу и картины – четверым колдуновским детям в равных долях. Украшения и ценную посуду она решила на всякий случай сразу отвезти Колдуновым – Вероника слишком хорошо знала свою сестру, чтобы думать, будто та способна добровольно отдать нигде не учтенные драгоценности законным наследникам. С коллекцией было проще – Смысловский тщательно атрибутировал все картины.
Вероника опасалась, что Надя сможет опротестовать ее завещание, и наняла юриста, который должен был после ее кончины отстаивать интересы Колдуновых и Марьяши.
– Нет, я не могу это хранить, – сопротивлялась Катя, когда Вероника привезла в ее коммуналку драгоценности. – Это огромное состояние! Я же спать теперь не смогу!
– Катя, пойми, у меня нет выбора. Ремонтникам своим я не слишком доверяю, – врала Вероника. – А у вас постоянно кто-то дома, ну кто к вам сунется? Да никто и не узнает, что драгоценности у тебя.
Но Катя все равно ужасно нервничала. Видя это, Вероника абонировала банковскую ячейку на Катино имя и правдами и неправдами вручила ей ключ.
Прошел месяц, ремонт в квартире закончился: в комнатах пахло свежей штукатуркой, сияла чистотой обновленная ванная комната. Оставалось все окончательно вылизать, разобрать коробки, разложить вещи по своим местам да докупить кое-какие мелочи, но теперь Вероника не видела в этом никакого смысла.
Понемногу она привыкала к своему диагнозу. Иногда ей даже удавалось не думать о том, что у нее рак и она скоро умрет. Колдунов больше не донимал ее расспросами, что случилось и отчего у нее такое кислое настроение. Наверное, она вновь обрела способность нормально общаться с людьми. А в общении со страховыми компаниями даже приобрела солидный бонус: пользуясь привилегией человека без будущего, она уже не скрывала того, что думает. Это не спасало больницу от штрафных санкций, зато приносило моральное удовлетворение и уважение сотрудников.
«Теперь я свободна и могу делать все, что считаю нужным. Все самое страшное со мной уже произошло, а то небольшое время, что мне осталось, я могу потратить так, как мне заблагорассудится».
Надя, разумеется, считала иначе. Скандалы становились ежедневными.
– И не лень тебе ездить сюда? – спрашивала Вероника, впуская сестру в квартиру. – Ты же мать семейства, тебе есть чем заняться.
– Я бы и занималась, если бы не твое упрямство.
– Только не спрашивай меня в сотый раз, почему я не хочу лечиться! Это мое право!
– А мой долг спасти тебя!
Вероника едва сдержалась, чтобы не вытолкать сестру за дверь.
– Ты же понимаешь, Надя, что от рака нет спасения. Просто тебе нужно знать, что ты боролась за мою жизнь, не сидела сложа руки, глядя, как я умираю. Но поверь: лучшее, что ты сейчас можешь для меня сделать, – дать мне умереть спокойно.
Надя поджала губы.
– Хочешь коньячку? – У Вероники появилась надежда, что на этот раз скандала удастся избежать.
– Нет уж, спасибо. Но ты хоть на учет встала в онкодиспансере?
– Зачем?
– А как же иначе? Лечиться ты не хочешь, значит, болезнь будет прогрессировать и тебе понадобятся наркотики. Или ты собираешься покупать их на черном рынке? А самое главное… – тут Надя осеклась, даже покраснела немного, но Вероника Смысловская, администратор от медицины, поняла, что сестра имеет в виду.
Когда она умрет, понадобится свидетельство о смерти. Получать его будет Надя. Если к тому времени Вероника будет состоять на учете в онкодиспансере, процедура окажется простой и необременительной. Приедет «Скорая помощь», констатирует смерть, а потом Надя отправится к онкологу и быстро получит врачебное свидетельство. Гистология имеется, так что вскрытия никто назначать не станет.
А вот смерть тридцативосьмилетней женщины, не состоящей ни на каких учетах, это совсем другое дело. Тут Наде придется побегать, и без вскрытия не обойдется. Мало ли от чего могла умереть сравнительно молодая и, как тут же выяснится, состоятельная дама?
– Ты права. Я встану на учет, как только будет свободное время.
– Вероника, умоляю тебя, брось дурить! Давай лечиться.
– Не хочу. Я прекрасно себя чувствую, даже удивительно. Слушай, а может, это врачебная ошибка?
– Да ты что, с ума сошла? – зло закричала Надя. – Как страус, прячешь голову под крыло, убаюкиваешь себя, вместо того чтоб искать выход из ситуации. Смирись с тем, что это никакая не ошибка!
– Почему же я так хорошо себя чувствую?
– Вариант раковой интоксикации. В начальных стадиях опухоль выделяет факторы роста, эндорфины. Это тонизирует организм. Если ты не хочешь поверить в то, что больна, давай сделаем компьютерную томографию. Вот увидишь, за этот месяц, пока ты валяла дурака, опухоль выросла на несколько сантиметров. Ты странная женщина, думаешь, что так и будешь бегать здоровенькая до самого конца. Но рост опухоли принесет тебе больше мук, чем операция и химиотерапия.
– Это так, – вздохнула Вероника. – Хорошо, давай сделаем томографию.
