Книга: Блаженные (Блаженные шуты)
Назад: 55. Прима
Дальше: Эпилог

56. 7 сентября 1611. Бродячий театр Иоанна Постника

Не всем воспоминаниям суждено померкнуть. Теплая погожая осень, славный городок, но часть меня до сих пор мокнет под дождем в монастырской часовне. Часть моей души не то умерла там, не то воскресла — сама не знаю. Я в чудеса не верила, а в тот день узрела нечто, изменившее меня, пусть несильно, зато навсегда. Возможно, в тот день меня защитила святая Мария Морская. Сейчас, целый год спустя, я почти в это верю.
Веревка уходила из-под ног. Наверное, мне мышцу свело, или натяжение совсем ослабло, или гнилые подмости не выдержали. На миг я совершенно спокойно застыла во всполохе молнии, точно муха в янтаре. В последнем отчаянном порыве потянулась за пустотой, в голове была одна-единственная мысль: «Почему я не птица?» Растопыренные пальцы цеплялись за воздух.
Тут прямо перед носом что-то мелькнуло — эфемерная паутинка, нет, веревка! Чудо, самое настоящее чудо! Я едва не упустила ее, в последний миг сообразив: надо ловить. Правой рукой не получилось, но координация сработала, я крепко схватила веревку левой и закачалась в воздухе. «Не верю! Не верю!» — эхом раздавалось в моем сознании, но тут я увидела бледное личико. Да, вон оно, из прорехи в крыше выглядывает. Взгляд серьезный, губы шевелятся, хотят мне что-то сказать. Я все поняла.
Перетта не бросила меня. Небось вскарабкалась по подмостям, которые оставили работники, и в брешь наблюдала за жутким спектаклем. Я подтянула себя наверх — умение лазать по канату, подобно танцам на проволоке, быстро не потеряешь — и заползла на скользкую крышу.
Без сил я лежала на мокрой дранке, а Перетта обнимала меня и радостно ухала. Под нами слышался шум, далекий и непонятный, как шелест прибоя. Кажется, я ненадолго потеряла сознание, с головой погрузилась в дождевую влагу и терпкий запах моря. Больше мне не летать, Эйле навсегда простилась с публикой…
Перетта решительно меня растолкала. Я разлепила веки и увидела целую пантомиму: «конь» — жестом показала Перетта, «скорее», потом жест, всегда означавший Флер. Еще раз — Флер, конь, скорее. Я села, голова сильно кружилась. Маленькая дикарка была права: чем бы ни закончилась драма Лемерля, мне задерживаться не следовало. Сестра Августа тоже попрощалась со зрителями, и, по большому счету, я об этом не жалела.
Перетта за руку потащила меня вниз, к стремянке, которая стояла у крутого ската крыши футах в пятнадцати от нас. Высоты Перетта не боялась, по мокрой крыше лезла с кошачьим проворством, ловко удержалась на водосточном желобе, пропуская меня. Дождь хлестал по лицу, стучал по голове, гром гремел так, словно скалы рушились, неподалеку молния ударила в дерево, которое теперь озаряло округу кровавым сиянием. Казалось, наступил конец света, а мы с Переттой хохотали как безумные. Мы радовались силе грозы, моему спасению и с удовольствием представляли, какую взбучку устроят Лемерлю разъяренные монахини…
Впоследствии я узнала, что он сдался без боя — лишь мямлил, что невиновен, и изумленно смотрел туда, где недавно стояла я. У него словно почву из-под ног выбили. Магия его слов меркла в сравнении с новым чудом. Еще бы, я ведь как в воздухе растворилась. «Чудо! — вскричал кто-то. — Случилось чудо! Святая Мария Морская в трудный час явилась к детям своим. Точь-в-точь как в древних преданиях!»
Сожженное молнией дерево тоже вызвало толки о чуде. Говорят, в честь святой Марии Морской возвели часовенку, мраморную Марию вернули на материк, а у большой часовни стоит новая Русалка, очень похожая на прежнюю. Русалка уже слывет целительницей, из самого Парижа приезжают поклониться месту, где она явилась шестидесяти с лишним смертным.
