Глава 12
Мила терпеть не могла дежурить по субботам, но в этот раз подумала, что ей повезло. Вова участвовал в каком-то третьеразрядном музыкальном то ли конкурсе, то ли фестивале, и, конечно, вся семья должна была сопровождать его. Дежурство избавило Милу от необходимости ехать черт знает в какие дали, чтобы целый день слушать треньканье юных дарований.
Валера тоже был не в восторге от этой перспективы, поэтому заранее обвесился соплями и надсадно кашлял при всяком удобном случае.
Дежурство выдалось спокойным, обошлось без операций, но Мила все равно не отдохнула и с тоской думала о предстоящей готовке.
Это одна из незыблемых традиций Натальи Павловны. Если кто-то уезжал, пусть ненадолго, вернуться он должен был в убранную квартиру и к свежеприготовленному обеду.
Страшно подумать, как поведет себя старуха, если ее встретит пустой холодильник! Лучше не рисковать.
Из-за двери квартиры до нее донесся запах супа. Неужели она дожила до обонятельных галлюцинаций?
Ее встретил Валера. Он был в фартуке!
– Здрасьте, теть Мила! Я приготовил щи, будете?
Мила осторожно – вдруг она попала в параллельный мир? – заглянула в кухню. Никакого погрома, который обычно оставляют начинающие повара. На плите кастрюля.
– В чем подвох, мой юный друг?
– Ни в чем. Так вы будете?
– Конечно.
Пока она переодевалась, Валера сервировал стол, не забыв даже салфетки.
– Не томи. Это не может быть просто так. Двоек перебрал?
– Нет, в пределах нормы.
– Тебя выгнали из школы?
Валера покачал головой.
Мила с опаской проглотила первую ложку.
– Послушай, это самые вкусные щи, которые мне приходилось есть!
– Правда?
– Абсолютная!
– Вы просто проголодались на работе.
– Нет-нет, поверь! Рецептом поделишься?
Валера пожал плечами:
– Я в Интернете скачал.
Парень растрогал ее так, что слезы навернулись на глаза. Слишком хороший момент для разборов и нравоучений. Они молча ели, улыбаясь друг другу.
– Ну уж посуду ты мне разрешишь помыть?
– Так уж и быть, мойте.
Мила вскочила. Щи, приготовленные Младшим Внуком, словно волшебное зелье из мультика про галлов, придали ей необыкновенный заряд бодрости. Ух, сейчас она надраит квартиру до состояния полной стерильности, а потом присовокупит к чудесным щам еще несколько вкусных блюд!
Она достала пылесос, радостно думая о Валерином поступке. Почему это случилось именно сегодня? Элементарно, Ватсон. Никого не было дома. А ведь мальчики стесняются добрых порывов еще больше, чем дурных. Особенно такие, как Валера. Ему же надо соответствовать имиджу отпетого шалопая!
Мила решилась на непедагогичный поступок – дать Валере тысячу рублей. Конечно, доброе деяние таит награду в себе самом, но Мила, как человек, свершивший огромное количество добрых дел, то есть бесплатных операций, твердо знала, что моральное удовлетворение плюс деньги всегда лучше, чем просто моральное удовлетворение.
Однако шкатулка, где хранился НЗ, оказалась пуста.
Сердце екнуло и нехорошо заныло. Мила заглянула в коробочку для хозяйственных расходов. Деньги были на месте.
Она без особой надежды набрала мужа – если они слушают музыку, его телефон, скорее всего, отключен. Но он ответил сразу:
– Да, это я взял. Прости, забыл тебе сказать. Подошел срок платить Гринбергу за Вовины уроки.
От возмущения у нее перехватило горло. Особенно обидно было то, что Миша говорил спокойно, как будто так и надо!
Дело даже не в том, что НЗ пополняется исключительно ее деньгами. Пусть это общие семейные деньги, но их тоже нельзя брать без спроса! Может быть, она хотела потратить их на другое? А Гринбергу заплатить из тех, что отложены на хозяйство, и урезать потребление конфет, чаев и сыров.
Это нехорошо, неправильно! Ну почему Миша не может вести себя так, чтобы она уважала его?
– Ты недовольна? – прервал муж затянувшееся молчание. – Но мы, кажется, обо всем договорились…
В голосе послышались нехорошие нотки, Мила уловила начальные такты песни «Злая мачеха, которая не любит детей». Сейчас начнется исполнение этого хита, а она потом будет доказывать, что не злая, старательно обходя тему, откуда в семье появляются деньги.
