55. Прима
Пора! Когда я вошел в часовню, все уже собрались, даже бедняжки из лазарета, хотя им разрешили сидеть — пусть не стоят и на колени не опускаются. Перетта, конечно, отсутствовала, однако на это внимания не обратили: она же вечно то появится, то исчезнет, вот никто и не беспокоился. Ну и хорошо. Только бы роль свою запомнила, маленькую, но симпатичную. Сильно огорчусь, если Перетта с ней не справится.
— Дети мои! — Отличная муштра: остекленевшими от ладана глазами монашки смотрели на меня, как на единственного и истинного спасителя. Мать Изабелла справа от кафедры, у самой жаровни. В дыму лицо ее серее пепла. — Сегодня святейший из праздников, день Успения и Вознесения Святой Девы Марии.
По часовне прокатился ропот, сменившийся довольным «а-аххх!». Неужели по крыше капли барабанят? Так и есть, долгожданный дождь, блистательнее начала я не придумал бы. Чуток грома не помешает. Вдруг Господь ниспошлет его в нужный момент, доказав, что с юмором у него порядок? Впрочем, я отвлекся, вернемся к Деве Марии, пока она им не приелась. Так о чем бишь я?
— Сегодня праздник Богоматери, которая взирает на нас злым силам вопреки. Праздник Девы Марии, которая утешает нас в это смутное время, которая чище груди голубки и лепестка белой лилии! — Чудесные слова, Лемерль! — День Богоматери, сострадание и прощение которой не знают границ.
А-аххх! Недаром для соблазнения безмозглых девственниц используется язык любви. Лексикон проповедника напоминает лексикон героя-любовника не меньше, чем интереснейшие главы Библии отражают беспутство древних. Сейчас я обыгрывал это сходство знакомыми им словами — сулил непостижимое смертному наслаждение и бесконечный экстаз в объятиях Божьих. Земные страдания ничтожны, вещал я, по сравнению с восторгами грядущего, с райскими плодами — у Антуаны слюнки потекли — и радостями бесконечного служения в Доме Божием.
Начало многообещающее — сестра Томазина нервно ухмылялась, стоящая рядом с ней Маргарита безостановочно дергалась. Отлично!
— Но сегодня не только день счастливого празднования, но и час великой битвы. Сегодня последнее наше сражение со злом, которое терзало нас и продолжает терзать.
А-аххх! Вырванные из сладких грез сестры задергались, затоптались на месте, как нервные кобылы.
— Не сомневаюсь, что сегодня мы одолеем силы зла, но, если случится наихудшее, если нашу веру ждет еще одно испытание на прочность, будьте мужественны. Истинно верующие и отважные всегда найдут выход.
В глазах Изабеллы решимость и упрямство. «Святой я стану или мученицей, но тебе не покорюсь, — говорили эти глаза. — Сей раз ты мне не помешаешь. Анжелика Сен-Эврё Дезире Арно всегда добивается своего».
Вдали застучали копыта. Я знал: враг мой близко. Что же, очень вовремя. Хороший артист должен дружить со временем, чтобы привести комедию или трагедию к желаемому финалу. Сделай время врагом, и конец нагнетаемому напряжению, драматизму, кульминации. По моим подсчетам, до торжественного появления Арно минут восемь-десять. Как раз успею встретить Его Преосвященство во всеоружии.
— Мужайтесь, дети мои! Диаволу известно, что мы его ждем. Мы уже видели его и сейчас, спаянные верой нашей, готовы дать ему бой. У диавола тысяча обличий — приглядное и уродливое, мужское и женское, способен он обернуться и дитятей, и чудовищем, и родичем вашим, и владыкой, даже епископом и королем. Скоро вы увидите его, дети мои, лукавый приближается, слышу поступь адских коней его, несущихся к обители нашей. Мы здесь, сатана, покажись!
Сольные выступления, хоть при дворе, хоть в провинции, редко завораживают публику. Сестры же взирали на меня так, словно решалась их судьба. Пламя жаровен — чем не адов огонь? — бросало отблески на мое лицо, по крыше барабанил спасительный дождь. После многодневной засухи он вызывал детский восторг. Одна за другой сестры воздели глаза к потолку, ноги их задвигались по воле своей, а моя dea ex machine приготовилась выйти на сцену…
Я укрылась высоко в колокольне, неподалеку от колокола, что на металлической крестовине висит в самой узкой части шпица. Место опасное, заберешься туда лишь по грубым подмостям мастеров, которые чинили крышу, но с другой точки ничего бы не вышло. Да и Эйле высоты не боится. Впрочем, уверенности не было, а выступать предстояло без репетиции и права на ошибку.
