Глава 10

На шахту Хиротаро не вернулся из-за васильков Centaurea cyanus. Точнее, из-за их цветочных корзинок.

Дотащив тело младшего унтер-офицера Марута до неглубокого оврага, в котором хоронили погибших пленных, он сел рядом с ним на землю и долго смотрел на его мертвое лицо. Масахиро, не опускаясь до разговора, несколько раз нетерпеливо ткнул его в бок черенком лопаты, но Хиротаро даже не пошевелился. Он сидел так неподвижно, что муравей, заползший ему на ногу, успел подняться по нему до плеча, переползти на шею, пробежать по щеке, и только тогда Хиротаро переменил позу, смахнув насекомое. Он пристально вглядывался в лицо умершего, и в какой-то момент ему даже показалось, что он видит, как заостряются его черты.

– В карцер захотел? – заговорил наконец Масахиро. – Или надеешься, что твои русские опять тебя пожалеют?

Хиротаро поднял голову и посмотрел на своего друга.

– Я сейчас, – сказал он, поднимаясь на ноги.

Дважды поклонившись мертвому телу, он хлопнул негромко два раза в ладоши, а потом поклонился еще раз.

– Копай, – буркнул Масахиро, швырнув на землю лопату.

– Я просто… – начал Хиротаро, но почему-то запнулся. – Просто хотел посмотреть…

На самом деле он старался получше запомнить лицо младшего унтер-офицера Марута, чтобы ночью в бараке нарисовать его по памяти в своей тетради, однако говорить об этом Масахиро ему не хотелось.

Закончив копать, он стащил в неглубокую могилу уже начавшее коченеть тело и выпрямился, чтобы секунду-другую постоять над покойным. Взгляд его скользнул по верхушкам деревьев, по облакам над ними, а затем опустился на могильные холмики, которыми был усеян весь овраг.

Стоя в могиле одного из своих товарищей, Хиротаро вдруг ощутил себя тоже умершим. Ему всегда казалось, что болезнь делает человека лучше и посылается ему в качестве шанса для очищения, но теперь он почувствовал, что не только болезнь, но и смерть делает человека лучше. Он не мог еще окончательно сформулировать для себя это новое чувство, однако молчание сосен, облаков, могил и песка в овраге каким-то необъяснимым образом подсказывали ему, что он прав.

– Долго еще будешь возиться? – сказал Масахиро. – Закапывай скорей.

Не ответив ни слова, Хиротаро выбрался из могилы.

– Ты куда? – Масахиро смотрел ему вслед. – А кто его закопает?

Но Хиротаро даже не обернулся. По синтоистской традиции он должен был оставить какой-нибудь дар умершему, однако в карманах у него ничего не было. Он медленно шел мимо могил, пытаясь найти хоть что-нибудь и вспоминая лица тех, кто лежал здесь под неглубоким слоем земли и песка. На холмиках покачивались васильки.

– Centaurea cyanus, – негромко сказал он.

– Что?

Хиротаро поморщился. Голос Масахиро сейчас раздражал его, но он все же ответил:

– Цветы.

– Я вижу, что это цветы. Ты лучше скажи – мы собираемся возвращаться на шахту, или ты ждешь, когда они сами придут сюда и до полусмерти изобьют нас обоих?

Хиротаро склонился к цветку.

– Ты меня слышишь?

– Подожди! – Хиротаро сорвал василек и резко выпрямился.

Секунду-другую он стоял молча, внимательно разглядывая сорванное растение, а потом обернулся.

– Ты видишь? – взволнованно проговорил он, показывая Масахиро синий цветок. – Четыре корзинки!

– Совсем спятил, – Масахиро покачал головой. – Какие корзинки?

– У этого растения должна быть одна цветочная корзинка. Понимаешь? Одна! А тут – четыре. Постой!

Хиротаро метнулся к другой могиле.

– Здесь пять! Нет, так не бывает. Этого не должно быть…

– Что ты там бормочешь? Закапывай скорей этот труп.

– Подожди, подожди…

Хиротаро перебегал от одной могилы к другой и как одержимый срывал васильки.

– Три, пять, две, четыре… – бормотал он, разбрасывая цветы между могил. – Что же это такое? Ведь это…

– Ты прекратишь наконец? – сердито окликнул его Масахиро.

– Что? – Хиротаро резко остановился и поднял взгляд на своего друга, как будто не понимая его, как будто тот заговорил вдруг не по-японски, а на каком-то неведомом Хиротаро языке.

– Я тебе говорю…

– Замолчи! Я, кажется, понял…

Хиротаро начал озираться вокруг себя, быстро считая могилы:

– …семь… двенадцать… восемнадцать… двадцать… Вот видишь? – он наконец поднял торжествующий взгляд на Масахиро.

– Что? Что я должен увидеть?

– Всего тут похоронено двадцать три человека. Вот эти двадцать могил принадлежат тем, кто работал на нашей шахте. Получается, что на двух других шахтах за это же время умерло всего трое военнопленных. Ты считать умеешь? Трое против двадцати. Да еще вот это!

Он протянул Масахиро изрядно потрепанные васильки.

– Это мутация, – по лицу Хиротаро блуждала рассеянная гримаса, которая действительно делала его похожим на сумасшедшего. – Ты понимаешь?

– Нет.

– Я думаю, источник в нашей шахте. И это не газ.

Хиротаро повернулся и без всяких объяснений начал карабкаться по склону оврага.

– Ты куда? – растерянно спросил Масахиро.