– Все нормально, Миша. Просто я хочу, чтоб ты предупреждал меня, когда берешь деньги. Я никогда самовольно не взяла даже рубля и прошу от тебя того же.
– Да, ты права. Но я забыл, а мама напомнила: сегодня срок оплаты. А чтобы задержать деньги, нечего и думать, это же профессор Гринберг!
Она положила трубку с горьким чувством. Он забыл, надо же! Ах, почему она лишена этой прекрасной способности – забывать о долгах?
Настроение пропало, Мила пылесосила без воодушевления. Потом решила, что ребенок страдать не должен, и выдала ему тысячу из продуктовых денег.
* * *
Целых два дня муж не давал о себе знать, и Женя извелась. По сто раз на дню она хватала телефон, но не решалась нажать кнопку звонка, боясь услышать жесткий равнодушный голос. Потом она уехала в гостиницу, подальше от Руслана и портрета неизвестной девушки, который ее тревожил.
В номере она провела еще два ужасных пустых дня, в течение которых не могла ни работать над дипломом, ни читать.
А потом Долгосабуров позвонил и пригласил ее на свидание в Москву. У него там важные переговоры, в Питер не успеет, но если Женя прилетит к нему на одну ночь, будет хорошо.
Женя волновалась, как перед первым свиданием. Она тщательно продумала свой наряд, чтобы выглядеть и строго, и свежо, и… да, соблазнительно.
Она довольно спокойно отнеслась к перемене своего материального положения. Богатство произвело на нее меньшее впечатление, чем она ждала от себя. Наряды, драгоценности, машина с шофером – конечно, это было приятно, но все это как бы скользило параллельно ее жизни, не оставляя глубокого следа в душе. Даже новая квартира воспринималась Женей не как дорогая недвижимость, а просто как дом, в котором они с Костей будут жить.
Лишь одна опция роскошной жизни приводила ее в восторг: возможность не переобуваться и даже в лютый мороз рассекать в туфлях-лодочках.
Она выбрала темно-синюю пару на изящном, но крепком каблуке, к ней хорошо подходила дорожная сумка-портфель. Надела юбку-карандаш чуть ниже колена и простой кашемировый свитер. Лететь в шубке показалось ей дурным тоном, и Женя остановилась на сером коротком пальто-трапеции и крошечном беретике в тон ему.
Посмотревшись в зеркало, она поняла, что выглядит безупречно. В чемоданах Натальи Павловны лежали не только старые вещи. Там был еще прекрасный вкус, который старая женщина привила своей названой внучке.
Она летела без багажа, и портье зарегистрировал ее на рейс прямо в холле. Нигде не пришлось ждать, и полет до Москвы показался ей едва ли не проще, чем поездка в маршрутке.
Женя первый раз в жизни летела в самолете, но не думала об этом. Все ее мысли были заняты мужем, в голове прокручивались разнообразные сценарии встречи.
Совершенно ясно было только одно: она очень соскучилась по Косте, по его близости…
Она увидела его издалека, такого родного и в то же время словно незнакомца.
Долгосабуров шел к ней, размахивая огромным букетом цветов.
– Женюта! – Он порывисто обнял ее, потерся щекой об макушку, сбив с головы берет.
– Костя… – напряжение последних дней отпустило, и Женя поняла, что плачет.
– Я испугал тебя, ласточка? – Муж поднял берет, энергично отряхнул и сунул себе в карман. Крепко взял Женю за талию и повел к выходу, так и прижимаясь щекой к ее макушке. – Прости, пожалуйста.
– Это ты меня прости, – всхлипнула Женя.
– За что?
– Так ты не сердишься?
– Я тебя не понимаю, честное слово!
Они вышли на крыльцо аэропорта, и тут же подъехала машина. Между водителем и пассажирами было стекло, раньше Женя видела такое только в фильмах.
– Костя, я должна тебе признаться, – решительно начала она. – Чтобы между нами не было тайн!
– Ну признайся, моя радость, – бормотал муж, крепко обнимая ее и закрывая рот поцелуем.
Как же она истосковалась по его ласкам!
– Прекрати, это неприлично, – из последних сил прошипела Женя.