Кортеж епископа в полумиле от ворот, а я его уже видела, уже слышала храп коней верховых, скрип каретных колес под дождем. Сколько сопровождающих! Кортеж приблизился, и я разглядела, что хоругви две, значит, епископ привез другого сановника, возможно, выше его, дабы разделить триумф племянницы. Я взглянула вниз: Перетта юркнула в тень с проворством, так пригодившимся в бытность Нечестивой Монахиней. Только бы она не забыла мои указания! Глаза у нее светятся умом, но стоит ей отвлечься — на чаек за окном, на мычание коров на болоте, на яркий блик витража на каменной плите, — все пойдет прахом.
Вокруг меня полумрак — день пасмурный, сквозь прорехи в крыше сочится тусклый свет, внизу пламя свечей тает под чадом от жаровен — точь-в-точь светляки во мраке. Моя ряса цвета дыма, капюшон надвинут на глаза, чтобы снизу ненароком лицо не заметили. Я трижды обмотала вокруг пояса веревку — надеюсь, она достаточно прочная — со свинцовым грузилом на конце. Казалось, только шелест моего дыхания нарушает тишину — Лемерль начал свой спектакль.
Играл он божественно и сам это знал. Из своего «гнезда» я не видела его лица, но по голосу чувствовала: Черный Дрозд собой упивается. Акустика часовни ему помогает — каждое слово прекрасно слышно даже в конце зала. Декорации на местах — жаровни, свечи, цветы, обещание рая или ада. «С умом расставленная бутафория творит чудеса», — поучал он меня в наши лучшие парижские времена. Мол, лилия в волосах или перламутровые четки сделают чистой и невинной даже беспутную шлюху, а массивные ножны на поясе отпугнут бандитов, даже если меча внутри нет. Люди видят то, что хотят. Поэтому Лемерль так удачлив в картах, поэтому сестры не узнали Нечестивую Монахиню. Игра и отвлекающие маневры — вот его стиль. Я видела тюки соломы, разложенные по залу, чувствовала запах масла, которым он их пропитал, а сестры в блаженном неведении ощущали только аромат ладана и видели спектакль, в который их мастерски вовлекали.
Но я… я со своей выгодной позиции видела все. От Джордано я кое-что знала про запальные устройства, остальное легко угадывалось. Хватит одной искры, умело пушенной, допустим, с кафедры, и разгорится пламя. Так ведь говорила Антуана?
«Осторожнее! — велела себе я. — Главное — правильно выбрать время». Я ведь знаю Лемерля и, очень надеюсь, поняла его замысел. К делу он перейдет, лишь когда полностью раскроет карты — шанс позлорадствовать Лемерль не упустит. Тщеславие — его слабость. Он прежде всего лицедей, без публики жить не может. Это, как я искренне верила, его и погубит. Я стала ждать, кусая губы, и тут по часовне покатился ропот — наконец появился епископ.
Вот он, по первому зову явился. Эх, музыку бы сейчас! Музыка усиливает эмоции, оживляет самый унылый спектакль. Моему спектаклю унылость не грозит, но немного латыни не помешает, да и пусть Арно спокойно войдет. Итак, псалом тридцатый. Я подал знак, и сестры тяжело поднялись.
In Te, Domine, speravi, non confundar in aeternum: in justitia Tua libera me . Заслышав латынь, Маргарита вздрогнула, а Клемента наклонила голову и осклабилась еще шире. Inclina ad me aurem Tuam, accelera ut eruas me . Конечно, блестящим знанием латыни Клемента не отличалась никогда. Возможно, древний язык напоминал ей о наших ночных встречах, тем более воспоминания эти поочередно оживлялись Жюльеттиным зельем и моей хитро спрятанной иглой. Как бы то ни было, она закачалась из стороны в сторону, все быстрее, по мере того как я декламировал псалом. Раскачивание передалось Томазине, которая стояла позади Клементы, — та неуклюже переминалась с ноги на ногу. Esto mihi in Deum protectorem, et in domum refugu: ut salvum me facias .
Следующей жертвой стала Виржини — запрокинув голову, она по-идиотски пристально смотрела в потолок. Имя Божие заставило ее взвизгнуть и стиснуть свою грудь. Пьета захихикала. С довольной улыбкой я ждал неминуемой развязки, а Арно и его сопровождающие приближались к главному входу часовни.