– Я должен… Мне надо проверить цветы на других шахтах… Обязательно… Если там нет мутации, эту шахту надо закрыть… Здесь что-то серьезное…

– А унтер-офицер?

Хиротаро остановился на самом краю оврага, секунду помедлил и нетерпеливо махнул рукой.

– Мне некогда. Закопай сам.

Проводив его взглядом, Масахиро вернулся к открытой могиле, нерешительно поднял лопату, постоял с ней в руках, а потом со злостью швырнул ее на землю. Лопата скатилась в могилу и негромко стукнула младшего унтер-офицера Марута по голове.

* * *

В эту минуту Масахиро так сильно ненавидел своего друга, что ему были отвратительны даже сорванные им цветы. Десять минут он ковылял по оврагу, стараясь затоптать в землю все разбросанные растения.

Слегка успокоившись, Масахиро вернулся к телу младшего унтер-офицера, достал из могилы лопату и начал забрасывать его землей. Наблюдая за тем, как под слоем сухого грунта постепенно исчезает его лицо, он представлял себе, что закапывает Хиротаро, и на сердце у него становилось чуть веселей.

– Выучился своей латыни, – бормотал он сквозь зубы. – А на чьи деньги? Забыл, кто должен был учиться в университете?..

Когда его отец, господин Ивая, сообщил всем о своем намерении оплачивать учебу Хиротаро в университете Досися, профессора которого были известны своей снисходительностью к давним христианским традициям выходцев из Нагасаки, Масахиро объявил, что сам он в таком случае не возьмет у него ни гроша. Господин Ивая в ответ лишь пожал плечами, поскольку имел самые серьезные виды на будущее открытого им «табачного гения», и у Масахиро остался совсем небольшой выбор – военное училище или педагогический институт. Только в этих заведениях учащихся принимали на полное государственное обеспечение. Перед отъездом Масахиро согласился взять у отца денег лишь на дорогу.

Вспомнив о знаменитом адмирале Мичиари Коно из Такамацу, который захватил некогда монгольский корабль, он поехал поступать в военно-морское училище Эта-Дзиме. Костыль он выбросил на вокзале.

В Хиросиме он провел ночь в дешевой гостинице, где его соблазнила горничная, и он смог наконец без помех разглядеть женскую грудь. Горничная была добра к нему, но даже она сказала, что в училище его не возьмут.

«Хромых моряков не бывает», – смеялась она, но Масахиро на нее не сердился.

В училище его хромоту действительно заметили практически сразу. Он умудрился лишь подать документы и на короткое время до медкомиссии был зачислен в один из абитуриентских взводов. Однако уже через пару часов после общего мытья в душе кто-то из его новых товарищей доложил начальству о его физическом недостатке.

«Вам-то какое дело», – бормотал он, стиснув зубы, пока шел вдоль шеренги, выстроенной на плацу.

Справа ему в лицо градом сыпались тычки и удары, а командир взвода, шагавший чуть позади, громко кричал:

«Не опускать голову! Не опускать! Бить по-настоящему!»

Будущие курсанты весело лупили нелепого обманщика, а Масахиро шагал вдоль строя, почти не хромая, вздрагивая от ударов, но стараясь держать ровный шаг, и, наверное, дошел бы достойно до конца шеренги, но вдруг почему-то вспомнил отца и заплакал.

В педагогическом институте в Токио, куда он добрался на деньги доброй горничной из хиросимской гостиницы, ему сначала отказали из-за его ужасных синяков и распухшего носа, но он был настойчив, и в конце концов его допустили к экзаменам. Еще около года ему время от времени снилась шеренга на залитом солнцем плацу училища Эта-Дзиме и перешагивающий через него в узком коридоре отец, но к середине второго курса у него завязался бурный роман с одной гейшей из квартала развлечений, и эти сны перестали его тревожить.

Не боялся он и шелкового шнурка, которым так напугал в свое время наивного Хиротаро.

* * *

– Стой! Не вертись! Я кому сказал – смирно!

Петька изо всех сил вытягивал шею, чтобы разглядеть, на кого кричит Ленька, но тот закрывал свою жертву спиной. Остальные пацаны тоже были поблизости – двое обрывали недозрелый боярышник, трое держали того, на кого кричал Козырь, еще человек пять просто валялись в траве.

Петька выскочил на них совершенно случайно и уже хотел скользнуть за кустами в сторону Разгуляевки, но потом задержался посмотреть хохму. Он понимал, что после вчерашней драки на станции Леньке на глаза лучше не попадаться, и все же не мог отказать себе в удовольствии. Когда у Козыря не было под рукой ни Валерки, ни Петьки, он от скуки начинал мучить своих.

– За Луну или за Солнце? – кричал он, замахиваясь на того, кому сегодня не повезло.

– За Луну, – пискнул в ответ несчастный пацан, и Петька расплылся в улыбке.

Уж он-то знал про эти вопросы.

– За Советскую страну! – торжествующе объявил Козырь и влупил несколько шелбанов своей жертве. – За Луну или за Солнце?

– За Солнце, – уже сквозь слезы пробормотал пацан.

– За пузатого японца!

Козырь еще раз пять звонко щелкнул пацана по лбу, а потом радостно закричал:

– Прижмурился! Прижмурился! За испуг – саечку!

Петька высунулся из-за куста, чтобы получше насладиться чужим несчастьем, но в этот момент за спиной у него зашуршало.