– Согласен…
– Послушай! – Она с трудом освободилась от его рук. – Наш сосед – профессор Волчеткин, Милин начальник. Я с ним давно знакома. И я была в него влюблена раньше. Пока не познакомилась с тобой.
Долгосабуров снова остановил ее поцелуем.
– Ах, Женя, – сказал он наконец, – хотел бы я иметь такие же светлые тайны, как ты…
Оба притворялись спящими, и оба знали, что другой притворяется, и было очень уютно и тепло. Женя думала: они опять вместе в гостиничном номере, но теперь у них есть настоящий дом… И от этого жизнь стала не лучше и не хуже, а как-то правильнее. Женино сознание балансировало на грани сна, глаза слипались, но она так соскучилась по мужу, что не хотела засыпать.
В окне было видно небо, в нем висела яркая, тревожная, сверкающая луна. Женя подумала, что луна удостаивалась внимания литераторов чаще, чем все остальные небесные тела, вместе взятые. Уж больше, чем солнце, это точно. Солнце дарует жизнь, зато при луне происходит все самое интересное.
– Спишь? – прошептал Костя.
Она покачала головой.
– Хорошо… Я вот что хочу тебе сказать, милая…
От серьезности его тона Женя села в постели.
– Если вдруг ты поймешь, что больше не можешь со мной жить, ты скажешь мне об этом прямо?
– Костя, ты о чем? – Женино сердце екнуло.
– Вдруг ты поймешь, что я не такой, как ты думала… Ты же меня совсем не знаешь.
– Зато я тебя чувствую, – строго сказала Женя. – И не понимаю, почему ты несешь такую чушь!
Так резко она еще никогда не разговаривала с мужем. Но в этом определенно было что-то приятное…
– Ты смешная, когда сердишься, – он улыбнулся. – Мне так нравится!
– Мне тоже нравится сердиться, – призналась она. – Просто раньше я не могла себе этого позволить. Зато вот теперь развернусь!
– Ты переводишь в шутку серьезный разговор…
– Костя, перестань! Не пугай меня! Ничего не может случиться такого, чтобы мы расстались!
– Ты права, милая. Но помнишь, что писал Дюма? Есть одна вещь, которую не в силах изменить ни король, ни сам бог. Это – прошлое.
Женя крепко обняла его. Ей нравилось слушать, как бьется его сердце. Она чувствует каждый его нерв, каждую клеточку, каждое движение души! И ей понятно, что он хочет сказать. В его жизни были эпизоды, которых он теперь стыдится, и боится, что Женя о них узнает. Наверное, это связано с бизнесом. Но разве она станет его осуждать?
– Если прошлое нельзя изменить, – сказала она осторожно, – нужно его в прошлом и оставить. Было и уплыло. А я с тобой сейчас и навсегда!
Она думала, Костя обнимет ее и поцелует, но он только нежно погладил ее волосы:
– Не обещай мне ничего. Я заранее освобождаю тебя от любых клятв, которые ты не сможешь сдержать.
Видимо, он почувствовал ее страх, потому что быстро и крепко обнял ее.
– О каких клятвах ты говоришь, Костя? Ты имеешь в виду наше венчание? Разве оно не было для тебя просто ритуалом, традицией? Ты веришь в Бога?
– Как сказать… Я верю, что все вокруг нас, весь мир – Бог. Земля, люди, все – Бог. И любовь – Бог, и ненависть – Бог, и счастье, и горе. И церковь поэтому тоже Бог.
Женя вздохнула. Ей хотелось спорить, не может все быть Богом! Если бы это было так, люди и назвали бы Его – Всё! Но ведь есть свет и есть тьма, есть добро и есть зло…
– Костя, а я тоже бог?
– Нет, ты богиня, – засмеялся он. – Спи.
* * *
Вернувшись в ординаторскую после плановой операции, Мила обнаружила на диване за шкафом Спасского.
– Что домой не идешь? – удивилась она и поставила чайник. Кофе кончился три дня назад, в железной банке остался только жуткий чай с отчетливым привкусом зубной пасты. – Последняя фаза профессионального унижения врача, – вздохнула она, – когда приходится самому покупать кофе и шоколадки. Так ты что домой-то не идешь?
– Жду Натуралиста. Он обещал отвезти.
– Устал?