Густой, мускусно-распаляющий аромат ладана — надеюсь, для самодовольного педанта Арно он чересчур силен — смешивался с запахом женской плоти. Что же, хоть одно я изменил: теперь эти поганки потеют — еще как! — и пот их воняет страхами и желаниями. Я открыл в них тайный шлюз, ну, или запертый сад (Соломон по сей день меня вдохновляет!), полный жажды мирских удовольствий. Надеюсь, Арно учует этот запах, особенно резкий на его драгоценной племяннице, гордости семьи. Надеюсь, Арно им подавится.
Вот и он! Очень вовремя. От сильной вони Его Преосвященство сморщился, тонкие ноздри затрепетали. Он поднял надушенный платок к лицу, будто хотел надеть маску доброжелательности. По моей команде (она же сигнал Перетте) хор вдохновенно, пусть и не слишком дружно, затянул десятый псалом, In Domino confido . Улыбка мгновенно вернулась на уста монсеньора, заученная, как и моя, но не такая естественная. За текстом псалма слышались мне иные голоса, ропот демонов, которых я пробудил в сестрах.
Я отступил на шаг. Густая тень и дым жаровен частично скрыли мое лицо. Так или иначе, Арно не узнал меня — вместе с архиепископом он прошел в глубь часовни, явно недовольный встречей, хотя псалом оборвать не посмел. Он смущенно глянул на архиепископа, лицо которого источало неодобрение.
Сестры заволновались. Их робкие, едва заметные движения напоминали трепет сухой листвы на ветерке. Я позаботился, чтобы Томазина, Виржини, Маргарита и еще несколько особо чувствительных оказались в первых рядах. Сейчас они блестящими от безотчетного страха глазами смотрели на гостей, которые медленно пробирались сквозь толпу к алтарю.
Одно мое слово, и ловушка захлопнется.
— Добро пожаловать!
Началось. Одна запрокинутая голова, еще одна… Сперва я подумала, что меня обнаружили, но глаза сестер не выражали ничего. Вот еще одна сестра запрокинула голову, взмахнула руками во внезапном экстазе, и по часовне, от монахини к монахине, покатились невидимые волны. Пение оборвалось, сменившись криками, мольбой, наговорами, бранью. В сравнении с «Балетом бернардинок», на котором я присутствовала, это зрелище было много отвратительнее. Перед епископом разверзся ад, демонстрируя новые и новые грани, — сестры скакали по залу, падали на колени, с вопиющим бесстыдством задирали юбки… Еще пара секунд, и сестер будет не унять. Они молотили руками, поднимали головы, чтобы через мгновенье снова утонуть в море отчаянных криков, рвали и скидывали одежду. Виржини, любительница задавать тон, дико закружилась на месте, подол так и взлетал.
Епископ оторопел. Увиденное столь расходилось с ожидаемым, что он, потрясенный до глубины души, пытался разглядеть в галдеже и хаосе блистательное зрелище, на которое рассчитывал. Изабелла наблюдала за ним со своего места у жаровни. Отблески пламени делали ее личико алым. Она не спешила навстречу дяде, лишь кулачки сжала. На моих глазах Изабелла безвольно разинула рот: крики усилились, и вперед выступил Лемерль.
— Добро пожаловать!
Как не насладиться таким моментом?! Только представьте: величайший отпрыск рода Арно, по флангам монашки, полуголые и дико ухмыляющиеся; адский цирк визжит, воет, рычит вокруг него, как в дешевом непристойнейшем спектаклишке.
На миг я испугался, что монсеньор меня не узнал. Но нет, Арно онемел от ярости, а не от замешательства. Гнев раздул его, как ту лягушку из басни, поэтому, когда дар речи вернулся, голос Арно напоминал нелепое кваканье:
— Ты? Ты здесь?
Арно и сейчас до конца не понял. Быть не может, что этот… тип — отец Коломбин Сен-Аман, с которым он вел переписку. Этот самозванец ухитрился занять место достойного священнослужителя, а монахини, монахини… Они признают его, тянутся к нему, молят, взывают. Даже Изабелла — бедная девочка совсем истаяла, на лице отпечаток болезней и тревог, — даже она смотрит на него как на спасителя, на бледных щечках дорожки слез, ручка тянется к чему-то спрятанному за кафедрой…
Аж мозги ему отшибло от глупого неверия. Я этого не потерплю! Первый сигнал — Изабелле, чтобы не дергалась, второй — Перетте, чтобы заняла свое место.
Арно хлопал глазами, словно один из нас повредился умом.
— Ты здесь… Как ты смеешь? Как смеешь?
— Я смею поступать, как мне вздумается. Вы сами так сказали на одной из наших встреч. — Я повернулся к сестрам, которые уже оправились от наваждения и смотрели на нас разинув рот. — Предупреждал я вас, что за светлым ликом порой скрывается черная душа? Стоящий пред вами не тот, кем кажется.