– Ребзя, я Гитлера нашел! – истошно завопил подкравшийся к нему сзади другой пацан. – Здесь он! Тута!

Петька рванулся в сторону, пытаясь освободиться от его цепкой хватки, но было поздно.

* * *

Навалившись на него всей кучей, пацаны зачем-то начали стаскивать с него рубаху. Пока тянули ее, сильно порвали правое ухо, но Петька боли совсем не почувствовал. Больнее было во рту. Зубами он успел вцепиться в чей-то рукав, и этот самый рукав теперь так сильно дергался и вырывался, что Петьке казалось: вот-вот – и все его зубы выскочат наружу следом за прихваченным рукавом, который, с-с-с-у-ука, никак не хотел рваться. Почему Петьке хотелось порвать этот рукав, а не укусить, например, кого-нибудь за руку, – этого он и сам никак не мог понять, но все-таки продолжал стискивать зубы все крепче и крепче.

Как будто это могло хоть что-нибудь изменить.

– Давай сюда его! – просипел кто-то, кого Петька не видел из-за соленого уже от своих соплей и крови, широкого рукава.

Отбиваясь изо всех сил в полном молчании, он как бешеный дрыгался и вертелся у них в руках, колотил пятками во все стороны, однако рубаху стащить с него им все равно удалось.

Кровь из надорванной мочки закапала в пыль, и Петьке, которого уже сильно прижали лицом к земле, и от этого он увидел черные капли прямо перед своим носом, на мгновение показалось, что пошел дождь.

Он продолжал стискивать зубы, зло отбиваясь ногами, прислушиваясь к своему и чужому сопению, попадая во что-то и не попадая, теряя равновесие, снова прислушиваясь и не слыша, кроме этого сопения, ничего.

Ни одного звука. Ни слова.

Как будто это сам лес отрастил себе столько рук и молча прижимал ими теперь Петьку к земле. К черным пятнам в пыли, размером примерно с пятикопеечную монету.

Неожиданно Петька почувствовал, как вслед за рубахой с него начинают стягивать и штаны.

Вот этого нельзя было допустить. Ни в коем случае. Он даже не успел удивиться и тем более понять – зачем они вообще это делают, как его ноги уже приняли точное и правильное решение. Если до этого он хоть и старался пнуть кого-нибудь побольней, но все-таки сдерживался – чтобы не поранить серьезно и, значит, не разозлить, – то теперь его пятки заработали, как сдвоенная зенитная установка.

На полное и безоговорочное поражение.

В следующее мгновение кто-то отчаянно взвизгнул, и Петька понял, что наконец попал. Ему даже показалось, будто за секунду до этого что-то хрупнуло. Как ветка в лесу под ногой. Только не сухой треск, а такой приглушенный.

– Ну все! Капец тебе, выблядок! – прошипел кто-то сверху ему в затылок. – Кончай Гитлера, ребзя!

По поводу треска Анна Николаевна в школе как-то еще до войны рассказывала, что раненый африканский лев укрывается от своих преследователей в бамбуковых зарослях, и треск – это последнее, что слышит неосторожный охотник, решивший пойти туда следом за львом. Петька ни львов, ни бамбука никогда в своей жизни не видел, поэтому представил тогда на уроке огромного тарбагана с торчащими наружу клыками, который притаился в степной траве за Разгуляевкой и прыгает из нее на беспалого охотника дядю Ефима. Умный Валерка сразу начал приставать к учительнице, расспрашивая о том, что делает лев, если его уже ранили, а бамбуковых зарослей поблизости нет, но из носа у него от волнения пошла кровь, и Анна Николаевна запретила ему разговаривать.

Петька же из всего этого понял, что гибнущий лев сражается до конца, даже если он похож на крохотного забайкальского тарбагана.

– Ногу Антохе сломал! – закричали откуда-то сзади. – Коленку свернул ему набок!

Множество рук подхватило Петьку с земли, потащило к большим деревьям, и он с облегчением понял, что свои штаны ему все-таки удалось отстоять.

* * *

Если бы у Петьки получилось посмотреть на всю эту возню сверху, с высоты примерно той самой сосны, к которой его подтащили, то, оказавшись на месте какого-нибудь паучка, он раскачивался бы сейчас на своей тоненькой паутинке и видел бы под собой многорукое могучее существо, похожее на солдатскую «каракатицу» в лагере или на монгольского бога, привезенного дедом Артемом с той стороны. А если бы ему удалось подняться еще выше – туда, где молча висели жаворонки, – то с такой высоты он вообще не сумел бы различить ни одного пацана в этой копошащейся вокруг чего-то фигуре. Он просто знал бы, что там, например, есть Антоха, которому он только что сломал ногу и которому эта нога нужна была позарез, потому что без нее он не сможет бегать на станцию за почтой для дяди Игната, когда тот отдает лошадь на полевые работы в колхоз, и значит, вся семья у Антохи заголодает, но самого Антоху он бы разглядеть уже не сумел. И Дему бы не разглядел тоже, у которого отец командовал ротой, но попал на месяц в штрафбат за то, что не удержал высоту, и не только выжил в этом самом штрафбате, а даже был представлен к ордену Славы, но отказался, потому что как потом объяснишь – откуда у офицера солдатский орден, даже дурак догадается, что корячился в штрафниках. Не разглядел бы с такой высоты Петька и Мишку Черепанова по кличке Череп, у которого отца насмерть раздавило в окопе нашим же танком на Курской дуге; и Саньку, чья мать поначалу тоже, как тетка Алена, бегала блядовать к охранникам в лагерь, а потом перестала; и Генку, с которым Петька прошлым летом два дня рыбачил на острове посреди Аргуни, и об этом не узнал никто из разгуляевских пацанов; и Леньку Козыря, и Пашку, и всех других. Но Петька не был ни пауком, ни жаворонком и потому висел в руках всех этих пацанов не на большой и безопасной высоте, а всего в полуметре от усыпанной желтыми иглами земли, на которую ему очень хотелось встать своими собственными ногами. Он еще продолжал отбиваться, но сил у него оставалось все меньше и меньше.