Епископ Эврё охотно подтвердил рассказ о святой, а Лемерля назвал самозванцем, клеветником, мошенником. Чудесное появление лилии, символа Девы Марии, на плече обвиняемого сочли исчерпывающим доказательством того, что святая явилась по воле Божией и что Лемерль — посланник диавола. Оторопелого и безвольного, его отдали мирскому суду.
Лемерля мне немного жаль. Прежде я его ненавидела, но с тех пор узнала получше и если не простила, то хотя бы поняла. Говорят, его увезли в Ренн, на допрос к местному судье. Я ездила в Ренн, видела арестантскую, где держали Лемерля, и листовки-извещения о его аресте на дверях. Предстоящую казнь расписали с садистскими подробностями, под стать казни Равальяка, убийцы короля, и я мигом почуяла мстительную волю епископа.
Епископ с племянницей вернулись в родовое гнездо Арно, что в Монтобане. Судя по всему, Изабелла пожелала жить скромно, вдали от побережья, и снова присоединилась к монашескому ордену, на сей раз в качестве простой сестры. Надеюсь, ее научат ладить с собой и окружающими.
Самому епископу пришлось труднее. Эврё твердил, что к признанию в нашей часовне его склонили угрозами, но оправиться от последствий не сумел. Поползли слухи о его трусости, двери закрывались, друзья отворачивались. Разве тут до честолюбивых замыслов? Поговаривали, что он, якобы по причине слабого здоровья, решил удалиться на покой, в монастырь, где настоятелем некогда был его ныне покойный брат.
Сама я покинула монастырь в тот же день. Задерживаться опасалась: вдруг арестуют, да и в свете последних событий домом я его больше не считала. Вот я и ускакала на добром коне Лемерля, захватив деньги и провиант, которые нашла в переметных сумках.
Флер ждала меня в условленном месте. Сиротку она больше не напоминала, может, мне это лишь пригрезилось? По гати мы скакали во весь опор, подгоняемые приливом, и через три часа были в Порнике.
Вряд ли меня искали чересчур рьяно. Козел отпущения у епископа уже имелся, да и зачем ему лишняя молва о позоре Изабеллы? Думаю, побег мой устраивал его больше огласки, тем паче нас уже разделял пролив и отправить погоню он мог лишь через одиннадцать часов.
Странствия с Лемерлем научили меня осторожности. Я продала его коня, как много лет назад продала мула Джордано, и купила повозку и мула. Денег хватало, мы с Флер жили очень неплохо — провизию закупали на рынках, но, опасаясь соглядатаев епископа, ездили малыми дорогами. Близ Перпиньяна мы прибились к цыганам, и те, услышав мою историю, приняли нас как родных. Мы скитались с ними почти три месяца, пока не встретили итальянских актеров, которые взяли в труппу нас обеих.
С тех пор мы колесим по южной провинции. Все итальянское снова в моде, а значит, и комедия дель арте. Я выступаю в маске и не боюсь, что во мне узнают Крылатую. Мы с Флер счастливы среди новых друзей — Фиорилло, который играет Скарамуша, и Доменико, который играет Арлекина. Флер бьет в барабан и танцует, а я снова представляюсь скромницей — играю Изабеллу. Именно эту роль получила, надо же! Само имя заставляет плакать и смеяться, и я не знаю, грустно мне или весело. Маска прячет и улыбку, и слезы, а Бельтрам — он у нас главный — говорит, что такой проникновенной Изабеллы в жизни не видал.
Иногда я спрашиваю себя, не пора ли жить иначе. Минувшей зимой такие мысли приходили постоянно… Дощатый пол повозки не самый надежный на свете, а о своем клочке земли я мечтаю и в нынешнюю счастливую пору. Флер нужен дом. Пусть небольшой, в деревне, и печь, и утки, и коза, и огород… Видно, жизнь в монастыре отбила у меня тягу к странствиям, либо просто зима не за горами. Сбережения свои я подсчитываю не из алчности. Я обещаю себе, что к холодам будут у нас и дом, и печь… Флер бьет в барабан и хохочет.