Сестры ринулись вперед, я остановил их мановением руки, но ливрейную охрану и господ уже разделили. Я с удовлетворением отметил, что архиепископ, даже отрезанный от остальных, все видел и слышал: меж ним и сестрами стоял лишь Арно.
Не верьте, что мстить не стоит. Чем дольше ждешь, тем слаще месть. Я чувствовал страх Арно, пока несильный, ведь Его Преосвященство еще думал, что попал в сказку. Ничего, дело поправимое. Сестры снова забеспокоились. Еще немного, и их тревожный ропот станет штормовой волною. Я снял с шеи крест, висевший на кожаном ремешке, и положил, якобы небрежно, на край кафедры. Ждем финала!
Наверное, в этот момент должна была появиться Перетта. Голоса внизу стихли, в спектакле возникла небольшая пауза, которую почувствовала одна я. Лемерль прекрасно все рассчитал — пауза, затем последний и самый эффектный выход Нечестивой Монахини. В отличие от меня, Лемерль поставил не только на Перетту, он не отдал ей главную роль, а сделал дополнительным украшением, драматическим изыском, которым вполне можно пожертвовать. Он огорчится, если Перетта подведет, но, надеюсь, ее отсутствие особых подозрений не вызовет. Лемерль считал, что ветреная Перетта ненадежна, я же собиралась рискнуть жизнью, уповая на то, что он не прав.
Епископ наступал, кипучая ярость заглушила не только осторожность, но и любопытство. Какой высокий, еще выше Лемерля, а когда двинулся по ступенькам к кафедре, из моего «гнезда» он напоминал птицу, черного журавля или цаплю: плащ развевался за спиной, как крылья. Дым от жаровни ел глаза, за шиворот капал дождь, но я не могла пропустить их схватку. Прежде чем сделать свой ход, следовало убедиться, что иного решения действительно нет.
Колокольня лишь слегка искажала их голоса, звонкий Лемерля и хриплый от праведного гнева — епископа Эврё, который взывал к своим охранникам, но те смогли бы пробиться к нему, только передавив обезумевших монахинь.
Мне появляться рановато. Лемерль близко к жаровне, в отчаянии он может поджечь запал, тогда беды не избежать. Или напрасно я медлю? Вдруг потом останется лишь смотреть, как Лемерль вершит свой чудовищный самосуд?
Тут, словно в ответ на мои молитвы, епископ поднялся на кафедру, а Лемерль — вот чудо! — отступил от жаровни.
Пора! Короткий наговор для мягкого приземления, короткая молитва святому Франциску Ассизскому, и я обеими руками толкнула веревку в дым.
— Отец мой, как трогательно. — Я понизил голос, чтобы слова не разносились по всей часовне. — Не ждал от вас душевной теплоты, памятуя нашу последнюю встречу.
Рядом со мной стояла мертвенно побледневшая Изабелла. Перетта подвела, впрочем, это неважно, самое важное начинается сейчас. Изабелла сыграет свою роль до конца? Я сломал ее или девчонка взбеленится? Что греха таить, неопределенность меня порой возбуждает, тем более, казалось, сбежать я сумею, Антуана путь расчистит. Так почему бы не попетушиться?
— Я позабочусь, чтобы вас за это сожгли! — Не слишком оригинально, зато в рамках общего замысла. — Позабочусь, чтобы вас уничтожили, раз и навсегда!
Арно невольно мне подыгрывал, эмоции выдавали его с головой, любой картежник прочел бы его как книгу. Серебристые глаза метали молнии, аки надутый ворон шагнул он ко мне. Неужели ударит? Нет, я моложе, ловчее, проворнее. Арно понимал, что может промахнуться и уронить свое достоинство. Даже сейчас ему мнился возмутительно дерзкий розыгрыш. Арно слишком беспокоился об Изабелле и архиепископе, чье присутствие оказалось совершенно некстати, чтобы задуматься над моими глубинными мотивами.
— Этот человек не служит Церкви, — дрожащим от гнева голосом сказал Арно сестрам. — Он самозванец! Мошенник, циркач самого…
Ну-ну, полегче, святой, хм, отец! Я докажу, что «циркач» опередил свое время.
