14
Тесный глубокий колодец двора, окруженный восьмиэтажными корпусами. Двор его детства. У подъездов бочки с водой, ящики с песком, а в остальном все по-прежнему. Те же пожарные лестницы вдоль стен, по ним он взбирался на крышу, устанавливая антенну для своего детекторного приемника. Сейчас про эти самодельные приемники никто не знает, а тогда только начала вещать первая советская радиостанция имени Коминтерна.
Рядом с воротами задние двери кинотеатра «Арбатский Арс», откуда выпускали публику после сеанса. Летом они всегда были открыты — в зале душно, над черными рядами зрителей клубился луч киноаппарата, слышались его стрекотание и звуки разбитого рояля… Макс Линдер, Дуглас Фербенкс, Мэри Пикфорд, трогательный, незадачливый Чарли Чаплин. Давно это было, а все отчетливо помнится.
Учебники и тетради тогда заворачивали в клеенку, туго затягивали ремнем, желательно длинным, этой связкой можно было драться, как кистенем… Здесь и дрались, во дворе, он казался тогда большим и просторным. Не думал он, что вернется сюда так скоро, через каких-нибудь семь лет. Война позволила. Несколько человек прошли ему навстречу, он вгляделся в их лица, нет, незнакомы.
Саша взбежал на свой этаж, не успел нажать кнопку звонка, дверь распахнулась, мама обняла его, приникла к груди, пыталась выговорить сквозь рыдания, что видела, как он заходит в подъезд.
— Мама, дорогая, успокойся. — Саша целовал ее в голову. — Видишь, все хорошо, все в порядке.
Они прошли в комнату. Мама опустилась на стул, взяла его руки в свои, губы ее мелко подрагивали.
— Мама, отплакались, отгоревались, хватит!
Он вынул из мешка пакет, выложил на стол тушенку, хлеб, конфеты.
— Паек мой, давай корми, я сегодня еще ничего не ел…
— Да, да, сейчас, сейчас, у меня все готово.
— А мне дай полотенце, руки помою.
Он подошел к комоду, в рамке под стеклом стояла его фотография. Что-то он не помнил ее, никогда у него не было таких больших портретов.
— Не узнаешь?..
— Нет.
Мама достала из ящика маленькую карточку — эту Саша помнил. Их фотографировали после футбольного матча, он играл тогда в команде фабрики «Красная роза», лучшей в районе.
Но неужели у него было такое полудетское доверчивое лицо?!
— Мы увеличили ту карточку, — сказала мама. — Я хотела, чтобы у меня был твой большой портрет.
От этого «мы» у Саши екнуло сердце.
— Фотограф сделал две фотографии, вторую Варя взяла себе, повесила на стену, а рядом портрет Сталина, помнишь, Нина была очень правоверная.
— В хорошую компанию я попал, — засмеялся Саша. Но о Варе не расспрашивал, возможно, мама сама что-нибудь еще расскажет.
— Мой руки, — напомнила мама, — а я несу обед.
Все с детства привычное. Так же журчит вода в трубах, та же облупившаяся масляная краска на стенах.
Он вернулся в комнату.
— Хотел у тебя спросить, я проезжал мимо театра Вахтангова. Его бомбили?
— А ты не знал? Погиб актер Куза, помнишь его?
— Конечно. Он вел в нашей школе драмкружок.
— Говорят, он родственник румынского короля.
— Не знаю, может быть. Что же, немцы специально по Арбату метили?
— И Арбат бомбили, и Гоголевский бульвар, и Большой театр.
Она поставила на стол холодный свекольник с нарезанными зелеными огурчиками, блинчики с мясом, кисель — все, что он любил в детстве.
— Ого! Это у вас по карточкам такое выдают?
Мать не ответила, сидела за столом, не отрывала от него глаз.
— Не наглядишься?
Она по-прежнему не отвечала, только смотрела на него. Губы опять дрогнули.
— Сашенька, какие у тебя планы, когда ты уезжаешь?
— Завтра утром.
— Я предупредила Веру и Полину, что ты приедешь, надо с ними повидаться, Сашенька, тетки все-таки, и они так тебя любят.
— Я хотел провести сегодняшний вечер с тобой.
— И я хотела, но они так горевали, что ты их тогда не вызвал в Бутырку на свидание. Я и Нину Иванову предупредила.
— Нину? Она здесь?
— Да, живет на старой квартире. Заходит, спрашивает о тебе. Вчера позвонила, я ей сказала: «Только что с Сашей говорила, завтра он приедет».
— А Макс где?
— Макс на фронте.
— С Ниной просто, она в этом доме, могу забежать к ней на несколько минут. Но тетки — это же на весь вечер.
— Они ненадолго. Ночью появляться на улице нельзя, завтра Вере на службу, а Полине на оборонительные работы, их в шесть утра собирают и машинами везут.
— Ладно, — согласился Саша, — пусть приезжают. А где отец?