 

Больше года минуло с тех пор, как я покинула монастырь. Порой он мне снится — мои тамошние подруги, моя милая Перетта — как мне хотелось взять ее с собой! Я даже скучаю по прежней жизни — по грядке с травами, по разговорам на капитуле, по библиотеке, по урокам латыни, по долгим прогулкам через солончаки к морю. Но здесь мы свободны. Кошмары Флер давно не снятся, за год она вытянулась, волосы потемнели до каштанового цвета, хотя в память о Нуармутье остались выгоревшие на солнце концы. Порой мне грустно, что с каждым днем доченька все взрослее и меньше во мне нуждается, но она та же милая Флер, своенравная, но доверчивая девочка, которая с восторгом смотрит на огромный мир.
Неделю назад посыльный, присоединившийся к труппе с севера, вручил мне конверт. Предназначался он «Жульетте Систре Августе Танцавщице». Круглый почерк я видела впервые, а потертый, обтрепанный конверт явно странствовал много месяцев, пока две труппы случайно не встретились. Обратного адреса не было, но посыльный сказал, что получил его месяцев пять назад от монахини из Бретани.
Я вскрыла конверт. В нем лежал листок плотной бумаги, исписанный тем же круглым почерком, и два отпечатанных листочка. Пока разворачивала их, из конверта что-то вылетело и со звоном упало на землю. Я наклонилась и подняла хорошо знакомый мне эмалевый медальончик: Кристина Чудесная, разведя руки, парила в кольце оранжевого пламени.
Вот что я прочла в письме:
«Дарагая Августа! Пусть мае письмо найдет тибя, я каждый день малюсь, штоб нашло. Я думаю о тибе и малюсь за вас с Флор. Я сматрю за тваими травкам, систра Перпетуя очень добрая, ана говорит, што с ними делать. За цвитами я тоже сматрю, это мая работа. Настаятельница типерь систра Маргарита, у нее палучается. Мы апять манастырь Святой Марии Марской, и я рада. Систра Перпетуя учит миня читать и писать. Ана очень хорошая и не ругает, если што не так. Это мае первое письмо, прасти за ашыбки, ладно? На масленицу пашлю его с актерами. Люблю тибя, Жульетта, и малышку Флор. Пасылаю вести об атце Каламбине. Надеюсь добрая память о былом ни грех. Жылаю вам с Флор щасья.
Твая Перетта».
Первый печатный листок датировался сентябрем 1610 года.
«Арестантская города Ренна
Щемящая, леденящая история колдуна!
Гнуснейшего чернокнижника наших дней арестовали двадцать первого дня месяца августа в монастыре Святой Марии Морской. Колдуна обвинили, предали суду и признали виновным в бесчисленных преступлениях против Господа нашего и Святой Церкви.
Под личиной священнослужителя обвиняемый Ги Лемерль по прозвищу Черный Дрозд вступил в сговор с темными силами, обратившись птицею, якшался с себе подобными, вызывал диавола, грязной ворожбой умертвлял благочестивых монахинь, занимался отравлением и осквернением святынь монастыря. На допросе кощунник чистосердечно признался во всех злодействах, ему вменяемых, бесстыдно бахвалился проступками своими и даже под пытками не отрекся от сатаны. Стражники арестантской поведали о чудных и жутких событиях: роковой ночью посещали колдуна сообщники. В обличии птичьем и зверином взывали они к нему, манили за собою, но старались напрасно. Не выбраться злодею из темницы: удержат его и три стальных засова, и святые молитвы, которые прочел Его Преосвященство епископ Эврё. Правосудие свершится девятого дня месяца сентября на рыночной площади в присутствии епископа, судьи Рене Дюрана и жителей города Ренна во имя Господа Бога и Его Величества Людовика Богоданного».
Второй печатный листок также датировался сентябрем 1610 года.