На сегодня у Вероники был запланирован обход операционного блока. Она переоделась в хирургическую робу и специальный халат и проверила, есть ли в кармане шапочка и маска. По этикету ей следовало взять с собой главного хирурга больницы или начмеда по хирургии, но сейчас она не могла ни с кем разговаривать. Компьютерная томограмма, сделанная Надиным мужем, показала очень плохие результаты. Опухолевые узлы распространились в забрюшинное пространство, так что теперь, даже если бы Вероника захотела, вряд ли бы кто-то взялся ее оперировать.
«Какой быстрый рост! – завороженно думала она, будто речь шла не о ней самой, а о постороннем человеке. – Значит, полгода жизни – это максимум, на что я могу рассчитывать. Вряд ли найдется такая мощная химия, которая могла бы сдержать этот рост.
Может быть, потратить последние денечки на путешествия? Нет, удовольствия обычно не спасают от горя. Помочь может только труд, как ни банально это звучит…»
Первым человеком, которого она увидела в коридоре оперблока, оказался Громов – он сосредоточенно копался в электрощитке. Сердце Вероники предательски екнуло. «Боже, неужели я, почти труп, еще способна на любовные переживания?» – горько подумала она и стала исподтишка наблюдать за электриком. Спецодежды для работы в операционной у Громова не было, поэтому он трудился в брюках и майке. Она разглядывала его кряжистую шею, худые руки с сильными мышцами, треугольники шейных позвонков…
Он, не замечая ее жадного взгляда, работал и что-то напевал себе под нос.
И вдруг она так ясно ощутила, что между ними пропасть! Он, конечно, немолод, но полон сил. Он зрелый и сильный самец, а она… Внешняя оболочка еще ничего, а внутри смерть.
«Господи, если бы только прикоснуться к нему, скрыться от смерти в этих сильных и умелых руках! Задержаться среди живых хоть на час, напоследок почувствовать себя женщиной, а потом разжать руки и лететь в пропасть!
Я вызову его к себе, вот что. Спрошу: как вы насчет случайной связи? Месяцев на шесть, не больше… Если он будет рядом в последние дни моей жизни, я уйду примиренной и почти счастливой…»
Тут дверь на лестницу хлопнула, и в коридоре появились две миниатюрные медсестры, с видимым усилием толкающие каталку, на которой громоздилось женское тело внушительных габаритов. Вероника поздоровалась с наконец заметившим ее Громовым и пригляделась к пациентке. «Наверняка острый холецистит», – решила она и достала из-под подушки историю болезни. Чутье не обмануло ее, и от этого неожиданно стало приятно. Девочки завезли каталку в операционную и в растерянности остановились. Им ни за что не удалось бы переложить больную с каталки на операционный стол, а та, одурманенная успокаивающими препаратами, не смогла бы перелезть самостоятельно.
– Сейчас! – крикнул Громов. – Чип и Дейл в моем лице спешат на помощь.
– Ой, Лука Ильич, вы нас всегда так выручаете, – пропели сестрички хором, и Вероника ощутила укол ревности. «Вот козявки, от горшка два вершка, а кокетничают!»
Громов вытер руки о штаны и направился к каталке. Смысловская на всякий случай подошла поближе.
– Помочь? – спросила она, но он царственным жестом отстранил женщин, легко взял пациентку на руки и перенес на операционный стол.
Та, отчаянно смущаясь, стремилась натянуть рубашку на ноги и верещала:
– Ой, мне так стыдно!..
– Болеть не стыдно. – Громов ободряюще улыбнулся. – Но ты давай поправляйся скорее.
«Болеть не стыдно? А ведь это правда, – вдруг подумала Вероника. – Что ж я столько времени дурака-то валяла? А теперь, наверное, уже поздно…»
Вернувшись к себе, она попросила секретаршу разыскать Громова.
– Вызывали? – Он появился минут через пятнадцать, которые Вероника провела, расхаживая из угла в угол кабинета.
– Прошу тебя, поехали ко мне! – с трудом выговорила она.
– Что случилось, милая? – Громов помог ей снять пальто. – Ты кинулась в мои объятия, будто хотела спрятаться от демонов, бегущих за тобой. Расскажи мне, что с тобой происходит.
Она так и сделала. Во время ее рассказа они сидели, обнявшись, на диване, и Громов выпустил ее из рук только для того, чтобы потянуться за пледом, – он заметил, что Веронику знобит. Света не зажигали, и от этого ей было легче рассказывать. И о болезни, и о собственной гордыне, из-за которой она отвергала помощь, и о том, что скоро для нее все кончится…
– А вот это ты выбрось из головы, – прошептал Громов, прижимая ее к себе. – Я хочу увидеть, какой ты будешь лет через двадцать.
– Но это абсолютно невозможно!
– Возможно. Ты не умрешь. Кому из хирургов города ты больше всего доверяешь?
– Не знаю. Наверное, Колдунову.
– Значит, завтра мы вместе пойдем к нему. И все будет хорошо, не сомневайся. А сейчас скажи: где у тебя постельное белье?
– Если бы это не звучало как цитата из дешевой мелодрамы, я бы сказала: теперь можно и умереть, – прошептала Вероника, когда они закурили.
– Ну уж нет! Только я встретил женщину, предназначенную мне судьбой, как она умирать собралась. Не допущу. – И он крепко обнимал ее, не боясь обжечься о горящую сигарету.
Она верила, что не допустит. Что ей еще оставалось?