– Руки ему вяжи, – пропыхтел кто-то у него над головой. – За спину заворачивай! За спину!

Петька почувствовал, как в его локти клещами вцепилось сразу несколько рук. Они вывернули ему ладони и туго перехватили их сзади ремнем.

– Вот так вот, – сказал, тяжело дыша, чей-то голос. – Теперь попробуй подрыгайся! Поднимай его, ребзя!

Петьку со связанными за спиной руками начали толкать куда-то вверх, к небу, но между небом и Петькиной головой вдруг оказалась толстая сосновая ветка. На ветке сидел кто-то из пацанов. Петька еще успел удивиться, что не может узнать этого пацана, как будто первый раз в жизни его увидел, хоть и знал, что не в первый, потому что отлично помнил и этот нос, и овальную родинку на щеке, и кривое ухо, но помнил все это он по отдельности, независимо друг от друга, словно кто-то развинтил все эти вещи, и они теперь перепутались, и принадлежали неизвестно кому. Петька еще успел удивиться этой своей неспособности узнавать знакомых людей, но уже в следующее мгновение захрипел и задохнулся вовсе не от удивления, а от того, что этот самый не узнанный им пацан накинул ему на шею веревочную петлю и сильно потянул за нее, как будто хотел помочь тем, кто толкал его снизу, или как будто боялся, что Петька застрянет где-то между веткой и поднятыми кверху бледными лицами остальных пацанов.

Вот теперь Петька на самом деле был похож на паучка. Выпучив глаза и беззвучно раскрывая рот, он раскачивался на своей паутинке и думал о том, что станет с его волчонком, когда бабка Дарья поймет, что никакой он не щенок, а самого Петьки, чтобы помочь, рядом уже не будет.

Наконец в глазах у него стало темнеть, деревья вокруг куда-то поплыли, а пацаны под ногами стали сливаться – сначала в траву, потом в волны, потом в огоньки, и Петька начал считать эти огоньки, стараясь уцепиться за счет – раз, два, три огонька, четыре, пять… но это уже были не огоньки, а пятая ложка каши прямо в морду тетке Алене… семь, восемь, девять, и брызги вокруг… десять… уже папирос в пачке старшего лейтенанта, одиннадцать… двадцать пять… снова одиннадцать, восемь… очень много… много солдат рядом с камнедробилкой… старый японец.

Петька из последних сил вытянулся, как струна, и этот японец, только что стоявший на коленях перед охранником с размозженной рукой, неожиданно поднял голову, посмотрел Петьке в глаза, улыбнулся, встал и шагнул из ближних кустов прямо на поляну, где разгуляевские пацаны уже почти повесили своего «Гитлера».

Швырнув на землю котомку, из которой вывалились перевязанные пучки синих цветов, японец вскинул над головой руки, затряс ими как сумасшедший и закричал что-то пронзительное на своем языке. Мишка Череп, которого Петька так и не успел узнать, до того как начал считать свои огоньки, от неожиданности вздрогнул и выпустил из рук конец веревки. Веревочное кольцо, в один раз наспех обмотанное вокруг ветки, вжикнуло под Петькиной тяжестью, и он с глухим стоном рухнул к ногам застывших, как столбики, пацанов. Следом за ним грохнулся потерявший равновесие Мишка. Падая с гораздо большей высоты, чем Петька, он треснулся спиной об землю так сильно, что у него напрочь перехватило дыхание, и теперь они оба не могли ни выдохнуть, ни вдохнуть, а только в отчаянии таращились друг на друга, хватались за горло и беспомощно раскрывали рот.

Японец, так неожиданно выскочивший из кустов, очевидно, сообразил, что эффект от его внезапного появления вот-вот пройдет и надо немедленно придумать что-то еще.

Он резко повернулся спиной к замершим пацанам, нагнулся вперед и хлопнул себя обеими руками по заднице, выкрикивая одно и то же:

– Зопа! Зопа! Зопа!

Кто-то из пацанов прыснул, кто-то подхватил с земли камень, кто-то бросил в японца шишкой, а Петьку вдруг вырвало на желтые сосновые иглы овсяной кашей, и он, как и Мишка, наконец задышал.

* * *

Японский придурок тем временем продолжал свои штуки. Он снова повернулся лицом, растопырил ноги, слегка присел, уперся руками в колени, скорчил идиотскую рожу и прокричал что-то до такой степени смешное, что пацаны, ни слова не понимавшие по-японски, буквально покатились от хохота и продолжали смеяться, валяясь на траве, от одного его дурацкого голоса и невероятных рож, которые он, как маски, быстро менял, надувая щеки, выкатывая глаза, скашивая их так, что казалось – вот-вот, и они выскочат навстречу друг дружке, кривя рот и высовывая язык на такую длину, о которой разгуляевские пацаны, знавшие большой толк в этом деле, могли лишь мечтать. Наконец он задрал вверх одну ногу и долго стоял так с этой задранной ногой, а потом топнул ею, как будто хотел пробить дырку в чужой для него советской земле.