— Неужели? — с улыбкой спросил я. — Кто поверит, что истинный самозванец я, а не чудовище в митре? — Ропот сестер доказывал, что они на моей стороне, хотя слышались в нем и выкрики несогласных. — Воистину, есть лжец в храме этом, — продолжал я. — Лжец-священник, лжец-епископ… Или мы все лжецы? Может кто, не лукавя, назвать себя праведником? Вот вы, святой отец, — вполголоса обратился я к епископу, — назовете себя праведником? Кто более достоин митры: актер, прокаженный, обезьяна или вы?
Арно ринулся ко мне, но я ждал выпада и, смеясь, увернулся. Только выпад был ложный: он бросился не на меня, а за серебряным крестом, который я оставил на краю кафедры, и схватил его с криком торжества.
Но торжествовал Арно недолго — почти сразу вскрикнул от боли, выронил крест и поднял к глазам ладонь, на которой уже вздувались белые пузыри. Трюк прост, как дважды два: серебряный крест, оставленный вблизи жаровни, раскалился, только впечатлительные сестры давно утратили остатки здравомыслия.
— Крест! Он крест бросил! Отшатнулся от него! — заголосили в первом ряду, и гвалт мгновенно растекся по залу.
— Полная нелепость! — перекрикивал вопли Арно. — Этот человек — самозванец.
Но сестры уже засуетились на своих скамьях, подались вперед. Свита далеко, не поможет — монсеньор сжал было кулаки, но передумал и стиснул зубы от досады.
— Разумное решение! — с улыбкой похвалил я. — Только троньте меня — начнется ад.
Бум! — свинцовое грузило упало на подмости напротив. Веревка зацепилась с первой же попытки. Я легонько пошевелила ее — держится. Отлично. Тщательнее проверять и страховаться не было времени, и я покрепче привязала веревку к хлипкому устройству у себя за спиной. Натянулась она слабовато, но поправить я не успевала. Я скинула плащ, через ноги сняла рясу, надетую для маскировки, и в одной белой сорочке застыла на узкой платформе. Волосы тотчас меня выдадут, вот я и спрятала их под синей косынкой. На миг накатил страх — столько времени прошло, я упаду, разобьюсь, — но едва на плечи легла льдисто-голубая накидка Крылатой, не потускневшая за долгие годы, ужас сменился ликованием.
Голову поднять, руки в стороны, босые ступни на веревку — Эйле грациозно шагнула в дымный мрак.
Я тотчас ее узнал, не верите? Моя лучшая ученица, мой единственный настоящий успех — как же ее не узнать? Она без крыльев с блестками, в плаще, на голове косынка, только ее грацию, смелость и стиль не узнать невозможно. Я увидел ее первым, остальные — секундой позже. Изумленный, почти раскрывший ее замысел, на мгновение я захлебнулся от гордости. Да, это моя Эйле, дивитесь, завидуйте!
Мне следовало догадаться. Безрассудство — ее второе «я». Как она узнала о моих планах? Дело в интуиции? В мерзком интуитивном желании ежесекундно мне перечить и попирать мою гордость? Попытка смелая, даром что обречена на провал.
Со своего места веревку я не видел. В неярком пламени свечей Эйле казалась сотканной из тумана, призраком из теплой дымки, озаренной внутренним светом. Далеко над морем грянул гром — чем не приветственная барабанная дробь?
Посреди хаоса раздался голос:
— Смотрите! Вон там, наверху! Только посмотрите!
Взгляды устремились к потолку, как намагниченные, вопли сменились благоговейным шепотом: из дымки выплывала белая фигура, она скользила по воздуху прямо над их головами.
— Мать Мария! — заголосили из глубины зала.
— Жермена!
— Нечестивая Монахиня!
Фигура в плаще застыла в воздухе и перекрестила собравшихся. Благоговейная тишина накрыла часовню: сейчас, сейчас заговорит призрак в белом!
— Дети мои! — Глас мой доносился будто из дальней дали, слова улетали в чрево колокольни и возвращались искаженными эхом. В каких-то пяти футах над моей головою дождь барабанил по деревянной крыше, над морем рокотал гром. — Дети мои, неужели вы меня не узнаете? Я святая Мария Морская! — Я понизила голос: помню, столичные актеры-трагики делали именно так. По залу прокатился трепет. — Мои бедные, доверчивые дети, как жестоко вас обманули!
Лемерль не сводил с меня глаз. В какой момент он сообразит, что проиграл? Как тогда поступит?
— Дети мои, отец Коломбин не тот, за кого себя выдает! Не священник пред вами, а бездушный самозванец. Обманщик, мне известно истинное его имя.
Взгляды метались от мужчины к женщине, от парящей в воздухе женщины к мужчине. Звенящая тишина пугала. Я посмотрела Лемерлю в глаза и даже с высоты прочла в них вызов. «Значит, война, да, Гарпия?»