Она задумалась, кончиками пальцев нащупывала и прижимала к столу крошки. Сохранилась эта привычка.
— Отец? Отец в Москве. Комнату свою обменял, живет где-то в Замоскворечье, у него жена, дочь, мы с ним развелись официально, я ему дала письменное согласие, паспорт, он сам все оформил. Адреса его и не знаю, но телефон у меня есть, можешь ему позвонить.
— Я это решу.
Он вышел из-за стола, прошелся по комнате, остановился у книжных полок, с недоумением оглянулся на мать:
— Откуда здесь книги Михаила Юрьевича?! — Провел пальцем по корешкам. — Жирмунский, Томашевский, Тынянов… Литературные и театральные мемуары… Анри-де-Ренье, Жюль Ромен, Пруст, Гофман…
— Все было так странно… Незадолго до смерти Михаил Юрьевич поделил свои книги между Варей и тобой, мол, ему надоело жить в пыли. Мы были растеряны, но он настоял. Варя его спрашивает: «Вы уезжаете из Москвы?» Он отвечает: «В некотором роде да». И Варя, добрая душа, предложила ему помочь сложить чемодан. «Умею, — говорит, — хорошо паковать».
— Я был очень привязан к Михаилу Юрьевичу, — сказал Саша. — Почему он покончил с собой?
— Была Всесоюзная перепись, от них потребовали скрыть, что погибло шесть миллионов человек, он не хотел в этом участвовать. Так он Варе сказал. Боялся, наверное, тюрьмы, боялся, что будут бить, пытать. Так мы думаем.
Она опустила голову, помолчала…
— Скажи мне, Саша, тебя…
Он подошел к ней, обнял.
— Нет, меня не били и не пытали. Это началось позже.
Постучали в дверь, вошла соседка Галя, поцеловала Сашу, прослезилась.
— Ну вот, — сказал Саша, — и эта плачет.
Постарела Галя. Раньше шумная была соседка, бушевала на кухне, но отходчивая, жалостливая, сунула Саше в карман пачку папирос, когда его уводили.
— Изменился ты, — всхлипнула Галя, — а какой фасонистый был, помнишь, как тебя во дворе-то звали?
— Помню, — улыбнулся Саша.
«Сашка-фасон» — такое у него было прозвище.
— Где Петя? — спросил ее Саша о сыне.
— Не знаю где! Не знаю. И, боюсь, никогда не узнаю. Он еще до войны в армии служил: двадцатого года рождения, в Белоруссии был. Значит, в самое пекло и попал. Ни письма, ни известия никакого.
— Не отчаивайтесь, почтовая связь с теми частями прервана, дойдет письмо.
— Куда дойдет, Сашенька, уже под Москвой окопы роют.
— На западе армии ведут бои, вырываются из окружения. Вот увидите, вернется Петя, я вам это предсказываю.
— Спасибо, Сашенька, на добром слове. Дай тебе Бог живым остаться. — Галя снова поцеловала его. — Помучили тебя и Софью Александровну помучили. А мы только со стороны поглядывали. Теперь вот пришла пора всему народу мучиться.
— Она неплохая женщина, — сказала Софья Александровна, когда Галя ушла.
— Бывали у нас с ней некоторые недоразумения, но все, в общем, устроилось. Знаешь, Саша, сейчас, в горе, люди лучше стали, добрее.
Саша вдруг ударил кулаком по столу.
— Сволочи, негодяи! «Ни пяди своей земли не отдадим»… «Только на чужой территории»… «Малой кровью»… А немцы уже в Смоленске.
— Неужели они придут сюда, Саша?
— Не знаю. Может быть, и не придут. Положит наш великий и гениальный еще несколько миллионов таких Петек, Ванек, Гришек, что ему?! Я не мог смотреть ей в глаза. Убит ее Петя или в плену. А плен объявлен изменой.
— Сашенька, будь осторожнее, будь рассудительнее, лучше об этом не говорить… Я рада, что ты простой шофер, ни за кого не несешь ответственности.
В коридоре раздался звонок.
— Тетки пришли, — сказала Софья Александровна.
Это были они. Старшая, Вера, все такая же энергичная, деловая, крепко обняла Сашу, потом отстранила его от себя, разглядывая:
— Смотри, какой солдатик бравый! — Вынула из сумки бутылку водки. — По такому случаю выпить надо обязательно! — И подарок привезла: заграничную безопасную бритву «Жиллетт» и две пачки лезвий к ней. — Знаешь, как лезвия точить?
— Нет.
— Дай стакан, — попросила она Софью Александровну, вынула из пачки лезвие, но не развернула его из бумаги. — Так поймешь. — Прислонила лезвие к внутренней стороне стакана, прижала двумя пальцами, поводила по стеклу.
— Вот так води минут пять, переверни и опять води, оно у тебя и заострится. Одним лезвием будешь три месяца бриться, тут их десять штук, на тридцать месяцев хватит.