Пацаны на секунду притихли, а потом, догадавшись, что цирк окончен, засвистели, заулюлюкали и начали швырять в него камни. Японец бочком отодвигался к зарослям кустов, прикрывая голову руками, но при этом ему все же здорово доставалось. Иногда он выглядывал из-за своих выставленных щитком ладоней и еще улыбался, продолжал бормотать что-то, а камни летели к нему через всю поляну по красивой дуге, выскакивая из мальчишеских рук, как нетерпеливые осы, и стукали его по плечам, локтям и по пузу. Наконец он не выдержал, развернулся и побежал. Правда, бежал он как-то совсем неуклюже, припадая то на одну, то на другую ногу, а то вдруг вообще начиная кружиться, как непонятный и сумасшедший медведь. Пацаны тоже не могли устоять на месте и легко догнали его, облепив со всех сторон, прыгая на него, пинаясь и продолжая швырять камни. Им было весело, потому что такие развлечения случались нечасто, и если попадался какой-нибудь отбившийся от своих расконвоированный японец, то он сразу же удирал, а не кружился на месте, не улыбался, не делал рожи и не бормотал.

Через минуту на поляне, кроме Петьки, никого не осталось. Даже Мишка Черепанов позабыл про свои ушибы и умчался следом за остальными. Такая добыча, как Петька, пацанов уже не интересовала. Все равно они знали, что Гитлер из него никудышный, а японец был натуральный – фашист и квантунская сволочь. Хоть и смешной.

Петька немного покашлял, чтобы проверить, сильно ли будет болеть горло, потом со стоном проглотил сухую и даже как будто шершавую слюну, разинул рот и несколько раз зевнул. Боль в горле от этих зевков не прошла, но слышать он почему-то стал лучше. Крики разгуляевских пацанов удалялись в сторону лагеря. Очевидно, япошка решил возвращаться домой.

Петька подполз к сосне, на которую его чуть не подвесили, как бумажный самолетик на новогоднюю елку в школе у Анны Николаевны, привалился спиной к облезлому желтому стволу и закрыл глаза. Под веками у него вспыхивало и перекатывалось огнем, как будто рядом лупила гаубичная батарея. Только слышно ничего не было – ни залпов, ни криков. Полная тишина.

* * *

Насчет тишины у него однажды с Валеркой вышла история. Дядя Игнат как-то привез со станции вместе с газетами книжку «Спутник партизана», напечатанную в издательстве «Молодая гвардия» в сорок втором году, а Петька, разглядев ее еще на подводе, не стал дожидаться даже, пока переберут почту, и тихой сапой уволок ее к бабке Дарье на сеновал. Там у себя в штабе он долго сопел, морща лоб, задумчиво чесался и запоминал сигналы руками на рисунке 117 из главы «Держи связь со своими», а потом слетел во двор и помчался искать Валерку.

– Главное – соблюдать тишину, – говорил он партизанским голосом, и Валерка всем лицом и вообще всей своей дохляцкой фигурой показывал, что готов соблюдать тишину до самой смерти.

– Сначала будем учиться ходить, – продолжал Петька.

Валерка на секунду задумывался – не сказать ли ему, что он уже это умеет, но Петька тут же обрывал его:

– Бесшумно.

И со значением поднимал к небу палец.

Валерке было немного странно, что Петька учит его из книжки, потому что книжки и вообще все, что встречалось в его жизни напечатанным на бумаге, было как-то привычнее как раз для Валерки, но Петьку в тот день словно подменили.

– Ну, вот же, вот же! Читай! – горячился он, тыча грязным указательным пальцем в книгу. – Неграмотный, что ли? «По траве ходи, как по твердому грунту». Читать, что ли, не умеешь?

– Умею, – отвечал Валерка, удивляясь Петьке еще больше. – Только здесь на рисунке другое совсем нарисовано.

– Ну, где здесь другое? – кричал Петька и от нетерпения вскакивал на ноги. – Здесь, что ли? Или вот здесь?

Он хлопал Валерку книжкой по голове, а потом по заднице и отбегал к самой кромке воды, у которой они расположились, выбравшись по-партизански незаметно из Разгуляевки.

Время шло уже к осени, и солнце не нагревало прозрачный голубой воздух, а пробивало его насквозь, мимоходом скользя по Валеркиной голове, испуганно втянутой в худющие плечи, по пустынному берегу, по начавшим желтеть кустам и застрявшим в них радужным паутинкам, по сердитой спине злого как черт Петьки и по темной воде, сквозь которую оно проникнуть уже не могло, и поэтому все, что невидимым осталось на дне, должно было оставаться невидимым теперь уже до следующего лета.

– Ну, откуда ты такой умный? – кричал Петька. – Навязался, гад, на мою голову!

– Я не умный, – тихим голосом отвечал Валерка. – Просто в твоей книге так нарисовано. По траве надо ходить всей ступней, а по твердой земле – на носочках.

Петька рывком раскрывал книгу, находил нужный рисунок под номером 115 и убеждался, что Валерка, как всегда, оказался прав.

– И не по земле, а по грунту! – кричал он уже лишь для того, чтобы сохранить за собой право на крик.

– Ну, по грунту, – соглашался Валерка и тяжело вздыхал.