Спасский энергично кивнул:
– Помнишь, в нашем детстве был фильм «Три веселые смены»? Это про меня. Сначала Побегалов аппендицит подсудобил. Целый день наблюдал, сомневался, а в пятнадцать пятьдесят девять, как домой идти, его озарило: типичная клиника аппендицита! Андрей Петрович, силь ву пле! А терапевту не показал. Я давай терапевту в ноги падать…
– Она же никогда не отказывает.
– Не отказывала, хочешь ты сказать. Побегалов целую неделю не мог сходить на кардиологию, выпустить бабке асцит, терапевт и взбеленилась. Жесткий бартер, говорит. Вы мне асцит, я вам консультацию. Согласился, что поделаешь. Аппендюк без затей, а вот с бабкой не так просто оказалось. Она совсем доходяга, еле дышит. Ее на стол положить – целая войсковая операция, я и согласился на сидячей каталке выпускать. Она в кресле, я – в позе бегущего кабана. Троакар поставил, вода льется, я говорю: как вы там, товарищ старушка, и вдруг чувствую: в спину вступило так, что шевельнуться не могу. Бабулька приговаривает «спасибо, доктор, дай вам бог здоровья!», а у меня слезы текут.
Мила сочувственно погладила его по руке. Ей, как и всем медикам, приходилось поворачивать, переносить тяжелых больных. Радикулит обеспечен, короче говоря.
– Старушку укатили, – продолжал Спасский, – а я, заходясь, так сказать, предсмертным хрипом, позвал Натуралиста, чтоб разогнул. И он таки разогнул, негодяй. Сделал мне новокаиновую блокаду, после которой выяснилось, что новокаин я не переношу.
– Иди ты! – присвистнула Мила.
– Ага, – засмеялся Андрей Петрович. – Давление рухнуло, я чуть сознание не потерял. Потом полночи над тазиком-эвтаназиком висел. Зато спину отпустило.
– Шоковая терапия.
– Точно. И только мне полегчало, как нате вам – острый живот! Ты, Мила, наверное, замечала, если просто тебе лень работать, больные сыплются, как из рога изобилия, а когда что-то серьезное, бог тебе всегда передышку даст.
Мила фыркнула:
– Богу делать больше нечего, как регулировать тебе поток пациентов!
– Он же всеобъемлющ.
– Ты хочешь сказать: вездесущ.
– Вот именно. Пока я был при смерти, в приемник никто не сунулся. Дождались моего воскрешения.
– И что оказалось?
– Перфоративка. И мужик мутный. Неизвестно, когда заболел, клиники нет, газа на снимке нет, но меня не проведешь. Подал в операционную. Повторно ЭКГ, терапевт, опять ЭКГ, давление… Сидим намытые, ждем. Без пятнадцати восемь: «Инфаркта нет, можете начинать».
– Не повезло.
Спасский тяжело вздохнул.
– Я так устал, – сказал он. – Может, нескромно так говорить, но я всегда был художник своего дела, вдохновение какое-то было. А теперь готов примкнуть к коллегам, которые работают по принципу: как заплачено, так и нахреначено.
– Ты не такой. Да и благодарность нынче – большая редкость. Народ стал санитарно просвещенным, знает: «Вы должны! И не волнует!»
– Когда народ сообразит, что маленькая зарплата врача – это проблема не врача, а всего народа? Немотивированный врач думает не о том, чтобы больной поправился, а лишь о том, чтобы ему ничего не было за это лечение.
Да, подумала Мила, можно терпеть годы, десятилетия, но рано или поздно наступает предел. И самое обидное, что наступает он именно в то время, когда хирург находится на пике мастерства. У него есть клинический опыт, техника, интуиция. Он может все. Но именно в этот момент пропадает интерес к профессии, азарт и желание делать людям добро. Когда Мила только начинала работать, один профессор часто повторял: «Нельзя делать быстро, хорошо, вежливо и бесплатно. Что-то надо исключить». Тогда изречение казалось ей верхом цинизма, а сейчас она употребляла его сама. И у молодых интернов оно вызывало горячее одобрение и никакого морального конфликта.