Полина, младшая из сестер, тихая, улыбчивая, принесла Саше книжку-малютку, величиной с ладонь, стихотворения и поэмы Пушкина.
— Ты ведь любишь Пушкина, а эта книжечка в кармане поместится.
Сели за стол, выпили немного, мама хлопотала, ходила на кухню, возвращалась, тетки рассказывали. У Веры дочь — военврач, в госпитале, сын — в артиллерийском училище, в этом году выпустят и на фронт. У Полины муж — военный корреспондент, сыну только семнадцать исполнилось, но уже поставили на учет в военкомате.
— Только мы, три сестры, остались, — невесело пошутила Вера, — последний резерв главного командования.
Тетки были рады, счастливы за Сашу — вырвался из кровавой мясорубки, правда, попал тут же в другую, не менее кровавую, но в этом смысле судьбы у всех уравнены, говорят, наши потери исчисляются миллионами, в газетах об этом, конечно, не пишут.
— Слава Богу, — сказала Вера, — хоть тебя довелось увидеть, дождемся ли остальных, кто знает…
— Ничего, мы за этим столом еще встретимся.
Банальные слова, но других он не нашел.
— Одолеем Гитлера, заживем по-другому, — вставила Полина.
Пришла Нина, остановилась на пороге, прослезилась, обняла Сашу, поцеловала.
— Садитесь, Ниночка, — позвала ее Софья Александровна.
Нина посмотрела на теток.
— Я не вовремя?
— Именно, что вовремя, — улыбнулся Саша, — выпьешь с нами.
Нина показала на донышко стопки.
— Вот столько.
Тетки еще немного посидели и заторопились: далеко до дома, завтра рано на работу. Саша проводил их до лестницы, перегнулся через перила, смотрел им вслед, махал рукой, и они оглянулись, тоже ему помахали, вернулся, сел рядом с Ниной.
— А где твой сын?
— У бабушки оставила.
Саша рассказал ей про Лену, про Глеба.
— Вот такая грустная история. Что с Максом, с Варей?
— Максим на Дальнем Востоке, формирует дивизию. Варя служит в военно-строительном управлении, проектируют оборонительные сооружения вокруг Москвы, мотается по области, я ее не вижу, иногда перезваниваемся. Я в школе работаю. — Она улыбнулась. — Занимаюсь патриотическим воспитанием…
— В нашей?
— Нет, в другом районе. — Она посмотрела на него. — Выбьют наше поколение, а, Саша?
— Кто-нибудь останется, выживет.
— Боюсь, один Шарок останется, — печально проговорила Нина. — Шарок воевать не будет. И Вадим Марасевич не будет. Кстати, я недавно его встретила, состоит при каком-то военном журнале, «Пограничник», кажется, значит, вроде бы в армии, а воевать не надо. И уже капитан. Вот Шарок с Марасевичем и останутся.
— Ничего, мы с тобой тоже поживем.
— Пиши мне Саша, — сказала Нина.
— Обязательно.
Наконец они с матерью остались одни. Мама постелила ему на диване, но они еще долго сидели, разговаривали.
— Я тебя прошу, Сашенька, я знаю, ты не трус, но ты самолюбив и потому бываешь неосторожен. Тебе тридцать лет, но ты, по существу, не жил, а страдал. Надо сохранить себя, после войны все изменится.
— Ты так думаешь?
— Я в этом уверена. — Она оглянулась на дверь, понизила голос. — «За родину», «за Сталина» — это ведь заклинания, ритуал. В прошлую войну тоже так было: «За матушку Россию», «за батюшку царя». А что с царем сделали? В России после всех войн что-то менялось. После Севастополя — крестьянская реформа, после русско-японской войны — революция 1905 года, после мировой войны — Февральская революция.
— Каких же перемен ты ждешь?
— Не знаю. Знаю одно: хватит мучить народ! Россия должна стать нормальным государством.
— По западному образцу?
— Да, если хочешь.
— Боюсь, твои надежды не сбудутся. В сознании народа глубоко укоренились идеи социальной справедливости, провозглашенные Революцией. Если победим, народ будет искать выход в тех, ленинских временах.
— Сашенька, прости меня, не обижайся, я знаю твое отношение к Ленину, но не надо его идеализировать. Ты тогда был маленький, а я при нем жила, тоже хватало крови, расстрелов, подвалов.
Саша засмеялся.
— Вот уж не думал, что после семи лет разлуки мы с тобой заговорим о политике.
— Нет, Сашенька, для меня это не политика, для меня это твоя судьба. Я молю Бога, чтобы он сохранил тебя. И потому я думаю о том, что будет после войны.
— Ладно, — сказал Саша, — давай сначала прогоним Гитлера, а потом решим, что делать. А сейчас, мамочка, лягу спать, устал как черт.
Он разделся, лег, мать укрыла его простыней и поцеловала уснувшего.