Злобы в немом вопросе не было, только предвкушение дуэли, распаленный азарт игрока.
Я чуть заметно кивнула, но не сомневаюсь: он понял.
Гром как по заказу. Тут, Жюльетта, тебе повезло больше, чем мне.
Неужели она думала, что я сбегу? Ждала, что хвост подожму и спрячусь? Напрасно, милая. И все-таки… Чистая нелепость, но меня радовало, что моя ученица старается превзойти учителя в искусстве обмана. Прелестная Гарпия посмотрела на меня сверху вниз, и мы поняли друг друга с полувзгляда. Вопреки опасности, вопреки собственным интересам я подыграл тебе, желая проверить, гожусь ли в учителя.
Толпа — это сплошные лица, это рты, разверстые, словно в ожидании манны небесной. Тем временем на остров надвигалась гроза; дождь сменился градом, аки кости стучавшим по крыше. Она, конечно, меня защищала, но ведь недаром ремонт затеяли. Я с ужасом понимала: одной градинки достаточно, чтобы в самом прямом смысле выбить меня из равновесия и низвергнуть. На это рассчитывает Лемерль? Я ждала оправданий, а он тянет, точно задумал что-то другое.
Осенило меня так неожиданно, что я едва не упала. Ну конечно! Я проглотила его наживку, как остальные сестры, хотя имела позиционное преимущество — видела всю часовню. Поглощенная слежкой за Лемерлем, я упустила Изабеллу, которая притаилась за его спиной. Лишь сейчас, присмотревшись к сценке внизу, я до конца раскрыла замысел Черного Дрозда. Его запалом была Изабелла. Сам он хотел наблюдать за лицом епископа, когда его племянница отдаст свою и еще невесть сколько жизней за отчаянную попытку одолеть диавола. Изабелла уже готова, нужно лишь скомандовать. Вот в чем смысл многочисленных проповедей о мученицах вроде святой Агаты, Перпетуи и Маргариты Антиохийской или о святой Кристине Чудесной, которая невредимой прошла сквозь пламя к вечному блаженству.
Я уже видела страшную картину: многослойное облачение и умащенная кожа Изабеллы вспыхнут быстрее августовского жнивья. Говорят, подобное случается в театрах: тюлевая пачка лишь коснется раскаленного стекла рампы, и огонь голодным тигром пожирает одну танцовщицу за другой. Слизнет волосы, и пожалуйста, к потолку взмывает еще один красно-черный столб дыма. Целые труппы за секунды выкашивало. Лемерль, однажды наблюдавший такой кошмар, восклицал: «Господи, вот это представление!»
Изабелла не сводила с меня глаз, а я лишь теперь почувствовала. Осторожнее, в сто крат осторожнее: мало прервать разглагольствования Лемерля и безумные пляски сестер, мало даже очернить отца Коломбина, поддержав обвинения епископа, — следовало убедить Изабеллу, только ее одну. Но не исчезла ли, не выродилась ли настоящая Изабелла — вот в чем вопрос.
— Марии Морской среди святых нет и не было!
Неужели Изабелла прочла мои мысли? Сестры ждали ее сигнала, а Лемерль смотрел на нее и улыбался, точно получил одни козыри.
— Воистину есть лжец в этом храме, — спокойно повторил он. — По-твоему, кто это? Кому ты доверяешь? Кто никогда тебе не лгал?
Изабелла взглянула на меня, потом снова на Лемерля.
— Вам верую, — тихо ответила она и потянулась к жаровне.
Я сразу отметил: натяжка слишком слабая, а секунду назад Жюльетта переступила, чтобы поудобнее встать на невидимую веревку, которая наверняка раскачивалась. Что дальше, прелестная Гарпия? Десять секунд, и часовня запылает. Очень смело, милая, но ты опоздала, сильно опоздала. Тебя искренне жаль, только это твой выбор. Если честно, я не думал, что ты меня предашь, а мудрец должен продумать каждую случайность. С жердочки своей полетишь прямо в огонь. Страшный конец, птичка моя, но лучше так, чем жить с подрезанными крыльями среди уток и гусынь.
— Vade retro, Satanas! — грянуло сверху.
Изабеллина ручка дрогнула буквально в дюйме от углей. Фокус удался бы и так, если бы не сквозняк из двери черного хода. Черт возьми, Антуана, кому я велел не покидать свой пост ни при каких обстоятельствах? В общем, девчонка дрогнула и безвольно воздела глаза к потолку, внемля зову богини. Как низко, Жюльетта, как подло бить меня моим же оружием! Да и точен ли твой удар? Преимущество у тебя. Сумеешь им воспользоваться или упустишь шанс?