– Как же я устал! – тоскливо повторил Спасский. – Мне почти пятьдесят, и что? Карьеры не сделал, науку не двинул, дом не построил, не то что дерева, даже помидора в парнике не посадил! Никчемную прожил жизнь…
– Что ты, Андрюша! – Мила погладила его по руке. – Прекрасная у тебя жизнь! Подумай сам, сколько народу ты спас. Давай на одних аппендицитах посчитаем. У тебя примерно сто десять дежурств в год, пусть один аппендицит за смену…
Спасский с веселым возмущением фыркнул, услышав эти явно заниженные цифры.
– Я по минимуму беру. И дальше по минимуму – пусть ты каждому из прооперированных продлил жизнь на десять лет. Но поскольку аппендицитом болеют в основном молодые люди, фактически на больший срок. Подумай, за два года ты даришь человечеству две тысячи лет, всю его историю от Рождества Христова…
Спасский посветлел лицом, но заметил, что со своей арифметикой Мила забывает про собственное кладбище, имеющееся у каждого врача.
– Даже если сто лет скостить, все равно огромный перевес в твою пользу. А сколько докторов ты поставил на крыло! Ты и сам, наверное, не помнишь… Дом не строил, помидоры не сажал, зато сыновей воспитал!
Вспомнив детей Спасского, Мила подумала и про его жену. Через двадцать лет супружества Андрей все еще был влюблен в нее. Достаточно было услышать, как он разговаривает с ней по телефону.
– А может, ты родился для любви, – вдруг сказала она. – Вы с женой появились на свет, чтобы встретиться и родить сыновей. Может, твои дети осчастливят человечество, кто знает?
– Не думаю, что человечеству стоит многого от них ждать.
Оба его парня унаследовали жилистую конституцию отца и пошли по спортивной линии. Старший учился в институте физкультуры, а младший уверенно побеждал на лыжне, но по части двоек мог заткнуть за пояс даже Валеру.
– Ну не они! Их потомки возьмут и спасут мир. Хоть через тысячу лет. Что мы этого не увидим, не значит, что этого не будет.
* * *
Женя очень скучала по мужу. Она думала о мореплавателях, о путешественниках, которых жены не видели годами и все равно любили. О сосланных декабристах. Разве может ее разлука с мужем сравниться с тем, что пережили они?
К тому же у нее теперь есть дело, «гнездо, которое она должна свить».
В контексте «свивания» предстоял ремонт. Женя побаивалась его, вспоминая о ремонте на Петроградской. Мила тогда отчаянно ругалась с мастерами, без конца носилась по магазинам в поисках очередной, как она выражалась, «хрени», которая бы годилась для старой сантехники, а потом убирала мусор и отмывала полы. Женя помогала, не подозревая, что вскоре ей самой придется возглавить этот процесс.
В отличие от Милы, которая, вопреки желаниям Натальи Павловны, хотела поменять все, Жене не хотелось менять почти ничего. Ей казалось, что квартира полна очарованием старой жизни, и переделывать ее на современный лад было бы варварством. По сути, она собиралась провести не столько ремонт, сколько реставрацию.
Бригаду, троих мужчин средних лет, прислал управляющий Долгосабурова. Женя настроилась на постоянный контакт с угрюмым прорабом, однако, выслушав ее пожелания, он вежливо, но твердо дал понять, что такой контакт не требуется, а в случае необходимости он будет обращаться к ней сам.
Она жила в комнате с эркером, бригада работала в другой половине квартиры, и Женя стеснялась лишний раз туда зайти, чтобы не показаться взбалмошной новой русской. Она заглядывала в комнаты по вечерам, когда рабочие уходили, и с наслаждением вдыхала запах свежей штукатурки, казавшийся ей предвестником перемен.
В этой атмосфере диплом писался легко, Женя колотила по клавишам подаренного мужем ноутбука так быстро, будто кто-то диктовал ей текст, а потом от Кости приходила любовная эсэмэска, и Женя забывалась, глядя в пустоту, заново проживая минуты, проведенные вместе. Тело отзывалось истомой, и она думала, что нельзя, невозможно быть такой счастливой.
В ее душе царил покой и уверенность в муже. Они будут вместе всегда, пока смерть не разлучит их, а может быть, и дальше, кто знает… Но Женя суеверно пыталась гнать от себя этот покой, ведь судьба ждет, когда ты расслабишься, чтобы нанести удар. Она будоражила себя, заставляла тревожиться, придумывала всевозможные несчастья… Чем больше она нафантазирует несчастий, тем меньше их произойдет в действительности.