«г. Ренн
Жуткое, чудовищное происшествие!
Настоящим сообщаем, что седьмого дня месяца сентября Ги Черный Дрозд, осужденный чародей и преступник, совершил неслыханной дерзости побег из арестантской города Ренн, посредством ворожбы и при пособничестве темных сил. В полночь к стражникам, не сводившим с колдуна глаз, приблизилась облаченная в плащ женщина с фонарем в руках и велела отступить, коли дорожат стражники душами своими.
Стражники Филипп Легро и Арман Нюйо потребовали, чтобы странная особа назвалась, но тут одолели их нечестивые заклятия, и храбрецы упали наземь как подкошенные.
Дрожа от страха праведного, наблюдали они, как волей диавола женщина проникает в арестантскую, отродьем сатанинским окруженная. Ворожба дьявольская не лишила стражников чувств, но сопротивление оказать не позволила.
В скором времени женщина покинула арестантскую. С собой вела она человека, в длинный плащ закутанного. Упал плащ наземь, и взору стражников предстал Ги Лемерль, ликования своего не скрывавший. Оседлали они с ведьмой вилы, у стога с сеном лежащие, и поднялись в воздух, осыпая криками насмешливыми поверженных стражников, которые узрели демонов и другое отродье сатанинское в облике сов и летучих мышей, сопровождавших нечестивцев в полете том. Монсеньор епископ Эврё заявил, что каждый, кому ведомо местонахождение колдуна или его приспешников, должен сообщить об этом немедленно, а также о любых подозрениях своих, дабы и ведьму призвали к суду Божьему и церковному. Любому, кто сообщит нечто полезное, положена щедрая награда в пятьдесят луидоров».
Что-то не припомню я демонов и полетов на вилах. Вне сомнения, охранники выдумали это, чтобы избежать наказания. Да, Перетта, ведьмой с фонарем была я. Зачем и почему, не объяснить. Но, как и ты, я не могу не радоваться, что он сбежал. Наверное, дело в былой преданности или в желании поставить на прошлом жирную точку.
Я чувствовала, что рано или поздно алхимия Джордано мне пригодится. Взрывчаткой я запаслась, но арестантская с ее толстыми стенами и зарешеченными окнами уверенности в успехе моего плана не вселяла, зато располагалась весьма удобно для меня. Начиню шарик взрывчаткой, сделаю запал подлиннее, и все получится. К охранникам я подошла с игривой улыбкой, шутками и пивом, разговорилась с ними, заодно и карманы им обчистила. Могла запросто горло им перерезать — очень в духе прежней Жюльетты, но жестокости хотелось избежать: в моей жизни ее и так хватало. Едва прогремел взрыв, стражники бросились врассыпную. Я решила, что их трусость дает мне по крайней мере две минуты.
Лемерля я застала в полудреме, он свернулся калачиком на соломе и укрылся рваным плащом. «Не смотри на него, — велела я себе, — оставь фонарь, ключи, и пусть выбирается, как знает». Лемерль по-кошачьи потянулся, и я шагнула к двери, боясь, что иначе не оставлю его никогда. Поздно! Лемерль что-то пробормотал, заслонил глаза от света, и я обернулась, как тот Орфей из легенды.
Конечно же, его пытали. На допросах иначе не бывает. Чистосердечным считается лишь признание, которое сделали под пытками. К свету Лемерль не поворачивался, но я видела, что его лицо превратилось в облепленный грязью синяк. Воздетая рука мало напоминала человеческую: ему все пальцы переломали.
— Жюльетта! — прошелестел он. — Господи, это сон?
Я не ответила. Я смотрела на него, растянувшегося на полу арестантской, и видела себя в эпинальском подвале и в монастырской кладовой. Клялась ведь себе, что отомщу, что заставлю его страдать. А сейчас… странно или нет, но его страдания меня совершенно не радовали.
— Нет, не сон. Скорее, если хочешь оказаться на свободе.