— Диаволу латынь тоже ведома, — негромко напомнил я Изабелле и стал медленно отступать к двери черного хода и второй жаровне. Настоящий шулер сразу все козыри не выкладывает. Не получилось с одним запалом, воспользуемся другим. Но черный ход караулила Антуана, заслоняя его своим дородным телом. И она, и она так странно глазела на самозванку-Богоматерь…
— Слушайте, слушайте, бедные дети мои! — натужно сипела Крылатая. — Отец Коломбин лгал вам. Он намеренно обманывал вас со дня своего появления. Вспомните кровавую скверну. То была лишь красная краска, он велел бросить ее в колодец, чтобы напугать вас. А Нечестивая Монахиня? Ею представлялась… — Эйле осеклась, почувствовав свою ошибку, а я ухмыльнулся и начал обряд изгнания нечисти.
— Praecipio tibi, quicumque es, spiritus immunde…
— Взгляните на его плечо! — закричала самозванка-Мария обычным голосом Жюльетты. — Пусть покажет клеймо на левом плече!
Поздно, милая, слишком поздно! Решилась бы на такое сразу — серьезно бы меня уела. Только время знаков и символов прошло, сейчас нужно что-то посерьезнее, чтобы до костей пробирало.
— Назови имя свое! — улыбаясь, велел я. — Назовись, ибо ни одна душа не верит, что ты Богоматерь.
— Этого человека зовут Ги Лемерль. Он лицедей. Сюда явился…
— Назови свое имя!
Изабеллина ручонка снова потянулась к жаровне.
— Во имя Отца!
— Он явился сюда, чтобы отомстить…
— И Сына!
— Чтобы отомстить епископу Эврё!
— И Святого Духа…
Изабеллина ручонка в дюйме от углей, задымился ее длинный рукав…
— Епископу, своему отцу!
Вот так удар! Неожиданный, чуть с ног меня не сбил. Сестры остолбенели, Изабелла впилась в меня взглядом, епископ побледнел как полотно. Его охранники, обнажив мечи, снова ринулись сквозь толпу, а моей Эйле все мало:
— Признайся, Лемерль, это правда?
Она прекрасна! Транжирит здесь свой божий дар, а ведь могла бы в парижских театрах блистать… Я поклонился ей в знак восхищения и повернулся к епископу, который в ужасе смотрел на меня.
— Ну, отец мой, это правда? — с улыбкой спросил я.
Гроза почти накрыла часовню. Сквозь прорехи в крыше я видела ее приближение: по равнинам неслась черная колесница ада. Из-под дверей потянуло холодом, свечи погасли. Нарастающий ропот толпы напоминал ноющую боль в гнилом зубе. Взгляды метались от епископа к священнику, от Богоматери к епископу. У меня затекла лодыжка, и я осторожно переступила с ноги на ногу, чтобы ее расслабить.
— Ну, отец мой, — голос Лемерля звучал почти ласково, — это правда?
Повисла тишина. Теперь я поняла, как умело Лемерль воспользовался моим вмешательством. Если епископ опровергнет обвинение Богоматери, то признает, что Лемерль не самозванец, и Изабелла подожжет запал. Если подтвердит обвинение, то опозорится перед архиепископом, свитой и сестрами. Лемерль упустил лишь одно обстоятельство, а я пока не знала, как обратить его себе во благо — если вообще сумею. У двери черного хода, почти невидимая в дыму жаровни, стояла сестра Антуана. Голова опущена — она напоминала рвущегося в бой быка.
Пожалуй, Жюльетта, мне нужно тебя благодарить. Как ты догадалась, ума не приложу. Наверное, без колдовства не обошлось. До чего же здорово ты подвигла Арно к признанию! Мой план был куда драматичнее — огонь меня с детства завораживает. Следовало мне предвидеть, что ты ринешься защищать бедных овец, которых зовешь сестрами. Что же, дорогая, будь по-твоему. Пусть овцы живут, если можно считать это жизнью. Так или иначе, правосудие свершилось.
— Ну, отец мой?
Арно коротко кивает.
А-аххх — словно карточный домик рухнул.
— Это ложь! — запротестовала Изабелла.
— Нет, милая, это правда.
Тут Лемерль, не сводивший глаз с епископа, распахнул сутану, и она скользнула на пол. Сестры закричали: отец Коломбин предстал пред ними в дорожном одеянии — в сапогах со шпорами и кожаном жилете, бесстыдно показывая клеймо на левом плече. Черный Дрозд из моей отлетевшей юности дерзко улыбался толпе. Словно подыгрывая ему, молния вспорола небо и озарила его белым сиянием.