В эти дни время для нее словно затаилось. Ее одиночество нарушали только телефонные звонки. Она забыла, что Руслан теперь ее сосед, и вспомнила об этом, лишь встретив его во дворе. Они немного поговорили, Женя снова пригласила его с женой играть на рояле, но он отказался, мол, какой рояль, пока ремонт.
По странной ассоциации эта встреча напомнила ей о прежней хозяйке и, вернувшись домой, Женя открыла кладовку.
«Зачем тебе это, дурочка? – нашептывал рассудок. – Это чужая жизнь, и она закончилась. Почему ты хочешь проникнуть в то, чего уже нет? Здесь лежит просто бумага, на ней написаны слова, которые ничего для тебя не значат, а эти фотографии для тебя – всего лишь пятна светотени. Ты ничего не найдешь здесь такого, что было бы для тебя важным. И неизвестно, понравилось ли бы твое любопытство старой хозяйке. Ты купила ее дом, но у тебя нет прав на ее душу, на ее прошлое. Наверное, ей сейчас очень грустно, оттого что не нашлось близких людей, способных защитить ее от чужого любопытства…»
В романах родственники умерших сжигают их письма в каминах. У Жени нет камина. Воспользоваться духовкой? Но старая плита вызывала у Жени серьезные сомнения по части пожарной безопасности.
Огонь уничтожит все, но, может быть, это еще рано? Может быть, судьба нарочно передала свидетельства чужой жизни в Женины руки?
Она решительно сняла с полки верхний альбом. Читать чужие записи она была пока не готова.
Фотоальбомы были почти такими же, как у Натальи Павловны. Большие, обтянутые вытертой и местами потрескавшейся кожей или бархатом поблекших от времени оттенков; те, что поновее – в легкомысленном дерматине. В детстве для Жени не было занятия интереснее, чем перелистывать тяжелые картонные листы со снимками предков опекунши. Дамы в шляпах, дети в кружевных платьицах, застывшие перед камерой… Старинные семейные фото, всегда с одинаковой выверенной композицией: муж сидит в кресле с детьми на коленях, жена стоит чуть позади, положив ему руку на плечо, а другой рукой держит младенца. У всех, включая младенца, серьезные значительные лица.
Обостренным чутьем несчастного ребенка Женя понимала, что разглядывание этих фотографий раздражает Наталью Павловну, ей неприятно, что ребенок чужой крови копается в истории ее семьи. Но со временем это раздражение прошло, ведь снимки не интересовали никого, кроме Жени. А для нее старые фотографии подтверждали: мир, описанный в любимых ею романах, действительно существовал.
Женя осторожно провела рукой по корешкам альбомов. Их она оставит «на сладкое».
Устроившись в эркере, она открыла серовато-синюю обложку. От альбома пахло старой канцелярией и немножко пылью. На первой странице оказалось всего одно фото: девушка на лыжах. Не та красавица с фотопортрета, другая, а снимок значительно старше. Чувствовалось, что он сделан с радостью и любовью, в нем читалось движение и свежесть зимнего морозного утра.
Пружинисто присев, девушка спускалась с небольшой горы. Азартная улыбка, взгляд не в объектив, а вдаль…
Настоящая аллегория, улыбнулась Женя, не зря эта фотография открывает альбом. Юная девушка радостно и уверенно стремится во взрослую жизнь. На следующих страницах было еще несколько снимков с лыжни, потом та же девушка была сфотографирована с подругами, очевидно, возле института, но Женя не смогла опознать, какого. А вот время можно было угадать. Широкобедрые красавицы с колечками волос на щеках наводили на мысль о шестидесятых.
А вот появляется симпатичный молодой человек. Сначала просто стоит рядом, потом обнимает девушку за талию. Очень хорошая фотография – та же пара на фоне памятника затопленным кораблям в Севастополе, это место Женя узнала без труда. Дальше серия снимков, обязательных для романтического путешествия. На пляже – на скале – в воде – под пальмой – в музее.
Наверное, это свадебное путешествие, подумала Женя. Во времена черно-белых фотографий девушки редко катались просто так с парнями на море. Снимков со свадьбы не было, наверное, они хранились отдельно.
А дальше радость уходила из альбома… Молодой человек исчез, исчезла и улыбка с лица девушки, уступив место морщинкам, прибавлявшимся на каждом новом снимке. Альбом пополнялся от случая к случаю, фотографиями субботников и застолий.