На самом деле ему было не важно, как надо ходить по траве, а как по твердому грунту. Просто он любил точность и рисунку доверял больше, чем словам.

Тем более что в книжках он все равно разбирался лучше Петьки.

– Теперь будем тереть переносицу, – говорил тот. – Три давай. Тогда не чихнешь. В разведке это самое главное.

Валерка без разговоров ухватывался за свой небольшой облупленный нос и теребил его до тех пор, пока из глаз не начинали бежать слезы.

– Ну как? – спрашивал Петька. – Охота чихнуть?

– Нет, – отвечал Валерка, изо всех сил стараясь не плакать.

– Вот видишь. Значит, все правильно в книжке написано.

Однако Валерка, на свою беду, признавался, что ему не хотелось чихать и до того, как он начал тереть переносицу.

– Как это не хотелось? А ты захоти! Нюхни что-нибудь.

И Валерка начинал нюхать траву, пыль, камни – вообще все, что валялось на берегу, включая обломок весла и старые сети.

– Ну, чего? – нетерпеливо спрашивал Петька. – Охота чихнуть?

– Нет, не охота.

Валерке было стыдно за то, что ему никак не удается помочь другу, и от этого он сильно страдал.

– Может, домой вернемся? – предлагал он. – Тут нюхать совсем нечего. Палки какие-то. А там найдем что-нибудь…

– Тут нечего?!! – в гневе переспрашивал Петька. – А это вот что?

Он хватал из-под ног пригоршню песка и раздувал ноздри.

– Да ты просто нюхать не хочешь, гад!

Но Валерка хотел нюхать. Петька даже представить себе не мог, как он хотел. Ради Петьки он мог сделать буквально все – если, конечно, в этот момент его не позовут играть другие пацаны, – однако втягивать носом песок он на самом деле боялся. За день до этого мамка пошила ему из старых занавесок новую рубаху, и он еще ни разу не испачкал ее кровью. Ему почему-то казалось, что если подольше ее беречь, то кровь из носа не побежит еще долго-долго, а может, даже перестанет совсем.

Но говорить такую чепуху Петьке он побоялся, а потому просто смотрел на него большими глазами и теребил пока еще чистый подол с подсолнухами, из-за которых больше привык выглядывать в окно, высматривая – не идет ли с работы мамка.

– Чего вылупился? – орал на него Петька. – Смотри, как надо! Учись, пока я жив!

Ткнувшись лицом в песок, он резко втягивал его носом, потом зажмуривался и наконец начинал чихать. Чихал Петька так долго, что Валерка успевал вспомнить про старые часы, которые висели у них с мамкой дома, и про обшарпанную одноглазую кукушку, которая никогда не останавливалась, прокуковав положенное количество раз, а продолжала и продолжала выскакивать, насчитывая иногда столько часов, сколько и в помине не вмещалось в целые сутки.

В перерывах Петька честно тер переносицу, но это ему не помогало, и он все чаще сердито топал ногой, уже почти задыхаясь и взвизгивая, беспомощно смотрел на Валерку, который расплывался перед ним в густой пелене слез, и задирал голову к небу, откуда на них с любопытством посматривали проплывающие на юг журавли.

* * *

Петька открыл глаза и тут же зажмурился, чтобы не видеть того, что очутилось вдруг перед самым его лицом. Сидя в своей внутренней темноте и не желая смотреть, он соображал – как же это так могло получиться. Очевидно, он задремал, оставшись один в лесу, и неизвестно сколько тут просидел. Но откуда взялось вот это?

Петька осторожно приоткрыл один глаз, надеясь, что это исчезнет, но оно не исчезло. Оно улыбнулось, расплылось в синих сумерках, как блин с узкими глазками, и закивало.

«Пошел в жопу, – хотел сказать Петька, но вместо этого лишь засипел и закашлял. – Япошка проклятый…»

Он этого не сказал. Просто сидел у своей сосны и кашлял.

– Харада тривоги, – улыбаясь, сказал японец.

– Пошел в жопу.

– Пырь да туман.

– В жопу.

У Петьки наконец получилось выдавить это слово, но японец продолжал улыбаться.

Он был старый. Теперь Петька видел это отчетливо даже в наступившей вдруг темноте. Лет пятьдесят, не меньше.

– Чего надо? – просипел Петька, хватаясь рукой за горло.

Японец осторожно потянул его за руку. Петька попытался сопротивляться, но сил на это у него не оказалось.

С непонятным ему самому равнодушием он подумал, что японец, видимо, сейчас задушит его. Убьет, как убила хромая тетка Лукерья своего мужа-летчика еще до войны. Подошла к нему с топором, когда он спал, и отфигачила голову. Правда, топора у япошки не было, но Петька подумал, что он, наверное, управится и без него. Разгуляевские бабы шептались, что тетка Лукерья зарубила мужа от ревности.

– Не лезь, – тихо попросил Петька. – Я кому говорю.

Но японец не отставал.

Хромая тетка Лукерья сбросила мужа в подполье, и Петька долго потом мучился по ночам, пытаясь понять, что за штука такая – ревность, из-за которой можно запросто отрубить кому-то башку, и представляя себе, как этот летчик лежал там рядом с картошкой – без головы, без фуражки, без неба, без эскадрильи, без своего самолета, как будто тетка Лукерья отрубила и это все тоже вместе с красивой стриженной «под бокс» головой. Петька каждую ночь таращился в темноту, вертелся под одеялом и все старался улечься так, чтобы не лежать, как мертвый летчик в подполье. Он, правда, не знал точно, как этот летчик на самом деле лежал, но иногда ему казалось, что знает. Перед тем как уснуть, он обязательно сгибал ногу в колене и следил, чтобы руки не остались на животе.