Как вынести стон толпы, который тянул меня вниз, словно подводное течение — пловца? Я взглянула под ноги, и мир качнулся. Левую икру закололи невидимые иглы, задрожала вся нога. Если ничего не предпринять, я потеряю равновесие и сорвусь.
Именно этого дожидался Лемерль, и сутану скинул не вдруг, а просчитал свой жест четко и хладнокровно, как весь план. При шансах один против шестидесяти он бы не рисковал, но если я сорвусь…
Я снова переступила с ноги на ногу. Веревка натянута слабо, сестры запрокинули головы, они ждут, их чепцы — как чайки на морской глади…
Еще десять секунд, и она сорвется. Еще десять секунд… Все смотрят на белую фигуру. Отвлекающий маневр должен получиться — падение, искореженное тело на мраморном полу, — я как раз успею улизнуть. Если нет, тогда к оружию. В заложницы сгодится любая из сестер, но предпочел бы я Изабеллу. Меч, конь, и во всю прыть на материк. Трупик брошу в канаву, пусть Арно ищет! Или лучше с собой возьму. Там, куда я отправлюсь, он пригодится. Каждый день стану вонзать в него шипы — в отместку. Не за себя, за Жюльетту, за мою милую восхитительную предательницу.
Я желаю падения Эйле — вот до чего мы дожили! За это он тоже заплатит, сполна. Вопли собравшихся слились в хор. Их глас, растянутый стон отчаяния, то выше, то ниже, то снова выше. Одни плачут от неизвестности, другие лица себе раздирают, но все смотрят на нас, а мы — друг на друга. Мы как выигрышный расклад, дама кроет валета, но это положение еще может поменяться. Даже стражники застыли, не успев обнажить мечи. Они ждут приказа, который не поступит.
Знаю, чего ты ждешь, Лемерль. Моего падения. Хочешь время выиграть. Чувствую твою волю, твое желание, сорвись, мол, упади, соскользни с веревки во мрак. Думы твои тянут меня вниз. Я уже промокла насквозь: вода из неумело залатанного водосточного желоба потекла в башню. Колокол футах в трех над моей головой, его звон разбился на голоса тысячи капелек. Ни за что не упаду… Но мрак зовет меня, сведенные судорогой мышцы требуют отдыха. Кажется, я стою здесь уже многие часы.
Предательница-судорога терзает мышцы, ей вторит предательница-веревка. От стона сестер кружится голова.
Но я…
не
у-
па-
ду!
Наверное, это сон. Нет, живые картины, целая серия, каждую по несколько раз озаряет молния. Эйле поскальзывается. Переступает на качающейся веревке. Срывается. Раскидывает руки, точно обнимая тьму. Громовой раскат. Такого гулкого я в жизни не слыхал, неужто молния в колокольню ударила? Несколько секунд в кромешном мраке. Треск — это оборвалась веревка.
Пора бежать, пока на меня никто не смотрит. Не могу, я должен ее увидеть. Дверь сторожит сестра Антуана. Выражение ее лица не сулит ничего хорошего, но она слишком неповоротлива, чтобы меня задержать. Один мой взгляд — Антуана на меня наступает. Смотрит угрожающе, и я вспоминаю силу ее красных ручищ. Но Антуана только женщина. Что она сделает, даже если бросится на меня?
Сестры толпятся, каждой нужно увидеть искореженное тело. Сейчас начнется суматоха, и я улизну. Сестра Виржини смотрит на меня и сжимает кулачки. Сестра Томазина щурится. Я делаю еще один шаг к двери, а сестры клохчут, как перепуганные куры, даже посторониться ума не хватает. Мой внезапный страх — самая настоящая глупость. Нелепо бояться, что они попробуют меня остановить, разве домашние гуси на лису нападут?
Но что-то не заладилось. Почему монашки не смотрят на искореженное тело? Почему ко мне поворачиваются? Еще у цистерцианцев я усвоил: гуси весьма опасны, если их раздразнить. Сейчас они преграждают мне путь, щиплются, досаждают своей вонью, своими упреками… Я прорываюсь к двери, но сестра Антуана поднимает кулак и замахивается для удара, от которого я увернулся бы играючи-шутя. Только я… потрясен и сражен наповал. Я спотыкаюсь прежде, чем ее удар достигает цели. Что за дьявольщина?! Я на коленях, загривок сильно гудит, но еще сильнее мое изумление.
Тела на полу нет!
Еще удар.
Башня пуста.