— Жюльетта! — оживился он, несмотря на все увечья. — Боже мой, это впрямь колдовство…
Не стану я отвечать, не стану!
— Крылатая моя! — Готова поклясться, в его голосе звенел смех. — Знал ведь, что это не конец. После всего, что мы вместе пережили…
— Нет, — оборвала я. — Ты рожден для виселицы, а не для сожжения на площади. С судьбой не поспоришь.
Тут он расхохотался. Крылья подрезали, но мой Дрозд поет не умолкая. Почему, почему меня это радует?
— Чего ты ждешь? — резко спросила я. — Или тебе здесь нравится?
Лемерль молча поднял к свету скованные цепями кисти, и я швырнула ему ключи.
— Не могу, руки…
В спешке пальцы не слушались, и, снимая цепи, я наверняка причиняла Лемерлю боль. Но его взгляд прожигал меня насквозь, горящий и насмешливый, как прежде.
— Давай начнем все сначала, — проговорил Лемерль и улыбнулся, предвкушая победу. — У меня деньги припрятаны, так что былое можно вернуть. Эйле может снова летать. Забудь комедии и пляски на ярмарках, тот номер в колокольне дорогого стоит…
— Да ты не в себе!
Я впрямь так думала. Неволя, пытки, крушение надежд, позор… Только надменная самоуверенность осталась незыблемой, как и не терпящий возражений взгляд. Лемерль даже не предполагал, что ему могут сказать «нет». Я взяла фонарь, готовая идти.
— Сама же об этом мечтаешь, — заявил он.
— Нет. — Я уже поворачивалась к двери. Вот-вот стражники вернутся, у нас каждая секунда на счету. Себе я уже навредила: его лицо в неярком свете фонаря навсегда отпечаталось в моем сердце.
— Ну, Жюльетта!
Слава богу, он поднялся и шел за мной к двери.
— Долгие годы я бродил по свету и лишь сегодня понял, куда лежит мой путь. Долгие годы я к чему-то стремился, думал, что иду за радужной мечтой, а она оказывалась мыльным пузырем. Долгие годы я гонялся за женщинами, домогался их, потом бросал, как надоевшие игрушки, — наказывал за рост, уступчивость, красоту, молодость…
— У нас нет времени, — напомнила я и стряхнула его руку со своего плеча. Только Черному Дрозду петь не запретишь, и каждое его слово шипом вонзалось в мое истерзанное сердце.
— Хватит кривляться! Зачем тогда ты пришла сюда? Все было ради тебя, Жюльетта. Ради тебя одной. Любишь ты меня или ненавидишь, мы — два сапога пара. Мы дополняем друг друга, как части одного целого.
Невероятным усилием воли я отвернулась. Не смотреть на Лемерля! Ни в коем случае!
— Упрямица, мало я за тобой гонялся?
Теперь его голос звенел от гнева и… неужели отчаяния? Я прибавила шагу. В свете фонаря виднелась полуоткрытая дверь арестантской. Я рысью выбежала на улицу, слыша, как за спиной путается в ногах и чертыхается Лемерль. Тень моя диким зверем летела впереди меня.
— Дура! — орал Лемерль, не боясь поднять переполох. — Неужели не понимаешь? Ну как тебе объяснить?
Не могла я это слушать, не хотела. Со всех ног неслась я во тьму, в ушах звенела тишина. Но, как плотно я их ни зажимала, эхо его слов, голос его страсти заглушить не могла.
Из Ренна я сбежала без оглядки, хотя чувствовала, что спасаюсь от двух преследователей. Знаешь, Перетта, если добрая память — грех, грешны мы обе, ведь жизнь без Лемерля для меня вовсе не жизнь. Я напишу тебе, милая, и отошлю письмо с первой же оказией. Ты уж смотри за моими травками, но ипомею не выращивай. Ромашка навевает сладкие сны, лаванда — сладкие мысли. Милая Перетта, желаю тебе и того, и другого, а еще побольше любви, которую ты заслуживаешь.
Назад: 55. Прима
Дальше: Эпилог