Теперь Петька посмотрел на свои ноги и быстро согнул правую в колене.

– Харада тривоги, – снова сказал японец, задирая Петькину голову вверх и осторожно касаясь жгучей ссадины у него на шее.

«Ну, все, – сказал себе Петька и закрыл глаза. – Прощайте, товарищ Сталин и мамка. И дядька Юрка с дядькой Витькой, прощайте. И товарищ старший лейтенант Одинцов».

Японец пощупал его голые плечи, провел ладонью ему по груди, а потом нагнул Петьку вперед, так что он почти уткнулся носом в свои собственные коленки, и ему снова стало трудно дышать.

– Пырь да туман, – задумчиво сказал японец где-то над Петькиным затылком, и Петька вдруг взвился от боли, как будто в спину ему пырнули ножом.

До этого он и не знал, что там у него была рана. Сучком, наверное, пропорол, когда свалился на землю.

– Больно же! – заорал он, выпрямляясь и отталкивая руки японца. – Дурак, что ли?!!

Японец забормотал что-то и сунул свою руку Петьке под нос. На ней была кровь. Почти черная в темноте.

– Ну и чо? – сказал Петька. – Не твое собачье дело! Все равно вас всех перебьем! Пошел в жопу.

Японец вскочил и отбежал на дальний конец полянки. Там он подхватил что-то с земли, быстро вернулся и снова присел на корточки перед Петькой. В руках у него была котомка, которую он бросил еще в самом начале, и Петькина рубаха.

– Вот суки, – горько сказал Петька. – Всю изорвали. Одни лохмотья остались. Меня теперь бабка Дарья убьет.

Японец отложил котомку и с громким треском оторвал от рубахи целую полосу.

– Ты, гад! – заорал Петька. – Ее же еще можно было носить! Мамка бы залатала! Ах, ты…

Он потянулся к японцу, чтобы отнять у него свое добро, но охнул и схватился рукой за спину. Теперь, когда он знал, что там у него кровь, ему почему-то стало очень больно.

– Отдай рубаху, гад, – попросил он, сдерживая слезы.

Но японец продолжал пластать рубаху на лоскуты.

– Чтоб ты сдох, квантунская сволочь, – сказал Петька и наконец заплакал.

Он плакал от внезапно охватившей все его существо жалости к своей несчастной рубахе. Так горько ему не было, наверное, никогда. Эту рубаху ему почему-то стало жальче даже, чем мамку, когда она вечерами сидела как неживая за пустым столом, или Валерку, которого мучила злая бабка Потапиха, или саму бабку Потапиху, потому что ей совсем нечем кормить внуков, а они растут и от этого сильно хотят жрать. То есть Петьке, конечно, было жалко их всех и вместе с ними самого себя – за то, что его так вот схватили, выследили, подкараулили и вообще за то, что он был Гитлер, – однако рубаху в этот темный момент в темном уже лесу Петьке все равно было жальче.

Он плакал и плакал и все никак не мог остановиться, а японец, как будто издеваясь над ним, продолжал рвать длинные светлые полосы.

– Ну, куда тебе столько? – вздрагивая от слез, сказал Петька. – Госпиталь, что ли, решил открыть? Санитар долбаный.

Но японец ему не отвечал – ни на своем языке, ни на смешном русском, – а только складывал свои бинтики на траву рядом с котомкой и на Петьку даже не смотрел.

От слез Петька совсем ослаб, поэтому, когда японец начал наконец его перевязывать, он уже не сопротивлялся. Тихо материл япошек на чем свет стоит и шипел от боли.

– Суки вы узкоглазые, не жалеете никого. Дорвались до чужих рубашек… Мало вам товарищ Жуков на Халхин-Голе звездюлей навалял. И товарищ лейтенант Махалин со своими пограничниками на озере Хасан тоже… Помнишь высоту Безымянную, квантунская сволочь? Тебя самого не там ли… Ай, больно!.. Ты что делаешь, гад?!! Сука… Ты где в плен попал? На Халхин-Голе или Хасане? Слышь, сволочь?

– Хархин-Гор, – гортанно ответил японец, склоняясь над Петькиной спиной и зубами затягивая узел.

– Разговаривать научись, – устало сказал Петька. – А то… говорить-то нормально не могут, а туда же – чужие рубахи рвать.

– Рубаха, – сказал, наконец выпрямляясь, японец. – Хоросо.

– Куда уж, гад, лучше… А наваляли мы вам на Халхин-Голе все-таки… А? Хорошо?

– Хоросо, – повторил японец.

– Конечно, хорошо. Это товарищ Жуков вам навалял. Самый лучший на свете маршал.

– Хоросо, – снова сказал японец и улыбнулся.

А Петька, то ли оттого, что вспомнил про маршала Жукова, то ли потому, что уже замерз, перестал наконец злиться, вытер заплаканное лицо и пощупал перетянувшую ему грудь тугую повязку.

– Умеешь… В медсанбате, что ли, служил? – спросил он, пытаясь подняться на ноги и мимолетно, с легким замиранием сердца, представляя себя настоящим раненым бойцом, какие бывают в военном госпитале.

Японец стоял перед ним на коленях и быстро убирал в свою котомку оставшиеся от Петькиной рубахи лоскуты.