Фото из роддома. Небольшая толпа вокруг юной счастливой матери. Женя еле узнала бывшую девушку, а теперь строгую женщину средних лет, на периферии снимка.
Кем ей приходится младенец в кульке с бантом? Трудно сказать, но, похоже, строгая женщина любила этого ребенка. Женя пересмотрела альбом сначала. Так и есть. Фото с молодым человеком наклеены аккуратно, по линеечке, видно, что их старались расположить красиво. А те карточки, где она одна, сунуты небрежно, просто чтоб не выбрасывать. Но потом появляются снимки ребенка, девочки, и хозяйка альбома снова старается.
Бедная девушка, не очень радостную ты выбрала лыжню… Сколько тебе было отмерено счастья, прежде чем ты стала одиночкой, привязавшейся к чужому ребенку?
Женя сразу догадалась, что эта девочка – будущая красавица с фотопортрета. У нее очень рано определились черты лица, вопреки известному мнению, что красивые девочки вырастают в обычных женщин, и наоборот. Женя засмеялась и украдкой погляделась в черное зимнее окно. Она тоже мало менялась с возрастом, родилась серенькой мышкой, ею же и выросла. Но Костя полюбил ее именно такой…
Фотографии – иероглифы памяти, их прочтет только тот, кто знает.
Альбом не прояснил даже профессии своей хозяйки. Промелькнула одна фотография: она, в облегающем свитере с высоким воротом и в крупных бусах, стоит возле окна без занавески. Казенного вида кактус и стопка скоросшивателей на подоконнике подсказывали, что снимок сделан на службе, но род деятельности оставался неясным.
Так же как и отношение к загадочной красавице. Понятно было только, что она не дочь хозяйки альбома. А кто? Племянница? Дочь подруги? Соседка?
Девочка взрослела, технологии совершенствовались. На смену черно-белым пришли цветные снимки, но их стало меньше. Раньше фотолюбители проявляли и печатали у себя дома в ванной, а цветные пленки приходилось сдавать в ателье. Женя еще помнила эти ателье, она бывала там с мамой совсем малышкой.
Не зная фактов, Женя составила такое мнение по лицам на фотографиях: хозяйка альбома – добрый человек, из тех женщин, что, не став «спутницами жизни», становятся спутницами чужих семей.
Это редкость теперь, но Жене были известны семьи, в которых хватало такта и великодушия, чтобы одинокая сестра или тетушка не чувствовала себя одинокой.
А вот что касается девочки… Красота подсознательно ассоциировалась у Жени с вредностью и заносчивостью, так что девочка ее заинтриговала, хотя, пожалуй, и не нравилась ей.
Женя перевернула страницу и даже вздрогнула – такой энергичной была следующая фотография. Сделанная явно случайно, ведь такая улыбка не бывает постановочной, так же, как и льющаяся из глаз радость.
Это было вообще очень радостное фото – яркое, светлое, в солнечных зайчиках.
Взрослая девушка в синем пиджаке, который мог быть школьной формой, застигнута врасплох.
Наверное, ее окликнули и сняли в ту секунду, когда она увидела фотографа и обрадовалась ему.
Немного растрепанная, воодушевленная летним солнечным днем и ароматом сирени, ветки которой видны на заднем плане.
Кто же был там, по ту сторону объектива, кому она улыбалась так нежно и открыто?
Ответа на этот вопрос было уже не получить.
А на следующей странице – свадебная фотография… Увидев ее, Женя вздрогнула: лицо жениха, стоявшего рядом с улыбающейся красавицей в белом платье, было выжжено.
Дыра с закоптелыми краями…
Женя поскорее перевернула страницу. Напрасно. В альбоме оставалось немного фотографий, и все они были жестоко изуродованы.
Там, где молодого человека не удалось откромсать от снимка целиком, ему вырезали лицо, а на групповых снимках так густо закрашивали черной пастой, словно хотели уничтожить.
Это произвело на Женю очень тягостное впечатление, и она захлопнула альбом.
Сколько ни уничтожай снимки, прошлое не изменишь, вспомнились ей слова мужа.
Наверное, можно только перестать его ненавидеть и принять таким, каким оно было.
Но разве может она судить? Да, в ее жизни случилось горе, она рано потеряла мать, но люди всегда были к ней добры и не давали повода для ненависти.