– Эй, ты чего? – сказал Петька. – Это мои жгутики.

Пытаясь оттолкнуть японца, он сам потерял равновесие и шлепнулся на траву, усыпанную сосновыми шишками.

– Вот козел. Совсем оборзел.

Но японец его не слушал. Он спокойно завязывал свою котомку и собирался уходить.

– Я тебя, сволочь, найду, – бессильно грозился Петька. – Мы тебя с товарищем лейтенантом за эти жгутики… знаешь чего? Мы тебя шлепнем. Порвал, скотина, рубаху, и даже тряпочки ни одной не оставил… Что я теперь бабке Дарье скажу? Куда, блин, рубаха делась?

Японец завязал наконец котомку и начал отряхивать с нее лесной сор.

– Чистеньким еще хочет быть, ворюга, – продолжал Петька. – Аккуратная сволочь.

В этот момент за спиной склонившегося японца появилась еще одна узкоглазая рожа.

– Ну все! – заорал Петька. – Со всех сторон лезут! Кровососы! Живым не дамся!

Этого нового японца видел один Петька. Тот, который склонился, еще не знал, что на полянке они уже не одни. К Петькиным крикам он, очевидно, привык, поэтому не обратил на них никакого внимания. В руке у возникшего из темноты и даже как будто соткавшегося из нее японца Петька увидел палку.

Второй японец бесшумно остановился за спиной того, что стоял на коленях, и его круглое белое лицо оказалось вдруг между круглым белым лицом первого японца и взошедшей над лесом полной луной. Новый японец размахнулся своей палкой, а Петька, открыв рот, смотрел на эти три белых круга, расположившихся точно один над другим, и ему казалось, что у луны тоже японская рожа – с такими же хитрыми узкими глазками – и что вообще эти три белых круга похожи на снежную бабу, которую он слепил с Валеркой этой зимой, а бабка Дарья разбила ее потом коромыслом.

Петька как зачарованный смотрел на луну, на обоих японцев и ждал, что будет дальше, вспоминая почему-то зиму, и снег, и красные щеки Таньки Захаровой, ее холодные губы, зажмуренные глаза и свои заскорузлые, в цыпках, дрожащие то ли от холода, то ли от страха руки.

Японец с палкой вдруг зашипел как змея и что было сил треснул Петькиного япошку по голове. От неожиданности тот крутнулся на месте, пытаясь, видимо, убежать от неизвестно откуда свалившейся на него напасти, но вместо этого так резко ткнулся головой в колени второго, что оба они свалились в траву и начали лупить друг друга, а от странной снежной бабы над лесом осталась одна башка. Как будто голова того самого летчика.

– Врежь ему! – кричал Петька, еще не очень сам понимая, кому из них он кричит. – Давай!

Потому что, с одной стороны, ему сильно хотелось, чтобы этот с котомкой получил за поруганную и украденную рубаху, но с другой стороны – это ведь он спас Петьку от одуревших вконец пацанов, а потом еще и вернулся, чтобы его перевязать. Впрочем, оба они были враги, и кто бы из них кому ни навалял – хорошо от этого должно было стать только Рабоче-Крестьянской Красной Армии.

– Лупи его! – орал Петька, стараясь дотянуться до них пяткой и тоже треснуть кого-нибудь. – Мочи япошек! Даешь!

Он так долго ждал наступления на Квантунскую армию, что теперь ему казалось, будто вот оно, началось, и он тыкал и тыкал пяткой, сидя под своей сосной, то в одну, то в другую серую спину в зависимости от того, какая из них оказывалась ближе к нему.

– Вот они! – раздался вдруг чей-то громкий и наконец русский голос. – Я же говорил – он его найдет. Правильно, что взяли второго япошку.

На залитой лунным светом поляне появились две фигуры с автоматами на плечах, и Петька не столько узнал, сколько догадался, что это были те двое охранников, которых он встретил недавно у ворот лагеря и которых сердитый ефрейтор Соколов отправил ловить беглого японца.

Петька сильно обрадовался и хотел вскочить им навстречу, но не успел, потому что они сами уже подбежали к нему.

– Дяденьки… – сказал он, протягивая к ним руки.

Но они не обратили на него никакого внимания, а сняли свои автоматы и начали бить прикладами обоих японцев.

– Дяденьки… – повторил Петька, но солдаты его не слышали.

– Получи, сука, – говорил молодой, опуская приклад на плечи и голову закрывшегося руками Петькиного японца.

– Вот так, значится, – вторил ему седой, целясь своим прикладом беглому лекарю под ребра.

Тот японец, который был с палкой, потихоньку отполз в сторону, а Петькин продолжал закрываться от града тяжелых ударов, но не зажмуривался, а глядел почему-то все время на Петьку. Охранники лупили его, как бабы лупят белье на реке, а он все смотрел и смотрел и как будто ждал чего-то, но Петька не знал, чего он ждет, потому что сам бы он давно уже вскочил на ноги и убежал.

– Хорош, – сказал наконец седой, и оба охранника остановились.

Залитые лунным светом, они стояли, опираясь на свои «ППШ», тяжело дышали, как после игры в чехарду у себя в лагере, а тот японец, который был с ними, ползал по траве на карачках и что-то искал. Петька шевельнулся, собираясь подняться, и неожиданно нащупал в траве его палку. Секунду помедлив, он осторожно подтянул ее к себе, потом убрал за спину и, не оборачиваясь, затолкал как можно дальше в густой куст крапивы.